Avalanches

– Твари. Блейн лишь вздыхает, молча прикладывая смоченную раствором вату к ссадинам на костяшках пальцев Лео. Тот шипит сквозь зубы и тихо матерится, со злобой поглядывая в сторону забора, за которым несколько минут назад скрылся Флайерс со своей компанией. Андерсон прикусывает щеку изнутри и поднимает глаза на едва держащуюся на ветках груду досок – все, что осталось от их с Блантом дома на дереве. – Мы его восстановим. Нескоро, но, думаю, мы справимся, – говорит он, мысленно прикидывая, сколько для этого придется пропустить уроков и сочинить отговорок. – Это было наше место, – бормочет Лео, продолжая буравить взглядом дыру в железной ограде. – Как они… откуда… – Забудь об этом, они просто идиоты. Блейн прижимает свежую повязку к самой большой ссадине, и Лео с тихим стоном проглатывает не озвученное ругательство. – Тем более, ты неплохо их отделал, – продолжает Блейн с легкой усмешкой. Над тем, что это в принципе не должно быть смешным, он решает подумать позже. – Они еще долго сюда не сунутся. – Они заслужили, – Лео скрипит зубами, встряхивая перебинтованной рукой, и рассеянно поправляет разодранную футболку. – И все-таки, – Блейн неуверенно заглядывает в прищуренные серые глаза, – тебе не стоило так на них бросаться. – С чего ты взял, что это я начал? Тебя здесь не было, – огрызается Блант, опуская голову. Блейн поджимает губы и смотрит на собственные ладони. В памяти тут же всплывает отчетливая картина увиденной им четверть часа назад драки, и он чувствует, как сердце ускоряет свой ритм от одной мысли о том, что, если бы он не успел, все могло бы кончиться хуже. – Потому что я знаю тебя, – говорит он. Лео закатывает глаза. – Я не лезу на рожон каждый раз, за что, кстати, тебе спасибо, – произносит он с язвительностью, но Блейн действительно знает его достаточно хорошо для того, чтобы расслышать за ней теплоту с оттенком легкой досады. Он откидывается на траву и смотрит прямо вверх, на крону дуба, туда, где с тихим скрипом покачиваются обломки дощатого пола их хижины. – Я не это имел в виду, – Блейн думает о том, что если вдруг эта чертова груда досок рухнет на него прямо сейчас, когда он лежит рядом с Лео, касаясь коленом его бедра, он не будет против. – Я знаю, как ты дерешься, когда вынужден обороняться. И как ты дерешься, когда атакуешь первым. Блант молчит, и Блейну приходится сильно скосить глаза, чтобы увидеть, как тот теребит травинки пальцами менее поврежденной руки. – Это всего лишь дом, – почти шепчет Андерсон, мгновенно вздрагивая под резким колючим взглядом. – Это не просто дом. Это наш дом. Твой и мой, понимаешь? Блейн молчит, а затем, когда легкие начинают гореть от недостатка кислорода, вздыхает как можно тише, чтобы Лео не услышал, как судорожно сжалось его горло. Потому что это больше, чем просто слова, и Лео не может не понимать этого. – Мы всегда можем построить новый, – говорит Блейн, выделяя первое слово и снова поднимая взгляд на зеленую листву. Мерное дыхание ветра убаюкивает, и он почти пропускает негромкий шепот Бланта: – Дело не в том, что они сделали. Дело в том, что они сказали. Андерсон хмурится и прикусывает язык. Ему очень хочется спросить, но он знает: немного терпения – и Лео поделится всем, чем готов поделиться. Через пару минут тот откидывается на траву рядом с ним и закрывает глаза. Блейн уже почти не надеется услышать продолжение, но затем воздух разрезает хриплый голос: – Когда мне было восемь, в наш дом ворвались какие-то уроды. У них были биты и, вроде, какое-то еще оружие, не знаю. Это было ночью, и я… не очень хорошо все помню. Соседи успели вызвать полицию до того, как они нашли меня, а я… я просто забился под кровать и слушал, как в гостиной бьются стекла и посуда, как трещит мебель и взрываются лампочки, как кричит моя мама, как отец… Когда позже меня выводили на улицу, я не мог узнать собственный дом. Они превратили его в горсть переломанных зубочисток, и я просто… Лео сильно жмурится и задерживает дыхание. Солнечные лучи, пробивающиеся через крону, неровными пятнами высвечивают его рыжую спутанную челку и острые скулы со следами утренней щетины. Ему почти семнадцать, и для Блейна это звучит почти как приговор, но у него слезятся глаза, потому что они никогда, никогда прежде не разговаривали о том, как это случилось с каждым из них. Он находит руку Бланта и переплетает их пальцы, проглатывая всхлип. – Мне так жаль, – почти беззвучно произносит он, потому что это самое нелепое и неуместное из всего, что можно сказать в их ситуации, но ему действительно так жаль, и он просто не может смотреть на то, как вечно улыбающийся Лео распадается на куски прямо перед ним. – Они знали, – бессильно шепчет Лео. Мокрые ресницы отбрасывают дрожащие тени на его бледную кожу. – Флайерс и остальные. Они знали. «Ничего не напоминает?» – вот что сказал мне этот ублюдок, и я просто… Блейн приподнимается на локте и перекатывается, полностью прижимаясь к Бланту и укладывая голову на его плечо. Он позволяет себе один шумный дрожащий выдох в его шею и чувствует, как большие ладони ложатся на его лопатки, обнимая еще крепче. Ему так хорошо, ему должно быть хорошо, но его сердце буквально трещит по швам от чужой боли как от своей собственной, и оказаться хоть немного дальше от Лео кажется физически невозможным. – Почему сейчас? – шепчет он в теплую кожу, ощущая, как та покрывается мурашками. – Почему ты решил рассказать мне об этом… сейчас? Лео молчит очень долго, и Блейн думает, что он уснул или просто не желает отвечать, но его сердце под ладонью Андерсона стучит быстро-быстро, и Блейн и сам невольно задерживает дыхание. – У любого человека есть комната, в которой закрыты его самые сильные страхи и прошлое, к которому не хочется возвращаться. Каждый, кто пытается проникнуть туда против воли хозяина, никогда не получит разрешение войти. Но иногда… иногда ты встречаешь того, кому готов вверить ключ от двери в эту комнату – и, на самом деле, это куда ценнее, чем все хорошее, чем ты можешь поделиться. Лео не говорит больше ничего. Блейн слышит все и даже больше. Он чувствует, как объятия становятся сильнее, и прикрывает глаза, позволяя себе прижаться губами к подрагивающей сонной артерии Бланта. «Я люблю тебя», – думает он. Лео тихо вздыхает, и Блейн едва заметно улыбается, потому что знает, что им не нужны слова. У Курта голубые глаза. Не то чтобы это было первым, что замечает Блейн. Все вообще кажется странным, несуразным и неправильным, когда он, скрючившись за нелепым детским столиком в углу комнаты, бессильно наблюдает за тем, как Курт заканчивает занятие, воспитатели уводят детей за дверь, а Оливия – Оливия даже не оборачивается напоследок, и Блейн, уже расколотый на куски, раздавленный, уничтоженный, чувствует, как оглушающая и всепоглощающая пустота растирает его останки в пыль и пускает ее по ветру. Он молча пялится на Рейчел, быстро говорящую что-то Курту, на самого Хаммела, отвечающего ей что-то тихо и неуверенно, на закрывающуюся дверь, оставляющую двух мужчин наедине. Блейна словно подвесили на кольца Сатурна и оставили болтаться в невесомости, и его немного штормит, пока он рассеянно наблюдает за тем, как Курт одергивает рукава толстовки до самых костяшек и аккуратно присаживается за стол напротив него, скрючиваясь еще больше. У Курта уходит некоторое время на его привычный ритуал – поправить цепочку на шее, оттянуть воротник футболки, прикоснуться ладонью к тому, что