Май

Он стоял на пороге и всматривался в его лицо слегка прищуренными темно-карими глазами. Лицо его Герасимов помнил до боли, до стона, до агонии хорошо. И высокий лоб, так беспардонно открытый сейчас, и небольшие брови, слегка приподнятые, словно в удивлении, и густые ресницы, и драгоценный янтарь глаз, сейчас мерцавших в вечерних июньских сумерках, и тонкий скульптурный нос, и восхитительно вылепленные скулы. И губы. Их он помнил разными: и сложенными в ехидную улыбку, и плотно сжатыми. И пригубливающими кофе. И обхватывающими, слегка посасывающими и бог весть что еще делающими с конфетами, да так, что у Герасимова темнело перед глазами. Про другие, куда как более приземленные физиологические отзывы тела он предпочитал даже и не вспоминать, и так мучился почитай каждую ночь от неприличных реакций. И аккуратно очерченный упрямый подбородок. Он не мог вспомнить кругов под глазами и слегка впалых щек. И этой морщинки на переносице он тоже не помнил, потому что их не было раньше, ни морщинок, ни впалых щек. Помнил Герасимов и шелковистость волос, убранных со лба, и гладкость кожи на стройной гибкой шее, и крепость плеч, помнил и в отчаянии смотрел на это воочию. И запах он помнил, древесный с едва уловимой лимонной ноткой, запах, воспоминания о котором заставляли его по широкой дуге обходить некоторые части леса, где необъяснимо и неправдоподобно веяло чем-то похожим. И взгляд: безмятежный и непоколебимо уверенный. Взгляд человека, который всегда знал, что делает, и очень хорошо отдавал себе отчет в поступках. И сейчас взгляд этих самых ланьих глаз был прикован к лицу Герасимова и что-то пытался высмотреть там. Герасимов вспомнил, как дышать, перевел дыхание, прикрыл глаза, собрался с духом и прямо встретил его взгляд. Что там увидел Май, так и осталось неизвестным, но зрачки у него расширились, ноздри дрогнули, и он едва заметно отпрянул назад. Впрочем, эта его реакция была настолько малоприметна, что только Герасимов, хранивший и, чего греха таить, лелеявший все эти воспоминания, а сейчас не отрываясь смотревший на него, смог их зарегистрировать. Бодрое настроение Мая слегка померкло, но через секунду улыбка снова затрепетала в уголках его губ, и Май начал говорить своим хорошо поставленным, но слегка подрагивающим голосом: – Можно войти? Вы не представляете, как я устал! Нужно было проверить все в доме, который Варвара Петровна строила в Мценском районе, потом еще с мэром Мценска поздороваться, потом в Орле в пару мест заглянуть! Я совершенно искренне рассчитывал доехать до вас еще вчера, но понял, что ломиться к вам в полночь было бы по крайней мере негуманно. Так что я переночевал в Орле, позанимался делами, познакомился с местными партнерами и еле вырвался к вам. Просто потрясающе, как люди в провинции наслаждаются временем! Вы не поверите, но пока меня не накормили похлеще, чем гуся для фуагра, из-за стола не выпустили. Так что сейчас мне просто необходимо что-то незамысловатое, с предельным минимумом калорий и предельным максимумом балластных веществ. Если честно, меня даже еловые опилки устроят, если после них меня напоят чаем. Так можно войти? Май чуть склонил голову набок и посмотрел на Герасимова, с вопиющей уверенностью ожидая, что ему позволят, не могут не позволить. А Герасимов боялся пошевелиться: не доверял ногам, потому что слишком хорошо чувствовал, как трясутся мелкой противной дрожью руки. Закрыв глаза и плотно сжав веки, он судорожно выдохнул. Когда он открыл глаза, Мая перед ним уже не было. Герасимов растерялся, быстро окинул взглядом двор и начал было думать о том, что у него галлюцинации, как краем глаза уловил какое-то движение сбоку. Как же он пожалел, что родился гребаным флегматиком! Нет, с физической реакцией все было в порядке, и, к примеру, если на ногу будет падать кирпич, Герасимов вполне и ногу вовремя убрать и даже кирпич на лету подхватить. Но что касается эмоций – тут он был непоправимым тугодумом и слишком долго вынашивал в себе чувства, будучи не в состоянии вспыхивать как спичка и так же внезапно затухать. Увы и ах, он не доверял чувствам до тех пор, пока они не вызревали, как хороший пармезано, когда ими только что гвозди нельзя было забивать. На мимолетные порывы он был неспособен. Вот и сейчас, пока