***
– …Очень странно, конечно, что вместо тебя работой интересовалась твоя подруга, но ничего, я даже рад, что все так обернулось, ха-ха. Ну, в смысле, я не… не бери в голову, в общем. Уверен, тебе здесь понравится – нам всем здесь нравится, на самом деле, и… …и конкретно этот парень уже не нравится Блейну. Андерсон чувствует, как начинает гудеть в голове от визгливого голоса нового знакомого, который успел сказать миллиард слов, но так и не представился. Он мысленно отключается и медленно осматривается, по-прежнему стоя на пороге книжного магазина. Ну или не совсем книжного. В любом случае, это просторный, довольно узкий, но вытянутый умеренно освещенный павильон, условно разделенный на две части. По левую сторону от входа располагаются длинные книжные полки до самого потолка, сплетающиеся в лабиринт, из-за которого не представляется возможным разглядеть противоположную стену. По правую – стенды с бесконечными дисками и пластинками, и – серьезно, совмещать книжный магазин с музыкальным? Однако фоновая музыка, оформление помещения в оттенках теплой охры и темного изумруда и тусклый, почти согревающий свет ламп создают зыбкую, но такую желанную атмосферу умиротворения, и Блейн чувствует, как напряжение потихоньку покидает его тело, и ему не привыкать, на самом деле, отключаться посреди беседы, тем более, это самый дипломатичный способ уйти от ненужной болтовни, и здесь на самом деле довольно мило, и… – О, прости, забыл представиться! Я Чендлер Кил, можно просто Чендлер, – восклицает вдруг этот неуемный парень, и мираж спокойствия трескается и рассыпается на осколки с тихим звоном, и Блейн вздрагивает, переводя растерянный взгляд на говорящего. На нем до тошнотворности идеально выглаженная клетчатая рубашка и какого-то непонятного, но определенно режущего глаз цвета кардиган. На носу нелепые квадратные очки, а из-под неуместной черной бини торчат пшеничного цвета вихры – и на мгновение Блейна пронзает импульсом настоящей, физической боли от этого сочетания, но он лишь глубоко выдыхает сквозь зубы, приказывая себе успокоиться. – А ты?.. Ой, и ничего ведь, что я на «ты»? Все-таки, нам вместе работать и все такое, так что… – Блейн Андерсон, – без особого энтузиазма произносит он, возвращаясь к осматриванию помещения и останавливаясь взглядом на ближайшей к нему стойке с кассовым аппаратом. – Это мое рабочее место? – Эм, да, – Чендлер кажется удивленным столь холодным ответом, но Андерсон не в настроении любезничать. Более того, от непрерываемой болтовни этого парня у него зудит где-то в глубине черепной коробки, и он просто надеется, что это не очередной приступ мигрени, потому что у он не взял с собой таблетки. Кил прислоняется к точно такой же стойке с противоположной стороны, и, что ж, кажется, зрительный контакт во время рабочего дня неизбежен. – Но я, как бы сказать, временный заменяющий, и я должен позвонить тому парню, который, эм, работает здесь постоянно, и он… что-то типа совладельца? Не знаю, по крайней мере, меня на работу принимал именно он, и… – Я могу приступать к работе? – Блейн сжимает пальцы в кулаки, потому что с каждым произнесенным Чендлером словом зуд в его голове усиливается, перерастая в неуютную вибрацию в районе висков. Он скрипит зубами, пытаясь избавиться от фантомной боли, сродни той, что жужжит где-то в деснах и вгрызается в челюсть во время приема у дантиста, но это не слишком-то помогает. Слишком много слов для Блейна, который давно не разговаривал ни с кем, кроме призраков в своей голове. Кил поправляет свою дурацкую шапку, затем дурацкие очки и, наконец, рукава дурацкого кардигана. Он делает это уже в третий раз за прошедшие пятнадцать минут именно в такой последовательности, и Блейн вообще не понимает, почему замечает это, но это раздражает так же сильно, как и все остальное в этом не закрывающем рот человеке. – Нет, я, хм, позвоню сегодня же, и, если честно, мне кажется, все пройдет хорошо, и тогда ты сможешь прийти завтра, и… – Всего хорошего, в таком случае, – отрезает Блейн, делая шаг к выходу, потому что единственное, что жизненно необходимо ему прямо сейчас – глоток свежего воздуха и хоть какое-то подобие уединения. – Но ты мог бы оставить мне свой номер телефона, чтобы я позвонил, и, ну, знаешь, мало ли что… – Я просто приду сюда утром, к открытию, хорошо? – Андерсон не оборачивается, потому что не уверен, что сможет улыбнуться так же дружелюбно, как и попрощаться. – Если меня не примут – уйду домой. До завтра. Он поворачивает дверную ручку под неуверенное лепетание Чендлера за спиной и шагает на улицу, глубоко вздыхая и чувствуя, как утренняя прохлада немного прочищает его сталкивающиеся друг с другом, словно бильярдные шары, мысли. Ему предстоит долгий вечер самоподготовки к завтрашнему дню и вынужденному общению с кем-то, кто не является Куинн, Оливией или светло-зелеными обоями в его спальне.***