прячется там, где-то между его ключицами – а затем они с Блейном встречаются взглядами и… У Курта голубые глаза. Блейн ошеломлен, и он честно пытается понять, чем именно, потому что в этом, как ему кажется, нет ничего странного. Да, у глаз Курта необычный голубоватый оттенок с вкраплениями зеленого, и в свете слишком яркой желтой настольной лампы они словно отливают сталью. Они кажутся по-настоящему усталыми и какими-то немного тусклыми, но это все неважно; в какой-то момент Блейн просто осознает, что впервые видит Курта без очков, и впервые видит его глаза так близко, что может различить его ненормально, непропорционально, нездорово огромный не реагирующий на освещение левый зрачок, и – и Курт, кажется, осознает это тоже, потому что он резко опускает голову и долго шарит рукой в кармане, пока не выуживает оттуда очки и не водружает их на переносицу, вздыхая как-то судорожно и рвано. Блейн хочет спросить об этом, но он знает и помнит, что люди не любят, когда кто-то лезет в их комнату страха. Поэтому он спрашивает: – Почему ты не носишь очки здесь? Курт щурится и смотрит на него с подозрением, потому что, вероятно, он ожидал совсем другого. Но Блейн спокоен, и он искренне не намерен узнавать ничего, кроме этого – и, наверное, Хаммел все понимает, потому что его плечи расслабляются, и он горько поджимает губы, когда с тихой грустью, но все равно немного резко отвечает: – Потому что детям всё равно, как ты выглядишь. И – в самом деле, это же так очевидно. Блейн пару раз моргает, приводя мысли в порядок, и выдыхает, потому что, если уж быть совсем откровенным, он мог бы догадаться об этом сам. Курт сидит напротив него, рассматривая собственные ногти и придерживая пальцами края рукавов, доходящих до середины ладоней, его затемненные очки сидят глубоко на переносице, а цепочка на шее надежно скрыта футболкой – и это тот Курт, которого Блейн видел все это время до того момента, как пришел сегодня сюда. Разве это не ответ? – Значит, Оливия, – Блейн вздрагивает, и мысль, едва сформировавшаяся, но уже пощекотавшая его сознание, ускользает сквозь пальцы. Курт смотрит на него вопросительно, хотя в его интонации слышится уверенность, и Андерсон опускает лицо. – Оливия, – говорит он, находя невероятно занимательной нижнюю пуговицу на своей рубашке. Он слышит тихий вздох и устало прикрывает глаза. Он знает, что последует дальше, и, честное слово, он не уверен, что способен выдержать нравоучения еще хотя бы одного человека. Но ничего не происходит. В комнате настолько тихо, что Блейн слышит тиканье часов с противоположной стены, а еще – или ему только кажется – отзвуки стихшей фортепианной мелодии. Он жмурится и чувствует стук собственного сердца в затылке, в ушах, чувствует жар в голове, когда медленно поднимает глаза на Хаммела. Осуждение, презрение, разочарование, жалость – это то, что он привык улавливать в поведении людей за последние недели. Это читается во взгляде каждого работника детского центра, за исключением, разве что, Рейчел. Это то, что он боится, но ожидает однажды найти в глазах Куинн или даже чертового мозгоправа Сэма. Это то, что проглядывает в каждой морщинке, трещинке и черточке лица, которое встречает его каждый раз, когда он смотрит в зеркало. И это то, чего нет в тускло-голубых глазах за затемненными стеклами очков. Курт смотрит на него с сожалением, но не с жалостью. Его брови сведены к переносице, и где-то там, в этой угрюмой складке, поселилось беспокойство и участие напополам с желанием помочь. Блейна прошибает холодный пот, а затем по его пояснице пробегаются противные колючие мурашки, и он сжимает кулаки так сильно, что на ладонях отпечатываются полумесяцы от коротких ногтей. Его едва ощутимо знобит, и он чувствует, как по позвоночнику ядовитым плющом ползет липкий тягучий страх. Потому что он не был готов к этому, а теперь не знает, как ему реагировать. Поэтому он молчит. И Курт молчит тоже. Только смотрит и хмурится, и эта его чертова складка между бровями так сильно раздражает Блейна, что он скрипит зубами, разглядывая разводы на столешнице. – Сколько ей лет? – Хаммел поджимает губы, и Блейн глубоко вздыхает, потому что – ладно, хорошо, давай создадим видимость светской беседы, как тебе угодно. – Восемь, – говорит он, не поднимая глаз. – Она очень талантлива, знаешь? – Курт улыбается, глядя куда-то чуть выше лица Блейна. – Она где-то занимается? У нее великолепный слух. Андерсон кусает губы, но не может сдержать несмелой улыбки. Он знает эту страсть своей дочери, и он не может не понимать ее. – Нет, она просто… просто очень любит музыку. Хаммел молчит, и взгляд Блейна натыкается на фортепиано в другом конце комнаты. Он вздыхает. – Я пытался научить ее играть, но она… слишком непоседлива для этого, я думаю. Хотя она любит слушать. И подпевать, даже если нет слов. – О, я заметил это еще в прошлую пятницу, когда играл им вальс Грига, – тихо смеется Курт, склоняя голову. – Ля минор? – брови Блейна ползут вверх, потому что это то, что он играл Оливии едва ли каждую неделю уже около трех лет – разумеется, по ее настойчивой просьбе. – Ля минор, – Курт улыбается, и Андерсон рассеянно улыбается в ответ, потому что он никогда не верил в совпадения, и сейчас он немного растерян. – Так значит, все дело в генах? Блейн замирает, уставившись на свои колени. Он не замечает, как Курт перестает улыбаться и обхватывает собственные запястья. – Нет, – и это звучит намного более резко, чем того хотел Андерсон, но они слегка перешли за черту, которую никто не имеет права пересекать. Даже Куинн. Даже сам Блейн. Хаммел закусывает губу и как-то сдавленно хмыкает, сутулясь сильнее, и его рука будто по своей собственной воле тянется к тому, что болтается на серебряной цепочке и спрятано серой тканью его футболки. Блейн невольно прослеживает за ней взглядом и хмурится, когда Курт замечает это и торопливо застегивает толстовку под самое горло. – Ладно, кого мы пытаемся обмануть, – он шумно выдыхает, хлопая себя ладонями по коленям, и это похоже на звук захлопывающейся мышеловки или капкана, потому что за какое-то мгновение он становится таким отчужденным и закрытым, каким не был даже в первый день их знакомства. – Из меня крайне дерьмовый собеседник. Я и сам не понимаю, зачем сижу здесь и лезу не в свое дело. Это не нужно никому из нас, и я думаю… Курт неловко поднимается – на самом деле, почти вскакивает – с места и рассеянно разглаживает несуществующие складки на джинсах. – Думаю, мне пора. Увидимся в магазине или… типа того, да. Чертова Берри, – он заканчивает неразборчивым бормотанием и решительно направляется к двери, хватаясь за ручку. – Если что – последнего ты не слышал. Очередной хлопок – и Блейн остается наедине с тикающими часами и жужжанием настольной лампы. Он тянется к маленькому переключателю, щелчок – и тишина начинает давить ему на уши, и стены надвигаются на него, и пустующий стул напротив кажется чем-то крайне неуместным, и он снова думает об Оливии и их сегодняшней встрече. Но перед тем, как окончательно вскипеть и выбежать из этого чертового здания, он успевает ухватиться за мысль, ускользнувшую от него в самом начале их с Куртом разговора – и это заставляет его на мгновение замереть и уставиться куда-то в пустоту, разделяющую его и мерно оседающую на крышку фортепиано пыль. Его губы шевелятся против его воли, и его вопрос повисает в тишине, так и не догнав своего адресата. – От чего ты бежишь?

