Avalanches

Лео нетерпеливо притопывает ногой и постукивает карандашом по столу, старательно игнорируя недовольный взгляд пожилой женщины за стойкой. Ему просто отвратительно скучно, и он даже не пытается это скрыть, но почему-то продолжает смиренно сидеть на месте, бездумно перелистывая страницы первой книги о Гарри Поттере. – Перестань, – Блейн не отрывается от учебника и лишь стискивает челюсть, когда понимает, что в пятый раз читает одну и ту же строчку, но не улавливает ничего, кроме местами неритмичного стука карандаша в руках Лео. Блант шумно вздыхает и растекается по поверхности стола, скашивая глаза и пытаясь поймать взгляд склонившегося в три погибели Блейна. – Но мне та-а-ак ску-у-учно, – скулит он, хмурясь наполовину страдальчески, наполовину жалобно. – Не я тебя сюда позвал, – все так же практически шепотом замечает Андерсон, не прерывая борьбу с дактилем и амфибрахием. – Знаю. Лео фыркает и пару раз довольно звучно прикладывается головой о столешницу, что заставляет женщину за стойкой злобно шикнуть в его сторону. Блант показывает ей язык и шикает в ответ вдвое громче, за что получает пинок под столом от Блейна. – Совсем сдурел?! – Андерсон выпучивает глаза и сжимает губы в тонкую полоску. – Мы в библиотеке! Что ты творишь? – Зато ты, наконец, оторвался от этой нудятины, – Лео кивает головой в сторону книги между ними и улыбается – широко и обезоруживающе. Блейн тихо стонет и сам роняет голову на стол – гораздо тише, но все равно достаточно ощутимо для того, чтобы слегка привести в порядок мельтешащие туда-сюда ненужные мысли. – Зачем ты вообще пришел сюда? – шипит он куда-то в дерево, но Лео слышит – конечно, он всегда его слышит – и ухмыляется. – Потому что сюда пришел ты. Андерсон долго выдыхает через нос, успокаиваясь, после чего вскидывает голову и смотрит прямо в серые с оттенком зелени из-за желтоватого освещения глаза. – Хорошо, попробуем по-твоему. Зачем я здесь? Лео замирает на мгновение, после чего неуверенно хмурится и приподнимает обложку учебника Блейна. – Ради… анализа стихотворного текста? Блейн щелкает пальцами и улыбается уголком губ. – Бинго! Ради подготовки к экзамену. Лео явно не понимает, к чему он клонит. Или старательно делает вид, что не понимает. – Раз уж ты тоже здесь, может, откроешь что-то из своего списка? – Андерсон приподнимает брови и чуть наклоняет голову набок. – Тем более, из нас двоих именно у тебя выпускные тесты и… Он осекается, потому что это та тема, о которой они по обоюдному молчаливому согласию стараются не говорить. Он осекается, потому что вспоминает, что у них остались считаные месяцы, гребаные считаные месяцы – и, черт, он думает об этом каждый гребаный день, каждую гребаную минуту каждого дня, но это каждый раз похоже на удар мешком по голове, разряд тока или еще что-то. К этому невозможно подготовиться или привыкнуть, и Блейн лишь ощущает странный вакуум меж ребрами и старается дышать глубже, но его легкие уже наполнены до предела, и он просто жмурится, потому что паническая атака – не то, что он хотел бы испытать посреди библиотеки перед Лео и другими сидящими здесь людьми. – Хэй, – он вздрагивает и поднимает голову. Блант смотрит на него с хитрой усмешкой и блеском в глазах, скрывающим беспокойство. Он не задает вопросов и не развивает тему, и, господи, Блейн любит его так сильно. – Хэй, – немного судорожно выдыхает он, ответно сжимая длинные пальцы Лео, улыбка которого становится шире. – Хэй. Знаешь, есть альтернативный вариант. Андерсон вопросительно хмурится и почти давится воздухом, когда чувствует прикосновение чужой щиколотки к своей под столом. Прямо посреди гребаной библиотеки. – Что ты… – Ты мог бы отложить свои дурацкие книжки, а потом мы бы… занялись чем-то более интересным. – Что… Но Лео не слушает его – господи, он никогда его не слушает, но всегда слышит, и Блейн никогда не поймет, как это происходит. Тем не менее, прямо сейчас Лео не слушает его – лишь воровато оглядывается по сторонам и привстает со стула, перегибаясь через стол и быстро касаясь его губ своими. – Придурок, – выдыхает Блейн куда-то то ли в его подбородок, то ли в улыбку – широченную и довольную. Лео щурит сверкающие глаза, и Андерсон в очередной раз со стоном роняет голову на руки, потому что этот идиот не впервые проворачивает нечто подобное, но Блейн не может привыкнуть, и не уверен, что когда-либо сможет – и он не знает, совершенно не знает, что ему со всем этим делать. – Не говори, что тебе не нравится эта идея, – подмигивает ему Блант, и библиотекарь снова цокает в их сторону. Лео закатывает глаза, и Блейн вздыхает, принимая поражение. Он резко захлопывает учебник, не обращая внимания на ворчащую женщину за стойкой, и хватает Бланта за руку, утаскивая его за ближайший стеллаж с книгами. – Когда-нибудь ты научишься принимать хотя бы какие-то минимальные правила, – бормочет он по дороге, выискивая максимально безлюдное место и стараясь не задумываться, зачем. – Когда-нибудь ты перестанешь нарываться на неприятности и втягивать меня в них вместе с собой, или хотя бы прекратишь таскаться в библиотеку, это все равно не имеет смысла, или научишься уходить, когда тебе говорят, потому что я, вообще-то, пытаюсь готовиться, и… Он замолкает, когда его мягко толкают, и его спина встречается с книжной полкой. Его глаза распахиваются, когда Лео ставит локти по обе стороны от его лица и наклоняется – так близко, что их носы соприкасаются, и – черт, Блейн никогда, ни-ко-гда не сможет к этому привыкнуть. – Я не хочу для тебя неприятностей, эй, – он неуверенно смеется, и Андерсон дышит часто и поверхностно, чувствуя, как сталкиваются их грудные клетки. – Я думаю, это называется как-то по-другому, потому что это не так… нежелательно? Но если для тебя… – Ох, заткнись, – шипит Блейн и хватается за воротник его рубашки, притягивая к себе, сталкивая их губы, закрывая глаза и падая, падая, падая куда-то в бесконечность, позволяющую ему забыть о гребаных считаных месяцах. Его легкие скручивает и жжет, и ему необходим вдох, его чертовым легким необходим вдох, и он отрывается – совсем немного, еще долго не поднимая век и впитывая в себя все, все это. Этого – чем бы оно ни было – слишком много для него одного, и когда он хочет сказать об этом Лео, он видит его полуприкрытые остекленевшие глаза, подернутые дымкой, его дрожащие ресницы и неровный яркий румянец, он видит Лео – и понимает, что для него этого всего слишком много тоже. – Хорошо, – заторможено бормочет Блант, и Андерсон улыбается, потому что это то, что он сделал с ним, и это просто невероятно, – хорошо. Он наклоняется и целует Блейна снова, и тот касается его немного жестких волос на затылке, и он бы