– Привет, – светловолосый мужчина приветливо улыбается, привставая из-за столика, и воодушевленно пожимает руку Блейна. – Меня зовут Сэм Эванс, и я буду вести твои курсы по управлению гневом. Блейн плюхается на стул и устало подпирает голову основаниями ладоней, сдавливая указательными пальцами виски. Сегодня суббота, его первый рабочий день, и он едва пережил наплыв покупателей в книжном магазине. Казалось, весь чертов Бруклин сорвался с цепи и ощутил тягу к прекрасному, ломанувшись в их не рассчитанный на такое число посетителей магазинчик. Андерсон едва ли присел за всю смену, попеременно носясь от оккупированных местными студентами стендов с античной мифологией и собраниями сочинений Гете к полкам с современной литературой, услужливо объясняя подросткам в ярких рубашках и зауженных джинсах разницу между образом «подонка» у Паланика и Берджесса. Музыкальный отдел тоже ходил ходуном, песни сменяли друг друга со скоростью звука, кантри перетекало в постхардкор, который наступал на пятки ритмичной поступи джаза, и Блейн – Блейн сходил с ума. Это было похоже на сломанное радио, которое просто невозможно было настроить на меньшую громкость, но он бы соврал, если бы сказал, что не проникся ближе к вечеру этой атмосферой суеты. В ней есть свои плюсы – возможность отвлечься от мыслей, посоветовать по-настоящему любопытным покупателям что-то действительно стоящее, а еще – увильнуть от пустой болтовни с точно так же занятым, но от этого не менее настырным Чендлером. Тем не менее, Блейн чувствует себя выжатым, как лимон. Все, чего ему хочется – упасть плашмя где-нибудь в районе собственной спальни или хотя бы квартиры и проваляться до понедельника – дня, когда он, наконец, увидит Оливию; но Куинн не забыла с утра напомнить ему, что вечером он встречается с этим чертовым Сэмом Эвансом для этих чертовых курсов по управлению гневом, и что «у него строго индивидуальный подход к каждому клиенту, поэтому первую встречу он обычно назначает в неформальной обстановке и за пределами своего рабочего графика». Это, якобы, должно помочь пациенту – Андерсона мысленно передергивает от этого слова – расслабиться. Что ж. Блейн более чем просто не расслаблен. – Очередной мозгоправ, – бормочет он себе под нос, но, видимо, после дня, проведенного в магазине с не выключающейся музыкой, выходит громче, чем он рассчитывал, потому что Эванс поджимает губы и морщится. – Мы предпочитаем не использовать это слово. Куратор, тьютор, помощник – как тебе будет удобно. Главное – ощущение комфорта, к которому мы будем стремиться, и которое избавит тебя от гнева. Блейн хочет закатить глаза, потому что он раздражен, утомлен, выпотрошен наизнанку, сломлен и лишен желания шевелиться в принципе, но уж точно не зол в той степени, которая подразумевает обращение к услугам специалиста. – Не думаю, что нуждаюсь в ваших услугах, – честно говорит он, не повышая голоса и растирая подушечки пальцев, перелистнувшие за сегодня, кажется, несколько сотен страниц. Сэм улыбается, наклоняя голову к плечу, и прячет ухмылку за стаканчиком с кофе. – Что ж, тогда, я думаю, мы могли бы попробовать просто подружиться, как считаешь? И для этого нужно хотя бы перестать «вы»-кать. Андерсон хмурится, отрывая, наконец, взгляд от столешницы и глядя на мужчину напротив. Ладно, думает он, что мы имеем. Субботний вечер, какое-то удивительно тихое для этой части города кафе, дальнее от входа и самое уединенное место, а еще светловолосый психолог примерно его возраста, может, чуть старше, с короткой щетиной, честными глазами и доброй улыбкой на внушительных губах. Не то чтобы Блейн был впечатлен. Просто они, ну, реально большие. Где-то со стороны стойки бариста начинает играть медленная мелодия, классика, что-то из Шуберта или Штрауса, Андерсон всегда их путал, и Сэм продолжает разглядывать его с беззастенчивым любопытством, и Блейн чувствует себя неловко и не в своей тарелке, но потом к ним подходит официантка и водружает на столик зажженную свечку, и… Блейн начинает смеяться, потому что в глазах девушки мелькает какое-то сводническое понимание или что-то вроде этого. Он начинает смеяться, потому что, господи, неужели кто-то действительно мог подумать, что это свидание?.. Он начинает смеяться, потому что в его голове вспыхивают воспоминания о других ужинах при свечах с другим мужчиной напротив, и сердце заходится какой-то надрывной, скручивающей все мышцы до спазмов в теле и слез в уголках глаз судорогой, и – Блейн смеется, незаметно проводя пальцами по ресницам и сажая очки глубже на переносицу. – Я так понимаю, это означает «да»? – Эванс довольно ухмыляется в ответ, и Андерсон качает головой, потому что нет, он точно не экстресенс. – Это означает «я не ищу друзей», – говорит он, пожимая плечами. – Я ничего о тебе не знаю, но ты уже наверняка проштудировал мое личное дело от корки до корки, и – честное слово, сомневаюсь, что дружба начинается именно так. – И тем не менее ты перестал «вы»-кать. Блейн немного пораженно хмурится, потому что этот странный мужчина