***

– Твою мать! Блейн рычит и захлопывает книгу, отталкивая ее ногой на противоположный конец мата. – В чем дело, дружище? – Сэм останавливает грушу, промокая полотенцем лоб, и смотрит на Андерсона с усмешкой. Тот пялится на бесформенную бумажную конструкцию в своих руках, а затем на ненавистную цветастую обложку. – Я должен согнуть этот чертов лист в шестой раз. В шестой, Сэм! Он больше не гнется! – Блейн фыркает и комкает недоделанную фигурку, отшвыривая ее куда-то к стене. – Гребаный лотос. – Ну так попробуй что-нибудь другое, – Эванс пожимает плечами и тянется к учебнику, присаживаясь рядом с Блейном и внимательно изучая оглавление. – Я все еще считаю это бредом, – ворчит тот, приваливаясь спиной к скамейке. – Оригами. В зале для бокса. Ты точно психо-лог? – Неуместная шутка, – отрезает Сэм, не отвлекаясь от книги. – Знаешь, управление гневом – целая наука. Моя задача – предлагать тебе альтернативы, твоя – выбрать ту, которая действительно поможет тебе обрести гармонию с собой. – О нет, только не йога, – стонет Блейн, заваливаясь на бок. Эванс смеется. – Нет, йога – это крайняя мера, клянусь. – Тогда почему мы просто не пошли на курсы оригами? Зачем устраивать этот цирк в тренировочном зале? Сэм закатывает глаза: – На это есть две причины. Первая: я все еще уверен, что бокс – лучший вариант, но, пока ты не готов, мы будем пытаться делать что-то другое. Ну а вторая… Он откладывает учебник, вставая с места и возвращаясь к снарядам. – Вторая причина в том, что мне действительно нравится здесь заниматься. Странно, почему я не пришел к этому раньше, но ведь никогда не поздно, так? – Можно я просто посмотрю, как ты тренируешься? – без особой надежды спрашивает Андерсон, с опаской косясь на двухсот страничного монстра. Эванс цокает языком, зубами подтягивая узлы на перчатках. – Нет, так не пойдет. Гнев, хоть и является реакцией нервной системы, при появлении проходит обработку мозгом, как и любой другой «входящий сигнал» – называй это осмысливанием, если тебе так проще. Осознание возбудителя гнева служит толчком к его распространению по всему телу в качестве ощущений и к тому, что потом это тело – опять же, подконтрольное мозгу – делает… – Ближе к теме, прошу. – Ты такой зануда, – Сэм ударяет кулаками друг о друга, глядя на Блейна. – Цель этих курсов состоит в том, чтобы научить твой мозг и конечности подчиняться тебе в любой стрессовой ситуации. Этакое воспитание концентрации, что ли. И для этого нет ничего лучше оригами, поверь. Мелкая моторика, изучение инструкций, спокойная, приближенная к монотонной деятельность и прочее… Но если ничего не выйдет – мы всегда можем попробовать что-то новое. – То есть на следующую тренировку ты притащишь сюда рояль? – Блейн скептически поднимает бровь и нехотя тянется к нетронутой квадратной заготовке. Эванс удивленно разворачивается и хмыкает. – А ты умеешь играть? – Я думал, ты прочитал это в моем личном деле. – За-ну-да, – Сэм закатывает глаза, после чего хмурится. – Думаю, с роялем могут возникнуть проблемы, но если какой-нибудь компактный синтезатор… – Сэм, я пошутил, – Блейн поднимает ладони в жесте капитуляции и вздыхает, – честное слово, мне хватает и этого. – Ну тогда приступай, – Эванс пожимает плечами и ухмыляется, ударяя по груше. – Открой наугад, ничего сложного. – Надеюсь, это будет не сраный лотос, – бормочет Андерсон, перелистывая страницы до тех пор, пока книга не раскрывается ровно на середине. На него смотрит изображение бумажного журавлика, и Блейн прикрывает глаза. Тысяча и заветное желание, что ж. Он складывает квадрат пополам дважды, проглаживая складки согласно инструкции. Он делает диагональные сгибы, затем ромб, после работает с углами верхней части, и в какой-то момент он перестает следить за тем, что делают его руки. Его мысли прорывают себе траншею какого-то нового русла, он думает о том, что происходящее – невозможный бред. И речь даже не о том, что он занимается оригами, пока его «куратор, тьютор, помощник или как ему будет удобно» колотит мешок с песком в паре шагов от него. Речь о том, что сегодня чертов вечер понедельника, и с последней встречи с Сэмом едва ли прошли сутки. Речь о том, что чертовы еженедельные курсы, которые казались Блейну несусветной ересью, каким-то образом превратились в потребность всего за два чертовых занятия. Потому что раньше Блейн находил некое подобие утешения в беседах за остывающим чаем на кухне у Куинн и чувствовал себя последним ничтожеством, пользующимся своей подругой в качестве жилетки и не отвечающим ей взаимностью. Но сегодня, едва покинув детский центр, единственное, чего он на самом деле хотел – оказаться здесь рядом с чертовым, чертовым, чертовым неугомонным незатыкающимся нелепым и вообще крайне раздражающим своей непоколебимой уверенностью во всем, что он делает, Эвансом. Блейн жмурится и замирает где-то на середине движения, из-за чего бумажная шея журавлика почти отрывается. Он жмурится до белых точек перед глазами и ненавидит себя за то, что начинает привязываться, и еще больше – за само осознание этого. – Так не должно быть, – бормочет он. Его руки трясутся, и он старается дышать как можно тише. – Я не должен быть здесь. Это неправильно. Он делает глубокие вдохи и выдохи, пытаясь попадать в мерный ритм