так хотел не закрывать глаза, потому что эти волосы – они как расплавленная медь, как жидкое золото в лучах заглянувшего в окно январского солнца – но его веки тяжелеют против его воли, словно на них наступает горячее, искрящееся счастье, и он тонет – безвозвратно и без сожалений. – И – эй, слышишь, – Лео дышит часто и прерывисто, он почти задыхается, и Блейн смотрит на него, смотрит-смотрит-смотрит, потому что он прекрасен, – я не уйду отсюда. Ни сегодня, ни в любой другой день, когда ты снова решишь вгрызться в эти дурацкие книги. – Эй, – Блейн слегка ударяет его в плечо, и Лео смеется, опуская лицо прямо в местечко между его шеей и плечом. Он смеется, и Андерсон дрожит от мурашек, сползающих, словно горячий мед, прямо к его пояснице. – Я не смогу уйти от тебя, – шепчет Блант, и Блейн замирает. Он думает, что умереть сейчас, в это самое мгновение – не самая хорошая и одновременно лучшая идея в его жизни, потому что это – это все. Он думает, он надеется, что Лео сейчас говорит не только о библиотеке. Не только о чертовых экзаменах, потому что – черт возьми, это все, чего он хочет. Лео жмурится и улыбается, чуть приподнимая лицо, и прижимается губами к его скуле, выдыхая абсолютно беззвучно – но Блейн чувствует каждое движение и рассыпается, взрывается микрочастицами космической пыли прямо около чертовой книжной полки в углу чертовой библиотеки: – Никогда. Блейн смотрит в потолок, не моргая несколько вечностей. Его глаза сухие, их нестерпимо жжет, но он смотрит, смотрит, смотрит, потому что ему кажется, что там, над ровным слоем известки, над всеми этими ярдами этажей, над крышей, над облаками, над неизмеримым вселенским пространством находится ответ на все его вопросы – все эти чертовы бесконечные вопросы, которых становится только больше, но которые сводятся к одной мольбе, одному крику, одной невыносимой обиде, к одной микроскопической точке, той, что среди сотен подобных мелькает перед его сухими не моргающими глазами. – Ты обещал, – его губы сухие и потрескавшиеся, и он не может издать ни звука, потому что его голос умер внутри него точно так же, как и сотню ночей до этого. – Ты обещал. Точки перед глазами ускоряют свое броуновское движение, и Андерсон пытается выловить среди них ту одну единственную, которая нужна – он и сам не знает, зачем. Просто это кажется единственным выходом, единственным шансом, единственно правильным решением, пока чернота, скапливающаяся у уголков его глаз, не сожрала белый известчатый потолок. – Ты обещал. Его губы едва шевелятся, а точки, словно смеясь над ним, ускоряются до неразличимых росчерков, заштриховывающих все обозримое пространство, превращающих цвет в ничто, и воздух давит на его ссохшиеся легкие, но Блейну так все равно, потому что он слышит эхо тихого смеха в его плечо и может лишь вцепиться в простыню до побелевших костяшек. – Ты обещал.

***

Капли на лобовом стекле судорожно дергаются и рывками скатываются все ниже и ниже, сталкиваясь и ускоряясь на пути к неминуемой смерти от встречи с капотом. Синяя велосипедная рама остается синей, сколько бы Блейн на нее не смотрел, и он роняет голову на руль, невольно нажимая на гудок, от которого сам же и вздрагивает. Это уже третье утро, когда он не хочет идти на работу, потому что чувствует себя виноватым перед напарником, если считать ту глупую историю с Чендлером. Но в этот раз все намного, намного сложнее, потому что – окей, он не совсем жалеет о том, что сказал Курту прошлым вечером. Говоря откровенно, он до сих пор уверен в том, что сделал все правильно. Как только голос здравомыслия и миролюбивости слабо пытается протестовать внутри его собственной головы, он вспоминает Оливию – смеющуюся, счастливую и такую открытую перед чужим человеком – и его пальцы против его воли сжимаются в кулаки. Наверное, именно поэтому он решает не предпринимать ничего – просто выходит из машины и открывает дверь, игнорируя успевшие намокнуть за считаные секунды кудри. Слабый звон колокольчика – единственное встречающее его приветствие, потому что Курт, даже не оборачиваясь на звук, продолжает рыться в пластинках, и – ладно. Ладно. Субботняя смена тянется как вчерашняя жвачка, и Андерсон то и дело посматривает на часы, каждый раз полу-негодующе, полу-смиренно вздыхая, потому что чертовы стрелки едва движутся, будто прилипнув к циферблату. Покупателей, как назло, слишком мало для того, чтобы разбавить разлившуюся противным вязким мазутом напряженную тишину с привкусом взаимного игнорирования между Куртом и Блейном, и ее исчезновению не способствует даже то, что Хаммел впервые покидает магазин на все время ланча. Они просто обоюдно не замечают друг друга весь чертов день – почти, наверное, если можно так сказать, потому что Блейн одергивает себя каждый раз, когда понимает, что смотрит на Курта дольше трех секунд, но это не отменяет факт того, что он замечает, как напряжены его плечи и челюсть, как подрагивают его руки, как он чаще, чем обычно, дотрагивается до цепочки на своей шее, будто это какой-то нервный жест, и поправляет очки или рукава очередного темно-синего худи. Они словно вернулись в их первый совместный рабочий день к взаимному безразличию с единственной разницей в том, что Андерсон не может перестать пялиться и думать. Твою мать. Блейн в который раз – тысячный за день, наверное – роняет голову на стол, а когда поднимает, обнаруживает на часах две с половиной минуты до конца рабочей смены. Короткая микроскопическая вспышка радостного удивления становится единственной испытанной им за сутки положительной эмоцией. Он не помнит, как собирал вещи, приводил в порядок – на самом деле, беспорядок – бумаги на столе и досиживал последние секунды, чуть ли не подпрыгивая на стуле. Время вообще срывается с места, как марафонец, будто кто-то спустил курок стартового пистолета, потому что вот он, Блейн, торопливо заталкивающий какие-то документы в выдвижной ящик, а вот, будто мгновением позже, снова он, сидящий на мате в позе лотоса и отстраненно наблюдающий за лениво поколачивающим грушу Сэмом. – Как дела на работе? – беззаботно улыбается тот, и – черт возьми, как ему удается каждый гребаный раз угадывать именно ту тему, которая в данный момент раздражает Блейна больше всего? – Никак. Я сжег магазин вместе с Куртом и целым кварталом и сейчас нахожусь в бегах, – бормочет Андерсон, настойчиво накручивая на палец торчащую из мата нитку. – В бегах. В тренажерном зале в центре Нью-Йорка, – Эванс закатывает глаза и качает головой. – Ну, мы в центре Нью-Йорка только благодаря баснословной скидке от какого-то твоего знакомого тренера, так что вряд ли кто-то решит искать бедного бывшего учителя литературы здесь. Сэм смеется и