Avalanches

Би-и-ип. Вж-ж-ж-жик. Тц. Би-и-ип. Вж-ж-ж-жик. Тц. Би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц-би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц-би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц - би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц … Блейн останавливается и прислоняется к прилавку, сдавливая переносицу. Это то, что есть, думает он. Это просто нужно пережить. Его слегка мутит, и он возвращается в подсобку, падая на табурет и приваливаясь к стене. Ему душно, так душно, что сердце бьется быстрее положенного, поднимаясь по пищеводу куда-то в глотку и там заполняя собой все пространство, не пропуская воздух в легкие. Блейн дышит сквозь зубы, стаскивая с себя фирменный фартук и расстегивая рубашку до середины груди. Хоть бы в магазин никто не зашел. Да, на дворе ночь, но это чертов Нью-Йорк, и – господь, пожалуйста, хоть бы никто не зашел. Он отключается, и фантомные «би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц» звучат на задворках его сознания скрипом пенопласта по стеклу и невнятным гудением прожорливого шредера. Это – саундтрек его жизни последние четыре года. Именно столько он живет в Большом Яблоке, так далеко от ненавистного Огайо и так близко к призрачной мечте, которую трудно обличить в слова, просто – просто он и Лео, как они всегда и хотели. Би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц-би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц- би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц- би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц… Четыре года, первые два из которых – бесконечная работа в каком-то второсортном придорожном супермаркете, днем и ночью, зимой и летом, и все ради того, чтобы оплатить половину стоимости крохотной комнатки с отклеивающимися пузырящимися обоями и облезшей штукатуркой. Для того чтобы откладывать все остальное на обучение – которого может и не случиться, потому что, черт возьми, это так дорого, и никто, конечно, не говорил, что будет легко, но это – это просто… Би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц-би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц- би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц- би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц- би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц… Два года из четырех в двух локациях, два потолка ¬– со слепящими флуоресцентными светильниками и качающейся на голом проводе тусклой потемневшей от времени лампочкой – два года с синим фартуком, мозолью на указательном пальце от этикет-пистолета и медленно прогрызающей его череп извне мигренью. Два года недоедания, недосыпания, недоЛео, потому что украденный с утра поцелуй и бессильное полусонное объятие среди ночи – все, что у них есть. Би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц-би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц… Два года – а потом Лео буквально силой тащит его на вступительные экзамены в университет, и Блейн – ну, Блейн думает, что он просто напишет экзамен, потому что его жалких сбережений все равно не хватит даже на захудалый колледж, даром бесконечное урывчатое чтение подготовительной литературы, но – он поступает, а потом Лео отдает ему деньги, которые начал откладывать еще во время работы в Вестервилле, в тот самый последний год, пока Блейн не закончил интернат, пока они вдвоем не сорвались буквально первым же рейсом как можно дальше от дыры в заборе и разрушенного дома на дереве. Би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц… Блейн дергается, потому что ему видится его третий год – первый год в университете – его первая тренировка в Нью-Йорке и тренер – его мягкотелый безразличный тренер, имени которого он не может вспомнить, и который кажется какой-то жалкой пародией на того тренера, что был у него в последние месяцы обучения в школе. И не имеет никакого значения, что он был женщиной. – Я не собираюсь учить тебя драться как мужчина, – выплевывает Бист, толкая грушу на Блейна с такой силой, что ему приходится присесть на корточки, чтобы не свалиться от удара, – потому что женщины могут драться ничуть не хуже. Потому что каждый может быть настолько сильным, насколько он сам этого хочет. Она снова толкает в него грушу, и он скрипит зубами, потому что от удара его левую кисть пронзает сверлящей судорогой. – Дерись как человек, – Бист смотрит прямо в душу, и глаза Блейна застилает пот, но он старается не щуриться, чувствуя, как в теле, циркулируя вместе с