Avalanches

Лео выглядит нервным и напряженным. Он теребит в пальцах салфетку, чуть не сбивает со стола бокал и едва выговаривает слова, обращаясь к официанту. Блейн хмурится. Это, конечно, может быть связано с проблемами на работе или чем-то еще, но что-то подсказывает Андерсону, что все куда более серьезно. И ему это не нравится. – Что-то не так? – не выдерживает он, когда Лео в третий раз за вечер роняет вилку. Он уверен, их официант уже их ненавидит. Блант натянуто улыбается и трясет головой, но Блейн продолжает смотреть ему прямо в глаза, и в какой-то момент он сдается, шумно выдыхая и потирая руками лицо. – Это… сложно. Дай мне минуту. Минута превращается в две, четыре, пять, восемь. Блейн считает, сколько раз Лео прокручивает обручальное кольцо на своем безымянном пальце, и досчитывает до сорока двух, когда тот, наконец, вздыхает и выпрямляется. – Сегодня годовщина нашей свадьбы, – говорит Лео, и Блейн невольно закатывает глаза, кусая губы, чтобы сдержать улыбку. – Если бы мы уже не были женаты, я бы подумал, что ты хочешь сделать мне предложение. Блант нервно смеется, и от этого звука Блейн снова напрягается. – Но это уже пять лет как неактуально, к сожалению. Хотя если бы я мог… Лео фыркает и трясет волосами, сцепляя пальцы. Блейн склоняет голову к плечу. – Если бы ты мог – что? Андерсон щурится, и Блант, встречаясь с ним взглядом, краснеет. – Если бы я мог – делал бы тебе предложение каждый день, – он подмигивает, и Блейн смеется, не понимая, как можно выглядеть соблазнительно и крайне смущенно одновременно. Так умеет только Лео – Лео, который медленно проводит языком по нижней губе, откидывает рыжую челку и усмехается, – по нескольку раз. Утром, в обед, вечером после ужина и ночью – о, особенно ночью… – Заткнись, – Андерсон качает головой, чувствуя, что начинает краснеть. Лео несильно пинает его под столом, Блейн отвечает ему тем же, и они толкаются еще пару минут. – Тебе тридцать или тринадцать? Какого черта, – фыркает Андерсон, но чтоб ему пусто было, если на самом деле он не доволен этой нелепой возней. – Ладно, фуф, стоп, серьезно, – Блант резко выпрямляется и переводит дыхание. К нему возвращается дерганность, и в месте с ней возвращается нервозность Блейна. – Просто ты… – Не тяни резину, умоляю, – Андерсон наклоняется вперед, накрывая руки Лео и расцепляя его побелевшие от напряжения пальцы. Блант мученически стонет и опускает голову. Спустя пару минут его плечи расслабляются, и он слегка наклоняет лицо, заглядывая Блейну в глаза. – Помнишь, что ты мне сказал в день нашей свадьбы? Теперь стонет Блейн, наклоняясь так низко, что почти задевает носом скатерть. – Господи, ты когда-нибудь перестанешь вспоминать об этом?.. – Погоди, – Лео, чувствуя себя менее смущенным из них двоих, щурится и ухмыляется. – Ты не можешь не помнить. Серьезно… – Серьезно, заткнись. Конечно, Блейн помнит. Сложно забыть, как он, двадцатитрехлетний студент, валялся на полу их с мужем – мужем! – только что купленной квартиры, среди полуразобранных коробок с вещами, считал звезды, проплывающие перед глазами, пялился на кольцо на собственном безымянном пальце и делил с Лео бесчисленные поцелуи с привкусом пиццы, текилы, лайма и бесконечного счастья. Затем останавливался, пялился на кольцо Лео и целовал его снова. Его мысли путались, веки слипались, язык заплетался, но он помнил – помнил так ясно каждое слово. – Я люблю тебя. – Боже, я так люблю тебя. – Я хочу детей. Лео смеялся и стискивал его в объятиях, выдыхая в макушку: – Мы только что поженились… – Но я люблю тебя и знаю, что мы всегда будем вместе, и я хочу детей, с тобой, боже, я так сильно этого хочу… И поцелуи. Бесчисленные. Бесконечно прекрасные. – Я был так пьян, – Блейн с досадой качает головой и закрывает лицо руками. Пять лет шуток на эту тему порядочно его замучили. – Я не собираюсь оправдываться в миллионный раз и… Блант с настойчивостью отнимает ладони от его лица и