прав, а затем снова окидывает его пристальным взглядом. Он одет неброско и выглядит предельно просто, а еще он говорит мало и по делу, не пытаясь заполнить тишину бессмысленными фразами. Это подкупает, и на мгновение Блейн думает, что, ну, по крайней мере, он… комфортнее Чендлера, если это слово вообще допустимо применять к людям. И Куинн убьет его, если он в ближайшее время не начнет общаться хоть с кем-то кроме нее. – Думаю, нам стоит перейти к цели встречи, – замечает он, уставившись в меню скорее для виду. Он чувствует поселившийся в основании спинного мозга страх, пока еще тихий и незаметный. Он знает, что это. Он никогда не заводил друзей. Все его немногочисленные знакомства происходили как-то сами собой: с Фабрей их свела вместе университетская скамья, с Паком – сама Куинн, с Лео… Лео – это Лео, и этим все сказано. Однако теперь, когда от него ожидается какая-то инициатива, Блейн ощущает панику и стойкое желание уйти, закрыться в своей комнате и больше никогда не выходить на улицу. Но потом он вспоминает, что ему тридцать два, что его ждет дочь и что он должен учиться, хотя бы пытаться учиться жить в одиночку. По-взрослому. Ради нее и ради Куинн. – Как пожелаешь, – соглашается Сэм, и Блейн просто рад, что он не стал спорить. Он не уверен, что достаточно уравновешен для того, чтобы не уйти в любой подходящий момент, потому что все его нервные окончания посылают в мозг сигналы тревоги при малейшей попытке кого-либо вторгнуться в его личное пространство во всех смыслах этого понятия. – Расскажи мне, Блейн, чувствовал ли ты когда-нибудь ярость? Дурацкий вопрос, думает Андерсон. Каждый хоть раз чувствовал злость – на бесконечную очередь в Старбаксе, на толкающихся пассажиров в метро, на отвратительную погоду, на что угодно. Блейн не относит себя к разряду святых, и в его голове всплывает чересчур близко придвигающийся при разговоре Чендлер, беззастенчиво флиртующий с ним едва ли не с первой минуты знакомства. – Все мы люди, – он пожимает плечами, заказывая у подошедшей официантки кофе и расправляя складки на брюках. – Хм… возможно, я выразился не совсем верно, – Эванс жует губу, после чего бросает пристальный взгляд на Блейна. – Испытывал ли ты когда-нибудь всепоглощающее желание уничтожить кого-то или что-то? Чувство, не поддающееся контролю? Блейн даже не успевает задуматься, потому что перед его глазами вспыхивают размытые, нечеткие образы из подворотни. Он видит собственные руки, вцепившиеся в ворот грязной толстовки, видит удивительно ясно для общей картины, а еще – глаза: дикие, испуганные, животные. Он чувствует вспыхивающий под тонким кожным покровом гнев, что цепной реакцией разносится по всему его телу, словно электрический ток, чувствует подкатывающую к горлу тошноту, и кровь на своих руках – липкую, вязкую, густую и темную-темную, почти черную… Видимо, что-то отражается на его лице – было бы странно, если бы этого не случилось – потому что Сэм поджимает губы и понимающе кивает, опираясь локтями о стол. – Я не буду спрашивать тебя, при каких обстоятельствах ты испытал это, потому что… – Это написано в моем личном деле, – выплевывает Блейн злее, чем рассчитывал, но Сэм лишь отмахивается и придвигается ближе. – …потому что это неважно – вот, что я хотел сказать. Важно то, как ты справился с этим. И это то, о чем я хочу спросить. Андерсон жмурится, отгоняя морок – тусклый, в багровых оттенках, с привкусом железа во рту и запахом плесени – и выдыхает сквозь зубы, взывая к собственному спокойствию. – Ну, я вызвал полицию, и у меня было достаточно времени в участке, чтобы… – Послушай, я говорю не о событиях. Расскажи мне, что… что было в твоей голове. Твои мысли. Твои… не знаю, что-то, что помогло тебе справиться с этим. Ну же. Блейн на мгновение замирает, потому что, если честно, он не думал об этом. Люди вообще редко задумываются о том, что на самом деле происходит в их черепной коробке в тот или иной момент времени. – Я… – он глубоко вздыхает, потому что – вау, это сложнее, чем он думал. – Я испугался. – Полиции? – Нет, нет, я… Себя. Он неуверенно смотрит на Сэма, в глазах которого нет ни капли отвращения или удивления – лишь бесконечное понимание, терпение и желание помочь. Ему хочется верить. Ему хочется рассказывать, но Блейн, ощетинившийся, озлобленный на весь мир, словно побитый волк, обессиленный, потерявший веру в людей, Блейн, барахтающийся в болоте собственной боли и срывающий голос от крика каждую ночь в темноте собственной спальни – Блейн не может. Блейн наступает на горло порыву открыться, уничтожая его в зародыше, и сцепляет пальцы в замок, сутулясь и сжимая губы в тонкую линию. Эванс, кем бы он ни хотел себя выставить, в первую очередь является психологом, и он осознает, что момент упущен. Блейн закрылся, и вытащить из него хоть что-то будет намного сложнее, чем он предполагал. Поэтому Сэм грустно улыбается, хлопает себя ладонями по ногам и преувеличенно радостно вздыхает. – Ладно, я