он собирался с духом и определял, что следует сделать, Май просочился в дом и теперь весьма элегантно метил территорию. Май обходил комнату по периметру, брал и ставил на место безделушки, касался руками рамок фотографий, место для которых Герасимов с такой любовью выбирал пару месяцев назад, а сами фотографии делал чуть ли не с двенадцати лет, перед некоторыми останавливался и всматривался, иногда хмурясь, иногда меланхолично улыбаясь, заглянул в приоткрытую дверь, ведшую в спальню, заглянул в другую, ведшую на кухню, а затем основательно засунул туда голову и осмотрелся, наконец повернулся к Герасимову и кротко улыбнулся. – У вас замечательный дом, очень уютный. А фотографии вы делали? Чувствуется ваша основательность и в выборе композиции и в обработке. – Май помолчал немного и, глядя на него грустными щенячьими глазами, сказал. – Так как насчет чая? Герасимов посмотрел на него тяжелым взглядом, подошел, взял за плечи, поднял, вынес на улицу, донес до мотоцикла, того самого, черно-красного, с парой царапин, поставил перед ним, развернулся, зашел в дом, закрыл за собой дверь и запер ее за собой. Потом он пошел в спальню, неторопливо рухнул на кровать ничком и положил на голову подушку, чтобы не слышать ничего, а особенно – как затихает вдали гул Кавасаки. Глаза он плотно сжал. Через некоторое время Герасимов сдвинулся, потому что лежать в мокром пятне не совсем приятно, а еще чуть погодя вытер глаза ладонью и пошел умываться. Уткнувшись лбом в зеркало над раковиной, он постоял так, наслаждаясь прохладой стекла, и решил, что заслужил-таки награду. Сделав чай, он грузно опустился на стол, оперся о него локтями и обхватил руками кружку. Чая не очень хотелось, а мыслей было много. И Герасимов, механически передвигая кружку туда-сюда, сортировал раздумья. Стоило – не стоило? А что если? Что он хочет от меня на сей раз? А почему нет? А почему да? Постепенно рассвело, а Герасим все сидел над той же кружкой с недопитым чаем. Вздохнув наконец, он пошел собираться на работу. Собрался. Осмотрелся. Вспомнил, где Май стоял, что трогал, как пах, скрипнул зубами и пошел к двери. Вышел и чуть не споткнулся о Мая, сидевшего, съежившись, на крыльце и дремавшего. Он вскочил было, напоролся на взгляд Герасимова и замер. Герасимов неторопливо пошел к навесу, завел верного двухколесного друга и поехал на работу. День был не самым солнечным, но и не самым пасмурным. Но – июнь! Работать никто особо не хотел, рабочие лениво перебрасывались шутками и, волоча ноги, ходили на перекур. Герасимов не особо возражал, зная, что в межсезонье эти же самые перекурщики будут пахать как волы и не пикнут. Сам он лениво ковырялся в недрах очередной отечественной ванны с болтами и с огромным удовольствием забивал себе голову всякой чепухой типа: а как эта страдалица отреагирует на Бошевские тормозные колодки? А что, если топливный насос от Гольфа поставить? А не попробовать ли бы форсированный двигатель? Тут он хмыкнул и, посмеиваясь, пошел к шкафу с инструментами. Когда позвонил Филиппыч и сказал, что есть пиво, корюшка и наши с испанцами играют, а будут главный мент, главный дорожник и главный таксист, Герасимов только что не подпрыгнул от радости. На радостях он сбежал в хоспис и уже оттуда направился к Филиппычу. Филиппыч лично открыл дверь, слегка виновато глядя на Герасимова. Тот одними губами спросил: «Лариска?», дождался утвердительного кивка и чуть не застонал вслух: что ж день так не задался! Как бы там ни было, Герасимов умудрился сесть так, что Лариске рядом пристроиться ни с какой стороны не светило. На попытки Катерины сменить дислокацию ответил очень вежливо и настолько непреклонно, что ему и тут хорошо, что проняло и Катерину и Лариску. Попили пиво. Умяли корюшку. Поорали. Поругались на игроков, судей, почему-то политиков, допили пиво. Главные мужики города подались курить, Герасимов увязался за ними, отлично понимая, что иначе снова придется отбиваться от ставших слишком настойчивыми заигрываний Лариски. Потоптавшись на пятачке, поговорили про финансы, налоги и выборы. Потом про армию и войну, на которой трем из них посчастливилось побывать. Мужики выкурили еще по одной в тишине. Герасимов стоял рядом, скрестив руки на груди, и смотрел на небо. Катерина