Май

Новое офисное здание, ради которого госпожа Лутовинова по слухам дала не на одну лапу, росло очень энергично. Герасимов старался на славу. Кроме этого здания, он ухитрился, сам не понимая как, оказаться генподрядчиком еще в паре весьма и весьма одиозных проектов. За его спиной дружно шушукались, что виной тому уж очень очевидная симпатия барыни. Злопыхатели цедили сквозь зубы, что она никогда особым вкусом не отличалась. Женщины очень сильно продвинутого бальзаковского возраста, предпочитавшие Дольче и Габбану Праде, Космо Достоевскому, а из Форбса знавшие только топ 200, зато назубок, очень активно исходили на желчь. Им же в унисон плевались не самым сильным ядом и типа дизайнеры всего и вся, которые просто спали и видели себя под сёме, а сёме - со внешностью Герасимова. Увы, и тем и другим так и приходилось довольствоваться бессильным злопыхательством. Варвара Петровна, чье лицо становилось все глаже, талия все стройнее, а декольте все глубже, такими же агрессивными темпами, как подсовывала проекты, пыталась вторгнуться и в личное пространство подрядчика Герасимова. Тот не менее энергично ее избегал. Он строил спортивный комплекс в глубоком Подмосковье, совсем мелкое офисное здание в такой глуши Московской области, что там даже дорога была неразбитой, и еще какую-то мелочевку, и что самое интересное - почему-то именно эти проекты требовали его просто-таки всепоглощающего внимания. Наверное, ни одно здание не возводилось на фоне столь настойчивого присутствия самого главного босса. Впрочем, барыня не очень радостно воспринимала и возведение своего имения и постоянно требовала личных согласований с генподрядчиком, которых он весьма коварно избегал. И чем дальше вверх - тем больше скучал он по тиши и медлительности Орловской провинции. То, что он делал, было отличного качества. Герасимов честно признавался себе, что в плане банальной профпригодности он наобразовывался, нахватался знаний изо всевозможных областей на 30 лет вперед, что никогда не было бы возможным там. Но как же его это вымотало! Да еще и зима началась. Ни на озеро не выбраться, ни по лесу походить. Он как-то спасался, как ни странно, в приюте для бездомных животных, с огромным удовольствием возясь с ними не хуже ребенка. Брать и усыновлять одного из щенков, котят или кого повзрослей или попернатей, обделяя других, Герасимов считал несправедливым и поэтому в полной мере наслаждался ими всеми. Сотрудники центра были ему бесконечно благодарны и за финансовую помощь и за человеческую и с невероятным наслаждением оставляли наедине с питомцами, потому что сотрудников было слишком мало, а животных слишком много. Часто Герасимов выбирался из питомника очень близко к полуночи, неслабо потрепанный, но довольный, долго потом отмокал в душе и заваливался отдыхать. Иногда ему везло, и события дня отпускали его, а воспоминания о далеком и сокровенном с влажными карими глазами мучили лишь слегка. Иногда ему не везло, и на свинцовую усталость накладывался профессионально поставленный, хорошо отрезонированный, слегка ехидный голос или всякие разные картинки то ли каштановых локонов, то ли глаз, скрываемых густыми ресницами, а то и льняные штаны мерещились, и вот тогда оставалось только выть на луну. Само наваждение в это время околачивалось в Лондоне и никак не давало о себе знать. Безопасник не был уверен, что Май там делает, с Гавриловым Герасимов предпочитал общаться исключительно по делу, а Варвара Петровна ни разу не была тем человеком, у которого бы Герасимов добровольно чего-нибудь бы спрашивал, пусть даже и про Мая. Потом же не отмашешься. На его беду, близился какой-то юбилей, то ли основание фирмы, то ли ее переход от почившего в Бозе к ныне здравствующей супружнице, в любом случае барыня была настроена отпраздновать с размахом. Приглашение на бал получило сот много людей, даже на банкет, ему предшествующий, были званы полторы сотни. Герасимов засунул конверт из атласной бумаги с вложенным в него приглашением на обе части действа далеко-далеко в конец самого нижнего ящика стола и начал стараться изо всех сил не думать про ужас грядущий. Повод туда НЕ идти должен быть не просто весомым. Он должен быть сравним по значимости как минимум с Великим потопом и так же уникален, но, кроме несчастного случая со смертельным исходом, в голову как назло ничего не лезло. Герасимов уже почти решился на экстренную госпитализацию и договорился со знакомым реаниматологом, который бы его там на недельку