думаю, мы можем поговорить об этом позже. Сью говорила, что ты тот еще фрукт, – он подмигивает, прощупывая почву и надеясь, что не перегнул палку. – Сью Сильвестр? – Андерсон вскидывает брови, пока его спина покрывается мурашками. – Ты знаешь ее? Сговор. Он чувствует, что его окружили. Он чувствует себя в западне, одной ногой в капкане, и ему это совсем не нравится. Эванс театрально закатывает глаза, поправляя воротник рубашки. – Состоять в Нью-Йоркской ассоциации психологов и не знать Сью Сильвестр? – риторически вопрошает он куда-то в потолок, и это звучит настолько пафосно, что Блейн не сдерживается и фыркает. – Все-таки мозгоправ. – А ты все-таки «фрукт», – Сэм показывает язык, и – ладно, Куинн была права, он очень, очень странный специалист. Тем не менее, Блейн с удивлением отмечает, что расслабляется против собственной воли. Он все еще не готов разбираться в собственных мыслях и тем более выносить их из головы на рассмотрение кому-то постороннему, но он уже не чувствует сковывающего, жгучего желания сорваться с места и бежать – как можно дальше и как можно быстрее. Для начала и это неплохо, наверное. – Расскажи мне о своей дочери, – внезапно просит Эванс и улыбается. Может быть, это всего лишь психологический прием, а может, интерес в его глазах неподдельный; в любом случае, Андерсон не может удержаться от ответной улыбки – немного печальной, но гораздо больше щемяще-нежной. Он думает о предстоящем понедельнике и визите в детский центр, думает о ярких карих глазах, смеющихся из-за стеклышек очков, и о длинных блестящих каштановых прядях. Он думает об Оливии, и в его груди разливается теплое, словно горячий шоколад, тонкое, словно корка инея, но ощутимое, вполне ощутимое счастье. И он начинает говорить.***
– Итак, суд требует анализ на наркотики раз в две недели, образцы волос раз в месяц, ясно? Блейн зарывается пальцами в кудри и смеется – загнанно, обреченно. Женщина перед ним методично листает его личное дело, периодически делая пометки. Он видел ее в зале суда, она была одной из тех, кто увел его дочь, и он ничего не может поделать с острым чувством неприязни. – Наркотики? Вы серьезно? – Не я устанавливаю правила, – виновато говорит она, посылая ему сочувствующий взгляд, и Андерсон почти фыркает. – Если пропустите – я должна буду доложить… – Когда я увижу Оливию? – перебивает ее Блейн, нетерпеливо постукивая ногой по паркету. Он съезжает ниже по спинке стула, несмотря на желание бежать к дочери, и теребит выбившуюся нитку свитера, стараясь не думать о том, что выглядит сейчас крайне непрезентабельно. Рейчел Берри – именно так гласит ее бейдж – поднимает на него глаза и поджимает губы, доставая из папки какую-то бумагу. – Когда мы заполним эту форму, – отвечает она спокойным голосом, и Блейн почти рычит, потому что – черт возьми, к чему эта медлительность, когда где-то здесь, в этом же здании, сидит его дочь, которую он не видел уже чертову неделю? – Вы уже нашли работу? – спрашивает Рейчел, вчитываясь в ровные строки бланка. Андерсон потирает переносицу и устало выдыхает. – Да. – Где? – В книжном магазине, – он инстинктивно вертит обручальное кольцо на безымянном пальце, рассматривая едва заметные разводы на темно-синей столешнице. – В каком книжном магазине? Он закатывает глаза, потому что это до ужаса напоминает допрос, а еще его чертовски задолбала эта бюрократия. – «Паваротти» в Бруклине, Бушвик-авеню. – Кто вас устроил? Блейн несдержанно хлопает ладонью по столу, и Рейчел вздрагивает, поднимая на него огромные карие глаза. Они так похожи на глаза Оливии, что Андерсон чувствует укол совести, глубоко вздыхая и бормоча извинения. В конце концов, эта женщина не виновата, хотя с этим весьма трудно смириться. – Чендлер Кил. Или кто-то там из его нанимателей. Я не… не знаю, если честно. Берри закусывает губу, хмурясь. Она перелистывает форму, после чего складывает руки на столе. – Сколько вам платят? – Я не… Сегодня был мой второй рабочий день, и я пока не интересовался, и… – Но что насчет договора? – Мне должны дать его на днях и… Послушайте, вы спросили меня, нашел ли я работу, – голос Блейна звучит раздраженно, но он даже не пытается это скрыть. – Я сказал, что нашел. Что еще? Рейчел молчит пару мгновений, пока эхо оседает в тишине кабинета, и Блейн снова чувствует себя неуютно, а еще так, словно накричал на ребенка. И это выводит из себя. – Вы принимаете наркотики? – Что? – он смеется, потому что – честное слово, какой бред. – Я никогда не… – Лекарственные препараты? – Да, Адвил, у меня мигрень и… Берри начинает записывать что-то в бланке, и Андерсон не выдерживает: – Серьезно? Что вы пишете? «Принимает Адвил, нельзя видеться с дочерью»? – Не я придумываю вопросы, мистер Андерсон, – Рейчел повышает голос в ответ, и теперь она не очень-то похожа на загнанное в клетку животное. Ее глаза загораются опасным блеском, хотя она продолжает изъясняться спокойно и строго профессионально. – Есть определенные