болью, просыпается и вибрирует какая-то неведомая ему доселе энергия. Бист улыбается уголком губ. – Дерись не как человек, которому нечего терять, – Блейн встречает грушу хуком справа, и его плечо каменеет, но он лишь рычит и замахивается снова. – Никогда, никогда не дерись как человек, которому нечего терять. Ярость – тлеющая, остывающая, едкая – смывается стекающим по его спине потом. Его удары становятся четче и точнее. Бист улыбается более открыто, но ее глаза – они все так же горят и смотрят прямо в душу. – Дерись как человек, который сделает все, чтобы защитить то, что для него дороже жизни. Би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц-би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц- би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц… – Парень, эй… Блейн вздрагивает за секунду до того, как пропустить призрачный удар груши, и открывает глаза. Его трясет за плечо вечно недовольный жизнью Джесси – тридцатилетний управляющий, который за четыре года, два из которых Андерсон проводил в супермаркете по шестнадцать часов в сутки, так и не удосужился выучить его имя. – Я плачу тебе не за это, – Сент-Джеймс цокает языком и взмахивает своей бесконечно длинной челкой. – Давай, вставай, ты еще даже не приступал к бакалее, а через два часа должен встать на кассу, и потом… Блейн перестает слушать, осоловело кивая и проглатывая зевок. Он застегивает рубашку и немного криво повязывает фартук, проверяя пластырь на указательном пальце. Этикет-пистолет ложится в его ладонь как влитой, и он усмехается, вспоминая, как пару недель назад на выходных пытался украдкой от Джесси научить свою университетскую подругу Куинн элементарной последовательности действий – штрихкод-нажатие-приклеивание – и как она закатывала глаза и шипела, потирая ноющее после тяжелого инструмента запястье. Би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц-би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц- би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц… – Должен же ты хоть в чем-то быть умнее меня, – показательно вскидывая подбородок, говорила она, на что Блейн лишь весело фыркал, а околачивающийся неподалеку Пакерман цокал языком. – Не обращай внимания, – хмыкал он, притягивая Фабрей в объятия, – у нее это со школы. Би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц-би-и-ип-вж-ж-ж-жик-тц… В час, когда заканчивается смена Блейна, мигрень добирается до его висков, и он как раз успевает принять таблетки до того, как сердце с громким буханьем снова застревает в его глотке. Он вдыхает морозный ночной воздух и улыбается, потому что завтра – выходной, который он проведет с Лео. Даже если они никуда не пойдут, потому что сам Блант завалится домой только под утро, такой же обессиленный и с такими же мозолистыми руками. Даже если они весь день проторчат перед их крошечным телевизором, развалившись на продавленном матрасе, и на рябящем экране снова будут мелькать лица Патрика Суэйзи и Дэми Мур, а их руки будут то и дело сталкиваться где-то на дне коробки с пиццей. – Может быть, это не то, чего ты ожидал от жизни в Нью-Йорке, – тихо говорит Лео, пока Блейн пытается не смотреть на экран и не всхлипывать. Ему хочется закатить глаза, потому что он слышал это сотню раз – извинения и сожаления о двух упущенных годах, о прерванных занятиях боксом, об их разваливающейся съемной квартирке, о слишком медленно растущем бизнесе Лео, о том, что «мне двадцать четыре, а тебе двадцать два, и мы живем почти как бездомные, хотя ты достоин куда большего» – но Блейну правда все равно, ведь они не бездомные хотя бы потому, что есть друг у друга. Они. Дом. – Не начинай, – бормочет он куда-то в ребра Лео и фыркает, когда тот слегка тянет его за кудри. – Нет, отстань, дай мне сказать. Я имею в виду – может, это не то, чего мы хотели, не то, что когда-нибудь обязательно у нас будет, но я – я так счастлив сейчас. Андерсон улыбается и поворачивает лицо, снизу вверх глядя на Лео. Его глаза – большие, серые и усталые – светятся теплотой и уютом, его отросшая всклокоченная челка падает на его лоб, около его губ, испачканных сейчас кисло-сладким соусом, залегли первые и пока едва заметные морщинки от слишком широкой улыбки, и Блейн – Блейн так любит эти морщины, эту улыбку на перепачканных губах, эти полуприкрытые глаза, жесткие волосы и всего Лео – всего-всего, от самой макушки до кончиков пальцев ног. – Вряд ли я мог бы мечтать о лучшем месте, – говорит он, улыбаясь и опускаясь головой ниже, на живот Лео, который