Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне на земле. И. Бунин.
«Сегодня плохая погода для самоубийц», — отстранённо думает Анжольрас, зябко кутая шею в жесткий ворот классического пальто. Слишком влажно — из-за тумана можно не увидеть края и не успеть испугаться. Правда, существует вероятность, что ты просто ухнешь ногой в молочную пену и увязнешь в ней, словно в мороженом. Тогда придётся ждать, пока туман чуть рассеется, и ты, наконец, не упадёшь. Анжольрас заходит в метро и отряхивает мокрые кудри, завившиеся ещё больше от промозглого мелкого дождя. «Как-то глупо кончать самоубийством, прогулявшись по туману на уровне тридцати семи этажей», — думает он и привычно сворачивает на нужную ветку. Анжольрас за последние трое суток в сумме спал часа четыре, и поэтому мысли ворочаются в голове, словно неуклюжие гиганты, надавливая ноющей болью на глаза и виски. Безразмерное чувство потери, сросшееся с ним за последние двадцать два года словно вторая кожа, в последнее время стало почти нестерпимым. Анжольрас каждую ночь просыпается в слезах. Он плачет и не может сказать, почему. Мама говорила — мужчины не плачут, мужчины должны быть сильными. Анжольрас просыпается снова в слезах, и его рука отчаянно вцепляется в край подушки. Когда о его ночных пробуждениях узнали друзья – началась череда бесконечных длительных ссор и молчаливой, всепоглощающей опеки со стороны Жоли, Курфейрака и Прувера. Анжольрас чувствовал себя как минимум душевнобольным, а иногда – и вовсе смертельно больным, ловя на себе очередной взволнованный взгляд, от которого хотелось прятать лицо и шипеть сквозь зубы на любое проявление заботы. Поэтому когда Анжо в очередной раз сорвался на Жеана, мягко и немного укоризненно погладившего его по впавшей скуле, Комбефер молча переехал к нему. Первые несколько месяцев он появлялся в дверях Анжольраса — заспанный, с криво сидящими очками на носу и большими синяками под глазами от недосыпа, ложился рядом и гладил Анжо по голове, словно бы тот был ребёнком. Анжольрас держал его за руку и ему отчаянно хотелось просить прощения. Но с каждым днём становилось хуже. Анжольрас почти перестал спать, несмотря на то, что Комбефер уже давно спал вместе с ним, обнимая и давая ощущение того, что Анжо не один. Но ничего не помогало. Анжольрас стоит на своей станции и следит глазами за меняющимися красными цифрами, отмеряющими секунды до прибытия поезда. А затем он слышит крик, кто-то толкает его, и он замедленно, но инстинктивно оборачивается и когда снова возвращается глазами к экрану табло, то на них высвечивается зеро. Кто-то продолжает кричать. «Как-то глупо кончать самоубийством, прогулявшись по туману на уровне тридцати семи этажей.» Под только что приехавшим составом он видит изломанную руку с ярко-красным лаком на ногтях. И от вида мокро блестящей крови на железном боку вагона нестерпимо хочется кричать.***
Если бы Грантера спросили, верит ли он в существование жизни-после-смерти-и-пресловутого-тоннеля-со-светом-в-конце, он бы криво усмехнулся и насмешливо вздёрнул бровь. Грантер вообще ни во что не верит. Считает, что вера — суррогат собственных мыслей. А уж вера в отдельно взятого человека и вовсе попахивает психическими отклонениями. Грантер любит блондинок. Или блондинов, тут уже зависит от настроения и типажа. Эпонина часто фыркает и закатывает глаза, видя, как очередная жертва с роскошными светлыми волосами и голубыми глазами неумолимо сдаёт под тонной циничной харизмы Эра. Он, на самом деле, и не делает ничего, что можно было бы расценить как заигрывание или открытый съем. Он просто неожиданно материализуется на стуле рядом с бокалом чего-то крепкого и жутко алкогольного, лениво рассуждая о несостоятельности имажинистов* или о персонализме Бердяева и Шестова. — Это глупо - списывать собственную слабость и порочность на социум, частью которого ты являешься. Мы берём одного отдельного человека, противопоставляя его, по законам Личности, обществу. Но что, если взять все Общество как Личность?.. Рассматривать его как организм индивидуальностей, безупречную систему, которая придёт к долгожданной Утопии благодаря совершенству каждой отдельной составляющей? Людям нужно меньше смотреть реалити-шоу, больше работать над собой и поменьше слушать таких циников, как я. Быть может, тогда и революций было бы меньше. Я, к слову, Грантер, и я художник. И, нет, я не хочу тебя нарисовать, но могу угостить выпивкой. У тебя потрясающий цвет волос, кстати. Грантер никогда не начнёт с себя хотя бы из природной упрямости и чувства противоречия. Утопии — для симпатичных златокудрых мальчиков, которые целуются с остервенением заправской шлюхи, вряд ли поняв хотя бы половину из того, что говорил Эр. Эпонина говорит, что из него получился бы отличный софист*. Грантер усмехается ей из темноты бара и салютует стаканом с виски.***