правила, и… – Все есть в моем личном деле… – Вас спрашиваю я. Перед встречей с Оливией я должна знать, в каком вы состоянии. Блейн смеется, потому что – господи, как же он устал. – Послушайте, я ушел с середины рабочего дня для того, чтобы увидеть единственного оставшегося в моей жизни любимого человека, и застрял здесь с вами и кучей никому не нужных бумаг. Я в задничном состоянии! Берри откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди. – Пустить вас к дочери, когда вы в «задничном» состоянии? – она изображает пальцами кавычки и скептически приподнимает бровь. Блейн вздыхает, чтобы успокоиться. Он чувствует себя словно на экзамене, он чувствует необходимость контролировать каждое слово, и он чувствует острую, непреодолимую нужду увидеть, наконец, Оливию. И эта нужда сильнее всего остального. – Когда я увижу ее, мне станет лучше, – говорит он, приглаживая безнадежно растрепанные волосы. – А ей? – никакого сарказма, искренний интерес в карих глазах. – Как вы думаете? Андерсон не хочет ссориться с этой женщиной, потому что именно от нее зависит, пустят ли его к Оливии. – Да. – Вы чувствуете себя в состоянии увидеть дочь? – Берри едва заметно крутится в кресле, переводя взгляд с лица Блейна к его пальцам, судорожно вертящим кольцо. – Хотите помочь? Вы это делаете – помогаете? – почти фыркает он, и Рейчел слегка улыбается. А может, это только игра света. – Я помогаю Оливии, – говорит она, и Блейн видит, что она не врет. – Это мой приоритет. Андерсон прикрывает глаза, и через пару минут чувствует мягкое прикосновение к своему плечу. – Я провожу вас, – говорит Берри, и это настолько внезапно, что губы Блейна едва изгибаются в недоверчивой улыбке – самой искренней, на которую он сейчас способен. Они идут по длинному коридору, в конце которого дверь с разноцветным витражным стеклом. За ней слышатся детские голоса, и Андерсон весь обращается в слух, потому что Оливия – она так близко, так… – У них сейчас игровое время, – объясняет Рейчел, берясь за дверную ручку, но Блейн думает лишь о том, чтобы она повернула ее, быстрее, быстрее, быстрее, – и у вас будет пятнадцать минут. – Что? Почему так мало?! – Андерсон не может поверить. Он не видел дочь чертовых семь дней, а теперь у него будет только четверть часа, и это никуда, никуда не годится. – Таковы правила, – она виновато поджимает губы, и Блейн проглатывает пожелание засунуть эти правила в задницу тем, кто их придумал. Рейчел, наконец, открывает дверь и входит внутрь – медленно, слишком, черт возьми, медленно. – Оливия, – ее голос мягкий, она искренне улыбается, глядя на детей, и Блейн бы порадовался, что его дочери повезло с воспитателем, если бы не увидел знакомую макушку, резко обернувшуюся на оклик, – к тебе пришел папа… И Блейн не слышит больше ничего. Он несется вперед, почти толкая Берри, и падает на колени прямо посреди цветастого ковра с изображением автотрассы и игрушечных машинок. А в следующее мгновение в его объятия влетает Оливия – настоящая, теплая и часто-часто дышащая – и Блейн даже не пытается скрыть выступившие на глазах слезы. – Милая, хорошая, – шепчет он, осыпая сухими поцелуями виски, щеки, подбородок и чуть вздернутый носик. – Я так скучал, господи, так скучал… – Я тоже, папочка, – она хнычет, ее трясет – или это трясет самого Блейна, а может, их обоих, но они крепко держатся друг за друга и дрожат, дрожат так сильно, что на них начинают странно смотреть другие дети. – Как ты тут? – он отстраняется только для того, чтобы внимательнее рассмотреть дочь. У нее слегка заплаканные глаза и красный кончик носа, но в целом она выглядит хорошо, а еще она улыбается, улыбается, и это самое главное. – Тебя тут не обижают? Не бьют? Если бьют – ты только скажи, я… – Нет, пап, все хорошо, правда, – она тихо смеется, бросая взгляд в сторону стоящей у двери Рейчел. Блейн тоже коротко смотрит на нее, улавливая момент, когда трепет на ее лице сменяется обычной дружелюбной улыбкой. – Когда ты заберешь меня домой? Андерсон жмурится, потому что – ну конечно. Как бы хорошо ни было Оливии здесь, она хочет домой так же сильно, как этого хочет он сам. – Скоро, милая, совсем скоро, – он поглаживает ее по волосам, и она бормочет в его плечо: – Когда – скоро? – Три недели, всего три недели, – Блейн повторяет это как мантру сам себе каждый божий день, но, господи, как же это долго. Оливия хмурится, отстраняясь и надувая губы. – Это не скоро. – Я знаю, милая, но раньше никак не получится, – он ненавидит себя за эти слова и за свою беспомощность, за обиду на лице собственной дочери и за боль, уколом пронзающую его и без того истерзанное сердце. – Но – эй, я буду навещать тебя каждую неделю, солнышко… Оливия все еще дуется, тем не менее, перебирая маленькими пальчиками кудри на голове Блейна, и он уже знает, что прощен – на сегодня и для нее. Для себя – никогда. – Расскажи мне, – он шмыгает носом, и смаргивает влагу, отгоняя ненужные сейчас мысли и улыбаясь. – Расскажи, чем