радостно урчит в ответ. Они смеются, и тогда лицо Бланта озаряется какой-то идеей – совсем как пять, десять лет назад, и Блейн так любит в нем это, что… – Выходи за меня. Он медленно распахивает глаза и поднимает брови, удивленно глядя на восторженного Лео. Тот сдерживает улыбку и часто-часто кивает, тряся своей выгоревшей челкой, и его грудь ходит вверх-вниз в предвкушении, а на скулы от волнения ложится румянец. Блейн фыркает. – У тебя даже нет кольца. Губы Лео растягиваются в усмешке, и он поигрывает бровями, поднимая ладонь на уровень лица Андерсона. – Не недооценивай меня, милый. В его тонких длинных пальцах – луковое колечко. Чертовое крошечное луковое колечко, самое настоящее, блестящее и с промасленной фиолетовой кожурой. Андерсон смотрит на него какое-то время, а потом смеется – громко и долго, почти до слез. Дэми Мур плачет на экране за его спиной, рукав его свитера испачкался в кисло-сладком соусе, а соседи сверху снова устраивают третью мировую, отчего на последний кусок пиццы сыплется штукатурка, и все это, все, что происходит, кажется Блейну просто до безобразия символичным и прекрасным. – Ладно, – говорит он, отсмеявшись, падая на колени Лео и глядя на раскачивающуюся, словно маятник, лампочку. Блант улыбается еще шире. Кажется, что его рот действительно способен растянуться до ушей, но он на самом деле выглядит таким счастливым, что у Блейна щемит где-то под ребрами. – Правда? – его голос – оголенная надежда, и Андерсон закатывает глаза, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы. – Правда. Давай его сюда. Он вытягивает руку вверх и опускает веки, чувствуя, как что-то легкое, тонкое и влажное скользит по его безымянному пальцу. Его сердце бьется быстро-быстро, и он не может сделать глубокий вздох, потому что – твою мать, они только что обручились, пусть и самым идиотским в мире образом – а потом Лео накрывает его губы своими, и все вокруг растворяется на пару искрящихся пузырьками бесконечностей. – Куинн убьет тебя, ты знаешь? – хихикает Блейн позже, поглаживая чертово луковое кольцо большим пальцем. – За то, что ты сделал все… так. По-своему. Лео хмыкает и зарывается носом в волосы на его затылке, выдыхая. По спине Блейна ползут мурашки, и он жмурится, не желая, чтобы самый счастливый день в его жизни заканчивался. – Мы переиграем все специально для нее. С нормальным кольцом, рыцарскими доспехами, белым конем, цветами и всем таким – ну, ты понял. Только позже. Блейн смеется и кивает, прижимаясь губами к теплой бледной коже, усыпанной едва заметными веснушками. – Ладно, – говорит он, проваливаясь в сон, и черт бы его побрал, если запах лука теперь не его самый любимый запах. У Блейна трясутся руки, поэтому он останавливается и задерживает дыхание, крепко жмурясь, пока фантомная дрожь не уходит, оставляя после себя ледяные колючие мурашки, и он бессознательно трет запястья, но чертовы мурашки не проходят, лишь въедаясь глубже, глубже, пока холод не пробирается до костей. Андерсон вздыхает и открывает глаза, а потом берет две кружки с кофе и разворачивается к столу, за которым, медленно попивая свой сок, молча сидит Оливия. Она смотрит на него большими внимательными глазами, в ее взгляде – волнение и печаль, но затем она смотрит на свои колени – и все пропадает. Блейн занимает свое место напротив синей кружки с золотой надписью и делает первый глоток, сжимая пальцы левой руки в кулак. Он хочет сказать так много, но на языке вертится только «вернисьпожалуйстагосподиумоляювернись» – и он не может, не тогда, когда Оливия, поджав ноги, бросает редкие взгляды то на него, то на вторую чашку кофе. Наверное, он не должен этого делать. Теперь, когда Оливия дома, наверное, он должен остановиться. Андерсон снова жмурится, проглатывая полустон-полувсхлип вместе с горячим напитком. Это все что у него есть, теперь, когда его пальцы больше не пахнут луком, это – единственное, что у него осталось, и он просто… не может. – Я скучаю. Блейн распахивает глаза и смотрит на Оливию, которая смотрит на кружку, и это просто – тишина, едва заметный пар и прерывистое дыхание двух людей вперемешку с монотонным тиканьем часов. – Я скучаю по папе, – Оливия поджимает губы и трет глаза за стеклами очков, но не плачет – просто смотрит на синюю чашку. Она выглядит такой усталой, маленькой и несчастной, и как будто у нее просто нет больше сил плакать. Как и у Блейна. Он сжимает руки в кулаки и позволяет себе один дрожащий выдох в черную горячую тошнотворную жижу в своей кружке. – Я тоже.