выглянула и рявкнула, чтобы шли к столу. Герасимов сказал, что устал чего-то и пойдет домой. Филиппыч дернулся было Лариску навязать (видно, Катерина изрядно ему плешь проела своими сводническими амбициями), но Герасимов ухмыльнулся, мотнул головой, подмигнул и подался домой. Погода медленно, но верно портилась. К утру дождь может собраться, а может, и раньше. А пока было тихо, легкий ветер обдувал лицо Герасимова, комары зудели над ухом, птицы то орали, а то и пели. Запах от цветов и еще не успевшей застареть листвы был одуряющим. Кое-где уже начинали цвести липы, и около них веяло сладким ароматным воздухом. Сладким. Почему-то на этом слове Герасимов споткнулся. Сладким. Герасимов сглотнул и в растерянности потер лоб рукой. Сладким. Он посмотрел на липы и втянул носом воздух, а затем ускорил шаг. Выйдя из плена липового аромата, он снова расслабился и неспешно потопал домой. Вывернув из-за угла, он бросил привычный взгляд на навес, где стоял «Туарег», привычно улыбнулся ему, нащупал глазом «Урал» и замер, оторопев. Рядом с «Уралом» стоял «Кавасаки». Герасимов напрягся и огляделся. Не было никого в поле зрения. Тот, чей Кавасаки так нагло пристроился под навесом, сидел у дома на завалинке. Вытянув ноги, сложив на груди руки и откинув голову назад, на ней дремал Май. Видимо, услышав шаги, он приоткрыл глаза и с любопытством посмотрел на Герасимова. Тот молча прошествовал мимо, изо всех сил стараясь не обращать внимания на цепкий взгляд, проводивший его до самой двери и отсеченный наконец, когда та захлопнулась. Герасимов усердно пересмотрел все возможные документы, проверил и перепроверил их, полазил по сайтам, не нашел ничего интересного, закрыл. Попробовал почитать что-нибудь, журнал какой-нибудь или книгу – да только слова просачивались, как вода, вылитая на песок, совершенно не задерживаясь в голове. Отложив это бессмысленное дело, Герасимов поплелся на кухню, очень тщательно стараясь не думать, не слишком ли голоден тот, который там, и весь ли день он так и прождал его на завалинке или все-таки отлучался куда-нибудь и соответственно воспользовался шансом перекусить. Дожевав ставшую вдруг безвкусной еду, он налил себе чаю и уселся, покосившись на конфеты, лежавшие на столе, как на чумные. Чай был горячим, ароматным и не горьким. Он не обволакивал язык, не растворял эмаль на зубах, не стекал медленно, как смола в желудок. На нем не было пены и шоколадной крошки. И его делали не руки Мая, а огромные лапищи Герасимова, применить к которым эпитет «порхающие» мог разве что слепой выживший из ума старик. Герасимов вздохнул, взял кружицу с чаем и пошел в гостиную. Снова взявшись за какой-то автопромовский журнал, он положил ноги на журнальный столик, пристроил рядом с собой кружку и начал медитативно пролистывать страницы, время от времени задерживая взгляд на очередной яркой картинке. Сколько он пребывал в этом странном оцепенении, он сказать не мог, но наконец обнаружил, что пытается отпить из пустой кружки и рассматривает последние страницы журнала, под завязку набитые рекламными объявлениями различных степеней безграмотности и безвкусицы. Отставив кружку и отложив журнал, посидел, откинувшись на спинку кресла, встал и потянулся. Походил по комнате, размялся, изо всех сил стараясь не смотреть на фотографии, которые изучал Май. На улице уже начинало темнеть. Герасимов посмотрел в окно, постоял так некоторое время, шумно выдохнул и решил укладываться спать. Направившись было в спальню, он оглянулся еще раз и понял, чтó пропустил минутой раньше: на улице шел дождь. Шума отъезжающего Кавасаки он не слышал, но он его и вчера вечером не слышал, что значит... Май сидел на крыльце, худо-бедно спрятавшись от моросящего дождика, завернувшись в совершенно непотребную для такой погоды ветровочку. Герасимов стал чуть поодаль, безнадежно посмотрел на небо и сказал: – Зайди, что ли. Май как-то непривычно неловко поднялся, размял шею, поднял руки, потянулся (Герасимов плотно закрыл глаза и сцепил зубы так, что они чуть не покрошились: ветровочка была непристойно короткой, маечка под ней тоже, а джинсы с низкой посадкой. То, что открылось взору Герасимова, было слишком красиво, чтобы забыть в ближайшие две тысячи жизней) и сказал томно и чуть хрипловато: – Спасибо. Май неторопливо прошествовал в дом, Герасимов за ним. Не то, чтобы по-хозяйски, но достаточно уверенно Май сбросил ветровку, оглянулся, увидел непонятно что делающий в гостиной кашемировый пуловер, ловко подцепил его и набросил на плечи, чуть ли не закутавшись в него. Сев напротив того места, которое обычно занимал Герасимов, Май посмотрел на него сонными глазами и подавил зевок. Герасимов подумал, что он дремал. Сидя на крыльце, в не самой теплой ночи, под дождиком. Ему стало стыдно. – Чай есть с медом, – втянув голову в плечи и отводя глаза, сказал он. Май царственно кивнул головой. На столе оказалась банка с прошлогодним уже изрядно засахарившимся медом и ложка. Май недоверчиво посмотрел на банку, на ложку, взял ее и соскреб верхний слой. Отправил ложку в рот. Герасимов трусливо отвернулся к окну, зная слишком хорошо, что последует дальше и как он на это отреагирует, но предпочитая хотя бы не смотреть. Потом, правда, не вытерпел и повернулся. Глаза у Мая хищно щурились, он энергично уминал мед, и Герасимов с каким-то умилением подумал, что не зря хранил банку уже месяцев семь. Чайник закипел. Герасимов поставил его, заварник и чашку на стол, сел, аккуратно сложив руки на коленях и избегая встречаться с Маем взглядом. Май сделал себе чай, выпил, сделал еще, снова полакомился (полакомился! Бедный Герасимов! У него по спине пот холодный потек, а этот знай себе смакует) медом, разбавил его чаем, отложил наконец ложку, посмотрел на Герасимова и сказал: – Лето просто удивительное. Такая погода замечательная, и дождь этот впервые за целых две недели пошел. Неплохо ведь, как вы считаете? А место это дивное. Насколько я понял, тут и озеро неподалеку есть... Он говорил, говорил, как-то быстро, голосом чуть более низким, чем Герасимов помнил, и время от времени дрожавшим. Май рассказывал о безопаснике, который слишком вежливо себя ведет, и Иване Николаевиче, которого с трудом уговорил остаться на своей должности после смерти Варвары Петровны. О том, что Герасимовские дома стоят, да и что им станется? Что он учредил фонд помощи бездомным животным, что эти полтора года он едва ли спал более четырех часов в сутки, что компанию пришлось изрядно перетряхивать и реструктурировать, что наконец он смог подобрать достойную команду и взял отпуск, что наконец-то снова начал писать музыку и скоро концерт, на котором и его опус исполняться будет, что он приехал пригласить его, Герасимова, туда и не уедет без его, Герасимова, согласия. Герасимов слушал и не слушал. Горло его сжал спазм, и он знал наверняка: сказать ничего в ближайшие два часа он не сможет. – Ладно, – сказал Май, подавив зевок. – Где я могу пристроиться на ночь? Герасимов растерянно смотрел на него и недоуменно моргал. Май посмотрел еще раз и повторил чуть громче и отчетливей: – Спать мне где? Отчего-то у Герасимова загорелись уши. Он неуклюже поднялся, зацепил стул, ухватил его и поставил на место, неопределенно указал рукой в сторону кровати и сам рванулся туда. Май отступил в сторону, чтобы тот мог беспрепятственно пройти, и пошел следом. Зайдя в спальню, он оглянулся, вспомнил, что по какой-то прихоти хранит все вещи и белье, в том числе и постельное, в отдельной комнате наподобие гардероба, повернулся было пойти туда, чтобы принести смену белья, но замер: между ним и комнатой в дверном проеме стоял Май, глядя на Герасимова выжидающе и решительно. Для того, чтобы пройти туда, нужно было как-то обогнуть Мая, но сделать этого невозможно, только если отодвинуть его. Прикоснуться – нет, на такое он бы не пошел за все богатства мира, потому что тогда просто не смог бы... Он подошел чуть поближе, давая таким образом понять, что ему нужно пройти, а Май так и стоял и смотрел на него. Что-то мелькнуло в его глазах, темное, страстное, жаркое, от чего Герасимов задохнулся. Май сделал маленький шаг навстречу и стал вплотную к нему, но по-прежнему не касаясь. Герасимова прошиб жар. Весь мир свелся для него к этим глазам. Май поднял руку и погладил его по голове, провел тонкими прохладными пальцами по носу, скулам, губам. Рука его переместилась Герасимову на затылок. Глядя в глаза горящими глазами, Май сказал низким, чарующим, протяжным, вибрирующим голосом: – Я не мог приехать раньше. Но всегда хотел.