отвешивает шуточный поклон, возвращаясь к груше. Блейн по памяти складывает, наверное, сотого журавлика, чувствуя, как бумага начинает раздражать загрубевшую кожу пальцев. – Курт – это твой коллега по работе? – будто невзначай произносит Сэм, но от Андерсона не скрывается его заинтересованный взгляд, и он хмурится. – Что же он такого натворил, раз ты решил его сжечь? Ну, конечно. Стоило ожидать, что этот «член Нью-Йоркской ассоциации психологов» обо всем догадается. – Ничего, – Блейн комкает чересчур кривого журавлика и, опережая неминуемые вопросы, вздыхает, – слишком много позволял себе с моей дочерью. Сэм от удивления упускает из вида грушу, за что та незамедлительно прилетает ему в скулу. Он ойкает от неожиданности и обнимает кожаную обивку, закусывая губы и сдерживая улыбку. – Он ведь в курсе, что она несовершеннолетняя?.. – Очень смешно, – кривится Андерсон, запуская в Эванса книгой оригами. Тот уворачивается и хохочет, но его взгляд все такой же пронзительный, и, черт, Блейн его ненавидит. – Ей восемь, думаю, это более, чем очевидно. И ты знаешь, что я имел в виду не это. – Тогда что? И откуда они вообще знакомы? Ох. Как же Блейн не хочет об этом говорить. Он откидывается на спину и смотрит в потолок, на огромные лампы накаливания, от взгляда на которые моментально начинают слезиться глаза. – Он преподает музыку в детском центре. У них было всего – эм, три занятия? – и вчера я пришел туда, и Оливия – она снова просто… не замечала меня, но это не… не это главное, потому что… Блейн резко садится и сгибается пополам, громко выдыхая куда-то в пол. Слишком сложно. Слишком яркая картина перед глазами. Слишком живой гнев кипит под его кожей. – Она разговаривала с ним, и они смеялись, и… ей было хорошо. Понимаешь? Я не видел ее счастливее с самого первого дня в детском центре, чем в этот самый гребаный момент. Эванс закусывает щеку и шаркает кроссовками. – Что плохого в том, что Оливия нашла себе нового друга? – Да это бред! Это не дружба, Сэм, господи, да он раза в три ее старше, это же… – Блейн зарывается пальцами в волосы и качает головой. – Это я должен быть на его месте. Заставлять ее улыбаться и смеяться, быть причиной ее радости, и – что я делаю не так?! Ну же, скажи, ты, гребаный врачеватель душ! Андерсон знает, что перегнул палку, потому что Сэм замирает, но он просто не может остановиться. – Я знаю, что облажался, черт побери, еще как облажался, и я говорю себе об этом каждый день, но я просто – я пытаюсь бороться, понимаешь, но у меня ни черта, ни черта, мать твою, не выходит, и это просто… У меня больше нет сил, я едва заставляю себе переступить порог этого гребаного детского центра, чтобы увидеть собственную дочь, и я ненавижу себя за это, но последнее, что я хочу видеть – это то, как она отдает свое сердце какому-то чужому человеку, которого едва знает, потому что – это больно, это чертовски больно, знаешь? Он задыхается и смотрит на Эванса дикими бегающими глазами. Он чувствует, как сердце стучит где-то в его горле, как после кросса, и ему становится дурно, но он лишь сжимает челюсть, пока Сэм медленно приближается на пару шагов и садится прямо на пол, смотря на него немного снизу-вверх. – Я не могу знать, каково тебе, – говорит он после затянувшегося молчания. По нему видно, что он обдумывает каждое произносимое слово, и это так сильно раздражает, – но я могу попытаться представить. Ты ревнуешь Оливию, потому что думаешь, будто она пытается найти себе кого-то другого на роль отца. Блейн вздрагивает, мурашки, словно наручники, сковывают запястья, и его тошнит. Это неправда, это неправда, это не может быть правдой, пусть он и сам думал об этом последние двадцать четыре часа, но это не… – Ты должен понимать, – Сэм нагибает голову и ловит его взгляд, и Андерсон чувствует, как стены перестают кружиться и сдвигаться, – эй, ты должен понимать, что это не так, и никогда не будет так, потому что Оливия – она любит тебя, и будет любить всегда. Потому что так заложено в человеческой природе, и потому что ты лучший отец из всех, что я видел. Блейн отрицательно качает головой, но Эванс наклоняется вперед и кладет руку на его плечо, заставляя его остановиться. – Я понимаю, почему ее сближение с Куртом так болезненно для тебя. Но просто… постарайся не воспринимать его как замену себе. Ей нужен товарищ, ей нужен кто-то, кто сможет скрасить ее пребывание там, и – ты ведь скоро заберешь ее, так почему бы не дать малышке несколько счастливых дней встреч с взрослым другом? Сэм прав, и Андерсон понимает это, хотя от этого не становится легче. Он знает, что погорячился в последнем разговоре с Хаммелом, хотя и сказал то, что думал на самом деле, но от слов Эванса становится только хуже, потому что запоздалое чувство вины начинает пробиваться на поверхность из-под толстого слоя испепеленных нервных клеток. – Я не говорю тебе по щелчку перестать его недолюбливать, или что там у вас происходит. Просто… посмотри на их взаимодействие со стороны через призму дружеских отношений. Попробуй поверить в то, что он для нее – не более чем старший наставник, и, может, хотя бы так тебе станет легче? Главное – не наломай дров. Блейн закусывает губу и снова начинает ковырять проклятую торчащую нитку. – Не думаю, что мне будет, за чем наблюдать, – говорит он, хмурясь. Сэм хмурится тоже, его рука на плече Блейна сжимается сильнее. – Что ты… о нет, не говори, что ты… Андерсон дергает уголком губ и виновато склоняет голову. Эванс шумно выдыхает и поднимается на ноги, возвращаясь к груше. – Ты упертый баран, знаешь? Так мы не добьемся никаких результатов. – Не очень-то профессионально с твоей стороны, – замечает Блейн. Сэм оборачивается, его глаза сужены, на губах ни тени улыбки, и Андерсон еще никогда не видел его таким суровым. – Тебе спасибо, – Эванс тыкает пальцем куда-то в район его груди, и Блейну становится неуютно. – Раз уж ты так любишь переводить наши отношения в исключительно профессиональную плоскость, спешу доложить, что никакие мои долбаные усилия не сработают, если ты, Блейн, чтоб тебя, Андерсон, не будешь хоть иногда слушать мои советы. – И что мне теперь делать?! Мы уже не разговариваем, и он… Оливия… ох, все слишком сложно, – Блейн снова падает на мат и лишь устало вздыхает, когда Сэм встает рядом, наклоняясь прямо над ним. – Я не знаю, что именно ты уже сделал, но я знаю, что, чтобы наладить отношения со своей дочерью, ты должен сделать ее счастливой. Это мой тебе чисто профессиональный совет. Перевернутый Эванс перед глазами Блейна поджимает губы, и с этого ракурса это больше похоже на злорадную ухмылку. Андерсон стонет и переворачивается на живот, вжимаясь лицом в мат. Это будет тяжелая неделя.