***

Куинн не знает, что с ней происходит. Наверное, это случается, когда слишком долго держишь всю свою жизнь под контролем. Когда у тебя нет ничего, кроме работы и стылой квартиры с периодическими пропущенными от бывшего мужа на автоответчике. Когда все, чем заняты твои мысли – твои подзащитные, твой лучший друг, твой погибший друг и их маленькая дочь, которую ты любишь до безумия, так, как никого и никогда. Наверное, это просто случается – случается, когда в твоей жизни появляется кто-то, не попадающий ни под одну из категорий и занимающий гораздо больше места в твоей жизни, чем ты готов ему предоставить. Гораздо больше места, чем это в принципе возможно. Это – это случается. Куинн закрывает глаза и начинает беззвучно смеяться, слегка прикусывая костяшки пальцев. Трава под ней влажная от росы, ее платье, ее волосы, ее ноги – все промокло, но ей так хорошо, и лишь отчасти благодаря наполовину опустошенной бутылке вина. – Что смешного? Фабрей поворачивает голову и почти сталкивается носами с Рейчел. Ее глаза горят тайным манящим светом, и улыбка блуждает по лицу, словно она знает. Она все знает. – Ничего, – смеется Куинн, снова прикусывая костяшки, и поворачивается лицом к бесконечности над их головами. Ничего. Просто это случается. Сначала это их постоянные разговоры о Блейне, Оливии, Лео, Курте, о том, что происходит, чего не происходит, что со всем этим делать – но потом что-то случается. Что-то – и Куинн, выходя из здания суда под вечер, видит поджидающую ее на лестнице Рейчел, которая кусает губы, сдерживая улыбку, и покачивает в воздухе бутылкой вина. Она говорит: я так давно не видела звезд. Она говорит: здесь так шумно, в этом городе. Она говорит: поехали куда-нибудь. И Куинн – ей кажется, что у нее просто нет выбора. Не тогда, когда в шоколадных глазах спрятались все звезды, когда-либо зажигавшиеся и не зажигавшиеся над Нью-Йорком. Этот вечер – то, чего у нее никогда не было, а если и было, то так давно, что уже и не вспомнить. Этот вечер – это парк, мокрая трава и фиолетовое августовское небо, в бездонной бесконечности которого едва заметно сверкают искры звезд – а может, это лишь воображение, но какая разница? Куинн давно не чувствовала себя так хорошо. Этот вечер – это ни слова о тех, кому они прежде посвящали все свои разговоры. Этот вечер – это только они, их немногочисленные и часто бессвязные фразы и смех, а еще – улыбки, бесконечные улыбки. Фабрей краем глаза косится на Рейчел, которая, прикрыв глаза, беззвучно хихикает над чем-то в своей голове, и улыбается снова. Это, то, чего ей так не хватало, а она – она ведь даже не подозревала об этом. – Спасибо, – говорит она совсем неслышно. Но Берри слышит. Она поворачивает голову, и их лица так близко, а небо над головой – как черничный йогурт, и губы Рейчел темные от вина, а в ее глазах по-прежнему все звезды вселенной. Она знает. Она не задает вопросов, и кажется, будто она все понимает даже лучше, чем это вообще возможно. – В любое время, – говорит она, и это звучит как «спасибо». Ее темные густые ресницы распахиваются медленно и тяжело, когда она моргает. В ее волосах запутались короткие травинки, и от нее пахнет вишней – вишней и шоколадом. Куинн хочет что-то сказать; что-то о том, что ее одежда промокла насквозь, или о том, что ей бы хотелось допить вино из ключиц Берри, а может, о том, что она даже не знает, какой сейчас час – но Рейчел снова улыбается чему-то, о чем известно одной ей, и ее губы все такие же темные и блестящие от влаги, и Куинн просто отворачивается и смотрит в небо, незаметно щипая себя за ребра, чтобы хоть немного отрезвить. Но звезды перед глазами кружатся, кружатся, кружатся, пока не сливаются в бесконечные кривые, а потом вся эта молочно-черничная бездна опускается на Фабрей – мягко и в то же время внезапно, вышибая весь воздух из легких. И она улыбается. – Здесь так красиво, – говорит она, и звезды отпечатываются на внутренней стороне ее век, когда она прикрывает глаза. Рейчел не поворачивает голову, продолжая оглаживать взглядом профиль Куинн, ее растрепанные светлые волосы, побледневшую печать усталости на ее лице, изгиб губ с оттенком едва осязаемого счастья. – Бесконечно красиво, – соглашается она.

