Avalanches

Если долго смотреть на врывающиеся в окна потоки солнечного света, можно заметить мельчайшие медленно кружащиеся в воздухе частички пыли. Их хаотичный, беспорядочный танец завораживает и не дает ни единой возможности оторваться или даже задуматься о том, что в чистой комнате им неоткуда взяться. Нет; когда из-за контраста теплого воздуха и вечной мерзлоты где-то под ребрами по коже ползут мурашки, все, что должно вызывать недоумение или раздражение – загнувшийся угол мягкого ковра у двери, потрепанный томик сочинений Декарта, опирающийся мятой обложкой на «Критику чистого разума» Канта, который категорически отвергал догматический способ познания, или та же чертова кружащаяся в воздухе неясно как появившаяся здесь пыль – все растворяется, теряет смысл и оседает где-то за границами восприятия. Потому что все, что имеет значение – медленный танец того, что когда-то было чем-то живым и осязаемым, но сейчас существует лишь в солнечном свете. Все, что имеет значение – движение чего-нибудь, на самом деле, чего угодно; чего-то, что способно двигаться, пока все, чего хочется наблюдающему – замереть в одном положении и больше никогда, никогда не шевелиться. – Мистер Андерсон, вы меня слышите? Блейн вздрагивает, заторможено моргает и переводит остекленевший взгляд на сидящую перед ним женщину, мгновением позже вновь возвращаясь к бездумному наблюдению за колыбелью Ньютона. Сверкающие шарики сталкиваются друг с другом с тихим звоном, и на фоне полной тишины кабинета это безумно выводит из себя, но еще – бесконечно завораживает. В голове Блейна – мерный стук, тиканье часов и слабая мысль о том, что, наверное, неплохо было бы ответить, но он слишком зачарован, а еще слишком устал, и, если честно, он вообще не особо понимает, что происходит. Женщина по другую сторону стола поджимает губы, глубоко вздыхая, после чего указательным пальцем останавливает крайний шар маятника, прерывая затухающие покачивания блестящих грузиков. Она исподлобья смотрит на мужчину напротив. – Эта штука здесь для того, чтобы расслаблять и настраивать на нужный лад, а не отвлекать, знаете? Блейн чуть встряхивает головой, и темная кудряшка выбивается из его прически, нависая над правой бровью, но он не обращает внимания. А может, просто не замечает. – Простите, что? Его голос хриплый, хрустящий и ломкий, как первый снег или хлебная корка, и он прочищает горло, но это не спасает, потому что он слишком давно не разговаривал. Его собеседница потирает пальцами переносицу, устало поправляя очки на кончике носа. Ее предупреждали о том, что это не простой клиент, но к такому все равно невозможно подготовиться. – Вы понимаете, что собираетесь сделать? Вы уверены, что хотите попробовать то, за чем пришли? Блейн ничего не хочет пробовать. Блейн не хотел приходить. Но он обещал. – Да, – выдыхает он, и если бы его голос был способен выражать хоть какие-то эмоции, он был бы пропитан отчаянием. Блондинка кивает, после чего открывает выдвижной ящик стола и достает небольшие круглые серебряные часы на цепочке. Она вытягивает правую руку и смотрит прямо в глаза собеседника. – Хорошо. Тогда для начала – поверхностный гипноз. Мы установим контакт, а после я введу вас в более глубокий транс для того, чтобы избавиться от проблемы. «Проблема». Блейн скрипит зубами, но молчит, сжимая руки в кулаки. Женщина отклоняет часы немного влево и задерживает их на мгновение, а затем отпускает, и Блейну остается только следить взглядом за качающимся маятником, стараясь не думать о том, как сильно ему не хочется быть здесь и участвовать во всем этом. – Вы чувствуете приятную опустошенность, – звучит властный голос, и – честное слово, он хочет закричать, потому что пустота внутри него – какая угодно, но только не приятная. Однако часы тикают, маятник качается, а Блейн устал, устал так сильно, что в какое-то мгновение он решает просто подчиниться. Потому что хуже уже не будет. – Вы должны вспомнить день, когда все произошло. Вы должны вспомнить, с чего все началось. Кабинет перед его глазами теряет свои очертания, и книжные полки растворяются в подступающей темноте, а в его мыслях – шум ветра и проезжающих мимо окон его квартиры машин. – С самого начала. В его гостиной стены теплого желтого оттенка, и его глаза устали от бесконечных каракуль младшеклассников, и он уже миллиард раз пожалел о том, что не надел линзы, потому что чертовы очки безумно натерли переносицу, но прямо сейчас это все неважно, потому что его пальцы подрагивают от волнения и предвкушения, когда он говорит: – С самого начала. Еще раз. Просто хочу убедиться, что это хорошая идея. Его муж смеется и качает головой, отчего челка падает ему на глаза, но он лишь смахивает ее назад и берет его руки в свои, и они такие теплые, что Блейн потихоньку успокаивается. – Окей, еще раз: я договорился с Куинн, и она забрала Оливию до завтра. Мне пришлось провернуть это за твоей спиной, потому что я знал, что ты будешь против, но в итоге у нас есть