***

– Отличная работа. Просто отличная. Куинн кривит челюсть и неверяще качает головой, смотря прямо перед собой, туда, где светофор рвано мигает красным сигналом. Блейн думает, что он сломался. Он, на самом деле, почти готов пойти и попытаться починить его собственноручно, чтобы просто покинуть машину и избежать этого разговора. Он молчит, и тогда Фабрей чересчур громко цокает языком. Андерсон закатывает глаза, потому что – ясно, Куинн хочет поговорить. А когда Куинн хочет поговорить, ее не остановит даже чертов апокалипсис. – Не начинай, пожалуйста, – предпринимает он слабую попытку спастись бегством, но – ну, это же Куинн. Она оборачивается в его сторону – резко, так, что ее короткие светлые волосы веером разрезают загустевающий воздух в салоне. Блейн задерживает дыхание и пытается как можно незаметнее приоткрыть окно. – Не начинать что? Не начинать рассказывать о том, что говорила Оливия? Не начинать напоминать ее лицо в момент нашего прихода? Андерсон опять роняет голову на руль, прямо как пару дней назад, и гудок снова прерывает едва повисшую тишину. Из машины спереди высовывается водитель, кричащий Блейну что-то неразборчивое и явно нецензурное, но тому так все равно. – Не надо. Напоминать. Потому что он помнит. Помнит, как они, запыхавшись, ввалились в кабинет музыки, или как называется эта чертова комната, потому что они опоздали из-за того, что Блейну пришлось забирать Куинн из здания суда после какого-то там невероятно сложного и важного заседания. Помнит, что их не встретила фортепианная мелодия, потому что они почти столкнулись с уходящим Куртом в дверях. Помнит, как тот дернулся и замер, будто не ожидал их увидеть, а потом поджал губы, застегнул кофту под горло и быстрым шагом молча вышел прочь. Помнит взгляд Оливии, направленный в спину Хаммела, и помнит, как сразу понял, что Курт выполнил его пожелание держаться от нее подальше. Помнит, как его дочь, едва сдерживавшая слезы, наконец, заметила Куинн и бросилась в ее объятия, и как ее маленькие хрупкие плечики тряслись под нежными поглаживаниями Фабрей. Помнит непонимающий взгляд последней, потому что – ну, он не удосужился рассказать ей о том, что произошло в пятницу, вплоть до того момента, как они вышли из детского центра час назад. Потому что именно тогда Куинн набросилась на него с вопросами, а Блейн едва мог шевелить языком, вспоминая лицо Оливии, которая сидела напротив Куинн и почти не разговаривала – только плакала, плакала и плакала, тихо, почти беззвучно, проглатывая всхлипы и утирая ладошками покрасневшие глаза, пока он сам сидел, сгорбившись, на стуле у фортепиано и настойчиво игнорировал испепеляющий взгляд застывшей у двери Рейчел. – Ладно, – говорит Фабрей немного спокойнее, и Андерсон подозревает, что вся эта канитель воспоминаний отобразилась на его лице, потому что Куинн перестает хмуриться и снова разворачивается лицом к дороге. – И что ты собираешься предпринять? Блейн непонимающе вскидывает брови, мысленно покидая чертов детский центр и пытаясь понять, что имеет в виду Куинн. – Ну, эм, мы придем туда снова в среду, а в пятницу вечером заберем Оливию домой, – говорит он осторожно, словно боясь, что его речевой аппарат больше ему неподконтролен. Фабрей закусывает щеку изнутри и постукивает ногой в ритм тиканья ее наручных часов. – И? – Что и? – Блейн не понимает. В смысле, действительно не понимает. – И мы заживем нормальной жизнью – по крайней мере, попытаемся – будто последнего месяца и не было? Он знает, что это невозможно, что это звучит более чем просто бредово. Но, видимо, дело даже не в этом, потому что Куинн медленно разворачивается к нему – снова – и этот ее взгляд, словно она не адвокат, а сам чертов дьявол, выбравшийся из ада в судный день. Блейн вжимается в спинку водительского сидения и зачем-то сжимает пальцы на ручке дверцы. – Ты же не серьезно? – говорит она – медленно, опасно-спокойно, тем самым тоном, которым обычно выводит на чистую воду лгущих свидетелей, и тогда Андерсону становится по-настоящему не по себе. – А что, если да? – тихо отвечает он, напрягаясь, потому что – окей, он не придумал запасной вариант ответа. Ноздри Куинн гневно трепещут, пока сама она не двигается с места. – Скажи мне, – она щурится и выдыхает, будто пытаясь успокоиться, – ты тупой? Блейн от неожиданности замирает и хлопает глазами. – Что? – Что? – передразнивает его Куинн писклявым голосом. Блейн по-прежнему ничего не понимает. Он молчит. Фабрей молчит тоже. Стрелки часов тикают слишком громко. – Да что?! – не выдерживает Блейн, всплескивая руками, потому что гребаный градус напряжения слишком высок для такого тесного замкнутого пространства. – Господь всемогущий, – Куинн устало прикрывает глаза, делая глубокий вдох, – Блейн, твоя дочь страдает. В смысле, это продолжается уже почти три месяца, особенно последние недели в детском центре, но сейчас – сейчас ей действительно плохо, разве ты не видишь этого? – Да при чем здесь я?! – рычит Андерсон. – Она вообще забыла о моем существовании, кажется, и что бы я ни делал – все бесполезно, как об стену горох, я просто не… Он зарывается пальцами в волосы и оттягивает их. Короткая вспышка боли едва ли отрезвляет, но это хоть что-то. – Я не знаю уже, как мне помочь ей. Я готов на все, чтобы забрать ее боль, но я не могу – и она не идет мне навстречу. Я не могу просто заставить ее снова замечать меня, разговаривать со мной и все в этом духе, поэтому – что, скажи мне, что я могу и как я умудрился снова – снова, блять – облажаться, не сказав ей ни слова?! Брови Куинн надламываются, и между ними залегает такая знакомая и набившая оскомину складка, что Блейн в бессилии стонет, отворачиваясь к дороге. – Ты знаешь, в чем твоя вина, ты знаешь, и я знаю, что ты знаешь, потому что я видела твое лицо и слышала твой голос, когда ты рассказывал мне о том своем разговоре с Куртом. И ты можешь сколько угодно уверять самого себя, что поступил правильно и не чувствуешь себя виноватым, но это не так, и не мне тебе об этом говорить. Андерсон кусает губы до медного привкуса во рту, потому что если она и права, он не готов признаться в этом даже самому себе, и тем более выпустить эти слова наружу. – Блейн, милый, – он вздрагивает, когда чувствует ее руку на своем колене, но не оборачивается, – ей нравится музыка, ей нравится Курт, и – да, мы скоро заберем ее оттуда, но это не значит, что он должна чувствовать себя плохо в последние дни. И Курт – он ведь не сделал ничего дурного, и в любом случае, осталось всего одно пятничное занятие, хотя потом… Куинн замолкает и неуверенно