бьющего грушу за его спиной Сэма. Он не видит, как тот монотонно стучит по снаряду одной рукой, кусая губы и глядя на дрожащие плечи Блейна. Сэм тоже знает о комнатах страха. В конце концов, он ведь дипломированный психолог, если это хоть что-то значит. – Как дела у Оливии? Андерсон вздрагивает и открывает глаза, пару мгновений приходя в себя. Он напоминает себе, где находится, с кем разговаривает и зачем пришел сюда, пока его пальцы медленно возвращаются к полусогнутой складке. – У нее… С ней все хорошо, – «за исключением того, что она меня ненавидит». Блейн кусает щеку изнутри, раскрывая бумажные крылья, и задерживает дыхание. Он смотрит в стену перед собой невидящим взглядом и решает взять на себя всю ответственность, чувствуя, как на одну тысячную становится ближе к пока еще четко не сформировавшейся, но очень важной цели. – А у… – На самом деле, мы немного поссорились, – выпаливает он, слыша, как прекращаются удары. Блейн начинает говорить быстрее, чувствуя в себе небывалую решительность. – Точнее, ну, она … очень зла на меня. Я прекрасно ее понимаю. Я, вроде как, и сам знаю, что являюсь дерьмовым отцом, не способным постоять за свою семью, но все равно слышать это от собственной дочери… Он не может договорить, потому что слова застревают комом где-то глубоко в его глотке. Это неожиданное откровение – самый смелый и рискованный его поступок за последние недели. Ему страшно, и этот страх не имеет никакой четкой формулировки, но Блейн просто ощущает это – перманентную дрожь где-то на дне его промерзших насквозь легких. Он боится вздохнуть, словно это может вызвать атомный взрыв, но вместе с тем он неожиданно действительно чувствует себя лучше – совсем немного, практически неощутимо, но чувствует, поэтому вместо окончания лишь пожимает плечами. Сэм садится рядом с ним, беря в руки квадрат из бумаги и пододвигая к себе учебник. Он молчит пару минут, складывая своего первого немного кривого журавлика, а затем принимается за второй, и Блейн тоже решает продолжить, ощущая странное, недолговечное – он в этом уверен – почти эфемерное, но такое долгожданное подобие умиротворения. И тогда Сэм начинает говорить: – Как твой психолог, я должен сказать тебе, что ты хороший отец, потому что ты действительно заботишься об Оливии. Что это не твоя вина, а вина сложившихся обстоятельств. Что сейчас ты должен сделать все, что в твоих силах, для того, чтобы вернуть ее домой и отделаться от всего этого дерьма. Он замолкает и успевает сделать еще три фигурки, пока Блейн, пересиливая сжавшие его горло тиски, выдавливает из себя едва слышное сиплое: – А как мой друг? Ведь может он хотя бы на пару минут представить себе, что они обычные друзья? Забыть о том, что один из них платит другому, пока тот оказывает свои профессиональные услуги? Притвориться, что они – просто два старых товарища, наведавшиеся в зал для бокса с целью позаниматься оригами? Ладно, возможно, последнее – не слишком обычно, но может он хотя бы попытаться создать зыбкую иллюзию нормальности? Блейн поворачивает лицо и видит немного грустную улыбку Сэма, видит маленькие морщины в уголках его глаз, видит его добрый прямой и честный взгляд и думает, что может. Хотя бы на сегодня. Хотя бы на один день. – Как твой друг… Я думаю, что ты не перестанешь винить себя, пока не разгребешь всю эту кашу. Как твой друг, я думаю, что возвращение Оливии домой – лишь первый этап в долгом становлении ваших отношений как доверительных и полноценных, а вас двоих – как одного неделимого целого. Целого, понимаешь? Андерсон заторможено кивает, потому что – да, он понимает. Хоть и не думает, что это возможно. Сэм вздыхает. – Как твой друг, я не хочу врать. Я думаю, что ты не справишься с этим один. И я готов помогать тебе столько, сколько ты посчитаешь нужным, но только если ты осознаешь одну вещь. Эванс смотрит прямо в его глаза, и Блейн невольно напрягается, потому что – вот оно. – Принимать помощь или просить о ней – это нормально. Нуждаться в чем-то – это нормально. Сближаться с кем-то – это нормально. Все это не делает тебя слабым, Блейн. Когда ты поймешь, что ты не один, что тебя окружают люди, которые хотят сделать твою жизнь лучше, что они дорожат тобой так же, как и ты ими – тогда ты будешь готов. И это, понимаешь, именно это сделает тебя сильным. Человек может быть кем угодно, когда он сам по себе. Но только близкие могут помочь ему окончательно обрести себя и свое место. Андерсон прикрывает глаза и отворачивается, потому что у него кружится голова, и всего этого явно слишком много для одного дня. Он пытается вспомнить, куда спрятал таблетки от мигрени, потому что уснуть сегодня явно не удастся, и устало смеется: – Только не мелодраматизируй. – Я почти уверен, что такого слова не существует, – хмурится Сэм, наигранно постукивая пальцем по подбородку. Блейн ухмыляется, доделывая своего пятого журавлика и ставя его куда-то к уже расставленным на матах девяти. – Ну и кто из нас зануда? – тянет он, рассеянно глядя на бумажную стаю перед собой. Эванс бормочет в ответ что-то неодобрительное, но Андерсон абстрагируется и лишь несмело улыбается, все еще ощущая непрочное спокойствие в своей истерзанной грудной клетке. Может он хотя бы на один день притвориться, что стал на одну сотую ближе к цели?