Сегодня в метро слишком мало народу: кафельно-белые стены с рекламными растяжками смотрятся голо в отсутствии людей, которых можно было бы привычно теснить боками друг к другу. Яркий белый свет почти ослепителен после серого неба дождливого Парижа и мягких теней перехода. Грантер слышал, что неделю назад одна девушка на этой станции покончила жизнь самоубийством. Ему сказали, что у неё были огненно-рыжие волосы и красивые тонкие руки. Это единственное, что бросалось в глаза при жизни. Это единственное, что можно было различить после её смерти. Грантер втыкает в ухо наушник и прикрывает глаза, грея руки в глубоких карманах. Неестественно алые гвоздики с переломанными шеями смотрятся словно большие капли крови на внутренностях путей. Эру неприятно на них смотреть, но алый цвет отпечатывается на сетчатке глаза, стоит ему закрыть глаза. Ослепительный белый свет и красные маки. Снег и кровь. Русские декабристы. Революция. Грантер открывает глаза и ему нестерпимо хочется выпить. Цвет у вина - тоже красный. Но мягче, приглушённей. В нем так хорошо тонуть взглядом, думая ни о чем. Очередной прибывший состав хлёстко ударяет по лицу пахнущим железом потоком воздуха и в сотый раз ломает хребты разбросанным красным цветам. Эру гораздо жальче цветы, когда он заходит в вагон. В конце концов, они не должны мучениками на Голгофе подставлять свою голову под плаху метро из-за каждого, кому просто осточертело жить.***
Анжольрасу слишком часто говорили, что он красив. Ему говорила это мама, когда он был маленьким. Ему прошептала это первая девушка, решившаяся его поцеловать. Его первый парень выстанывал ему это в губы, неловко скользя ртом по подбородку. Комбефер замечает это как бы вскользь, словно бы не говорит это на собрании в "Мюзене", а ставит диагноз, устало потирая переносицу. Курфейрак усмехается, хлопает его по плечу и предлагает увековечить профиль Анжольраса в мраморе. Прувер мягко улыбается ему, и в его глазах, устремлённых на руку Курфейрака на плече Фера разливает зелёная бутылочная боль. Жоли говорит это с толикой зависти и сразу списывает все на хорошие гены, попутно находя у себя симптомы миллионов генетических заболеваний. Анжольрасу хочется заткнуть уши и истошно закричать. Комбефер сегодня ночью читал ему Ницше и гладил по волосам большой ладонью, от которой почему-то пахло бинтами. Анжольрас слушал вкрадчивый голос друга и даже не пытался вникнуть в смысл. «Существует два начала бытия: Диониссийское и Аполлоновское». "Детям Фера", — думает Анжольрас, удобнее устраиваясь на чужой руке, — "удивительно повезёт. У них будут самые лучшие сны под самые лучшие сказки. А ещё у них будет самый лучший отец." «Первая из них — жизненная, трагическая, оргиастически-буйная. Именно Диониссийское начало толкает людей вершить революции и предаваться вакханалиям собственных чувств. В противоположность ему, Аполлоновское начало являет собою все созерцательное, интеллектуальное, что присуще людям и культуре.» "Какая ирония", — думает Анжольрас, смотря на усталый профиль Комбефера, блики от ночника на стёклах которого кажутся заревами далёких пожаров, — "всю жизнь меня считали Аполлоном, тогда как я – лишь Дионис, стремящийся к хаосу. И если есть среди нас истинный Аполлон, то это ни кто иной, как Фер." «Аполлонический образ мира подобен образам, возникающим в сновидениях, иллюзиях, грезах. Дионисический порождается демоническими силами, он подобен образам, вызванным состоянием опьянения, а потому это мир иррациональных образов, смыслов, понятий.» Анжольрас морщится и открывает сухие глаза. Комбефер уснул, и Анжо видит, как подрагивают светлые ресницы в беспокойном сне. Он осторожно снимает очки с носа Фера и гасит свет, прикрывая за собой дверь.«Пойди куда-нибудь, проспись. Здесь место опьянению, а не пьянству.»