поджимает губы. Блейн поднимает на нее глаза, и – ох, ему уже это не нравится, чем бы оно ни было. – Что потом? – Ну, Оливия… она – черт, это так сложно, – Фабрей трет переносицу и вздыхает, – я не знаю, правда не знаю, как это произошло за те три несчастных занятия, что у них были, но – они с Куртом много разговаривали, и она сказала, что он смешной, и – когда она говорит о нем, ее лицо, оно просто… зажигается. Она перестала плакать, когда вспомнила, как он однажды не мог найти свои очки, потому что забыл, что они у него на голове, и – она смеялась, понимаешь? – К чему ты клонишь? Куинн качает головой и сильнее сжимает его колено. – Я думаю, что ты должен позволить им видеться… потом. После детского центра. Андерсон чувствует себя так, словно прямо сквозь крышу авто на него свалился рояль. – Что?! – Послушай… – Не включай этот учительский тон, на мне это не сработает! Я повторяю: что за… что?! Куинн закатывает глаза и улыбается. – Милый, твоей дочери просто… нужен друг, ладно? – У нее есть ты! Я думал, вы лучшие друзья или что-то типа того. Фабрей смеется. – Типа того, да, хоть я и немного стара для этого… – Курту тоже немного не восемь! – Но это другое! Это… я не знаю, ладно? Оливия скоро вернется в старую школу после месяца, проведенного вне дома, и ты должен понимать, что там все знают о том, что произошло. И даже если учителя попытаются сделать что-то для того, чтобы дети не задавали лишних вопросов, они сами будут смотреть на нее… по-другому. Не мне тебе объяснять, как будут относиться к ребенку с подобным прошлым. Блейн скрипит зубами. Конечно, черт возьми, он знает, и конечно он думал об этом. – У Оливии могут возникнуть проблемы со сверстниками – на начальном этапе. И мы… мы просто должны сделать все для того, чтобы она не чувствовала себя одиноко. Курт – я не знаю, я не общалась с ним, но судя по рассказам Рейчел и Оливии, он будто немного… человек вне возраста? Я не знаю, как это объяснить, но он прекрасно ладит с детьми, и это не похоже на просто хороший педагогический инстинкт или типа того. Я просто хочу, чтобы ты дал ему шанс. – Давать шанс человеку, которого я практически не знаю? Вверять ему свою дочь… – Вот именно, Блейн. Ты почти не знаешь Курта, и – может, если бы ты хотя бы попытался, ты бы и сам убедился, что он не так уж плох? Андерсон устало трясет головой и потирает вибрирующие виски. В его голове столько мыслей и… это невыносимо. Он должен сделать выбор, и даже если он полностью доверяет Фабрей и сам верит в это, на кону благополучие Оливии, а это слишком, слишком высокая ставка. – Но что, если он плох? – Тогда я убью Рейчел, – говорит Куинн уверенно и хладнокровно, и Блейн устало ухмыляется. – Если честно, я не имею ни малейшего понятия, как мне заговорить с ним снова. – О, ну в этом я тебе не помощник, – Куинн смеется и хлопает его по колену, поворачиваясь к дороге. Светофор загорается зеленым, и сзади сигналит какая-то машина, но Блейн слишком разбит, ему нужно буквально две минуты, поэтому он высовывает в окно руку и показывает средний палец. – Очень педагогично. – Отвали, – он закрывает лицо руками и выдыхает. Его очки мгновенно запотевают, и он откидывается на спинку сидения, расфокусировано следя за тающим на стеклах конденсатом. – И я все еще не сказал да. – Но ты скажешь, – улыбается Куинн, и Блейн так сильно ненавидит то, что она всегда права. Когда единственным различимым звуком становится тиканье часов, он сглатывает вязкий липкий ком в горле и чувствует холод каждой клеткой своего тела. – Мне страшно, – тихо признается он, прикрывая глаза, когда рука Куинн осторожно ложится на его предплечье. – Я знаю, милый. Мне тоже. Невысказанное «но» повисает в тишине между ними, и Блейн вздыхает. Очевидно, у него нет выбора. – Подумай об этом. Подумай о том, что Оливии нужно немного времени и тепла для того, чтобы отпустить эти недели и… у вас все наладится, обещаю, – говорит Куинн, когда он выпрямляется и берется за ключ зажигания. – Помни, что я всегда рядом, и… подумай насчет Курта. Подумай, подумай, подумай-подумай-подумай… Будто это не то, чем Андерсон занимается двадцать четыре часа в сутки. – К тому же, – Куинн хитро улыбается, проверяя ремень безопасности и глядя на дорогу, – я думаю, Оливия в него влюблена. – О, заткнись, – бормочет Блейн, резко заводя машину и трогаясь с места. Потому что это – точно не то, о чем он хочет думать.

***

– Что это было?! Курт закатывает глаза, потому что он едва успевает открыть дверь, как на него накидываются с вопросами. Но это же Рейчел Берри, ничего удивительного. – Когда-нибудь я пожалею, что дал тебе свой адрес, – устало произносит он, проходя на кухню и оставляя за гостьей право войти или оставить его в покое. Он даже не успевает включить чайник, когда вздрагивает от слишком громко захлопнувшейся двери. В коридоре начинается возня, и Курт вздыхает. Ну, конечно. Будто он правда рассчитывал на второй вариант, честное слово. – Не уходи от ответа, – запыхавшаяся Берри плюхается на стул и с наслаждением вытягивает ноги, щелкая суставами пальцев. Хаммел морщится. – Я знаю, что Оливия – твоя любимица, но сегодня ты даже не посмотрел в ее сторону, и… что произошло? – Мне не следует иметь любимцев, – Курт возится с чашками и заваркой, не желая оборачиваться. – Мне вообще не следует привязываться к кому-то из них. А им ко мне – тем более. – Раньше тебя это не беспокоило. «До прошлой пятницы», – хочет ответить он, но лишь молча пожимает плечами и барабанит пальцами по тумбочке, мысленно поторапливая закипающую воду. Радио шипяще бормочет что-то из Keane, и Курт медленно вдыхает аромат ромашки, разливая чай. Он хочет спать и не думать ни о чем, господи, хотя бы сегодня, но, очевидно, ближайшие пару часов ему придется терпеть Рейчел, у которой другие планы. Некоторые вещи с годами не меняются. Он ставит две кружки на стол и садится напротив Берри, делая первый глоток и прикрывая глаза. На мгновение ему даже удается представить, что он один и все почти хорошо – почти, потому что просто «хорошо» было так давно, что он уже забыл, каково это. Но затем он поднимает веки и натыкается на внимательный взгляд Рейчел, которая медленно беззвучно помешивает свой чай. – Расскажи мне, – тихо просит она, и Курт сдается. Потому что он в принципе не может отказывать ей, особенно когда она такая. – Скажем так, – он опускает кружку на стол и смотрит на светлую жидкость, грустно ухмыляясь, – человек, непосредственно имеющий отношение к Оливии, попросил меня больше не вмешиваться в процесс ее пребывания в центре. Брови Берри взлетают