целый вечер только друг для друга, и сегодня годовщина нашей свадьбы, и, ради всего святого, эти тетради не испарятся и не скиснут до завтра, тем более я почти уверен, что ты давно закончил со всеми делами, поэтому просто… Пожалуйста, милый? Солнце золотит его рыжие волосы, и кажется, будто над лицом с острыми скулами и широким подбородком горит самое настоящее пламя. Серые глаза сверкают совсем по-мальчишески, и иногда Блейн забывает о том, что им уже за тридцать, потому что его муж такой же чертовски привлекательный и заражающий своей энергией, как и год, пять, десять лет назад, и – ну, он никогда не умел ему отказывать. – Ох, Лео, – Блейн вздыхает, сжимая крепкие ладони и неуверенно улыбаясь. – Если честно, мне немного не по себе. Мы слишком давно не занимались ничем подобным. – Вот именно, – жалобно тянет тот, придвигаясь ближе, так, что теперь их колени соприкасаются. Блейн может чувствовать его дыхание на своей коже, когда тот заговорщицки шепчет, – я понимаю: мы взрослые ответственные люди и все такое, но, черт возьми, это наш день, и я хочу провести его с тобой где-то вне собственной квартиры. Ну пожалуйста, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!.. Андерсон смеется, когда Лео кладет голову на его плечо, утыкаясь носом в шею, и щекочет где-то под ребрами. Иногда он ведет себя совсем как ребенок, словно это Блейн старше его, а не наоборот, но, в конце концов, какая разница, если в такие моменты его переполняют безграничная любовь и нежность? – Ладно, – соглашается он, отстраняясь для того, чтоб заглянуть в лукаво прищуренные глаза. – Но пообещай мне, что все закончится хорошо. Лео фыркает, наклоняя голову к плечу и улыбаясь. Он мягко целует Блейна в нос, после чего переплетает их пальцы. – Ну разумеется. Разве может быть по-другому? Андерсон судорожно вздыхает, вздрагивая и встречаясь взглядом с холодными голубыми глазами. Женщина напротив него хмурится, поджимая губы. – Все в порядке? Мы можем остановиться в любой момент. Руки Блейна покрываются мурашками, и ему на самом деле хочется убежать отсюда и больше никогда не возвращаться, но, черт возьми, он дал слово, и несмотря на ту боль, что – он знает – ему предстоит испытать дальше, он наконец-то впервые за долгое время ощутил что-то, отличное от всепоглощающей, ломающей ребра изнутри пустоты. – Давайте продолжим, – хрипит он, и женщина после секундной задержки вновь запускает маятник. – Хорошо. Пройдите глубже в ваших воспоминаниях. Подберитесь к тому моменту, который стал переломным. И «переломный момент» – явно недостаточно емкое название для того, что разрушило его жизнь, но сейчас не время для споров, и когда Блейн концентрируется на серебряных часах, он слышит, как их тиканье переходит в ритмичный бой басов, а пространство вокруг кружится, темнеет и разрезается резкими пронзающими воздух вспышками света. – Здесь очень шумно, – невнятно кричит он на ухо Лео, потому что в этом чертовом дешевом клубе не слышно даже собственных мыслей. И, возможно, им стоило бы выбрать место поприличнее, но это было первым заведением, которое они посетили в качестве пары много лет назад, и Лео иногда такой сентиментальный придурок, но не то чтобы Блейн был недоволен. – Есть немного, – беспечно откликается тот, прижимаясь ближе к груди Андерсона и полупьяно улыбаясь, – но от этого не менее весело, правда? – Ты идиот, – Блейн смеется и закатывает глаза, проводя ладонями по пояснице мужа. – Хочешь чего-нибудь выпить? Лео кивает, слегка подталкивая его в сторону бара, и Андерсон напоследок показывает ему язык, разворачиваясь и пытаясь протиснуться между прыгающими потными людьми, половине из которых – он уверен – едва ли есть восемнадцать. Кажется, он видел пару старшеклассников из своей школы, но, если честно, сейчас это последнее, о чем ему хочется думать. Он размышляет, заказать ли ему пиво, или что-то покрепче, когда танцующая рядом девушка дергается и вскидывает руку, попадая локтем Блейну в лицо. Тот отшатывается, пару раз моргает и морщится, стискивая зубы, когда понимает, что его глаз буквально горит, потому что его царапает сместившаяся линза. Тихо ругаясь сквозь зубы, он грубо толкается локтями, пробираясь в сторону туалетов, потому что режущая боль явно не вписывается в ожидания от этого вечера, и он просто надеется разделаться с этим поскорее. В маленьком плохо освещаемом помещении пусто. Кафельные стены исписаны вдоль и поперек, пахнет здесь, мягко говоря, не слишком приятно, и – черт, это место действительно, действительно отвратительно, и спустя столько лет после первого (и последнего) посещения разница более чем просто очевидна. По крайней мере, вода из крана кажется чистой, и этого достаточно для Блейна, который после тщетных попыток избавиться от дискомфортных ощущений вытаскивает обе линзы, промывая пострадавший глаз. Он немного зол, и ему кажется наилучшим вариантом вытащить Лео из этой дыры и отвести куда-нибудь в более тихое уединенное место. В конце концов, им