У Анжольраса чертовски болит голова, и дурацкие, ниоткуда взявшиеся слова зубодробящей болью бьются в затылок.***
Грантер останавливается у входа в метро и безуспешно пытается закурить. Его руки трясутся с похмелья, и влажный, пронзительный ветер с Сены холодными пальцами тушит неверный огонёк зажигалки. Эр тихо чертыхается и выкидывает измятую сигарету. Погода в Париже ни к черту, свинцовое небо крошится в руки мелким дождём, оседая на языке привкусом речной воды и хмари. Здание ветеранов слепо тыкается в утренний туман, как человек, сонно шарящий рукой по тумбочке в поисках своих очков. Эр ныряет в распахнутое нутро подземки, медленно спускаясь по скользким маленьким ступеням. В его кармане звонит телефон, и он останавливается, чтобы не потерять связь. На экране мобильного высвечивается сияющее лицо Эпонины. — Позвонила пожелать тебе доброго утра, но на улице такая погода, что могу лишь попросить тебя не начинать спиваться без меня. Грантер смеётся, зажимает трубку ухом и, наконец, нормально прикуривает. — Пьянство - это плохо. Но чувства - ещё хуже*. Эпонина смеётся – хрипловато, слегка небрежно, – так, как только эта девушка умеет смеяться: — Эр, ты даже никогда не смотрел этот фильм. — Прелесть современного общества: чтобы прослыть интеллектуалом не обязательно что-то знать: можно лишь процитировать. — Ты неисправимый циник, Грантер. — Это-то и спасает меня от разочарований. Лучше каждый раз убеждаться, что мир чуточку лучше, чем собирать своё нежное сердце, осколками раскиданное под чужими ногами, — Эр выдыхает терпкий табачный дым, чуть прикрыв глаза. Эпонина на том проводе молчит, и Грантер знает, что она задумчиво прикусила мизинец, рассеянно смотря на запотевшее от мороси окно. — Просто не натвори глупостей, я прошу тебя. — Как всегда, детка. Когда Грантер сбрасывает, Эпонине хочется догнать его у входа в метро и никуда от себя не отпускать.***
Анжольрасу холодно. Ему, на самом деле, почти всегда холодно, но в сверкающем белом кафеле подземки озноб широкими ладонями обхватывает рёбра и крепко сжимает руки. Алые гвоздики почернели и завяли, совершенно не напоминая красивые засушенные цветы между страницами книг Прувера. Анжольрас привычно смотрит на сменяющие друг друга цифры, про себя напевая какую-то незатейливую мелодию. Кто-то стоит позади него, и от этого становится так неуютно, что Анжо чувствует подступающее к горлу раздражение. В это время станция абсолютна пуста, и потому стоять так непозволительно близко к незнакомому человеку, когда вас лишь двое — прямое нарушение права на личное пространство. Анжольрас глубоко втягивает носом воздух и вскидывает в раздражении бровь, но так явно отходить от стоящего позади него будет невежливо, а увеличить расстояние между ними иначе, чем шагнуть за предупреждающую оранжевую полосу не представляется возможным. Анжо смотрит на красный циферблат, и его голова взрывается яркими вспышками тупой, ноющей боли.***
Эр снова посреди пустого сияющего пространства. На губах ещё остался привкус холодного мокрого ветра и сигарет, который так приятно слизывать кончиком языка. Жетон тихо звенит, когда Грантер бросает его в голодное и пустое нутро автомата. Что-то тихо щёлкает, и он легко проходит через металлическую узкую перегородку. Грантер думает, что даже на Небесах, на которые он не попадёт, всё уже настолько же автоматизированно и обезличенно. Проходишь, кидаешь свою душу вместо медной монетки и ждёшь, слушая бряцание граней о железо. Если ты был праведником — ты легко проходишь через узкий вход. Ни каких тебе золотых кованных ворот размером с Эмпайер-стейт билдинг, ни апостола Петра, ни ангелов. Лишь сухой клёкот железа, пропускающего тебя внутрь. Грантер спутается на эскалаторе вниз и видит одинокую фигуру