крепко сжимает их в собственных трясущихся руках. – Не нужно оправдываться, – он улыбается и кусает губы. Его глаза сверкают как в тот день, когда они познакомились, и чувство дежавю болезненно бьет Блейну под дых, а потом… Потом Лео выдыхает и беззвучно смеется. – Я хочу этого тоже. Боже, я безумно хочу этого. Андерсон моргает, и дрожь от рук Лео передается ему. – Ч-что?.. – Давай заведем ребенка. Девочку. Или мальчика. Или обоих. Неважно, я просто… – Блант смеется снова и наклоняется через стол, горячо прижимаясь к губам Блейна. – Я хочу ребенка от тебя. С тобой. Ты понял. Блейн смеется и обхватывает трясущимися ладонями лицо Лео. На его ресницах собирается влага, и огни плывут перед его глазами, обрамляя огненные волосы Бланта, его подбородок и скулы, заставляя их мерцать и пульсировать. – Я понял, я… боже. Он целует его, и целует снова, не веря в то, что это на самом деле происходит, а потом они стремительно покидают ресторан и… – Так стоп, дальше не надо, – Куинн усмехается в стаканчик с кофе, пока Пак рядом с ней хлопает ртом, как выброшенная на берег рыба, и открыто пялится на Блейна. – Чувак, – шепчет он, качая головой, – вы… что? – Мы скоро станем родителями, – Андерсон пожимает плечами так, словно это ничего не значит, но стаканчик из Старбакса в его руке трясется, и он делает глоток, чтоб унять дрожь. – Я услышал, я просто… – Пакерман трясет головой и шумно выдыхает. – Вау, это так странно. Но круто! Точно круто, поздравляю! – Спасибо, – Блейн неловко улыбается и встречается с глазами Куинн, которая смотрит на него с бесконечной теплотой и любовью. Ему становится неловко, и он опускает глаза. – А как вы это провернете? Я имею в виду – ну, вы оба мужчины, и как вы решите, кто… чья… – Ноа! – Фабрей бьет его по ладони, и Пак морщится, закусывая губу. Блейн улыбается, откидываясь на спинку скамейки и глядя в синее весеннее небо. Солнце слепит его глаза, и он щурится, сдерживая глупое желание запеть. – Мы решили взять ребенка из детского дома. Это было одно из самых простых решений в его жизни – и один из немногих случаев, когда Лео поддержал с абсолютной уверенностью. Блейн не был удивлен, потому что знал, что по-другому в их случае и быть не могло. Он молчит какое-то время, а затем смотрит на своих друзей, ожидая вопросов. Но те лишь понимающе и немного печально улыбаются, и он чувствует себя просто прекрасно. – Ты готов? – спрашивает его Лео спустя несколько недель, когда они, нервничая и крепко держась за руки, переминаются с ноги на ногу около двери, за которой слышатся детские голоса. Разве можно быть готовым к неизвестности? К принятию одного из важнейших решений в жизни? К любви с первого взгляда? – Нет, – говорит Блейн. Он улыбается – дергано, но искренне, и смотрит на мужа, глаза которого блестят почти лихорадочно, наверняка точно так же, как у него самого. – Отлично, – говорит Лео, крепче сжимая его ладонь. – Я тоже. А затем они открывают дверь и делают шаг. И пусть Блейн не знает, что спустя пару минут его мир перевернется, что он навсегда, беззаветно и искренне полюбит большие глаза цвета топленого шоколада и маленькую светлую немного печальную улыбку, что он еще больше влюбится в своего мужа, увидев, как того сшибает с ног то же самое чувство, когда он впервые посмотрит на их будущую дочь, и что она окончательно добьет их своим тихим мелодичным "меня зовут Оливия" – пусть Блейн не знает всего этого в тот миг, когда рука об руку с главным мужчиной в своей жизни переступает порог переполненной детьми комнаты. Это неважно, потому что он знает главное: он никогда прежде не чувствовал себя более правильно. Блейн останавливается на пороге кухни, наблюдая за хихикающими Куинн и Оливией. Фабрей кусает губы и очевидно старается подавить смех, кивая с самым вдумчивым выражением лица, на которое способна, пока Оливия теребит ее рукав и доверительно шепчет о чем-то, судя по ее виду, крайне важном. Андерсон