к челке, и ложка в ее руках останавливается. – Блейн? – Бинго, – Курт улыбается, но его глаза неживые и тусклые, и Рейчел не может на это смотреть. – Но почему? Он пожимает плечами. – Не знаю. Или знаю. Если это то, о чем я думаю – тогда ты, очевидно, знаешь тоже. – Думаешь, он боится, что ты хочешь занять его место? – недоверчиво говорит она, делая глоток. – Звучит по-идиотски. – Но, тем не менее, это первое, о чем ты подумала. Курт по привычке дотрагивается до переносицы, забывая, что на нем нет очков. Он улыбается – грустно и с сожалением – а затем смотрит прямо в глаза Рейчел. Потому что она единственная, с кем он может себе это позволить. – Я, знаешь… наверное, я его понимаю, – Хаммел вздыхает и трет глаза. Он думал об этом с самой пятницы, и этого времени вполне хватило, чтобы понять причины произошедшего. Блейн был груб с ним, и то, о чем он его попросил – приказал – было весьма неприятным, но Курт не обижен. Больше нет. – Он совсем меня не знает. Я не знаю его. И я бы тоже не обрадовался на его месте. – На каком месте, Курт? Ты делаешь Оливию счастливой, мы оба об этом знаем. – Я не… я не знаю, так ли это. Она улыбается и… – Эй, – Рейчел накрывает его руку своей маленькой теплой ладошкой, и Хаммел вздыхает, – она привязана к тебе не меньше, чем ты к ней. Поверь мне. Ты делаешь ее счастливой. – Ладно. Ладно, как скажешь, – он взмахивает свободной рукой, желая сменить тему. Если кто-то пытается убедить тебя в том, во что ты не веришь, всегда проще всего уйти от ответа. – В любом случае, я его услышал и понял. Блейну неприятно, – больно, Курт, ты знаешь это, – и если так для него легче, я не буду спорить. Берри вздыхает и качает головой. Она очень надеется, что Куинн удастся сделать что-то со своей стороны, потому что ей все происходящее кажется извращенной версией перетягивания каната, где один из игроков даже не сопротивляется, а другой, кажется, забыл, что канат – его собственная дочь. – Я думаю, вы оба идиоты. – Спасибо, ты тоже ничего, – Курт салютует ей кружкой, и Рейчел тихо смеется, рассеянно поглаживая его руку. Молчание, повисающее между ними, теплое и сладкое, как ромашковый чай. Приемник хрипло шепчет что-то до боли знакомое, и Рейчел хочет спросить, что это за странная радиостанция, пока не узнает Defying Gravity. – Господи, – она тихо смеется, и Курт улыбается в ответ, – а помнишь, как в школе… – Помню, – Хаммел склоняет голову и прячет тихий смех в собственном дрожащем отражении в чае. Рейчел закусывает губу и ухмыляется. – Я знаю, что ты поддался мне тогда. Что специально сфальшивил в самом конце. Курт удивленно поднимает взгляд на Берри, но та смотрит на их соединенные руки и грустно улыбается. – Я скучаю. Хаммел закусывает губу, потому что – боже, он тоже скучает, так сильно. – Я знаю, что… что все изменилось, – продолжает она, поглаживая его ладонь, – но я бы так хотела… как раньше. Только ты и я, и… Ее пальцы соскальзывают на внутреннюю сторону его кисти, выше, туда, где замирают, столкнувшись с краем шероховатой белой полосы. Курт бледнеет и одергивает запястье, пряча его под стол и натягивая рукава. – Семь лет, Курт, – глаза Рейчел блестят, а губы подрагивают. Курт ненавидит, когда она плачет, но сейчас она держится, и он благодарен ей хотя бы за это. – Пора бы уже отпустить и… – Я тоже думаю, что пора. Тебе. Домой, – он резко встает и быстро пересекает короткий коридор, останавливаясь у двери. Берри смотрит на него долгим пронзительным взглядом, после чего встает и начинает собираться, не произнося ни слова. С каждой секундой, наполненной ее тихим дрожащим дыханием, Курт все больше чувствует себя виноватым, и когда она делает шаг за порог, он почти готов сделать то, что давно должен был – но она оборачивается, и эти ее глаза… и он просто не может. – Прости, – шепчет он, на что Рейчел лишь натянуто улыбается одним уголком рта. От этой улыбки его пронзает очередной вспышкой боли, но Берри трясет головой – и все исчезает. – Ничего. Я понимаю. Она уходит, оставляя после себя остывший ромашковый чай и однобокую улыбку, и Курт знает, что этой ночью уснуть ему не удастся.

***

Блейн никогда не считал себя человеком, убегающим от проблем, но на этот раз он тянет до последнего. «Последним» оказывается их с Куинн очередной визит в детский центр в среду, во время которого Оливия даже не плачет – она просто сидит безжизненным усталым комочком боли напротив Фабрей и говорит, что скучает по дому, а еще по урокам музыки – и Куинн даже не приходится ничего говорить Блейну. Утро четверга он проводит за столом собственной кухни, бесконечно размешивая остывающий кофе и глядя на синюю кружку с золотой надписью напротив. – Все так сложно, – говорит он и не знает, станет ли когда-нибудь легче. – Я устал, Лео. Если бы можно было вернуть время. Вода из крана капает с миллисекундным несовпадением с тиканьем часов, и это раздражает. Вся жизнь Блейна будто измеряется этим гребаным грохотом часовых стрелок, и он действительно так сильно устал… – Вернись к нам, – шепчет Блейн, когда больше нет сил не моргать, и он едва может увидеть хоть что-то из-за пелены слез, которым не может позволить скатиться по щекам. Он запрокидывает голову и моргает, моргает, моргает, и они стекают по его вискам, пропадая где-то в волосах, и он дышит – поверхностно и рвано, и ложка выскальзывает из его пальцев, когда он роняет голову на стол, заламывая руки. – Вернись ко мне. Часом позже он чувствует себя отвратительно, нервно переступая с ноги на ногу у двери «Паваротти», и собственная неуверенность бесит его больше, чем все остальное. Серьезно, это уже третий раз, и сегодня он должен попросить прощения, и… черт. – Гребаный магазинчик извинений, – бормочет он, а затем входит. Курт, стоящий у ближайшей книжной полки, разворачивается и замирает, будто пойманный на месте преступления. Затем что-то в его лице странно дергается, и он стремительным шагом направляется к своей стойке – и именно в этот момент Блейн буквально слышит щелчок в своей голове, заставляющий его раскрыть рот: – Стой! Хаммел останавливается на полпути к месту назначения и выглядит очень сожалеющим о том, что так и не дошел до цели. Андерсон кусает губу и берет себя в руки, подходя к нему, и ему кажется, что со стороны они, наверное, выглядят как какая-нибудь дурацкая картина эпохи символизма: пластинки и книги, музыка и литература, Курт и Блейн, а между ними – водораздел в виде двух шагов, которые кажутся пропастью. – Что-то еще? – говорит Курт, будто продолжая их пятничный разговор, и – вау, это грубо. – Я, эм… хотел поговорить? – Блейн