вы здесь занимаетесь? Он смеется, когда глаза Оливии загораются, и поправляет на ней очки, пока она увлеченно восклицает: – О! Ну, мы рисуем, много рисуем, играем и читаем книги. А еще нам сказали, что в конце недели приедет учитель по вокалу, и мы будем петь, представляешь? Она кажется действительно заинтересованной, и хотя часть Блейна ненавидит то, что сейчас Оливия отдельно от него, он все же рад, что ей хорошо здесь, пока он не может быть рядом. – Здорово, – искренне улыбается он, зная тягу своей дочери к пению. – Расскажешь мне потом все в подробностях, договорились? – Мистер Андерсон, – Рейчел деликатно касается его плеча, виновато глядя на обоих. – Боюсь, ваше время вышло. – Что? Уже?! – и хотя Блейн знал, что это случится быстрее, чем он ожидает, он ничего не может поделать с каким-то диким желанием схватить Оливию и убежать с ней отсюда навсегда. И больше никогда и никому ее не отдавать. – К сожалению, – Берри поджимает губы, и Андерсон вздыхает сквозь зубы, потому что – она не виновата, она не виновата, не нужно ее ненавидеть. – Ты уходишь? – Оливия смотрит на него большими глазами, которые снова становятся влажными, и – черт возьми, ей всего восемь, это слишком для ребенка, так не должно быть, господи. – Да, но я вернусь через неделю, обещаю! – горячо шепчет Блейн, вновь оставляя поцелуи на всем, до чего может дотянуться, от подбородка до ушей. – Солнышко, не скучай, мы увидимся снова совсем скоро, клянусь!.. – Не уходи, – тихо-тихо скулит Оливия, и Блейн жмурится, чувствуя, как по лицу бегут горячие слезы, а в груди в нечеловеческом спазме сжимается сердце. – Я бы так хотел остаться, – выдыхает он в каштановые волосы, перебирая длинные пряди. – А лучше забрать тебя отсюда навсегда. Но так и будет, очень-очень скоро… – Клятва на мизинчиках? – Оливия шмыгает носом, протягивая ему ладошку с оттопыренным пальчиком. Блейн хрипло смеется, цепляясь за ее мизинец своим, и кивает. – Клятва на мизинчиках. Его ждет еще одна невыносимо долгая неделя.***
– Да, она… с ней все в порядке, кажется. Насколько все может быть в порядке с восьмилетним ребенком, оторванным от дома по вине облажавшегося бесхребетного папаши. Блейн безрадостно ухмыляется, вяло помешивая кофе и зачарованно наблюдая за закручивающейся вокруг ложки пенкой. – Я так скучаю, – одними губами проговаривает он, на выдохе, и темная поверхность напитка чуть покачивается, убаюкивая и расслабляя. Он не знает, к кому обращается, не знает, о ком говорит; все, что он чувствует – морские узлы на опутывающем его сердце канате, которые затягиваются все туже и туже, впиваясь в кровоточащие стенки и оставляющие свои вечные, неизгладимые вмятины, выбоины, шрамы, которые нестерпимо жжет с каждым дуновением арктического ветра, гуляющего под толстым слоем льда в его грудной клетке и мерно гудящего в ушах – тихо, гулко, константно, на уровне миража или галлюцинации. – На работе все… странно, – Андерсон поджимает губы, делая глоток остывшего кофе и чувствуя, как оно путешествует по пищеводу, не согревая внутренности. – Этот парень, с которым я работаю, ну, знаешь, Чендлер – он не перестает звать меня на обеды или предлагать принести что-то с собой, когда я отказываюсь. А еще каждую свободную минуту трется около моей стойки, и болтает, болтает, болтает… Блейн смеется, жмурясь и потирая лоб. – Глупость какая. Я уже не знаю, что с этим делать. Хорошо, что таких минут выдается немного, и – о, посетители… они просто чудесные. Они все… абсолютно разные, знаешь, приходят каждый со своей целью, но они – почти все – они правда живут этим, живут тем, что пишут и писали годы, столетия назад. Это прекрасно, я… скучаю по школе, по своим ученикам, но это – то, что у меня есть сейчас – намного лучше того, на что я мог рассчитывать. Андерсон замолкает. Ему кажется, что он говорит слишком много, что он не способен остановиться, но правда в том, что он может выговориться только здесь и только в таких условиях – в пронизанной солнечными лучами тишине собственной кухни напротив синей кружки с золотой надписью и остывающим кофе внутри. – Мне нужно идти, – шепчет он обреченно – намного обреченнее, чем ему того хотелось. Блейн на мгновение сжимает переносицу пальцами, после чего резко отнимает руку и натянуто улыбается. – Я вернусь быстрее, чем ты успеешь соскучиться. Пару мгновений он бездумно наблюдает за струйкой пара, взвивающейся над нетронутой кружкой, а затем встает из-за стола и выходит в коридор, не оглядываясь. Он никогда не выливает кофе перед уходом. Он понимает, что, наверное, с ним что-то не так, но короткий миг самообмана, когда он видит наполненную кружку по возвращении домой, по-прежнему является самым бесценным мгновением его дня.***