больше не шестнадцать, и они могут себе это позволить. – Погодите, – сипит Блейн, жмурясь и зарываясь пальцами в всклокоченные волосы. – Мы можем… можем мы сделать паузу? Его грудная клетка горит и трещит по швам. По его венам бежит раскаленная клокочущая боль, и что-то давит на виски, а в ушах звенит так сильно, что он не слышит ничего, кроме собственного бьющегося где-то в глотке сердца, которое на азбуке Морзе командует ему бежать отсюда подальше. – Все в порядке? Слишком громко. Слишком близко. Слишком… – Мистер Андерсон?.. Бежать-бежать-бежать-бежатьбежатьбежатьбежать… – Мы можем остановиться. Помните, что инициатор этого визита – мисс Фабрей, но клиент именно вы, так что… Куинн. – Нет, мы просто… – Блейн жмурится, но перед его плотно сжатыми веками только Куинн, и она плачет, плачет, и плачет, и плачет так сильно, и он просто не может так с ней поступить. – Можем мы… пройти дальше? Психолог смотрит на него долгим тяжелым взглядом, и, честное слово, он и без того задыхается, и он правда на грани того, чтобы прямо сейчас сорваться с места и… – Хорошо. Продолжаем… – Эй, ты, гребаный мудак, не трогай меня! Блейн дергается, как от пощечины, и резко устремляется в центр толпы прочь от бара, туда, откуда доносится заглушаемый битами крик его мужа. Он видит Лео в окружении трех парней, которым на вид не дашь больше двадцати, но ему все равно все это очень, очень не нравится. Люди вокруг беснуются, толкаются и, кажется, хотят расплющить его ко всем чертям, но он упорно двигается дальше, не отрывая взгляда от Лео. – А что такого? Тебя только что лапал какой-то мужик – чем я хуже? Один из парней начинает гоготать, и его смех подхватывают его дружки, и Блейн, наконец, приближается к ним настолько, чтобы схватить Лео за запястье и дернуть на себя. – Что здесь происходит? – он ненавидит себя за панику, звучащую в его голосе, но он просто не хочет оказаться правым по поводу того, что произойдет дальше, хотя все это до боли знакомо. – Все нормально, Блейн, просто давай пойдем… – О, вот и второй голубок! – на говорящем старая серая и, кажется, вечность нестиранная шапка, из-под которой выбиваются сальные пряди волос грязно-пшеничного цвета. Он глубже засовывает руки в карманы своей толстовки, омерзительно улыбаясь. – Пришел устроить показательное шоу? – Что вам нужно? – Блейн глазами сканирует помещение, выискивая выход, но он не видит ни черта дальше гребаных подростков, и Лео цепляется за его пальцы так сильно, что те уже онемели, и – ладно, спокойно, им просто нужно выбраться отсюда. – О, ничего, – блондин шутливо кланяется, шагая ближе, и люди позади Блейна и не думают расступаться, будто назло подталкивая их в сторону парней. – Мы лишь хотели познакомиться и, ну, знаете, может, угостить вас выпивкой? – Спасибо, мы, пожалуй, обойдемся, – Андерсон тщетно пытается сделать хоть шаг в сторону, но толпа сжимается вокруг них плотным кольцом, и он чувствует сильный запах алкоголя, исходящий от говорящего. Тот поджимает губы, наигранно хмурясь и переглядываясь с товарищами. – Вот как… очень жаль. А мы надеялись на дальнейшее более интересное продолжение этого вечера. Где-нибудь на улице. За углом. Ну, если вы понимаете, о чем мы. У нас даже есть камера… – Ублюдки, – Лео рычит и срывается с места, налетая на парня и цепляясь за капюшон его толстовки. Тот скалится в ответ, хватаясь за его плечи, и они толкаются, задевая танцующих, которым абсолютно все равно, и Блейн чувствует, как его душит подступающая истерика, и – это уже слишком. – Отцепись от него! – он вклинивается в пространство между Лео и блондином, но тот отпихивает его так, что на мгновение он теряется в пространстве, потому что людей вокруг так много, и музыка такая громкая, и потные руки дружков этого придурка сжимают его запястья, и твою мать, почему никто не обращает на них внимания?! – Отцепитесь от… – Майкл… – Блейн слышит над ухом голос одного из парней, и он звучит настолько испуганно, что на мгновение он замолкает, переставая вырываться. – Майкл, черт, блять, какого хрена ты наделал… И Блейн жмурится, ослепленный отразившимся от стали лучом стробоскопа, и жмурится, потому что глаза горят от перенапряжения, а потом его затуманенный алкоголем мозг цепляется за мысль о том, что сталь, откуда она, и какого… Он распахивает глаза в тот момент, когда Лео начинает оседать на пол. Он падает на колени, и парень – Майкл – делает шаг в сторону; на его лице ужас, а в дрожащих руках окровавленный нож, и… – Мистер Андерсон… – Блять, Микко, твою мать, блять… – Валим отсюда! Быстро! Грязная шапка и сальные волосы теряются в море дергающихся в ритм музыки голов. Пара ног в рваных кедах уносится прочь, за ней еще две, но Блейн может только слезящимися от переутомления глазами смотреть на то, как его муж заваливается на спину, и… – Мистер Андерсон, очнитесь… Его ноги ватные и будто бы чужие, и когда он пытается сделать шаг, колени подводят его, и Блейн падает, но даже не обращает на это внимания. Он на