растворяется в моменте, пока до его уха не доносится полушепотом выдавленное "Курт" – и тогда он вздыхает. Не раздраженно, но немного грустно и устало. Глупо было надеяться, что его дочь говорит о нем, если она с ним-то толком не разговаривает, верно? Оливия дергается на звук, оборачиваясь, и ему приходится войти. Сегодня выходной, и его кухня оккупирована с самого утра, хотя никто, судя по всему, даже не задумался о завтраке. – О чем секретничаете? – он ставит чайник, достает кофе и готовит две кружки. Потом оборачивается к Куинн, и та кивает. Он достает третью. – Оливия рассказывала, какую классную книгу с динозаврами принес ей Курт в прошлое воскресенье. Даже не знаю, чему она радуется больше… – Тетя Куинн! – Оливия взмахивает руками, и стакан с соком опасно покачивается на краю стола. – Ты же обещала!.. – Ладно-ладно, – Фабрей примирительно качает головой и серьезно смотрит на Блейна. – Это удивительная, поразительно интересная книга. Просто потрясающая. Оливия в восторге. Правда? Блейн смотрит на то, как его дочь, кивая с самым сосредоточенным видом, прячет глаза, и усмехается. Что ж, Курт на прошлой неделе несколько часов проторчал у полки с энциклопедиями, хотя Оливия была бы в восторге, принеси он хоть рекламу из метро. Он вздыхает, разливая кипяток по кружкам, и садится напротив Куинн. Та смотрит на него долгим оценивающим взглядом, а потом, улыбаясь, поворачивается к Оливии. – Не хочешь посмотреть мультики? Девочка хмурится и вопросительно смотрит на Блейна. Тот чуть отворачивается, незаметно для нее закатывая глаза, и вздыхает: – Или почитать ту книгу о динозаврах? Оливия расплывается в улыбке и спрыгивает со стула, уносясь куда-то в направлении своей комнаты. Андерсон рассеянно улыбается, переводя взгляд с дверного проема, в котором она исчезла, на синюю кружку с золотой надписью в центре стола. Куинн прослеживает его взгляд и кусает губу. – Думаю, она правда немного влюблена в Курта, – говорит она, осторожно глядя на Блейна. Тот замедленно кивает, помешивая кофе. Фабрей делает глоток и хмыкает. – Тебя это больше не задевает? Андерсон встречается с ней взглядом и фыркает: – Меня всегда будет задевать, в кого влюблена моя дочь, пока я в состоянии удержать в руках ружье и доковылять до порога, чтобы выгнать мерзавца. Фабрей тихо смеется, наклоняясь чуть ближе. – Ты шутишь. Это хороший знак. Она смотрит на синюю кружку и снова на него. Блейн на секунду прикрывает глаза, потому что – нет, он не хочет сейчас думать об этом, нырять в это снова, не при Куинн. Нужно лишь подождать до темноты и скрыться в убежище собственной спальни. – Я справляюсь, – врет он, не глядя ей в глаза. Ложка в его пальцах начинает дрожать, со звоном задевая стенки чашки, и он кладет ее на стол, прочищая горло. – Курт действительно… то, что он делает – я не знаю, зачем это, но он действительно помогает. Куинн качает головой. – Во-первых, это ты должен говорить не мне. И не закатывай глаза, – она приподнимает брови, пока делает глоток, и откидывает волосы со лба, – и во-вторых… почему ты все еще не можешь допустить, что ему просто нравится проводить время с твоей дочерью? Блейн смотрит на собственное дрожащее отражение в поверхности кофе и выдыхает. – Потому что это тяжело. И больно. Это как переложить ответственность за Оливию еще на кого-то, понимаешь? – Если честно, не очень. Он переводит взгляд на синюю кружку, пар над которой уже едва заметен. – Нас всегда было трое. В нашем маленьком мире нас всегда было трое. А теперь… я просто не могу допустить, чтобы кто-то другой занял это место, понимаешь? Потому что он больше не ревнует к Курту. Он больше не боится его и больше не испытывает неприязни. Больше никаких отрицательных эмоций – и это страшнее всего. Страшнее всего, что он ненавидит себя за то, что не чувствует ненависти. Куинн накрывает его руку своей, и от этого простого жеста неожиданно становится легче. – Если бы я не была собой, я