– …а через два квартала недавно открылся милейший ресторанчик, итальянский, там просто нереа-а-ально атмосферно, – Чендлер растягивает гласные, опираясь на стойку, но при этом запрокидывая голову и закатывая глаза для пущей убедительности. Они уже четверть часа как закрыты на перерыв, и это всего лишь пятый рабочий день Блейна, но он уже чувствует, что все это не кончится добром, если Кил не заткнется. А он и не думает. – В последний раз, когда я там был, у них была какая-то акция или что-то типа того, и они предлагали бесплатно новую пиццу – понимаешь, бесплатно! Пиццу! – Я не люблю пиццу, – устало отвечает Блейн, косясь на часы. Ложь. – Что?! Как можно не любить пиццу! Это же… в любом случае, у них великолепная паста – все виды пасты, которые я успел перепробовать, и… – Я на диете. Ложь. Это даже отчасти забавно, на самом деле – наблюдать за тем, как удивленно вытягивается лицо Чендлера, пока в воздухе буквально стрекочет звук шевелящихся в его голове шестеренок. Ну, или это было бы забавно, если бы он не был таким настырным. – Тогда, может быть… – Чендлер, – Блейн ловит его взгляд, медленно поднимая левую руку и останавливая ее между их лицами. Золотое кольцо тускло мерцает в желтоватом свете флуоресцентных ламп, и спустя мгновение до Кила доходит – но он лишь фыркает и весело отмахивает, придвигаясь еще ближе. Блейн чувствует себя неуютно. – Да брось, это же ничего не значит! Мы просто сходим, поедим, поговорим, надеюсь, подружимся – что плохого в том, чтобы узнать друг друга получше? – Чендлер подмигивает и накрывает его все еще поднятую ладонь своей. Андерсон не чувствует ничего в самое первое мгновение, но потом – потом всего становится слишком много. Это похоже на одновременный удар током, ожог и обрушение ледяной волны; на внезапный сход лавины, удар кувалдой по наковальне, нырок на недопустимую для человека глубину и прыжок в бездну. Блейн с каким-то отчужденным ужасом словно со стороны наблюдает за пальцами Чендлера, касающимися его собственной ладони, пока внутри него воет сирена, а морские узлы на канате обрастают ржавыми железными шипами, длинными, бесконечно длинными, пронзающими все внутренности и надрывающими кожу меж ребрами. Он резко стряхивает с себя чужую руку, уворачиваясь от прикосновения, но это не помогает – это ни черта не помогает, потому что его ладонь горит, потому что внутри него словно спустили курок, оборвали страховочный трос, и теперь он катится, несется, падает куда-то, в нечто бездонное, холодной и темное. – Не трогай меня, – ему хочется сказать это спокойно, но голос срывается на рык, а перед глазами странно мутнеет, пока собственные пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки. – Никогда, никогда не трогай меня… Чендлер бледнеет, хоть Блейн и отмечает это лишь каким-то краем сознания. Кил начинает неуверенно пятиться, вскидывая руки в жесте капитуляции, пока Андерсон медленно поднимается из-за стола. – Ладно, ладно… – Не ладно, – он всегда считал себя более, чем просто уравновешенным, рассудительным и спокойным человеком. Он всегда гордился тем, что даже в самых сложных ситуациях, коих в его жизни было немало, не терял голову и контроль над собой. Но это выше его сил. Он просто не может игнорировать тот факт, что кто-то пытается пробить скорлупу его маленького мирка, состоящего из Оливии, Куинн и его самого вкупе с его необъятной болью – пробить и ворваться внутрь против его собственной воли. Настойчиво, назойливо, настырно – десятки недостаточно выразительных слов умирают в его голове, не способные даже приблизиться к выражению того, что с ним происходит и что он чувствует. Он повторяет: – Не ладно. Не трогай меня. Не разговаривай со мной. Не трать на меня свое время, не заполняй мою зону комфорта своим бессмысленным трепом, не смотри на меня, не замечай меня; не трогай меня, пока этого не требует дело – и тогда я тоже тебя не трону. Блейн дышит часто, поверхностно и неровно. Ему требуется пара мгновений, чтобы осознать, что он зажал Чендлера в угол между стеной и стойкой музыкального отдела, и еще несколько, чтобы сфокусироваться на его лице – мертвенно бледном с бегающими зрачками в наполненных паническим ужасом глазах – и своих руках, сжимающих до побелевших костяшек отвороты кислотно-розового жакета. Андерсон делает шаг назад, скорее отшатываясь, и отступает, пока не натыкается спиной на противоположную стойку. Его связки будто бы сожжены ядовитой яростью, а глотку не хуже застывшего цемента склеивает подступающая тошнота, и он просто не может ничего сказать – да и не знает, что. Он просто выдыхает сквозь зубы, опуская веки, а в следующий момент открывает глаза и видит медленно закрывающуюся дверь, за которой успевают мелькнуть полы уносящегося прочь едко-малинового пиджака. Тик-так. Тик-так. – Здравствуйте. Оплата наличными? – Добрый вечер, чем я могу вам помочь? – Австрийская классическая литература? Следующий стеллаж… Тик-так. Тик-так. Тик-так. Тик-так. День проходит для Блейна в непонятных сгустках не то тумана, не то дыма от дотлевающих нервных окончаний. Он чувствует себя оглушенным, нет, контуженным, потому что – честно говоря, он не чувствует ничего. Он ощущает непривычную тишину