четвереньках подползает к Лео, который отчего-то хрипит и как-то странно дергается, и рубашка под его ребрами порвана, и она в чем-то почти черном, и этого черного так много, и его становится все больше, и оно попадает на пол, и люди размазывают это своей обувью, и все вокруг черное, черное, черное… – Мистер… – Блейн, – глаза Лео какие-то странно влажные, и Блейн протягивает руку, чтобы оттереть с его одежды эту гадость, но белый луч стробоскопа проходит по грудной клетке Лео, и черное оказывается темно-красным, а еще оно такое густое и липкое, и оно пачкает руки Блейна, и его так бесконечно много… – Лео, о господи, Лео… – Блейн не чувствует, как шевелятся его губы, потому что все его внимание сосредоточенно на собственных ладонях – красных, липких и слабо пахнущих железом, а еще на слипшихся кудрях Лео, которые тоже намокают в этой гадости и пачкают брюки Блейна, а еще… – …Андерсон, вы меня слышите?.. Кровь, кровь, кровь везде, Блейну кажется, что она растворилась в воздухе и оседает на стенках его легких, и ему так тяжело дышать из-за этого, а Лео все пытается что-то сказать, беззвучно приоткрывая рот, и его губы сухие и в чем-то темно-буром, в этой гребаной крови, и люди вокруг, наконец, замечают что-то, потому что становится свободнее, и воздух заполняется вскриками, и они способны заглушить музыку, но Блейн не слышит, он не слышит ничего, он не слышит даже Лео. – О боже, о боже, о господи, – его руки бессознательно шарят по клетчатой ткани рубашки мужа, и тот вдруг жмурится от боли, с трудом разлепляя глаза – и в них жуткий страх, а еще какой-то непонятное раскаяние, и Блейн ничего, ничего не понимает… – Врача, вызовите врача, – хрипит он, и, наверное, его все же слышат, но это не важно – хотя, конечно, важно, но не важнее того, что Лео цепляется слабыми не слушающимися пальцами за его поло на груди, и он нагибается и слышит тихое, едва отличимое от всхлипа: – Прости… – …нам нужно прерваться, мистер Андерсон, нужно… – Нет, нет, нет-нет-нет, – Блейн разгибается, обхватывая лицо Лео ладонями, и теперь оно тоже темно-красное, почти черное, а еще такое бледное, даже серое, и еще отчего-то холодное, но Лео не реагирует, даже не морщится. Он вообще ни на что не реагирует, и его рука просто падает между их телами, и это... – Нет, нет, боже, врача! Кто-нибудь вызовите гребаного врача! – Голос Блейна срывается на крик, и он все зовет, зовет кого-то, пока и вовсе не хрипнет, и просто прижимает к себе голову Лео и качает, качает его, и ему кажется, что он двигается, и он старается не думать, что на самом деле двигается он сам, и его губы дрожат, пока он шепчет Лео что-то утешительное и ободряющее, а еще его колотит – колотит так сильно, что зубы стучат друг о друга, заглушая даже звуки битов, и картинка перед глазами вздрагивает и размывается, и по его щекам бежит что-то влажное, и в носу становится так чертовски мокро, и где этот гребаный врач, сколько можно… – Держись, пожалуйста… – Блейн жмурится и воет, когда до него через плотный вакуум доносится чье-то «он умер?», и он просто готов вскочить и разорвать зубами того, что сказал это, но он не может, потому что в его руках Лео, и он двигается, пока Блейн качает его, и он нужен ему, и они нужны друг другу, и все будет хорошо, надо только дождаться чертового врача и выбраться на воздух, и… – Нет. Андерсон жмурится, кусая губы, но не может вернуться, и все вокруг снова тошнотворно светлое, и в ушах звенит отзвук только что раздавшегося хлопка, и женщина напротив потирает ладони, глядя на него с такой жалостью, что он чувствует подступающую к горлу тошноту. – Думаю, нам не стоит продолжать, – говорит она, вновь беря под контроль свое лицо, но Блейн не обращает внимания, потому что он все еще чувствует душный спертый воздух клуба, и едва уловимый запах железа, и липкую вязкую темно-красную, почти черную кровь на своих руках. Он трет запястья, не замечая этого, и по его спине колючей проволокой расползаются мурашки, впивающиеся в его кожу, словно ржавые железные иглы, и его поясницу свело, и он просто не может разогнуться, чувствуя себя одним огромным сгустком боли, оголенным проводом под водой, вольфрамовой нитью в раскаленной лампе. Ему чисто физически необходим глоток воздуха, но когда он пытается разогнуться, его ноги отрываются от земли, и он сжимается в комок прямо в кресле, и жмурится так сильно, что в ушах начинает шуметь, и он наконец-то перестает слышать это идиотское тиканье часов, и чертова секундная стрелка наконец-то перестает отсчитывать удары капающей на грязный истоптанный вдоль и поперек деревянный пол крови. – На сегодня достаточно, – говорит психолог, но Блейн не слышит ее. Блейн, кажется, уже достиг своей собственной точки невозврата, и перед его глазами все темно-красное, почти черное, а руки липкие и мокрые, и он заблудился в лабиринтах воспоминаний внутри своей черепной коробки, и он правда, правда не знает, как оттуда выбраться, но он не хочет заканчивать так, не может