бы обиделась за то, что ты выкинул меня с вашей орбиты. Блейн смеется и виновато сводит брови. – Ну ты же понимаешь, о чем… – Ну разумеется, я понимаю, о чем ты. Ведь я – это все-таки я, – она драматично взмахивает волосами, и Андерсон беззвучно смеется, качая головой. Хрупкое тепло от тонких бледных пальцев пробирается по его кисти выше и дальше, почти добираясь до стертых в пыль склеенных цементом окаменелостей ребер. Тишина вокруг них начинает потрескивать, наполняясь озоном, словно перед бурей, и он сглатывает. – Иногда, когда боль слишком сильна – так сильна, что одна мысль о том, чтобы ее отпустить, причиняет худшие мучения – иногда ее нужно просто… принять. Ее ладонь дрожит, и Блейн не может отвести от нее взгляда. Он хочет посмотреть на Куинн, но ее дыхание учащается, а слова становятся тише, и ему вдруг становится страшно – так страшно, как не было уже долгое время. – Иногда сжиться с этой болью как с частью себя – единственный способ выжить. Андерсон смаргивает пелену и все-таки поднимает лицо. В глазах Фабрей стоят слезы, но она не отворачивается – лишь кусает дрожащие губы и сжимает пальцы свободной руки в кулак. Блейн внезапно ощущает сильнейший укол вины – такой мощный, что ему приходится на мгновение зажмурится. – Куинн… – его голосовые связки не слушаются, и он поджимает собственные непослушные губы. – Куинн, прости, я… Он переворачивает их ладони и крепко сплетает пальцы, подсаживаясь ближе. Фабрей утыкается в его плечо и позволяет себе один всхлип, а затем выдавливает успокаивающую улыбку, но от этого становится только хуже. Блейн в очередной раз поражается тому, насколько он умудрился увязнуть в собственном отчаянии, что забыл о самых важных людях в своей жизни. – Я бы так хотел быть тем другом, в котором ты нуждаешься, – он сводит брови и накрывает вторую ее руку своей. – Я бы так хотел быть рядом, когда тебе это так необходимо. – Перестань, – Куинн трясет головой, и пара слезинок срывается с ее ресниц, прочерчивая влажные дорожки на бледном лице. – Ты был. В самое темное время ты был, и ты есть, и – я знаю – всегда будешь. – Но сейчас… – Это ничего, – она снова трясет головой, мягко высвобождает одну ладонь и утирает щеки. Затем давит судорожный вздох и улыбается – слабо, но искренне, – это… это навсегда останется со мной, но это больше не так тяжело. Потому что я приняла эту часть себя. Понимаешь, о чем я? Блейн чувствует ком, вставший в горле, и единственный ответ, на который он оказывается способен – молча кивнуть, удерживая взгляд. – Сейчас мое время помочь тебе… я не знаю, как и чем, но это неважно. В конце концов ты все сделаешь правильно. Ты же Блейн Андерсон, лучший студент в группе… – И второй на курсе. После великой Королевы Фабрей, – Блейн улыбается и касается кончика носа Куинн указательным пальцем. Та морщится и смеется, ее дыхание успокаивается, и Андерсон чувствует себя чуть лучше. – Именно, – она в последний раз шмыгает носом и вздыхает. Блейн замирает, позволяя себе раствориться в моменте. Он чувствует тепло в своих руках, на своем плече и где-то глубоко-глубоко внутри – слабое, неуверенное, призрачное, похожее на отражение огонька свечи в темной поверхности кофе. Он знает, что это лишь временный штиль в их океанах боли – его и Куинн – но он позволяет себе расслабиться и несколько бесконечно спокойных мгновений дрейфовать на волнах обманчивого ощущения того, что скоро станет легче. – Иногда обмануть себя значит на шаг приблизиться к принятию боли. Куинн думает о том же самом, и Блейн как никогда рад тому, что их океаны оказались так близко друг к другу. – Я бы хотел тебя спасти, – шепчет он, не открывая глаз, потому что ему кажется, что любой громкий звук способен спугнуть мгновение. Фабрей какое-то время молчит, и Андерсон думает, что она, возможно, задремала. Но за мгновение до того, как тиканье часов из фантомного превращается в реальное, за секунду до того, как оно вгрызается в