***

Курт даже не смотрит в его сторону, бросая свое короткое привычное «привет» на следующий день, и Блейн отчего-то чувствует себя виноватым. На самом деле, конфликта как такового между ними так и не произошло, но это не мешает Андерсону снова и снова возвращаться к воспоминаниям о прошлом вечере в детском центре и мыслям о том, что он мог сделать не так. Стрелки часов отмеряют свой путь до обеденного перерыва, когда Курт выходит на несколько минут и возвращается с новым стаканчиком кофе. Он делает глоток и в кои-то веки не морщится, а облегченно и даже удовлетворенно вздыхает. Морщинка между его бровей разглаживается, и он едва заметно улыбается, перемещаясь к ближайшему стенду с пластинками и сортируя их по алфавиту под негромкий аккомпанемент очередной песни Майкла Джексона. Блейн смотрит в окно и чувствует странное желание разгадать каждую из миллиона маленьких загадок в Курте. То, как и почему тот немного судорожно поправляет очки, когда те сползают с его переносицы, или рукава кофты, если они поднимаются чуть выше его ладоней. То, как он кривится от стаканчика утреннего кофе и – иногда – улыбается обеденному. То, как он постоянно теребит цепочку на его шее и то, что там, на ней – всегда под его рукой, но никогда не на виду у посторонних. По крайней мере, теперь он знает, почему «Паваротти» закрывается раньше по понедельникам и пятницам, но от этой разгадки появляется еще больше вопросов. Почему детский центр? Почему дети? Как это связано с Рейчел? Но самое главное – почему Курт и почему все это так волнует самого Андерсона? Блейн жмурится и отворачивается. Яркий уличный свет отпечатался на внутренней стороне его век, и он рассеянно вертит обручальное кольцо на безымянном пальце, ожидая, пока маленькие белые точки перестанут кружиться перед взором. Он слегка вздрагивает, когда слышит шорох слева от себя, и открывает глаза, видя Курта около стеллажа с английской литературой семнадцатого века с томиком «Короля Лира» в руках. Его пронзает легкой, почти незаметной вспышкой дежавю, и прежде, чем Блейн вообще успевает подумать, он будто со стороны слышит свой собственный голос: – Кого из них тебе жаль больше всего? Хаммел оборачивается – немного слишком резко – и пару секунду просто смотрит на Блейна, после чего непонимающе хмурится. Андерсон кивает головой на книгу в его руке, и Курт следит за его взглядом, словно уже успел забыть, что держит. Наконец, на его лице расцветает некое подобие понимания, и он неуверенно жует губу. Блейн почти успевает пожалеть о том, что вообще задал свой вопрос, когда Курт, наконец, негромко отвечает: – Не уверен, что мне жаль хоть кого-то из них. Брови Андерсона удивленно приподнимаются, и он откидывается на спинку стула. – Так не бывает. Курт хмыкает, возвращая книгу на место. – На мой взгляд, эта пьеса – идеальный показатель того, что может произойти, если люди не научатся просто разговаривать друг с другом. – Что ты имеешь в виду? – Ох, ну ты же не серьезно? – Хаммел вздыхает и разворачивается к Блейну лицом, приваливаясь плечом к стеллажу. – Ладно, давай посмотрим: ты, наверное, ожидал, что моим ответом будет сам Лир или Корделия. Но король, этот упертый баран, с самого начала показал, что, если он что-то вбил себе в голову, пытаться переубедить его бесполезно. От него и его бестолкового упрямства пострадал и он сам, и все остальные – даже его дражайшая Корделия, к которой он воспылал такой внезапной любовью лишь после того, как остался совсем один. Удобно, что сказать. – И чем тебе не угодила она? – Блейн скрещивает руки на груди и поправляет очки, с интересом глядя на Хаммела, который смотрит куда-то в окно и шумно вздыхает. – Корделия, Корделия… Все пытаются выставить ее какой-то невинной жертвой, все называют ее кроткой и благородной в своей скромности, а еще честной и искренней, и прочее, и прочее, но это… это все так не по-настоящему, знаешь? Мир устроен не так. Жизнь устроена не так. Жизнь никогда не дает второго шанса на то, чтобы сказать тому, кто тебе дорог, то, что ты не успел сказать раньше. А ей – ей был дан этот шанс, но это… Курт трясет головой и отворачивается к полкам. Блейн видит, как опускаются его плечи, как тонкие пальцы рассеянно пробегают по книжным корешкам, как правая рука ложится на его грудь, ровно в то место между ключицами, где на серебряной цепочке позвякивает его собственная тайна и ключ от его комнаты страхов. Блейн молчит, кусает губы, но молчит, потому что – он не должен, не должен, не должен. И тогда Курт, рвано ухмыляясь и не оборачиваясь, продолжает: – Единственный, кто вызывает у меня хоть какой-то сочувствие, это Эдмунд. Андерсон замирает. Не то чтобы он не был готов к такому ответу, но… ладно, он не был готов к такому ответу. – Почему он? Курт пожимает плечами: – Не знаю, может, потому, что он сам был творцом своей судьбы от начала и до конца пьесы. Я имею в виду… он принимал все эти решения – ну, ты знаешь, неправильные и подлые – но он принимал их сам, и он один смог признать свои ошибки после всего – без лишних разглагольствований принять свою неправоту и взять вину на себя. Ответственность – то, на что у него действительно хватило смелости, и мне кажется, что из всех героев именно он достиг большего прогресса. – Тогда почему тебе его жаль? Хаммел замирает на несколько мгновений, будто обдумывая ответ. Блейн очень хотел бы увидеть его лицо в этот момент. – Наверное, потому, что рядом с ним не оказалось никого, кто мог бы показать ему другой путь. Он оказался не таким уж и безнадежным, в конце концов, просто… Время не дало шанса и ему. Но, по крайней мере, оно дало ему возможность исправить то, что он сделал… или хотя бы попытаться. Курт оборачивается и кривовато улыбается, будто извиняясь за свои слова, а затем возвращается к пластинкам. Блейн молча провожает его глазами, и его собственный экземпляр Шекспира в ворохе бумаг на столе под его правой рукой, кажется, готов прожечь в ней дыру. Хаммел делает очередной глоток кофе и ныряет за свою стойку, полностью скрываясь из виду, но на сетчатке глаз Блейна, будто выжженные дневным уличным светом, горят слова Эдмунда, и он шепчет, сам не зная, зачем и кому: – Колесо судьбы свершило свой оборот. Я здесь и побежден.

***

– Как там Оливия? Блейн вздыхает, и кружка вздрагивает в его руках. Он перехватывает полотенце и пожимает плечами: – Ну, в понедельник она устроила небольшой скандал, а вчера… просто сделала вид, будто меня не существует. Он закусывает дрожащие губы и пытается улыбнуться, но с треском проваливается. Куинн передает ему мокрые ложки и принимается за мытье тарелок. – Значит, завтра я пойду туда с тобой. Андерсон, вяло орудующий полотенцем, кривится: – Не думаю, что это хорошая идея. – Зато я так думаю. Я поговорю с ней, и – ну, не знаю, в конце концов, я просто соскучилась. – Несколько капель попадают на одежду Фабрей, и она тихонько ругается, после чего продолжает, – Да и ты не можешь мне запретить, особенно после всего… – Я знаю. Я и не думал, – Блейн шумно выдыхает, убирая в шкаф последнее блюдце. Куинн выключает воду и забирает у него полотенце, вытирая руки. Они стоят друг напротив друга около раковины, и Блейн чувствует себя голым под пристальным взглядом Фабрей. – Тогда в чем дело? – интересуется она, и, господи, иногда Андерсону так хочется, чтобы она выключила своего внутреннего адвоката. Он дергает плечом и запрокидывает голову, поправляя очки. – Я не знаю. Я просто… снова буду там один. Ну, ты понимаешь. Конечно, я буду безумно рад, что ты увидишь Оливию, и ей не будет так одиноко, но… еще один день в этом здании в качестве пустого места – это, кажется, слишком для меня. Я не перестану ходить туда в любом случае, но мне бы не хотелось втягивать в этот кошмар еще и тебя и… – Блейн, – Куинн берет его за руку и смотрит так открыто и пронзительно, что тому становится немного дурно. – Блейн, я хочу помочь. Я хочу быть там не только ради нее, но и ради тебя. Я не знаю и не могу знать, каково тебе, но я вижу тебя и… Я тебя не оставлю, что бы ты не говорил. Просто перестань отталкивать меня. Маленький Сэм Эванс в голове Блейна начинает прыгать и махать ручками, и Андерсон устало ухмыляется. Он решает не сопротивляться – хотя бы сейчас – и если это действительно не сделает его слабым, то почему бы и нет? – Ладно, – говорит он, пока маленький Сэм Эванс радостно улюлюкает и машет яркими красно-белыми черлидерскими помпонами. – Ладно.