остановиться на этом, и поэтому его голова самопроизвольно дергается, и снова, и снова, и в итоге он просто отчаянно мотает головой, безмолвно умоляя о продолжении, и зная, что если женщина спросит, уверен ли он, он ответит «нет». И он просто надеется, что она не спросит. Она не делает этого. Она тяжело вздыхает, поднимая со стола чертовы часы, и медленно говорит: – Ладно. Вы нырнули слишком глубоко, на этот раз я попробую помочь вам бегло пробежаться по остальным… остальному, и потом мы попробуем все же дойти до того, для чего все это начато. Блейн знает, что не хочет этого, но у него нет сил для сопротивления. Он может только разлепить тяжелые веки, рассеянно следя за маятником для того, чтобы через мгновение вновь провалиться куда-то в пропасть своего прошлого. – А когда папа поправится? Между ними две, пусть и открытые, двери и целый коридор, но он все равно слышит тихий заплаканный голос Оливии, которая глушила рыдания в подушке до самого вечера, пока не пришла Куинн. Блейн смотрит в потолок, по которому лениво ползут тени, не моргая, уже, наверное, несколько беспроглядных вечностей. И ему бы думать о том, что он дерьмовый отец, не способный утешить собственную дочь, но он не может, не знает как, даже не пытается, если честно, вынырнуть из бездны собственной боли. – Я не знаю, – тихо отвечает Фабрей, и Андерсон жмурится, и в его глаза словно насыпали песка, и у него в висках стучит, а где-то в груди нестерпимо ноет оттого, что кто-то безжалостно вытягивает его сердечные жилы, вырывая их с мясом и окровавленными ошметками бесполезной мышцы. Потому что целый месяц до этого Куинн говорила «скоро». Она говорила «скоро», и Блейн хотел, пытался в это верить. Она говорила «скоро» и даже не сомневалась в этом. А теперь она не знает. – Я не хочу, чтобы он ушел от меня тоже. Оливия шмыгает носом, и это слишком. По вискам Блейна скатываются слезы, холодя раскаленную кожу, и он поворачивается на бок, сжимаясь и обхватывая руками колени. С прикроватной тумбочки на него смотрят счастливо улыбающиеся их с Лео лица, и Блейн тихо скулит, отчаянно сжимая в зубах мокрую от слез наволочку. – Он не уйдет, – утешительно говорит Куинн и, наверное, гладит Оливию по волосам, но ее голос дрожит, и Блейн судорожно вздыхает, переводя взгляд на соседнее фото. Он помнит этот день в парке аттракционов, помнит звонкий смех его дочери, отзвук которого на перепачканной сладкой ватой мордашке запечатлела камера. Он чувствует, как поверх тупой боли разбегаются робкие искорки тепла, но их недостаточно для того, чтобы он согрелся, для того, чтобы острые мурашки растворились, наконец, на его коже. И он ненавидит себя за это, но когда его глаза непроизвольно вновь устремляются к фото, на котором он и Лео, еще совсем молодые, валяются на зеленой траве в парке и ярко, беззаботно улыбаются, новая волна беспощадного холода проходит по его телу, пронзая тупой болью каждую мышцу, каждую кость и каждое нервное окончание. Он всхлипывает и беззвучно хрипит, утыкаясь лицом в подушку, и все его тело медленно и бесповоротно разваливается на части, и его пальцы белеют от напряжения, цепляясь за ткань покрывала, и он словно падает, хотя на самом деле вжимается в матрас, надеясь раствориться, просочиться под землю, которая уже забрала у него самое дорогое. Потому что Куинн думает, что он не уйдет. А он ни в чем не уверен. – Не задерживайтесь, – мерное тиканье часов разбивает хрупкую иллюзию. Голос психолога звучит профессионально отстраненно. – Так будет только тяжелее. Отпустите себя, и ваша память сделает все за вас. Он бы хотел вообще ничего не помнить… какая ирония. Кажется, именно ради этого он и пришел, верно? – Куда ты собрался? – Куинн преграждает ему дорогу, упираясь рукой в дверной косяк, и Блейн прикрывает глаза, потому что комната кружится, и Куинн тоже, и он не чувствует ничего, кроме слепой всепоглощающей ярости, и сейчас главное – не сорваться. – По делам, – сквозь зубы отвечает он, пытаясь обойти Фабрей, и та отшатывается, глядя на него огромными глазами. – Ты пьян, да? – она неверяще качает головой и кусает губы, и это так, так сильно бесит Блейна. – Ты уже полтора месяца находишься на фиктивном больничном, игнорируешь Оливию и всех на свете, и то, до чего ты, наконец, додумался – напиться?! – Заткнись, – выплевывает Андерсон, отпихивая ее в сторону, но Куинн цепляется за его запястья, и, о, как же ему сложно не ударить ее прямо сейчас. – Остановись, послушай, – она заглядывает в его лицо, ее глаза такие большие и умоляющие, и это раздражает еще больше. – Подумай о том, что ты делаешь. Я не знаю, куда ты едешь, но это явно не сулит ничего хорошего. Опомнись, у тебя же дочь, ей всего восемь, и ты нужен ей… – Я знаю, блять! Я знаю, что у меня есть дочь! А еще я знаю, что по одной земле с ней не должен ходить ублюдок, лишивший ее отца! Куинн замирает с раскрытым ртом, в ее глазах стоят слезы, и Блейн чувствует, что его начинает тошнить. Он разворачивается к двери и выходит в