приветил и написал бы заключение, в соответствии с которым факт пребывания Герасимова в мире живых противоречит науке, технике, и вообще он выжил вопреки намерениям врачей, как... – Как у вас дела? – по-летнему расслабленно зажурчал в трубке отлично поставленный и на беду Герасимова изумительно отрезонированный голос. – Я слышал что в Москве просто ужасная погода? И как всегда, коммунальные службы проявляют чудеса расторопности, начиная готовить дождевую канализацию аж в ноябре? Герасимов только и смог, что промычать что-то в ответ. А тот самый голос заливался соловьем, ехидничая по поводу градоначальников, дорожных НИИ, автопрома, который так и не смог разработать амфибии, и чего-то еще, не особо требуя ответа. Герасимов был загипнотизирован, что та кобра в горшке и, поставив локти на колени и поплотнее прижав мобильный к уху, слушал, слушал, слушал... У него что-то спросили, и он тут же скорее утвердительно, чем нейтрально промычал в ответ. – Вот и отлично. Так мы там встретимся? – Где? – На банкете, – невозмутимо отозвался Май. – Я буду рад видеть вас там. Есть хоть маленькая надежда, что будет не слишком скучно. Герасимов перевел было дыхание, чтобы сказать, что его там скорее всего не будет, но Май продолжил: – Я не уверен, что Варвара Петровна позволит вам сидеть вдали, а мне вблизи от нее, но хотя бы парой слов нам удастся перекинуться. Я буду рад увидеть вас там, а вы? Герасимов промычал в ответ что-то, что, если сильно постараться, можно было бы принять за добровольное согласие. Май, судя по всему, постарался очень сильно и рассыпался мелким бесом в восторгах. Пару фраз спустя он распрощался и отключился. Герасимов неторопливо отложил телефон, обхватил голову, да так, что она затрещала, и застонал. Банкет подкрался незаметно, хотя был виден издалека. Герасимов влез в смокинг, который был вынужден заказывать (еще один минус в карму барыне), отказался от предложения безопасника подвезти его, потому что пить все равно не собирался, усердно избегая зеркал, зашел в банкетный зал и подался в ближайший угол. Но не тут-то было. Его заметили, что было, в общем-то, не так уж и сложно. К его глубочайшему сожалению, человеком, его заметившим в первую очередь, оказалась барыня. Шурша юбкой, на которой слишком много всего происходило, и гордо неся декольте, в котором слишком многого недоставало – и ткани и биологического материала, искрясь драгоценными камнями разных цветов, она ринулась на него, как беркут на суслика. Бегством спасаться было бесполезно, и Герасимов, смирившись со своей участью, позволил Варваре Петровне повиснуть на нем, обдавая какими-то вроде дорогими, но невразумительными духами. Потом его с кем-то знакомили, о чем-то спрашивали, оценивали, обмеривали, только что в зубы не заглядывали. Он чувствовал себя не хуже призового рысака на аукционе, чьего мнения тоже никто не спрашивает, и который с намного большим удовольствием поносился бы по полям или хотя бы по загону, но вместо этого стоит в деннике и не может даже шарахнуться от слишком назойливых покупателей или укрыться от их чересчур алчных взглядов. И эта кукла силиконовая висла на нем все усердней и усердней, заливаясь шампанским. Как и говорил Май, барыня усадила Герасимова рядом с собой. Его взгляд тут же метнулся на другой конец стола, и да, Май действительно сидел далеко, странно отчужденный и стерильно-холодный. Госпожа Лутовинова разразилась речью, где она рассказывала о себе несчастной и о том, как ей было тяжело, но как она, молодец такая, выстояла назло всем злопыхателям. Что там думали на самом деле, Бог весть, но на лицах всех присутствующих выражения менялись в строгом соответствии с развиваемыми в речи докладчицы тезисами. Остаться без сытой кормушки дураков не было. Герасимов тихо радовался тому, что он сидит к ней правой стороной и нифига не слышит эту дурь вживую. А если еще и глаза потупить, то полная иллюзия тишины. Воспевания оды себе любимой длились бы бесконечно долго, но у барыни горло пересохло. Она лихо закинула в себя бокал с шампанским и провозгласила что-то, вызвавшее аплодисменты. Потом был ужин, подаваемый на тонких блюдах и вызывавший у Герасимова стойкую ассоциацию с резьбой по рисовым зернышкам, бессмысленной и беспощадной; а то, что было фигурно выложено сверху, напоминало эти самые зернышки еще больше, особенно по размерам. Вкус эти микроскопические удовольствия имели несомненно изысканный, но накормить не могли никак. Впрочем, учитывая степень