на станции. Пожалуй, про отсутствие ангелов он погорячился. Первое, что бросается в глаза при взгляде на высокий тонкий силуэт — красный шарф, намотанный вокруг изящной, почти женской шеи, и на который спадают тугие завитки золотых кудрей. Он алеет подобно вызову, слишком неправдоподобно-сочный посреди белого мрамора стен. Эру на ум приходят алые ленты, которые повязывали женщины во времена Великой Французской революции как дань памяти "всем жертвам гильотины". Античным строгим профилем и жесткими складками у чувственного рта ангел не походил на тех, которые должны встречать тебя у ворот Рая. Скорее на тех, кто осенял все крестные походы и костры еретиков. Грантер подходит ближе и почти не моргает: ослепительный белый свет подземки любого другого превратил бы в некрасивое и непропорциональное чудовище серых будней и офисного планктона, отражавшихся в зеленоватой коже и запавших под глазами тенях. Ему же они придали почти торжественный вид, выделяя высокие скулы и волевую морщинку между бровей. Светло-голубые глаза казались почти белыми, очерченные яркой синей кромкой по границе радужки. Грантеру казалось, что он ослеп, чтобы начать видеть. Эру хочется прикоснуться к божеству, но он знает, что едва сделает шаг по направлению к ангелу, как тут же падет замертво подобно любому, узревшему истинный лик Господа или услышавший его глас не из уст Метатрона. Ещё никогда он не казался сам себе таким жалким, настолько пропитанным и побитым жизнью, чем сейчас, когда смотрел на незнакомого молодого юношу. Грантер тяжело сглатывает и усилием воли отводит глаза. Все, во что он никогда не верил, вдруг начинает казаться реальным. Голова начинает истошно болеть, и Эр стискивает зубы. Закрывает глаза и лишь тогда позволяет приблизиться к незнакомцу. Он злится на себя, ведь вокруг — лишь они двое, а он почти упирается носом в красивый изгиб чужой шеи, скрытый шарфом и золотыми мягкими кудрями. Он злится на себя за то, что так падок на блондинов, за то, что отойти сейчас — подобно смерти. Он напоминает себе маньяка, и ему нестерпимо хочется рассмеяться. Прибывший состав заставляет Божество инстинктивно отпрянуть назад, и Эр ловит руками чужие напряженные плечи. — Простите, — не оборачиваясь, бросает Аполлон и тут же залетает в вагон. Грантер ошарашенно молчит и смотрит на собственное отражение в стекле: маленький, жалкий, не помнящий, когда же в последний раз брал в руки расческу, с зеленоватой кожей под белыми лампами. Двери закрываются, и отражение Грантера трогается, уплывая от него, заменённое блестящим боком вагона.***
Они встречаются на той же станции ровно через неделю. Неделю, за которую Анжольрас практически не спал; неделю, которую Грантер почти не помнит - все погрязло в вязком тумане выпивки и нестройной вереницы баров. Засохшие, потемневшие лепестки изломанных цветов едва можно различить на ярко блестящих рельсах. Грантер скользит по ним взглядом, привычно засунув руки в карманы и опустив голову. В Париже, шумно раскинувшимся над головой, снова идёт треклятый дождь. "Когда-нибудь нас просто смоет отсюда к чертовой матери", — думает Грантер, чувствуя, как подрагивают влажные пальцы от холода. Станция вновь пуста. Если бы поезд не приходил по расписанию каждый раз, когда Эр заходил, он бы подумал, что ветку просто закрыли из-за несчастной, бросившейся под поезд. Эр слышит, как кто-то быстро спускается по ступеням, и про себя хмыкает: с нацией все не так уж потеряно, раз кто-то предпочитает эскалатору лестницу. Этот кто-то встаёт рядом, соблюдая дистанцию, едва касаясь кончиками идеально чистых ботинок оранжевой полосы. Грантер моргает и отворачивается. Желания поднять голову и посмотреть на незнакомца так и не возникает. Они стоят вдвоём на гулкой от пустоты станции и уже трижды синхронно смотрели на часы: только вот зеро, дважды показавшее должное прибытие поезда, на этот раз ошиблось. Поезд не приходил. Они одновременно делают шаг по направлению к выходу, и Грантер зол, когда мужчина перед ним в последний момент неловко подается к эскалатору, вклиниваясь прямо перед Эром и замирая в нерешительности. — Ты позволишь?!