***

– Опять урок музыки? – Куинн удивленно косится в сторону витражной двери, за которой слышится детский смех, перекрывающий фортепианную версию мелодии из Марио. – Каждый понедельник и пятницу, как я уже говорила мистеру Андерсону, – Берри пожимает плечами, и Блейн лишь раздраженно закатывает глаза, потому что – честное слово, почему каждый раз она оттягивает этот гребаный момент неизбежности до бесконечности? – Я рада, что в этом заведении предусмотрены такие дополнительные занятия. Думаю, для детей это весьма полезно, – Куинн улыбается, и Андерсон почти топает ногой от злости. Он думает, что, наверное, со стороны сам похож на маленького ребенка, но какого черта его подруга продлевает эту муку вместо того, чтобы поторопить Рейчел и открыть, наконец, эту чертову дверь?! Берри искоса смотрит на Блейна и тихонько усмехается. Потому что, ну, он действительно не похож на взрослого сейчас. – Ладно, думаю, хватит нам тянуть, – говорит она, и Андерсон почти вскидывает руки в воздух. – Аллилуйя, – шипит он, за что получает тычок в ребра от Куинн, но это все неважно, потому что дверь открывается и… Она стоит ближе всех к фортепиано. На самом деле, она почти виснет на руке Курта, беззаботно треща о чем-то ему на ухо и глупо хихикая. Хаммел отвечает ей с легкой улыбкой, и она говорит снова, и снова, и снова, и Блейну даже не важно, что именно – она говорит, и смеется, и выглядит такой живой впервые за долгое время рядом с человеком, которого видит в третий раз в жизни. Рядом с Куртом, который сам большую часть времени похож на забитого одичалого волка, рядом с Куртом, который, мать его, никто, и Блейн просто не может, и он чувствует, как ревность вскипает в его крови и разносится по артериям от самого сердца, проникая в каждую клетку его тела, потому что это должен быть он, он, он, не Курт. – Оливия, – Рейчел улыбается, снова, как и каждый раз до этого, и легкие Блейна уже заранее сдавливает фантомным спазмом, ведь он знает, что будет дальше, – к тебе гости. Оливия смотрит на дверь, и Андерсон едва сдерживается от того, чтобы закрыть глаза и уйти прочь, неважно куда, главное – отсюда. Потому что сначала она видит его, и то, как быстро умирает улыбка на ее лице, новым рубцом перекрывает и так не заживающие раны в его сердце. Ее глаза тускнеют, плечи опускаются, и вся она будто сдувается на глазах – и, честное слово, Блейн готов плакать, потому что это невыносимо. Он заслуживает все это, он заслуживает даже больше, но это… не вы но си мо. Он вздрагивает, когда слышит рядом судорожный всхлип. Блейн уже почти успел забыть о том, что пришел не один, но теперь он смотрит на Куинн, которая прикрывает дрожащие губы ладонью, и она тоже смотрит на него, и в ее глазах – боль и понимание, и теперь она, наконец-то, верит, вот только Блейну от этого не легче. – Оливия, – шепчет Фабрей, поворачиваясь к детям и выдавливая из себя улыбку, – солнышко… И то, как меняется лицо Оливии, хуже всего того, что Блейн уже видел. Потому что она расцветает, она бежит, спотыкаясь, навстречу Куинн, она влетает в ее объятия и тихо пищит ей в плечо, она плачет, и это все так, так сильно. Она так сильно любит Куинн, она так рада встрече, она тянется к ней ровно в той же степени, в которой ее воротит от Блейна – и он просто делает шаг в сторону, закусывая костяшки пальцев, и присаживается где-то у стены, даже не пытаясь подслушать тихий разговор своей дочери с Фабрей. Андерсон действительно чувствует себя пустым местом, или даже пустым местом в отрицательной степени, потому что – вот она, Оливия, маленькая, теплая, улыбающаяся сквозь слезы и цепляющаяся крошечными пальчиками за блузку всхлипывающей Куинн, и они вдвоем – центр его вселенной, в котором для него самого больше нет места. Его вышвырнуло какой-то неподконтрольной электромагнитной силой с собственной орбиты, он потерял свою дочь – самое дорогое, что у него есть – и сейчас он осознает это как никогда четко, именно сейчас, сидя у стены, обклеенной яркими цветастыми обоями, и разваливаясь на части, словно тлеющий негатив фотопленки. Потому что все это, вся его жизнь давно перестала быть доброй иронией, если вообще когда-то была ею. Он чувствует себя главным героем чего-то злобно-сатирического, бульварного и дешевого, и это так, черт возьми, символично. – Эй. Блейн вздрагивает, несколько раз моргая мокрыми ресницами. Он убирает кулак ото рта, рассеянно рассматривая отпечатки зубов с кровоподтеками на его указательном пальце, а затем его снова трясут за плечо, и тогда он оборачивается. Около него на корточках сидит Курт, и Блейн заторможено начинает понимать, что не помнит, когда стихла музыка, ушли дети, и в комнате не осталось никого, кроме Рейчел, Куинн, Оливии и их двоих. Хаммел выглядит утомленным, но вполне умиротворенным, и Блейн быстро и как можно более незаметно пытается вытереть глаза за стеклами очков. – Я собираюсь сходить в кафетерий. Не хочешь составить мне компанию? Андерсон думает всего мгновение, потому что внезапная и сбивающая с ног апатия наваливается на него откуда-то изнутри и сразу, полностью, парализуя каждое нервное окончание. Он моргает снова и снова, чувствуя, как с каждым разом веки тяжелеют все сильнее, и интересуется – с интонацией полуразложившегося покойника: – Здесь есть кафетерий? Курт ухмыляется и дергает плечом: – Только для персонала. Но это не значит, что я не могу привести «плюс один», верно? Блейну все равно. Он смотрит на Оливию, сидящую к нему спиной, и вздыхает – воздух каким-то густым комком покидает его глотку, отчего он почти давится – после чего кивает Куинн и поднимается на ноги. Фабрей кивает ему в ответ, не отрываясь от разговора с девочкой – и, господи, Оливия говорит так быстро и так много и так не-с-ним, что Андерсон малодушно желает поскорее убраться из этой комнаты. Хаммел выглядит спокойным и безразличным, и это все, что нужно Блейну прямо сейчас. Поэтому он выходит в коридор первым и пропускает взгляд Курта – взгляд, в котором слишком много всего и который можно назвать каким угодно, но только не безразличным. Взгляд, который, наверное, навсегда отпечатается в памяти наблюдающих за ними Куинн и Рейчел. – Большой обезжиренный мокко. Блейн дергается снова, потому что – когда они успели оказаться на месте? Он чувствует себя каким-то обкуренным, но не может даже злиться, потому что ему сейчас, по большому счету, плевать на все. – Будешь что-нибудь? – Курт вскидывает бровь, и