его мозг надоедливой прилипчивой мелодией, она замирает на полувздохе и тихо произносит: – Может быть… возможно, я нашла человека, который смог бы это сделать. Блейн открывает глаза и почти слепнет от яркого света. Последний привет от гаснущего октябрьского солнца окрашивает волосы Куинн в пепельный цвет, и он утыкается губами в ее макушку, прислушиваясь к неровному дыханию. – Может быть, ты хочешь поговорить об этом? Он чувствует слабую надежду на то, что у него появился шанс помочь тому, кто сделал для него слишком много. Тому, кто не заслуживает собственной судьбы, тому, ради кого он готов пойти на любые жертвы. Он сжимает теплые бледные пальцы, и они сжимают его пальцы в ответ. Куинн выдыхает в его плечо, и Блейну так хочется спрятать ее на этой залитой солнцем кухне от всего мира. Но затем она отвечает, и на него внезапно обрушивается облегчение и легкая печаль от осознания того, что, возможно, его кухня больше не самое лучшее убежище. Не для Куинн. Не для Куинн, которая выдыхает в его плечо, крепче переплетая их пальцы. – Может быть.

***

– Тогда как насчет этой? Курт вытаскивает с полки пеструю желто-фиолетовую книгу с крупным "Ирвин Уэлш" на обложке и передает ее Блейну. – "Кошмары аиста Марабу", – Блейн усмехается злобному красно-черному глазу птицы и морщит нос, – отвратительная книга. – Согласен, – смеется Хаммел, качая головой. От движения челка падает ему на глаза, и он убирает ее рассеянным и невероятно изящным жестом – таким неуместным, не вяжущимся с его образом, таким… не здешним. Будто из прошлой жизни. Блейн прочищает горло и возвращает ему книгу. – Тогда почему она? Курт кусает внутреннюю сторону щеки и хмурится, пожимая плечами. – Я не знаю? То есть, дело даже не в том, каким языком она написана или какими мерзостями пестрит, просто… Сама идея неутомимого поиска, поиска, смысл которого не понятен тебе самому, но который сам по себе кажется смыслом и самой важной вещью в жизни, понимаешь? Андерсон медленно кивает, не отрывая взгляда от профиля Курта. С каждой новой встречей у книжных стеллажей или стоек с пластинками, которые довольно быстро стали почти ежедневными, ему кажется, что он замечает в нем что-то новое. Что-то совершенно уникальное – в тени, которую его ресницы отбрасывают на высокие скулы, в очертании чуть курносого носа или в заостренных ушах, прячущих кончики дужек от очков – Блейн и сам не до конца понимает, но это… завораживает. И бесконечно пугает. – Даже если результатом поиска становится полнейшее разочарование в себе? Или открытие того, что самое страшное зло, оказывается, все это время было скрыто в тебе самом? Курт поднимает глаза и смотрит на него из-за мутно-серых стекол так, будто понимает то, чего не понимает сам Андерсон. – Даже если так, – он возвращает книгу на место и пару мгновений смотрит на цветастый переплет. – Потому что нет ничего хуже неизвестности. Тишина, повисающая в помещении, давит на уши. Блейн старается вынырнуть, но у него ничего не выходит, и он медленно глохнет от нарастающего грома тиканья собственных наручных часов. А потом Курт откашливается, и это – чем бы оно ни было – проходит. – Хорошо, – он неловко усмехается и встает на цыпочки, наугад доставая что-то из Паланика. Он смотрит на обложку и хмыкает. – Тогда "Призраки". Что скажешь об этом? Он почему-то уверен, что Хаммел начнет морщиться и потащит его в раздел с классикой восемнадцатого века, как это было в прошлый раз, но этого не происходит. Курт берет в руки книгу и улыбается, словно встретив старого друга. Блейн в очередной раз ничего не понимает, но не может отвести взгляд. – Хорошая книга, – он медленно, но бегло перелистывает страницы из конца в начало и тихо смеется, – в свое время мы с Рейчел растаскали всего Паланика на цитаты. Чокнутый парень, но пишет шикарно. – И что вы выдернули из "Призраков"? Блейн облокачивается на стеллаж и вздрагивает, когда наручные часы Курта начинают