—Грантер повышает голос и пытается обойти нерасторопного незнакомца. «— Ты позволишь? — хриплый, просящий, почти интимный шёпот. Анжольрас поднимает голову и словно бы впервые замечает его: видит красивые голубые глаза - почти настолько же голубые, как и его собственные; тонкие губы, дрожащие в уголках, словно бы не знающие, стоит им заискивающе улыбнуться или привычно изогнуться в циничную усмешку; беззащитную яремную впадинку в вырезе белой рубахи. На целую бесконечную, долгую секунду для Анжольраса перестает существовать революция, отряд гвардейцев, слепые глазницы направленных на них ружей. Лишь просящие и горящие верой глаза человека, который, как был убеждён Анжольрас, ни во что не верит. И он может лишь кивнуть и улыбнуться, протягивая ему руку. Грантер улыбается, словно бы он сейчас – самый счастливый человек во всем мире. Он переплетает их пальцы, и Анжольрас чувствует физическую потребность сжать их сильнее. Ему не хочется смотреть ни на что, кроме профиля Эра, который становится почти демонически красивым с горящим взглядом, растрёпанными жесткими кудрями и тонким ртом, цинично и гордо произносящим последние слова. А затем раздаются нестройные хлопки, словно разом вылетевшие пробки у сонма бутылок шампанского, и последнее, что Анжольрас забирает с собой во тьму — пронзительные голубые глаза и тепло чужих пальцев в своей ладони.» Анжольрас дрожит. Он стоит на коленях, а Грантер, — Грантер, с татуировками на руках, голубыми глазами с ореолом теней под ними, все тем же нервным изгибом тонкого рта, — склоняется над ним, что-то лихорадочно говорит, но Анжо может лишь смотреть на него. Он боится оторвать свой взгляд от чужого лица, боится увидеть направленные на них дула, боится так и не сказать ему «Прости меня». И он просто утыкается лицом в ладони, пахнущие краской, и за талию притягивает мужчину к себе. Грантер замирает в его руках, он настолько неподвижен, что Анжольрас боится открыть глаза и вновь оказаться в тёмной спальне, судорожно вцепляющимся в майку Фера. Но вот чужие руки мягко гладят его по кудрям, и Анжольрас мягко прикасается губами к чужим ладоням. Он целует каждое пятнышко краски, осторожно, самой кромкой губ касается пальцев, словно бы не зная, имеет ли он на это право. Ноги Грантера странно подкашиваются, и он падает на колени рядом с Анжо. Его глаза широко распахнуты, и Анжольрас видит аквамариновую синеву глаз; глаз, которые стали последним воспоминанием в его прошлой жизни. Он тянется к чужому лицу, готовится уже закрыть глаза от скользящего удара — он не целуется на первом свидании, не то, что при первой встрече, — и приникает к тонко изогнутому нервному рту. Прижимается горячими губами, чувствует, как приоткрываются в изумлении чужие и искусанные, и впервые за всю свою жизнь - жизни, – понимает, что все делает правильно. Колени студит холодный жесткий мрамор, но Эр жадно зарывается пальцами в его волосы, тянет почти до боли, чтобы затем подушечками пальцев мягко провести по ставшей чувствительной коже. Его дыхание безумно горячее, пробирающее почти до самых стынущих от холодного камня колен. Анжольрас прикусывает чужую губу и точно знает, что впервые за две прожитых жизни ему страшно будет умереть. «Как-то глупо кончать жизнь самоубийством, прогулявшись по туману на уровне тридцати семи этажей.» Совершенно не глупо бояться смерти, когда обретаешь того, за кого готов умереть.