недокормленности дам, они бы и по поводу величины этих порций кокетливо пострадали. Герасимов же уже начинал чувствовать, как желудок требовательно заявлял свои права. Потом был непосредственно бал. Типа шыкарный. Там был живой оркестр, куча народу, неразборчивый гул и тоска смертная. Герасимов осторожно пострелял глазами вокруг, но объект его интереса явно находился вне поля зрения. А Варвара Петровна все так же закидывала в себя шампанское и рассказывала направо и налево про новое здание, новые котировки акций, новые бриллианты, новые возможности в Европе, новые клиники в Мюнхене, новые пластические процедуры, новые, новые, новые... Несмотря на принятое на грудь, держалась тетка бодро, но слова выговаривала подозрительно старательно. И все так же висла на Герасимове. Тот уже с трудом давил в себе желание соскоблить и навязчивый запах и само ощущение физической близости с ней. Наконец в отношении барыни группой весьма решительно настроенных банкиров была совершена диверсионная операция, в результате которой Герасимов был оттеснен на задний план. Воровато зыркнув по сторонам и пригвоздив своим фирменным железобетонным взглядом к полу какую-то расфуфыренную дуру, он хладнокровно направился туда, где, насколько он помнил, был зимний сад. Помнил он правильно. Сад действительно был. Роскошный сад, напакованный экзотическими растениями. У Герасимова только что зубы не заболели, как в нем все было непристойно ярко, сочно, буйно, бордель какой-то ботанический, а не сад. Но по крайней мере там только вода журчала да, одурев, орали экзотические опять же птицы. Он пошел в дальний конец сада и напоролся там на Мая, сидевшего на скамье, расставив ноги и опустившего голову между ними. Дышал он тяжело и как-то рвано. Очевидно, услышав шаги, он вскинул голову и сухими лихорадочно горевшими глазами посмотрел на Герасимова. – Сбежали? – судорожно выдохнув, спросил он. Герасимов, замерев, настороженно смотрел на него. – Нет, я не пью. Не курю, не нюхаю и не колю. Я просто ненавижу эти сборища. Барыня обожает, а я ненавижу. Суки эти в глаза сказать боятся, а за спиной галками орут, что я выблядок, что без матушки ноль без палочки, что ни на что не гожусь. И делают вид, что ничего такого не говорили, когда я к ним поворачиваюсь. – яростно шептал Май. – Ты понимаешь, что мне даже имени нормального не дали? Как собачонке какой бездомной! Пушистый – значит Шарик, непримечательный – значит Тузик. В мае родился – значит, Май. Но в Лондонскую школу бизнеса заперли. Как же, наследник! Май выдохнул и отвернулся. – Вы домой не собираетесь? Герасимов пожал плечами. – Отвезите меня, а? Я сюда в одной с ней машине приехал, и так просто меня не отпустят. Охрана доложит ей, а она велит вернуть меня обратно. А я не могу больше! Герасимов кивнул. В машине он повернулся к нему так, чтобы хотя бы губы видеть. Май посмотрел на него своей прежней беззаботной улыбкой и простер руку вперед. И Герасимов снова сидел на кухне, а Май делал ему капучино. Потом он делал порцию себе, и Герасимов, затаив дыхание, любовался, как ловко его руки греют молоко, взбивают, ставят чашку под эспрессо-машину, смешивают, посыпают шоколадом. Они сидели друг напротив друга, пили кофе, Май что-то рассказывал, а Герасимов слушал его голос. На улице темно было до неприличия. Часы показывали полчетвертого утра. Май уже умудрился на скорую руку курочку запечь, так что Герасимов был вполне сыт. Они уже на чай перешли, потому что Май пожаловался, что чувствует, как от этого дегтя зубная эмаль сползает. Чаю Герасимов был очень рад. Май просто прихлебывал чай и молчал. Тишина эта была светлой, радостной, обнадеживающей. Но пора была и честь знать, уже часа три как пора, но коль не гонят, почему бы еще не посидеть? Герасимов непроизвольно зевнул, испуганно посмотрел на Мая и робко пожал плечами. – Пора мне. Май улыбнулся, встал и подошел, чтобы взять пустую чашку с чаем, которую Герасимов еще не отпустил. Пальцы его коснулись пальцев Герасимова и задержались на них, а затем погладили руку более откровенно. Вторая рука поднялась и провела по щеке Герасимова, носу, остановилась на губах, которые против всякой воли шевельнулись. Май нагнулся и коснулся их своими губами. – Не забывайте меня, хорошо? – выдохнули его губы. Герасимов в знак согласия зажмурил глаза. Май провел языком по губам и отстранился. – Пора вам. Герасимов с трудом заставил себя выйти из кухни, напоследок обернулся, а Май так и стоял у стола, опустив голову.