пищать, возвещая об окончании обеденного перерыва. Он внезапно ощущает острое сожаление, ставшее привычным за последние несколько дней, и он не рад этому, но не в силах сопротивляться или врать самому себе. Понадобилось время, чтобы признать, что, проводя вот так целый час в компании Курта, крайне сложно после этого вновь разойтись по разным частям павильона и изредка встречаться взглядами до конца рабочей смены. Хаммел вздыхает. Блейну хочется думать, что ему тоже немного грустно, но он старается задушить эту мысль на корню. – Много всего, – длинные пальцы замирают, раскрыв книгу в случайном месте. Курт усмехается - ломано и немного горько. У Андерсона перехватывает дыхание еще до того, как он начинает говорить. – "Мы любим боль, нашу боль. Мы любим, когда все плохо. Но мы никогда не признаемся в этом". Его руки чуть дрожат, когда он поднимает взгляд, и Блейн готов поклясться, что в его глазах, скрытых темными стеклами, на миг проскальзывает мольба о помощи. Словно мыльный пузырь, окружающий их безмятежный спокойный мирок, дает звонкую трещину и резко схлопывается. У Андерсона трясутся колени. Он не знает, что это, не знает, что сейчас произойдет, но ему отчего-то нестерпимо хочется вцепиться в эти бледные пальцы и удержать Курта здесь, на земле, в книжном магазине, с ним. Только бы не дать ему провалиться… куда-то, в место, отмеченное на карте ужаса в его серых глазах. А потом все исчезает. Исчезает резко и внезапно одновременно с громким стуком во входную дверь. Они вздрагивают и одновременно оборачиваются к стеклу, за которым пара мокнущих под дождем студентов переминаются с ноги на ногу, указывая пальцами на запястье. – Нам нужно открываться, – говорит Блейн, и черт бы его побрал за дрожь в голосе, которую он не смог подавить. Курт не смотрит от него. Он опускает голову и одергивает рукава толстовки до самых кончиков пальцев, ерошит челку и поправляет очки. – Да, я займусь этим. Андерсон смотрит в спину Хаммела, который дергается к двери так быстро, что цепочка на его шее выскальзывает из-за ворота футболки. В тусклом освещении вспышкой мелькает обруч золотого кольца.

***

– Ты какой-то слишком напряженный. Блейн наотмашь ударяет по груше, и та со звонким стоном отлетает в сторону. – Устал на работе. – Друг, я говорю не только о сегодняшнем дне. Андерсон ловит снаряд и утыкается в него лбом, вздыхая. Он чувствует, как пот стекает по его спине и плечам, холодя кожу, и близоруко щурится на сидящего в позе лотоса неподалеку Сэма. – Я устаю не только сегодня. Эванс цокает языком и склоняет голову к плечу. В его руках – давно забытая и вновь найденная книга оригами, прямо перед ним – несколько кривых косолапых бумажных лошадей. – Садись, – говорит он безапелляционным тоном. Блейну, если честно, и в голову не приходит сопротивляться. Он устало прикрывает глаза, а когда открывает – обнаруживает себя в окружении десятка журавликов. Сколько сотен он уже сделал? Добрался ли до тысячи? Судя по каше в своей голове, он, кажется, ушел в минус. – Что тебя беспокоит? Андерсон вяло приподнимает бровь: – Тебе для примера пару вещей назвать или полный список на почту скинуть? – Все что угодно с добавочной порцией твоего бесценного отборного юмора, – подмигивает Сэм, через секунду вновь возвращаясь к оригами. Он сводит брови к переносице и от усердия высовывает кончик языка, сгибая ногу чудо-коня в колене. Половина уже готового бумажного табуна благополучно завалилась набок, но Сэм все равно выглядит довольным. Блейн не отвечает, пожимая плечами. Он рассеянно проглаживает складки, думая о золотом кольце на серебряной цепочке, о трясущихся бледных пальцах и о бегающих огромных глазах за серыми стеклами очков. – Ну и ладушки, поговорю сам с собой, – Эванс не просто не кажется расстроенным; Блейн бы не удивился, узнав, что "разговоры с самим собой" – его главное хобби. – Я думаю, все дело в этом парне с твоей работы, Курте… – Обязательно