Андерсон лениво мотает головой, наблюдая за тем, как Хаммел берет поданный ему огромный картонный стаканчик и делает глоток кофе. А затем вздыхает – облегченно и расслабленно. На его лице расцветает улыбка, и Блейн как-то слишком внезапно даже для самого себя вспоминает, как Курт морщится каждое утро от того пойла, что приносит с собой в магазин. И не то чтобы ему на самом деле было интересно, но, просто чтобы разбавить эту вязкую тишину, он спрашивает: – Ты любишь кофе только после обеда? Хаммел, успевший, наверное, мысленно обвенчаться с воздушной пенкой в своем стакане, хмурится и наклоняет голову. – Почему это? Блейн пожимает плечами. – Не знаю. Просто по утрам ты выглядишь так, будто твой кофе изготовлен из того, что плавает в канализации. А в ланч – ну, почти всегда – как сейчас. – То есть как нормальный человек? – То есть как человек, планирующий затащить свой кофе в постель. Хаммел пару секунд смотрит на него, как на восьмое чудо света, переваривая этот каламбур, а потом запрокидывает голову и хохочет. И Блейн замирает. Он не может и, если честно, не хочет объяснить это. Он не понимает и не собирается исправлять ситуацию. Он просто смотрит на впервые за все время их знакомства по-настоящему смеющегося Курта и чувствует, как его отпускает – неохотно, самую малость, но… Он действительно чувствует себя лучше. Ему действительно становится легче. Это так похоже на произошедшее в зале для бокса в понедельник – и совершенно не похоже одновременно, но он душит в самой глубине своего сознания желание понять это, потому что – нет, не нужно, пусть все будет так, пожалуйста, пусть это просто будет. – Ты придурок, – Курт все еще смеется и качает головой, делая новый глоток кофе, а по пояснице Блейна быстро, словно разряд тока, пробегают мурашки, и он решает просто проигнорировать это, потому что ему и так достаточно всего этого дерьма. Хаммел снова блаженно выдыхает и неловко стирает следы от пены на губах рукавом толстовки. Блейн стискивает зубы и смотрит в стену. У него просто едет крыша. Это ненадолго. – На самом деле в кофейне у моего дома не делают кофе, который я люблю. Приходится довольствоваться американо, – Курт морщится и, словно успокаиваясь, перехватывает стаканчик двумя руками. – А в ланч меня обычно спасает Старбакс напротив магазина. Хотя иногда там адские очереди, и тогда я предпочитаю вернуться в ту убогую кофейню и снова давиться тем убогим американо. – Какие жертвы ради бодрости, – Блейн даже не пытается скрыть сарказм, попутно ковыряя большим пальцем темное засохшее пятно на столешнице около кассы. Курт хмыкает. – В зависимости нет ничего хорошего кроме самой зависимости. Мысли Блейна на секунду будто спотыкаются об это фразу, и она застревает в его голове легко и почти безболезненно, словно заноза, но он переключается на то, ради чего вообще пошел сюда, потому что хватит с него дебильных афоризмов. Не сегодня. – Что у тебя с Оливией? Хаммел давится кофе. Он пытается откашляться и установиться зрительный контакт с Блейном одновременно, но с треском проваливается. Его очки запотевают, и он отворачивается, пока вытирает их краем толстовки и отвечает: – Ну, она кто-то вроде моей ученицы, я кто-то вроде ее учителя. Она очень талантлива и старательна, и она нравится мне, потому что, думаю, она замечательный ребенок. Странный вопрос. Андерсон скрипит зубами и дожидается, пока Курт обернется. – Вы оба выглядели слишком довольными для просто ученика и учителя. – Я надеюсь, что ты шутишь, – Курт сдерживает улыбку и качает головой – и это, разумеется, злит еще сильнее. – В смысле – твоей дочери восемь? И, ну, ты сейчас типа достанешь ружье и прикажешь мне не приближаться к ней, пока она не выйдет на пенсию? Он смеется искренне и без задней мысли, но он смеется – и это словно красная тряпка для быка. Андерсону в какой-то момент становится интересно, понимает ли Курт, как близко он оказался к истине и как далеко от нее одновременно? – Ты почти прав, – цедит он сквозь зубы, – за исключением того, что я не шучу. Брови Хаммела ползут вверх. Он выпрямляет спину и скрещивает руки на груди, и – да, теперь он выше Блейна и кажется более грозным, но какая, к черту, разница? – К чему ты клонишь? – интересуется он, отставляя кофе, и Блейн кусает щеку изнутри, потому что его пассивности как не бывало. Он чувствует новый всплеск гнева, и ревности, и гнева, и маленький Сэм Эванс в его голове колотит маленькую боксерскую грушу, и Блейн зарывается пальцами в волосы на затылке, потому что он сходит с ума, однозначно сходит с ума, но прямо сейчас он не может молчать. – К тому, что я прихожу сюда не для того, чтобы увидеть, как моя дочь крутится вокруг какого-то едва знакомого человека. К тому, что я не собираюсь спокойно смотреть на то, как она находит мне замену в лице учителя музыки. И я знаю, что облажался, что не достоин быть ее отцом, что должен гореть в аду и прочее, и прочее, и прочее – твою мать, я знаю, знаю и помню об этом сам, и лишнее подтверждение мне не требуется. – Но я не… – Курт кажется растерянным, его глаза бегают из стороны в сторону, а гребаная складка между бровей кричит о непонимании. – Все не так… – А как? Как, черт возьми? Я просто… это… – Блейн задыхается, ему не хватает слов, времени, мыслей. Он просто не хочет, чтоб Оливия отдалилась еще сильнее. Он просто хочет свою семью обратно, господи, пожалуйста... – Я не хочу больше видеть этого. Тебя с ней и… этого. Курт замирает. Он молчит и дышит медленно и тяжело, в то время как Блейн – быстро и поверхностно, будто после гонки. Челка Хаммела падает ему на глаза, но он не обращает внимания. Он кажется абсолютно спокойным, но его ноздри едва заметно трепещут от напряжения, а пальцы слишком сильно цепляются за предплечья. – Значит, вот как? – тихо говорит он, но его голос опасно звонкий, а глаза за темными стеклами – необычно пустые. Блейн молчит и кусает губы изнутри. Он слишком выдохся для того, чтобы добавить что-то еще, поэтому все, что ему остается – упрямо смотреть снизу вверх на острую линию напряженной челюсти и мысленно считать от одного до десяти и обратно. И снова. И снова. Когда Курт выдыхает сквозь зубы, Блейн досчитывает почти до сотни. – Как тебе будет угодно, – говорит Хаммел и разворачивается. И выходит из кафетерия, не оборачиваясь и не сбавляя шагу. И все. И Блейн просто смотрит ему в след и не чувствует ни удивления, ни удовлетворения, ни облегчения или спокойствия. Ничего.