коридор, на ходу пытаясь попасть кистью в рукав куртки и путаясь в ткани, и только тогда Фабрей приходит в себя, опережая его и вновь преграждая путь. – Послушай, то, что ты собираешься сделать, ненормально. Пак поднял на уши всех, но полиция не нашла того парня, почему ты решил, что сможешь… – Пак, Пак, Пак… господи, он больше не твой муж, и он больше ничем тебе, а уж тем более мне, не обязан! Полиция всегда ищет и никогда, никогда, блять, не находит, потому что они даже не пытаются! – Как ты можешь… – Куинн качает головой, по ее щекам бегут слезы, и Андерсон жмурится, потому что с него хватит. – Что могу? Что, ну, скажи же мне хоть ты! Потому что – знаешь, мне кажется, что я не могу ничего! Я не могу позаботиться об Оливии, когда я так ей нужен, я не могу ничего с собой сделать, я… Я не смог помочь Лео, когда я был так ему нужен, я… Его голос срывается, и он яростно трясет головой, хватая с тумбочки у выхода ключи и вываливаясь на улицу. Он заводит машину, игнорируя кричащую что-то ему вслед Куинн, и вжимает педаль газа в пол, несясь на красный свет и даже не вглядываясь в мелькающие за окнами сливающиеся в размазанные яркие полосы огни Нью-Йорка. Он чувствует, как месть отравляющей, сжигающей все внутренности смесью закипает внутри него, и сцепляет зубы и пальцы на обшивке руля, тихо рыча в ответ мигающим автомобильным фарам. Его ярость плещется в его венах, когда он, криво припарковавшись, врывается в клуб, жмурясь из-за смены освещения. Его тошнит от затхлого запаха, от потных дергающихся в подобии танца тел, от похоти, пропитавшей каждый дюйм облупившихся стен, от оглушающего своей реалистичностью чувства дежавю. Его ярость рычит внутри него, когда бармен виновато поджимает губы и качает головой в ответ на его описание, и, черт возьми, что это за дыра, если здесь нет охранников и никто, абсолютно никто не может вспомнить парня в дырявой толстовке и замусоленной шапке? Ярость вырывается раздосадованным вскриком, когда он, пошатываясь, вываливается наружу, жадно глотая ночной воздух и приваливаясь к обшарпанной стене. Ярость испепеляет его изнутри, и он чувствует отчаяние, но стоит ему сделать шаг в сторону, как до него доносятся смешки из подворотни, а потом и голоса, и… Этот голос. Блейн скрипит зубами и отпускает себя, сворачивая за угол и щурясь, потому что здесь нет совершенно никакого света, но он видит три сутулых силуэта, и ему больше ничего не нужно. Его руки сжимаются в кулаки, и он делает шаг, скалясь, когда голоса затихают, а фигуры оборачиваются в его сторону. – Ты, – рычит Блейн, и это, на самом деле, все, что он может сказать. Потому что прошло почти два месяца, и эти ублюдки даже не думали прятаться. Потому что прошло всего ничего, но они уже смеются над чем-то, смеются, пока его дочь каждую ночь рыдает в подушку, пока он сам разваливается на части – они смеются, и Блейн просто бросается вперед, прижимая их главаря к стене. – Ты убил его! Глаза Андерсона, наконец, привыкают к темноте, и он видит ужас на лице парня, видит пот, выступивший на его лбу под грязными засаленными волосами, видит потрескавшиеся губы и скопившуюся слюну в уголках, видит желтые из-за сигарет зубы – и его тошнит, и его руки на одежде блондина сжимаются крепче, и его колотит от всепоглощающего желания избить, уничтожить, стереть с лица земли это гадкое лицо. – Я не… ты кто такой?! – верещит парень, но – о, Блейн видит, что он узнал его, потому что паника и страх в его глазах приносят ему неописуемое, нечеловеческое, извращенное удовольствие. – Я никого не убивал!.. – Ты убил его, мразь! – Блейн встряхивает и прикладывает его о стену, и блондин косится в сторону друзей, но те лишь испуганно жмутся неподалеку, и они все просто омерзительны. – Отъебись! – парень вскидывает руки, отталкивая Андерсона, а затем лезет в карман и достает нож. Щелчок отдает в ушах Блейна пистолетным выстрелом, пока он, не мигая, глядит на тусклое ржавое лезвие, и ему снова мерещится кровь – на нем, на руках парня, на его собственных руках. И ему становится плохо, потому что его тело выходит из-под контроля. Блондин бросается на него с ножом, и он смотрит только на него, на это маленькое орудие убийства его самого дорогого человека, и это словно криптонит для него, потому что он слабо отмахивается и отшатывается, пока нож приближается к его собственной шее. – Зря ты полез, – шипит парень, замахиваясь, и Блейн, не думая, бьет куда-то в районе его кисти. От неожиданности тот взвизгивает и выпускает лезвие, и оно кружится в воздухе, падая прямо в руку Андерсона, и все словно в замедленной съемке, все словно в идиотском фантастическом кино или боевике, и его бросает в дрожь, когда он касается рукоятки – но парень, пошатнувшийся от удара, наваливается на него, тут же как-то болезненно вскрикивая и оседая. Он сползает на землю, и Блейна трясет так, что он роняет нож, потому что он был в его руке, и теперь он в крови, и его руки тоже, и этот парень, и еще немного асфальт, и вот