***

Лео всегда смеялся и морщился одновременно, когда говорил, что наручные часы Блейна тикают слишком громко. А Блейн, который купил их так давно, что уже и не помнил, при каких обстоятельствах, так давно, что они по всем законам уже должны были испустить последний дух – Блейн лишь пожимал плечами. Потому что так происходит всегда. Мы привыкаем к тому, что сопровождает нас постоянно, будь то запах никотина, шмыганье носом лучшего друга или слишком громкое тиканье часов. Мы не слышим и не чувствуем того, что так остро воспринимается другими. Так происходит всегда. Но потом – иногда и крайне редко – происходит другое. Резкий горький аромат врезается в наши ноздри, раздражая слизистую, и в глазах начинает щипать, а в горле першить. Мозг неконтролируемо начинает подсчитывать количество хлюпающих вздохов вечно простуженного товарища в минуту. А ты – ты внезапно отрываешь голову от ладоней, выныривая из неведомо когда пришедшей ирреальной дремы во время обеденного перерыва, и рассеянно смотришь на свое запястье. На часы, которые тикают слишком громко. Каждый хоть раз задавался вопросом, почему часы останавливаются, когда их хозяин умирает. Как эти маленькие шестеренки внутри бесчувственной пластмассовой, керамической, золотой, титановой, платиновой, резиновой коробочки ощущают, что им больше не для кого отмерять бесконечный бег мгновений. Как время умирает вместе с человеком. И никто до сих пор не нашел исчерпывающего ответа. «Биологический ритмы», «синхронизация с сердцебиением» и прочая псевдонаучная чушь – все это не объясняет главного. Как человек и машина срастаются в одно целое? И не делает ли это человека машиной? Блейн вздрагивает, когда Курт с грохотом роняет тяжелую коробку с дисками и бормочет извинения. Он смаргивает остатки сна и снова смотрит на часы, тиканье которых вновь растворяется где-то глубоко в его черепной коробке, крови, атмосфере, исчезая так же внезапно, как и появилось – но Андерсон все еще слышит, точнее, помнит, как это слышится, и это так дико – вслушиваться в фантомный звук в своей голове, который уже невозможно даже при большом желании услышать на самом деле, хотя он является столь же явным для остальных, как и звук твоего голоса, шагов или дыхания. – Эй, ты в порядке? Вопрос повисает в воздухе, хотя его никто так и не задал. Курт слегка напряженно смотрит на него, сведя брови к переносице, а Блейн не может перестать возвращаться взглядом к чертовым часам. На Лео в тот вечер не было часов. Он вообще презирал это маленькое «назойливое напоминание об уходящих возможностях», но – черт возьми, эта мысль вклинивается в мозг Блейна с последним фантомным тик-таком и именно в эту секунду –Андерсон отдал бы все, чтобы у него осталась эта бездушная коробочка, этот крестраж последнего мгновения жизни Бланта. Почему он думает об этом, почему он думает об этом сейчас, почему – Эй, ты в порядке? Блейн вздрагивает и раздраженно закусывает губу. Курт роется в картонных коробках и даже не смотрит в его сторону. Высокий, звонкий голос Хаммела смешивается в его голове с чуть надтреснутым глуховатым голосом Лео. Блейн сходит с ума, а потом его прошибает холодным потом, потому что «Жизнь слишком коротка, чтобы вообще тревожиться об этом…» – Переключи песню. Блейн не узнает свой собственный голос – сломанные щепки, осколки разбитой бутылки, трение наждачной бумаги о ржавый умывальный кран – и Курт разгибается и поворачивается в его сторону, поддевая указательным пальцем очки на своем носу и сажая их глубже. – Извини? – и его голос совсем не такой высокий и совсем не такой звонкий, но он тем более не надтреснутый и не глухой – и тогда Блейна начинает трясти, потому что – что, если он успел забыть голос Лео нет он не мог – Ты не мог бы переключить песню? Глаза Хаммела несколько мгновений – бесконечно растянутых и замкнутых в змеящуюся петлю фантомных тик-таков мгновений – изучают его лицо, а затем он плавно перемещается к проигрывателю, задумчиво кусая губу и заправляя ладони в задние карманы джинсов. – Что не так с Young The Giant? Если бы Блейн знал. Если бы он мог объяснить хотя бы себе. – Просто… может быть, у тебя есть что-то другое? Хаммел на мгновение оборачивается к нему и иронично вздергивает бровь, одаривая его этим «ну-конечно-нет-это-же-магазин-исключительно-с-музыкой-Young-The-Giant»-взглядом – и Андерсона внезапно отпускает. – Может быть, в таком случае, ты поможешь мне выбрать? И вот они – двое мужчин, напряженно хмурящих брови и кусающих губы перед рядами бесчисленных пластинок, и последнее, о чем думает Блейн – о своих громко тикающих часах. Хотя он видит, как на них пару раз бросает взгляд Курт. Он не хочет этого. Не хочет думать об этом, или вообще о чем-либо. Поэтому он тянется к одному из первых альбомов Тейлор Свифт. Курт тихо смеется. Смеется так надтреснуто и приглушенно. Его очки снова сползают на кончик носа, и глаза отливают платиной, а волосы топорщатся рыжеющими в неверном свете ламп прядями – и тогда Блейн отворачивается, стискивая зубы. В воздухе витает едва уловимый запах лука. Наверное, это ланч Курта. Это просто обязан быть он. Почему ничего никогда не происходит так, как нам того хочется? Он устало прикрывает глаза, чувствуя, как в его мозг вновь вгрызается мертвое механическое тиканье.

***

– Синдром навязчивых состояний – это именно то, чего нам не хватало для полного комплекта. Блейн закатывает глаза и останавливается, подставляя лицо лучам заходящего солнца. На его шее все еще болтается полотенце, а сумка с боксерскими перчатками приятно оттягивает чуть ноющее после тренировки плечо. Сегодня они решили прогуляться, но Андерсон уже успел пожалеть об этом примерно пару миллиардов раз. И – конечно же – он ничего не говорил Сэму. Но это же Сэм. Сэм говорит: – Чувак, серьезно, еще на прошлой неделе у тебя не было никакого ОКР. Он говорит: – Если ты специально гуглишь всякие болячки для того, чтобы симулировать и встречаться со мной как можно дольше – мог бы сразу так и сказать. Андерсон швыряет в него мокрое полотенце. Сэм смеется. – Нет у меня никакого ОКР, – Блейн устало передергивает плечами и потирает правое запястье под часами. Сэм хватает его за руку до того, как Андерсон успевает осмыслить свое действие. Сэм молчит. И выразительно смотрит на его руку. В его глаза. И снова на руку. И обратно. Ну конечно. – Иногда ты такой раздражающий. Сэм усмехается, отпуская Блейна и делая шаг дальше. – Иногда ты такой раздражительный. Андерсон хмыкает. – Туше. Он не спешит сокращать расстояние между ними, потому что не уверен, что может сказать хоть что-то еще после двух часов вытряхивания всего, что накопилось в его голове, обществу боксерской груши и Эванса, но Сэм внезапно останавливается и оборачивается. Он останавливается и оборачивается. Он не улыбается, и – ну, в контексте Сэма Эванса это действительно жутковато. Просто, как бы объяснить. Когда он не улыбается и не хмурится, он напоминает вышибалу из какого-нибудь маленького техасского городка, где-то забывшего свою ковбойскую шляпу. Невозможно догадаться, о чем он думает. Может, это все потому, что по его лицу кажется, что он не думает ни о чем в принципе. Сэм останавливается и оборачивается. Он не улыбается. Он смотрит прямо на Блейна и говорит самым спокойным голосом из своего арсенала. Он говорит: – Я знаю, что ты не хочешь говорить об этом. Как будто хоть раз было иначе. Окей, на какую-то долю секунду Блейн ощущает ненависть к себе как к человеку, не дающему другому выполнять свою работу. Если Сэм добивался этого – ему это удалось. Сэм мотает головой, будто отвечая на невысказанную фразу Блейна. Он тихо хмыкает и повторяет: – Я знаю, что ты не хочешь говорить об этом. А затем, наконец, улыбается. Слава богам. И говорит: – Но если ты не хочешь об этом говорить, постарайся вообще об этом не думать. И тогда Блейн понимает, о чем он. Он только не понимает, как Эванс догадывается обо всем, что происходит в его голове, раньше него самого. Наверное, в этом и заключается работа мозгоправов. Потому что когда Сэм говорит «я знаю, что ты не хочешь об этом говорить», он имеет в виду совсем. Вообще. Ни с кем и никогда. Даже с самим собой про себя за закрытой дверью пустой спальни в собственной квартире. И когда Блейн понимает это, он обнаруживает, что отстает от Сэма на добрую сотню ярдов. Он не знает, что бесит его больше – то, что Сэм опять показал, какой он супер-проницательный и классный психолог, оставил последнее слово за собой и ушел, или то, что он успел изучить его настолько, чтобы разбираться во всех его мыслях и чувствах раньше самого Блейна, или то, что он потянул это чертово плечо, или то, что его часы снова тикают слишком громко – Блейн не знает, не знает, не знает. Он кричит: – Ты говнюк. Где-то далеко сливающаяся с золотистыми закатными лучами макушка Эванса оборачивается, и Блейн слышит его смех. – Я тебя тоже.