добавлять это "парень с твоей работы"? Мы упоминаем его слишком часто для подобных формальностей, – Блейн с досадой швыряет только что законченного журавлика, сшибая пару лошадей Сэма. Тот обиженно надувает губы, но не может скрыть улыбку. – Ну, не я виноват, что он становится слишком частой темой наших разговоров… – Лучше заткнись. Блейн успевает сложить еще три фигурки, пока не понимает, что действительно больше не слышит Сэма. Он поднимает голову и видит непривычно серьезного, вдумчивого и, что самое непривычное, бесконечно усталого Эванса. – Послушай, – тот потирает переносицу и наклоняется, кладя голову на упирающуюся локтем в колено руку. Его глаза утомленные и печальные, Блейну не нравится видеть такого Сэма, но он отчего-то понимает, что это его важная часть, и он просто… смотрит. Эванс вздыхает и начинает снова: – Послушай, я не смогу тебе помочь, если ты все время будешь просить меня заткнуться. Точно. Рабочие отношения. Оказание услуги. Клиент и, мать его, врач. Блейн поджимает губы. Сэм прикрывает глаза. – Начнем еще раз, хорошо? Андерсон делает вид, что ничего не произошло, и кивает. Эванс кивает в ответ и улыбается снова – широко и, как теперь очевидно Блейну, исключительно профессионально. – Так что там с Куртом? Ему требуется какое-то время на ответ. Чтобы это не выглядело как поток сознания. Потому что это, ну, непрофессионально. – Я не знаю. Он нравится моей дочери и, думаю, мне тоже. То есть… я не знаю. Он интересный и умный, и он как будто скрывает что-то… он сам как одна большая загадка, которую мне почему-то хочется разгадать, не знаю, зачем. Сэм кивает, и Блейн переводит дыхание, чтоб продолжить. Раз уж разговоры – суть их отношений, незачем отнимать у специалиста его бесценное время. – Иногда мне кажется, что я не встречал никого похожего на него. То, как он рассуждает, как ведет себя с незнакомцами и как совершенно преображается с Оливией, то, что он делает – все, что он делает… то, как он это делает. Я имею в виду, буквально все: от того, как он одевается, до того, как держит стаканчик с кофе или поправляет очки, и я просто… я не знаю, почему замечаю все это. Я не знаю, почему мне хочется узнать его лучше. – Потому что он нравится тебе. Андерсон вскидывает голову и встречает этот взгляд – взгляд полностью уверенного в своей правоте человека, которого невозможно чем-то удивить. У него дрожат руки. Он комкает лист бумаги и фыркает, чувствуя, как сводит непослушные губы. – Нет. Сэм улыбается, и по коже Блейна ползут холодные мурашки. Потому что – нет, он не хочет этого, ему не нужно это, ему не нужен этот груз, этот мешок с цементом на грудной клетке, не позволяющий вздохнуть, и это все – то, что лишает его контроля над собой, то, что делает из него кого-то другого, но не его. Ему не нужно это. Эванс прикрывает глаза. – Да, Блейн. И чем раньше ты это примешь, тем проще будет с этим смириться. – Слишком много всего нужно принять, – в его голове залитая солнцем кухня и Куинн в его объятиях, и море боли бушует за стенками его ребер, грозя выплеснуться наружу. – Не думаю, что потяну все это в одиночку. Он даже не пытается скрыть желчь в голосе, но Сэм словно и не замечает: – Ты не один. Он дергает плечом и продолжает: – Более того, знакомиться с людьми, которые начинают тебе нравиться – это нормально. С этого и начинается дружба. – Мне не нужны новые друзья. Эванс замолкает и смотрит на него исподлобья. В его пальцах медленно вращается очередная хромая бумажная лошадь, а потом – впервые за все время их знакомства – Сэм отводит глаза и как-то дергано пожимает плечами. – Как скажешь. И – отлично, Блейн снова чувствует себя виноватым. То есть, больше, чем обычно. Такое ощущение, что все вокруг считают своей главной целью сделать все, чтобы он ненавидел себя еще больше. Сэм встает и начинает собирать свои вещи. Андерсон смотрит на него со своего места и чувствует, что не готов расстаться вот так. Ему требуется