трет шею, судорожно подбирая слова, но все, что приходит в его голову, кажется невообразимо глупым. Курт молчит и явно ждет продолжения, и это, на самом деле, лучше, чем если бы он попытался что-то сказать, поэтому Андерсон вздыхает и пытается звучать как можно увереннее. – То, что я сказал тебе на прошлой неделе, неприемлемо. В смысле, я не хочу врать – я действительно сказал то, что думал, но я был… груб, и, наверное, я просто не должен был этого говорить. Я хотел извиниться, потому что это было неприятно и неправильно, и вообще вся ситуация довольно… странная, поэтому – прости, если сможешь, хоть я и поступил, как мудак. Блейн поднимает глаза и замолкает. Курт кажется удивленным, и Андерсону хочется заехать самому себе по лицу, потому что это была самая бредовая и бессвязная тирада из всех, что ему доводилось произносить. – Я не злюсь, – говорит вдруг Хаммел, и теперь уже брови Блейна ползут вверх от удивления. – Я понимаю и принимаю причины того, что произошло, и в свою очередь хотел бы извиниться за свое поведение, раз оно показалось тебе… неуместным. Ох, черт. – Нет, ты… в этом нет твоей вины, совсем. Просто это все… сложно, – как и все, что происходит в последние чертовы месяцы. – Я понимаю, как тяжело Оливии и как она нуждается в ком-то, к кому может обратиться и кто может ее поддержать. Я знаю, что в силу некоторых причин я… не могу быть этим человеком. И меня просто… я увидел вас – и все, понимаешь? Меня взбесило, что это оказался ты – человек, с которым она виделась считанные разы, человек, кого я вижу каждый день, и который совсем не кажется душой компании. Блейн снова начинает злиться – и он искренне не понимает, почему. Он знает, что перегибает палку, но не может себя остановить. Курт выпрямляет спину и сжимает челюсть, и Блейн уже знает, что это его оборонительная поза. Ему кажется, что сейчас все станет только хуже, и он судорожно пытается сообразить, как не допустить этого. – Вот, значит, как? – Хаммел скрещивает руки на груди, приподнимая подбородок. – Причина даже не в том, что твоя дочь сближается с другим человеком. Причина в том, что этот человек – я? – Нет, это… черт, я не знаю. – Блейн тянет себя за волосы на затылке, будто отрезвляя, потому что его мысли – это какой-то нечитаемый взрывоопасный коктейль, и он сам не может уцепиться за ту единственно верную и необходимую прямо сейчас. – Ты кажешься очень скрытным и оберегающим свое личное пространство человеком, и когда я вижу тебя, совсем другого, рядом с детьми, рядом с Оливией – это… странно. К тому же, ты ведь даже не ее ровесник, ты старше на – сколько, пятнадцать лет? – Двадцать, и спасибо, что напомнил. – Ладно, ладно, это… неважно, на самом деле, я думаю. Просто… я все еще не могу привыкнуть к тебе здесь, но ты там – совсем другой, и это два разных человека, и узнавать обоих адски тяжело, и… черт, я разговариваю, как пьяный. Курт дергает уголком губ и вдруг тихо смеется – немного нервно, но со странным облегчением. – Я понял тебя, кажется. Блейн с надеждой смотрит на Хаммела и видит свое собственное отражение в затемненных стеклах его очков. – И? – Я говорил, что дети… это другое, – Курт вздыхает, касаясь рукой цепочки на груди, – они прямолинейны и честны настолько, насколько не бывают взрослые, но в то же время они не знают жестокости – преднамеренной жестокости, и поэтому быть в их окружении – словно стоять на островке безопасности посреди оживленной магистрали. Понимаешь, о чем я? Его пальцы замирают в районе его ключицы, и Андерсон отрывает от них взгляд, кивая. – Не в моих правилах притворяться. И врать тоже, – Хаммел ерошит волосы, неловко переступая с ноги на ногу, – мне нравится Оливия, правда нравится, но если ты не хочешь нашего с ней общения – я не буду настаивать, и злиться на тебя не буду тоже. Блейн набирает в легкие воздух и покачивается с пятки на носок. – В этом вся проблема… Колокольчик над входом тихо сообщает о приходе посетителя, и Андерсон нервно сжимает губы, глядя через плечо Курта на мужчину на пороге. – Инвентаризация. Мы закрыты. – Но на двери об этом ничего не сказано, – возмущается тот, хмуря брови. Блейн смотрит на него долгим взглядом, мысленно говоря себе успокоиться. – Мы не работаем. Зайдите позже. Мужчина фыркает и уходит, оставляя после себя запах дождя и июльский сквозняк. – Разгонять покупателей – очень профессионально, – Курт закатывает глаза, но Блейн лишь пожимает плечами. – Потерпит. Я хотел сказать, что… Давай же, вспомни, о чем тебе говорила Куинн. В крайнем случае, получит Рейчел. – Я думаю, что был слишком категоричен. В смысле, я сам как преподаватель… бывший преподаватель, знаю, что такое правильный подход к детям и как он важен для обеих сторон. Поэтому, раз уж в пятницу будет последний день пребывания Оливии в детском центре, я думаю, было бы здорово, если бы вы снова… разговаривали, или делали все эти вещи, которые вы делали. Хаммел приподнимает одну бровь. – То есть теперь я по команде должен вернуться к своему прежнему поведению, несмотря на все твои угрозы, или что ты там говорил? Или, может, я должен буду разговаривать с Оливией под дулом отцовского ружья… – Очень смешно, умник, – Блейн легонько задевает ногой носок его ботинка, и – вау, когда они успели встать так близко друг к другу? Он трясет головой и снизу вверх смотрит в едва различимые за серыми стеклами глаза. – Я был неправ, ясно? Я понимаю и признаю свою вину. И я хочу для Оливии только лучшего, неважно какой ценой, даже если для этого придется переступить через свои принципы. Курт поджимает губы, и между его бровей пролегает складка. Он думает, и Блейн буквально может услышать чертово инфернальное тиканье часов. – Ладно, – наконец выдыхает Хаммел, и в этот момент Блейн неожиданно чувствует, как с его плеч сваливается груз, о наличии которого он даже не подозревал. Следующий вдох дается ему необычайно легко, и он неуверенно едва заметно улыбается. – Правда? – Да, я же сказал. Я понял тебя, и я… снова буду делать «эти вещи» с твоей дочерью, – Курт изображает в воздухе кавычки и смеется, когда Андерсон показательно хрустит кулаками. – А теперь, может, откроем уже наш чертов магазин, пока покупатели окончательно не разбежались? Блейн смотрит в окно и видит небольшую очередь во главе с их первым посетителем. У того крайне недовольное лицо, и Блейн улыбается, игнорируя покалывание в пальцах, появившееся, когда Курт назвал магазин «их». – Надеюсь, тот мужчина не побьет твои драгоценные пластинки, – произносит он, и тогда Курт усмехается. – Если что, я натравлю его на твои книги.