в подворотне их остается всего двое, а на фоне только звук топота убегающих подростков, и чего-то капающего из трубы, и стучащих друг о друга зубов Блейна, который падает на колени и неровно дышит, слепо шаря руками и глядя на хрипящего дергающегося парня, и… – Осталось немного, мистер Андерсон. Блейн вздрагивает и крепче вцепляется в собственные колени, чувствуя, как его лицо и спина покрываются холодным потом. Он просто хочет, чтоб все это поскорее закончилось. – Не переживай, – Куинн сжимает его руку под столом, но Блейн, не отрываясь, смотрит только за соседний стол, туда, откуда на него испуганно и неуверенно смотрит Оливия. Она дарит ему маленькую улыбку, и он улыбается ей в ответ, одними губами проговаривая «все будет хорошо». Он вздрагивает, когда слышит тихий кашель, и оборачивается, глядя на то, как немолодая женщина устало вздыхает, поправляя очки на переносице. – Сегодня слушается дело о временной опеке над Оливией Энн Андерсон, несовершеннолетней… – Когда я смогу забрать дочь домой? – встревает Блейн, потому что – черт возьми, он не видел ее три дня, но это словно бесконечность маленьких вечностей, и она такая напуганная, и она смотрит на него, и боже, он так сильно скучал… Куинн бьет его по коленке, одаривая строгим взглядом, и выпрямляет спину, поправляя документы перед собой. Она терпеливо смотрит на судью, пока та в очередной раз вздыхает. – Не перебивайте, мистер Андерсон, – она указывает на него ручкой, и Блейну хочется фыркнуть, но он лишь качает головой, вновь возвращая все внимание Оливии. Ей явно не нравится то, что происходит. Ее темные волосы растрепались, очки сползли на кончик носа, и, черт, он просто так сильно хочет обнять ее… – У ребенка нет других родственников, верно? – Верно, ваша честь, – Куинн поднимается с места, поправляя пиджак, и Блейн наклоняется вперед, потому что ему не видно Оливию, Оливию, которая точно так же наклоняется, чтоб не упустить из вида его. – Мой клиент и его супруг были воспитанниками детского дома. – Ясно. Теперь понятно, почему эти события для вас так болезненны. Судья кивает, переводя взгляд с откровенно не слушающего Блейна к его дочери, и склоняет голову к плечу, пока Фабрей садится на место. – Я хочу вернуть свою дочь, – Блейн рвано смеется, указывая рукой на девочку и снова на себя. – Я ее отец, и… – К сожалению, этого мало, – судья качает головой, и Андерсон откидывается на спинку стула, закрываясь и исподлобья глядя на женщину. – Суду известно о трагедии, которую вы пережили, мистер Андерсон… Блейн отворачивается, прикладывая руку к груди и глядя на Оливию. Он одними губами говорит, что любит ее, и она повторяет его жест, отвечая. Куинн поджимает губы, но молчит. – Тем не менее, вы продемонстрировали возмутительное и опасное поведение, будучи опекуном вашей дочери. Алкоголь, насилие по отношению к несовершеннолетнему, пусть и в целях самозащиты. Смягчающим обстоятельством служит то, что родители подростка не стали возбуждать уголовное дело, а сам он выжил, хоть и находится в коме… Андерсон тихо смеется, потому что Оливия, наконец, расслабляется, корча ему рожицы. И он просто счастлив, так счастлив видеть ее, и, боже, каким же дураком он был, избегая времени с ней, и… – Мистер Андерсон должен будет следовать плану, разработанному нами, – судья повышает голос, неодобрительно глядя на него, и он дергается, вопросительно вскидывая брови. – Данный план включает в себя индивидуальные консультации и курсы по управлению гневом. А также суд лишает вас права заниматься педагогической деятельностью на срок не менее трех лет. Помимо прочего, я поручаю заботу о данном ребенке социальной службе, пока отец не докажет, что способен выполнять обязанности ответственно родителя. – Что? – тонкий голосок Оливии пронзает воздух, и Блейн кривится, потому что Оливия – не «данный ребенок». Она его дочь, а он ее отец, и они просто не могут, не могут… – Мы встретимся через тридцать дней и узнаем, каков прогресс, – звук удара молотка о подставку простреливает его барабанные перепонки, и Андерсон дергается как от тока, вскакивая на месте. – Что? Тридцать дней?! Какого черта, что за тридцать дней?! – Осторожнее с высказываниями, мистер Андерсон, я привлеку вас за неуважение к суду… – Что за тридцать дней?! – паника застилает его глаза черной пеленой, голова кружится, а пустота в груди воронкой засасывает в себя все хорошее в виде разбившейся улыбки его дочери и ее дрожащего голоса. – Пожалуйста, отпустите меня к папе! – она дергается в его сторону одновременно с ним, но ее мягко задерживают какие-то женщины, виновато глядящие на Блейна, пока он сам чувствует железную хватку Пака на своих руках. – Тише, друг, тише, – шепчет он, но это не работает. Это нихрена не работает. – Пусти меня! Пустите меня к Оливии! – он кричит, пытаясь вырваться, и его не волнует, что против Ноа у него нет никаких шансов. – Она моя дочь, твою мать, просто пусти меня!.. – Мистер Андерсон… – Папа, папа, я не хочу! Отпустите меня