***

Август задыхается на излете своих последних мгновений, разбрызгивая в окна переспелые яркие капли умирающего солнца. Курт продолжает приходить – не просто исправно; кажется, он проводит все свои свободные вечера в квартире Анедрсона, и однажды происходит это. Блейн поймет позже, что это было неизбежно, но все же. Столкновение всегда ярче переосмысления, оно буквально вышибает все мысли из головы и оставляет пустым, разбитым и очарованным своей очевидностью. Так или иначе, это происходит. Это происходит в один из последних вечеров месяца, когда Оливия начинает готовиться к школе, повторяя прошлогодний материал, а Блейн занят тем, что пытается не пялиться на Курта, который буквально дышит в ее макушку, терпеливо объясняя все превратности математики – иными словами, ничто не предвещает беды. Но потом – чуть позже – это все равно происходит, и Блейн долгие недели будет пытаться понять, не началось ли все это намного раньше. – Нет же, умножение стоит после скобок, а значит, сначала ты должна произвести все действия внутри них, – Хаммел помечает что-то карандашом в тетради Оливии, и та хмурится, закусывая губу. – Я знаю. Я не глупая! Просто... забыла. – Конечно, никто и не говорит, что ты глупая, милая, – Курт тепло улыбается, но затем бросает быстрый тревожный взгляд на Блейна. Андерсон в этот момент немного – самую малость – ненавидит себя. Потому что он помнит, через что им с Хаммелом пришлось пройти – через что они проходят и по сей день – чтобы добиться и поддерживать это перемирие в отношении его дочери. Он помнит, как тяжело ему было – как тяжело ему до сих пор, черт возьми – впустить нового взрослого человека в ее жизнь. Но он больше не питает неприязни к Курту. Все совсем наоборот, все очень странно и непредсказуемо, но Блейн отдает себе отчет в том, что запекшееся, покрывшееся коростами чувство ревности в нем медленно разваливается на куски под напором пробивающих его ростков благодарности и симпатии. Он понимает и принимает это, но Курт – Курт об этом не знает, а Блейн не знает, как ему рассказать, и что вообще рассказывать, и за это он себя презирает. – Может... хм, чаю? – у него слегка першит в горле под вопросительным и до боли честным взглядом холодных глаз – почти платиновых, почти тех самых – и он торопливо встает с кресла. – Я бы не отказался, – благодарно улыбается Хаммел, опуская голову. Он вообще редко устанавливает зрительный контакт хоть с кем-либо, редко перестает дергаться, поправляя сползающие с переносицы очки, но сейчас... Блейн уверен, что сейчас это что-то другое. – А мне сок! – Оливия вскидывает голову и смотрит на Андерсона, а потом слегка сжимается. – Пожалуйста. Это именно то, что мечется в черепной коробке Блейна, словно в клетке, каждую ночь, раздалбливая его виски изнутри и не давая уснуть даже на пару часов. Это – осознание того, что Оливия возвращается к нему, перестает воспринимать его, как пустое место, разговаривает с ним, улыбается ему, принимает само его существование – и то, с какой неуверенностью, с каким неприкрытым страхом она все это делает. Словно боится, что любое ее действие, любой ее шаг или вздох могут привести к тому, что Блейн снова замкнется, превратится в животное и выкинет ее из своей жизни. Блейн не знает, как можно ощущать еще более сильную ненависть к самому себе, но именно это он и чувствует. Он кивает, поджимая губы, и уходит на кухню. Она давно перестала быть местом проведения встреч Курта и Оливии, и Блейн не может сказать почему – эта мысль зудит где-то в горле, в челюсти, но никак не доходит до мозга, и в какой-то момент он перестает пытаться понять. И тогда это происходит. Пару часов спустя, наверное – сложно сказать. После того, как