***

– Ты сказал Курту, что хочешь, чтобы он виделся с Оливией в будущем? – шепчет Куинн, пока они ютятся за маленьким столиком в углу комнаты. Детские голоса нестройным хором накладываются на фортепианную музыку. Кто-то фальшивит, и все начинаются смеяться, пока Хаммел пытается сделать суровое лицо. – Ну и кто это сделал? – строго говорит он, но его глаза блестят, а потом Оливия шепчет что-то ему на ухо, и он отвечает ей так же тихо, отчего она начинает хихикать. Блейн улыбается, чуть морщась от укола в груди. Все нормально. – Ну не то, чтобы хочу… ауч, – Куинн пихает его в плечо, и он вздыхает. Оливия выглядит счастливой. Ее лицо светится, и она улыбается-улыбается-улыбается. Блейну больше ненужно подтверждений или времени для раздумий, потому что выбор уже сделан. Как будто могло быть иначе. – Я скажу ему, – он улыбается, когда песня возобновляется, и становится слышен звонкий уверенный голос его дочери. Фабрей смотрит на него долгим взглядом, а затем кивает, разворачиваясь к детям. Они поют что-то из «Злой» – кажется, «Popular» – и Куинн думает, что это немного странно. Блейну нравится выбор, хотя он бы ни за что в этом не признался. Полчаса спустя Курт опускает крышку фортепиано, и к их столу подходит Рейчел. – Я знаю, что мы уже уладили все формальности с документами, и вы можете забрать Оливию, но… Куинн, можно на пару слов? Она встает, игнорируя вопросительный взгляд Блейна, и отходит с Берри в сторону, пока дети начинают заниматься своими делами, а Оливия заводит какой-то невероятно оживленный, судя по ее жестам, разговор с Куртом. – Как успехи? – Рейчел с улыбкой смотрит на воспитанников, и Куинн улыбается тоже, потому что преданность делу – то, что всегда больше всего восхищало ее в людях. – Скажем так: Блейн понял, что был неправ, и обещал подумать над своим поведением, – она подмигивает ничего не понимающему Андерсону на другом конце комнаты. – А еще я предложила ему попросить Курта видеться с Оливией вне стен этого здания, потому что – ну, не мне тебе объяснять, как он на нее влияет. Рейчел кивает, и ее глаза загораются. – И что он? Фабрей снова оборачивается к Блейну, который неотрывно следит за Куртом и Оливией. Вся его поза говорит о том, что он готов к любым неожиданностям, но его лицо почти спокойно, и сложенные на столе руки говорят о принятой, хоть и неохотно, позиции невмешательства. Куинн улыбается. – Думаю, он только «за». Берри закусывает губу и переступает с пятки на носок. Она кажется взволнованной, и это странно и неожиданно умиляет Куинн. – Значит, долгосрочное сотрудничество? – Берри протягивает ей ладонь в официальном жесте, и Фабрей со смехом жмет ее руку. – Самое что ни на есть. – Тогда как ты относишься к тому, чтобы сказать Оливии сейчас, пока она не успела расстроиться из-за расставания с любимым учителем музыки? – Любимым, как же, – Куинн поигрывает бровями, на что Рейчел добродушно закатывает глаза, – лучше Блейну об этом не знать. Погоди минутку. Она подходит к столу и наклоняется к Андерсону. Тот вздрагивает от неожиданности и смотрит на нее большими удивленными глазами. – Время действовать, – Куинн треплет его за щеку, а затем подзывает Оливию и вместе с ней возвращается к Берри. Блейн ничего не понимает ровно до той минуты, как Курт встает с места, провожая его дочь грустным взглядом, и начинает собирать вещи. Ох, точно. – Эм, Курт, – Блейн нерешительно уворачивается от носящихся под ногами детей и приближается к инструменту. – У меня есть к тебе… просьба? Деловое предложение? Хаммел выпрямляется и делает шаг навстречу, облокачиваясь на закрытое фортепиано. – Да? – Я… рад, что ты снова… «делал эти вещи», – он тоже изображает пальцами кавычки, и, кажется, это становится их внутренней шуткой, потому что Курт тихо усмехается, надевая очки. – Я действительно был неправ, потому что Оливия сегодня… это ее лучшее состояние здесь из всех, что мне довелось видеть. – Не за что, – Курт ухмыляется, и Блейну неожиданно очень хочется дать ему подзатыльник. – Да, и, эм… Мне кажется, для нее сейчас расставание с тобой было бы крайне болезненным. Что-то в лице Хаммела меняется, его улыбка застывает, и он вздыхает наигранно бодро и неестественно. – Зато она, наконец, возвращается домой, а это главное. Хороших учителей у нее будет еще много, а хороший отец – один. Блейн чувствует укол в груди на последнем слове, но решает не обращать внимания. – Это, хм, – спорно, «хороший» ли ты отец, о да, – я не об этом, в общем. Я хотел предложить тебе… попросить… черт. – Не выражайся при детях, – шипит Курт, но сам едва не смеется, и Блейн – ну, он просто решает сказать все, как есть. – Послушай, я бы предпочел, чтобы все сложилось по-другому. Чтобы Оливия не успела так к тебе привязаться, чтобы ей было проще, но эти вещи мне неподвластны. Это то, что есть. Поэтому, я не знаю, может, ты бы хотел иногда… видеться с ней? Вы нашли общий язык, а у нас… у нее сейчас не самый легкий период в жизни, и, боюсь, ее благополучие зависит не только от меня. Я был бы признателен, если бы ты действительно мог уделять ей немного своего времени. У Хаммел от удивления открывается рот, и Блейн быстро опускает лицо, потому что остановить неожиданную беспричинную, как ему кажется, улыбку не получается. Он чувствует нервозность, глядя на играющих вокруг детей и Рейчел с Куинн, разговаривающих с Оливией, потому что Курт молчит слишком долго, и – Иисусе, слава богу, Андерсон хотя бы не слышит гребаное тиканье. – Хорошо, – говорит вдруг Курт. Блейн вскидывает голову и замечает робкую улыбку на его губах. – Хорошо, да, это было бы… здорово, на самом деле. Андерсон невольно улыбается снова, и Хаммел в ответ тихонько смеется – неуверенно и недоверчиво, но на его щеке прорезается ямочка, и для Блейна это как удар под дых. – Я… хорошо, – он смаргивает нечаянные воспоминания о ямочках и копне рыжих волос, потому что сейчас явно не то время и не то место. – Да, спасибо, я… очень рад, правда. – Я тоже, – Курт замечает это что-то, чему сам Блейн не может подобрать определение, и торопливо подхватывает сумку, перекидывая ремень через плечо. – Тогда обговорим детали позже, да? Думаю, мне пора. – Конечно, – Андерсон дергает рукой в слабом подобии прощания и смотрит вслед уходящему Хаммелу, который останавливается в дверях, чтобы дать пять Оливии. – Скоро увидимся, да, мистер Хаммел? – звонко восклицает она и смеется. Курт улыбается ей в ответ так широко, как Блейн еще не видел. – Да, милая. Береги себя. И папу. Он уходит, не оборачиваясь, а Блейн замирает. И что-то непонятное, пугающее и невероятно сильное пускает корни в его сердце, но он лишь хватается за крышку фортепиано за своей спиной и дергается, когда Оливия смотрит на него, не переставая улыбаться. Потому что, может быть, именно так отрывается второе дыхание.