***

– Мисс Фабрей, спасибо, что согласились задержаться. Куинн едва заметно улыбается и присаживается в кресло напротив Рейчел. – Не вижу смысла отказывать вам. Тем более, как я поняла, для этого есть причина? Берри сжимает губы в полоску и кивает. Она смотрит в окно на проезжающие мимо машины и собирается с мыслями, не зная, с чего начать. Куинн терпеливо ждет, переводя взгляд с каштановых прядей на немного нелепый цветастый свитер, затем на большие уставшие глаза и обратно. – Вы очень близки с Оливией, не так ли? Фабрей кивает, хотя это в принципе не было похоже на вопрос. – Я знаю ее с самого детства. Практически с того самого дня, как Блейн и Лео забрали ее из детского дома. Рейчел качает головой, откладывая бумаги и полностью переключая свое внимание на собеседницу. – То есть это… – Это больше четырех лет. Но я не совсем понимаю, к чему вы ведете? Берри задумчиво покачивает ногой, неуверенно заламывая пальцы. – Я думаю… то, что происходит с Оливией сейчас – я имею в виду ее отношения с Блейном – что-то вроде отголосков старой психологической травмы, понимаете меня? Куинн хмурится, сжимая подлокотники кресла. – Не совсем. Она… развивалась как все остальные дети. Ее родители никогда не скрывали от нее прошлого, но она просто не помнит то время в приюте. Она почти никогда не спрашивала об этом, потому что большую часть жизни провела с Блейном и Лео, и… – Нет, это немного не то. Я говорю не о памяти, точнее не об осознанных воспоминаниях. Я работаю здесь уже пять лет, и поверьте – детский дом всегда оставляет свой след в жизни любого ребенка. Срок пребывания, возраст – это все не так важно, это просто… есть и будет всегда с каждым из них. – Я не… на что вы намекаете? Рейчел сцепляет пальцы в замок и глубоко вздыхает. Фабрей неосознанно напрягается, сжимая кулаки. – Я думаю, что это некий период отторжения. Не знаю, как объяснить… Вы сами сказали, что Блейн и его супруг не скрывали от Оливии ее историю, и я думаю, что, несмотря на все ее спокойствие, подсознательный страх быть оставленной снова жил в ней все это время. И то, что происходит сейчас, очень болезненно и для нее, и для Блейна, и для вас, но суть в том, что у них без вашей помощи ничего не выйдет. Куинн потирает переносицу и хмурится. Все слишком запутано и сложно, и она не совсем понимает, чего от нее хотят. – Но я ведь не мать Оливии, – она качает головой и кусает губы. – Я люблю ее, как… не знаю, я люблю ее бесконечно сильно, но она не моя дочь, а я не ее мать. И я не собираюсь обманывать ее, себя или кого-либо еще, потому что это будет несправедливо в первую очередь по отношению к ней самой. Берри смотрит на нее долгим взглядом, и Куинн неожиданно чувствует себя не в своей тарелке. Блейн говорил ей об этой странной и необъяснимой способности Рейчел, но вплоть до этого момента она в это не верила. По позвоночнику Фабрей бегут мурашки, и она чуть сильнее хватается за подлокотники. А потом Рейчел вдруг улыбается – и все проходит. В комнате будто становится теплее, и Куинн осоловело моргает, глядя, как Берри вздыхает и расслабляется в кресле напротив. – Хорошо. То, что вы говорите – это хорошо. – Я не понимаю, – растерянно произносит Фабрей. Она еще никогда не чувствовала себя такой беспомощной и потерянной. Это пугает – и отчасти завораживает. Рейчел кивает сама себе и продолжает, глядя в окно: – Оливия воспитывалась двумя мужчинами. И, возможно, кто-то другой сказал бы, что ребенку нужна мать – но, знаете, я считаю это полным бредом. У меня самой два отца, и я не могла бы просить о более чудесной семье. Поэтому я не считаю, что вы должны пытаться стать для Оливии кем-то вроде родителя – нет, вовсе нет. Берри улыбается снова, переводя взгляд на Куинн. – Ей нужен друг. Ей нужна опора, что-то, что не связано со всей этой сложной взрослой попечительской ерундой. Ей нужен кто-то, в ком она может быть уверена до конца, кто-то, кто останется с ней, несмотря ни на что. Ей нужна константа, понимаете? Фабрей пытается сглотнуть ком в горле, но ее голос все равно звучит глухо, когда она спрашивает: – Почему вы думаете, что это должна быть я? Рейчел кажется удивленной. Она пожимает плечами – беспечно и так, словно говорит об очевидном: – Вы не должны. Просто это уже случилось. Я имею в виду, это уже вы, мисс Фабрей. – Куинн. Просто Куинн, – она неловко дергает уголками губ, потому что в текущей ситуации все эти формальности кажутся крайне неуместными. Берри, улыбается и опускает глаза, едва заметно кивая. – Хорошо, просто Куинн. Когда ты вошла сегодня, я увидела реакцию Оливии, и… это было похоже на мученика, встретившего своего ангела-хранителя. Она словно отпустила часть всего плохого, что на нее навалилось, ей было легче рядом с тобой, а состояние детей – мой главный приоритет. Поэтому, думаю, я просто не имею права отпустить тебя теперь. – Посадишь на цепь? – тихо и немного нервно смеется Фабрей, потому что, вообще-то, она все еще не знает, чего ожидать от этой маленькой мудрой женщины с большими глазами и в нелепом свитере. Но Рейчел фыркает, и Куинн улыбается тоже. – Нет, разумеется. Но я бы хотела, чтобы ты приходила снова. Понимаешь? С Блейном. Я думаю, ты как мост, между ними двумя, и ты нужна им обоим для того, чтобы их семья воссоединилась снова. – Я… понимаю. Кажется, да, – Куинн выдыхает и слегка трясет головой. Она чувствует странный подъем от этой новой ответственности, но она улыбается, потому что это то, чего хочет она сама. Рейчел хлопает в ладоши, ее глаза горят, и Фабрей лишь тихонько смеется на это, ощущая, как немеют кончики пальцев. – Значит, увидимся через пару дней? Берри кажется весьма воодушевленной, и Куинн добродушно закатывает глаза. – Я теперь, выходит, завербована? Мне нужно шпионить за вражескими сторонами и приносить отчеты о проделанной работе, или типа того? Выходит немного грубее, чем хотелось Куинн, и она закусывает щеку изнутри, но Рейчел лишь качает головой, не отрывая от нее глаз, и улыбается – немного устало, но с теплотой. – Не воспринимай это как миссию. Просто будь собой. И приноси себя.