он возвращается в гостиную с двумя чашками и молчаливо плюхается в кресло, наблюдая за тем, как Курт объясняет Оливии очередной закон, или теорему, или аксиому – он даже не пытается уловить, если честно – Блейн чувствует, как его глаза начинают слипаться. Он приподнимает очки, трет веки и крепко жмурится, пытаясь отогнать сонливость, и ему кажется, что она уходит, но потом – потом происходит это. Звук вливается в его уши горячим медом – это что-то по-настоящему теплое, мягкое, с золотым оттенком. Он не сразу осознает, что это тихие голоса, переплетенные друг с другом – надтреснутый приглушенный мужской и звонкий, хоть и едва отличимый от полушепота, детский. И это все - как случайно выпавшая из альбома фотокарточка, как какая-то вещь, переносящая в прошлое, как самое желанное и самое жестокое дежавю с фантомным ароматом лука – потому что Блейн не помнит себя, не помнит, где он и кто он, но он распахивает глаза и слепо щурится на две фигуры на диване. И прежде, чем его изуродованное шрамами сердце вновь разбивается о скалистую реальность, прежде чем он успевает в очередной раз возненавидеть себя за то, что снова попался на удочку иллюзии, Блейн невероятным усилием воли заставляет себя вспомнить и осознать. Это Курт и Оливия. Оливия и Курт. Курт. Блейн устало прикрывает глаза, проглатывая не родившийся судорожный вздох, а затем смотрит на них снова. Их силуэты четко вычерчены светом горящего в углу комнаты торшера, но Андерсон не может ничего рассмотреть, и он морщит нос, не ощущая привычной тяжести очков, и, может быть, нужно их найти, но ему сейчас так хорошо и так тепло для того, чтобы шевелиться, и... Он распахивает глаза, глядя на себя. На Курта и Оливию. На стол перед собой и очки на деревянной поверхности. Он пытается завести шестеренки в своей голове, и те крайне неохотно, но подчиняются, со скрипом помогая оценить обстановку. Очевидно, он уснул прямо в кресле. Для того, чтобы понять, как давно, нужно посмотреть на наручные часы, но ему так тепло и так лень шевелиться из-за того, что кто-то, очевидно, накрыл его пледом. И снял с него очки. И судя по сосредоточенной, напряженной позе Оливии, явно с головой ушедшей в учебники, вряд ли это была она. Блейн какое-то время продолжает сидеть молча, осмысливая свои ощущения. Он подслеповато щурится на дочь и Курта, пока последний не поворачивается – глаза Блейна привыкают к полумраку, и он почти может разобрать выражение его лица. По крайней мере, ему кажется, что Хаммел улыбается – немного устало, но как-то слишком тепло. Почти интимно. А затем возвращает свое внимание Оливии. И тогда – бах! В голове Андерсона вырубает пробки, и он осоловело моргает, когда понимает. Это происходит. Это – он, его дочь и другой человек, которого он знает каких-то пару месяцев, но кроме этого – безграничное, всепоглощающее, непоколебимое, но в то же время такое эфемерное ощущение уюта. Это – голос его дочери, которая старается смеяться тише, когда Курт тихонько шикает, кивая головой в сторону Блейна. Это – мягкий теплый свет, сглаживающий все углы, превращающий две сидящие на диване фигуры в нечто единое и огромное. Это – чертов плед и чертовы снятые очки. Это – то, как Блейну хорошо. Впервые за бесконечно долгое время, до тех пор, пока его мозг окончательно не проснулся, пока он не задумался ни о чем, что могло бы пробудить в нем новую волну ненависти к самому себе, пока он слышит лишь приглушенные голоса, собственное дыхание и фантомное тиканье наручных часов. Пока в воздухе не пахнет луком, пока новый самообман не вытесняет зыбкую реальность. Ему хорошо. Блейн закрывает глаза и впервые шевелится для того, чтобы незаметно спрятать влажные ресницы в теплой клетчатой ткани.