ближе к закрытию, и уже запирая дверь магазина, понимает, что Чендлер не сказал ему ни слова с самого момента их стычки. Он, кажется, даже ни разу не взглянул в его сторону, но у Андерсона нет сил на то, чтобы радоваться своей маленькой победе, потому что он чувствует себя опустошенным и выпотрошенным вплоть до того момента, когда, не раздеваясь, падает лицом в подушку в собственной спальне. Он бессмысленно пялится в стену несколько бесконечно долгих вечностей, ожидая непонятно чего, и это приходит посреди привычно бессонной ночи – сначала тихое, едва заметное, но спустя какое-то время всепоглощающее, вгрызающееся в ребра, не перекрываемое чувство вины. Блейн жмурится, моргает, снова жмурится, бездумно считает собственные пальцы, накрывается одеялом с головой и снова выныривает в прохладный воздух комнаты, но это не помогает. Чендлер, конечно, тот еще засранец и зануда, но он совсем не думает об этом; в его голове одна единственная мысль, мелькающая за закрытыми веками с каждым ударом пульса в сонной артерии. Он снова облажался. Он не спит всю ночь и впервые молча пьет свой кофе утром, потому что боится открыть рот. Боится снова спустить с цепи что-то, поселившееся в нем – что-то, не поддающееся контролю и разрушающее все, к чему он прикасается. Кажется, ему все же нужна помощь. Он должен извиниться. Должен. Одних извинений, конечно, будет мало, и, возможно, он все же согласится на совместный ланч, хотя – нет, это вряд ли. Остается надеяться, что Чендлер просто не вызовет полицию, увидев его на пороге павильона. Мысли мелькают в голове Андерсона неразличимыми бликами проезжающих по встречной полосе автомобилей, не задерживаясь и не позволяя сконцентрироваться на чем-то конкретном. Он чувствует себя невероятно рассеянным и приезжает в магазин за полчаса до его открытия – и это первое утро, когда он пользуется своим персональным экземпляром ключа. Он долго-долго сидит, уперев лоб в столешницу и прикрыв глаза, и пытается придумать нечто мало-мальски вразумительное – что-то, с чего можно хотя бы просто начать разговор. «Хэй, Чендлер, прости, что чуть не придушил тебя вчера. Как спалось?» «Привет, Чендлер, я очень виноват, хоть ты и редкостный придурок». «Чендлер, этого больше не повторится, клянусь. Предлагаю отметить наше перемирие совместным обедом. Надеюсь, ты не подавишься». Блейн вздрагивает, когда что-то легонько звякает об огромную оконную раму-витрину. Он поднимает голову и осоловело щурится, когда комната начинает плыть перед глазами. У него уходит пара мгновений на то, чтобы потереть веки и нацепить очки, и только тогда он замечает на улице пристегнутый велосипед, и – вау, это странно. В смысле, сейчас июнь и это, вроде как, нормально, но у Чендлера, кажется, была машина, и… Над дверью коротко звенит колокольчик, и Андерсон вскидывается, пытаясь привести в хоть какой-то условный порядок кашу в своей голове, чтобы выудить оттуда нечто вразумительное, но его в любом случае хватает только на хриплое и едва слышное: – Хэй… Потому что это не Чендлер. Незнакомый мужчина замирает у входа, снимая капюшон, и Блейн не решается двинуться, потому что все это чертовски странно, и он не знает, как себя вести. Поэтому он просто какое-то время смотрит на вошедшего, пока тот стряхивает с себя следы утреннего дождя. На нем простые черные джинсы, темно-синяя свободная толстовка, а еще странные очки – определенно с диоптриями, но чуть затемненные, хотя не солнцезащитные. Его каштановые волосы растрепаны и немного приподняты, и он довольно высокий, судя по тому, как он перегибается через стойку. Выше Чендлера и, наверное, Андерсона тоже. Блейн не знает, почему и зачем подмечает эти детали. Наверное, потому что он настолько привык к Килу, что видеть здесь кого-то другого, тем более, настолько обычного… странно. – А где Чендлер? – неуверенно выдает он, потому что мужчина никак не реагирует на его присутствие. Тот, словно очнувшись, вздрагивает и, наконец, смотрит на Андерсона. В какой-то момент их взгляды встречаются, и тогда незнакомец резко опускает голову, продолжая возиться с собственной сумкой. – Чендлер заменял меня, пока я был в отпуске. А вы, я так понимаю, наш новый работник по объявлению? Он снова поднимает глаза на Блейна, и тот лишь молча кивает, мысленно готовясь к очередной беседе-знакомству или, как минимум, приветственному рукопожатию и обмену стандартными фразами. Но ничего не происходит. Мужчина лишь слегка улыбается ему – ненавязчиво и издалека, и это так не похоже на знакомство с Килом, что Андерсон зачем-то произносит: – Меня зовут Блейн. Незнакомец улыбается шире – совсем немного, но этого достаточно для того, чтобы раскрыть тайну существования небольшой ямки на его левой щеке. Блейн едва видит его глаза за стеклами очков, но перед тем, как отвернуться и занять свое рабочее место, тот отвечает – тихо, будто ставя первую маленькую, но очень важную точку в чем-то, возможно, очень длинном и значимом: – Курт.