к папе! – Оливия начинает плакать, и, боже, его девочка плачет, плачет из-за всех этих людей, а он даже не может утешить ее, не может… – Я хочу домой, к папе!.. – Пойдем, – тихо говорит большеглазая шатенка, подталкивая ее к выходу из-зала, и нет, они не могут, они не должны… – Я просто хочу обнять свою дочь! – по его щекам бегут слезы, но ему плевать, настолько плевать, что он лишь сильнее рвется из крепчающей хватки Пакермана. – Дайте мне хотя бы обнять свою дочь!.. – Вам лучше прийти в себя, мистер Андерсон… – Мистер Андерсон, последний шаг, держитесь, – Блейна колотит, и он уже не осознает, что есть реальность – постоянно дрожащие и меняющие очертания стены, в которых заточена его память, или скучная белая обшивка стен кабинета психолога. Он просто устал, так устал… – Хэй, – Куинн мягко касается руки, и он вздрагивает, чуть не расплескивая нетронутый чай, успевший покрыться тонкой пленкой. – Почему не пьешь? Блейн поднимает на нее невидящий взгляд и как-то дергано поводит плечом, дрожащими пальцами отодвигая чашку. Фабрей кусает губы, даже не надеясь на ответ, потому что за последние четыре дня Блейн не сказал ни слова, и она уже не знает, что с этим делать. – Блейн, – она слова ловит его взгляд, аккуратно беря большие ладони Андерсона в свои маленькие, и сквозь вечную мерзлоту под ребрами он чувствует кратчайшую, почти незаметную вспышку любви к ней. – Блейн, я записала тебя к психологу. Он опускает голову, и Куинн усиливает хватку. В ее глазах решимость, и его молчаливый отказ – явно дерьмовое оружие против этого. – Послушай меня. У нее весьма своеобразные методы, но она… она может сделать так, что это все отойдет на второй план. Это… твоя тоска, и… Лео, и просто… Ты должен понимать, что сейчас твоя главная задача – вернуть дочь. Ты понимаешь? Блейн смотрит на нее долгим взглядом, готовясь отказать, но… Солнечные лучи падают на ее лицо, и глаза кажутся платиновыми, а волосы – чуть рыжеватыми, и… Блейн жмурится и медленно кивает. – Мистер Андерсон, мы дошли до конца. Когда я досчитаю до трех, все ваши болезненные воспоминания уйдут на самое дно. Они как бы закроются за дверью, к которой у вас не будет доступа. Вы будете помнить, но так, словно все это случилось очень много лет назад… – С понедельника ты можешь посещать Оливию! Здорово, правда? – Куинн неуверенно улыбается, поглаживая большим пальцем тыльную сторону его ладони. – Их педагог очень милая женщина, думаю, вы найдете общий язык, и с этим не будет проблем… – …вы расслабляетесь и больше не думаете о том, что причиняет вам боль. Вы живете настоящим, и воспоминания становятся лишь тихим отголоском вашего прошлого… – А еще, знаешь, ну, я нашла один книжный магазин… И да, ты учитель литературы и все такое, но тебе сейчас нельзя преподавать, и тем не менее ты должен найти работу, а им как раз нужен продавец… понимаешь? Фабрей смотрит на него удивительно неуверенно, и тогда Блейн сам сжимает ее ладони, растягивая потрескавшиеся губы в улыбке, и в последний раз он улыбался так месяцы назад, и перед ним тогда было лицо его мужа, и это был тот день, когда… – Вы отпускаете на раз… – Ты лучше всех, знаешь? – хрипит он, и Куинн ярко улыбается в ответ, мягко целуя его в щеку. Ее глаза блестящие и влажные, и она тихо всхлипывает, прижимаясь к его груди, когда он прикрывает глаза. – Ты мой лучший друг, Блейн. Я не смогу заменить тебе его, но я могу попытаться сделать твою жизнь немного лучше… – …два… – …даже несмотря на всю боль. Боль – она ведь нужна, чтобы чувствовать себя живым, верно? – Я не могу. Часы замирают, ловко пойманные длинными пальцами, и женщина испытующе смотрит на Блейна, который впервые за полчаса подал признаки жизни. И – о, она кажется удивленной. – Что? Но… – Я не могу, извините, – Блейн вскакивает с кресла, тут же едва не падая, и на затекших ногах ковыляет к двери. – Спасибо вам, но я… я правда не… – Я понимаю вас. Блейн замирает, глядя на блондинку. Та выглядит спокойной и будто бы даже удовлетворенной, но в ее холодных глазах действительно есть что-то, похожее на понимание, и Андерсону хватает этого для того, чтобы не рассыпаться прахом прямо здесь. – Спасибо, – хрипит он, бросая короткий взгляд на табличку у нее на столе. – Спасибо, миссис… – Мисс. И это не важно, – женщина отмахивается, улыбаясь уголком рта, и Блейн выходит за дверь, разминая онемевшие пальцы на ногах и доставая из кармана телефон. Ему нужен номер Куинн. И сама Куинн. И номер того книжного магазина. – На сегодня все, – воздух в кабинете вздрагивает из-за голоса девушки-секретаря, искаженного динамиком громкоговорителя. Блондинка слегка морщится, нажимая кнопку ответа, и снимает очки. – Спасибо, Бекки. Можешь быть свободна. Сью вздыхает, глядя на дверь, за которой только что скрылся Андерсон. Куинн не врала, когда говорила, что это тяжелый случай. Однако… Она психолог, а не экстрасенс, но что-то подсказывает ей, что с этим клиентом все, в конце концов, будет в порядке. Пусть это будет интуиция.