достаточно мужества, чтобы прекратить кусать губы и выдавить: – Возможно, я бы не отказался от совета. Эванс выпрямляется, глядя в противоположную сторону. Его плечи медленно поднимаются и опускаются в такт дыханию, и когда он оборачивается, фирменная улыбка почти не перекрывает маску усталости. – Никто не может залезть в твою голову. Даже я. Это под силу только тебе, и если тебе кажется, что это не так – что ж, это брехня. Просто… возьми себя в руки? Блейн удивленно приподнимает брови, и Сэм отмахивается. – Я имею в виду… тебе нужно пространство. И время. Чтобы разложить все по местам. Просто… подумай о том, что происходит. О том, кто тебя окружает. О том, что ты на самом деле думаешь обо всем этом, об этих людях, о том, кого ты готов подпустить ближе, потому что – это неизбежно. Людям нужны люди. Людям нужна помощь, людям нужны чувства, и даже когда ты думаешь, что справишься со всем один… на самом деле ты можешь справиться лишь с бардаком в своей голове. Для всего остального нужны люди. Он поправляет сумку на плече и ухмыляется. – Наслаждайся всем, чем можешь насладиться. Временем, проведенным с дочерью. С друзьями, которые тебе нужны… Его улыбка тускнеет, и он отворачивается. – …и с Куртом, потому что он тебе нравится, хочешь ты того или нет. Сэм идет в сторону душевых, и Блейн просто провожает его взглядом, пока тот не поворачивает голову и не подмигивает с наглой ухмылкой: – Передавай ему привет, кстати. И только тогда Андерсон закатывает глаза и откидывается на маты, показывая в спину смеющемуся Эвансу средний палец. Лампы на потолке кружатся перед его расфокусированным взглядом и сливаются в одно большое слепое пятно, пока он думает, думает, думает… И чувствует – слишком много. И как, черт возьми, он должен принять все это?

***

Может, все дело в приближающемся к концу октябре и едва греющем солнце, в вечно ледяных ладонях и ступнях, в отсутствии кого-то, с кем можно было бы разделить крупицы тепла. Может, это гнетущая тоска от беспроглядного одиночества, когда в перерывах между встречами с Куинн или Сэмом приходится до крови закусывать щеки изнутри в отсутствии возможности удовлетворить потребность просто рассказать кому-то, просто поделиться чем-то, что неминуемо давит на виски и грудную клетку, но отчаянно не желает формироваться в слова. Может, это все постоянные упоминания Курта, постоянные разговоры о Курте не с Куртом – Блейн не знает. Это просто начало их очередного ланча – одного из многих – и единственное, что знает Блейн, это то, что спустя несколько минут он обнаружит себя около очередного книжного стеллажа или стойки с пластинками – неважно; единственно важное – то, что рядом с ним будет Курт; единственно важное – то, что это неизбежно и то, что у Блейна нет ни малейшего желания постараться этого избежать или как-то изменить устоявшийся ход вещей; единственно важное – то, что его бесконечно гнетет сам факт важности этого единственного, но правда в том, что он бесконечно устал сопротивляться, ломать голову и воевать с самим собой. Легкие работают автономно, совершая равномерные поступательные движения в такт тикающим наручным часам Блейна. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Сколько должно пройти времени? Минута, может, две – и кто-то из них встанет с места, двинется в нужную сторону – неважно, в какую, любая сторона в их случае всегда оказывается нужной – а другой безмолвно последует за ним, и Блейну кажется, что это похоже на какое-то ненормальное магнитное притяжение, но он чувствует себя таким зависимым и нуждающимся, и каждый раз, когда его глаза встречаются с едва различимыми за серыми стеклами очков глазами напротив, он понимает, что есть кто-то, разделяющий его чувства. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Сколько должно пройти времени? Минута, две, час, годы, может, целая вечность, пока Блейн перестанет убегать от собственных мыслей и остановится – хотя бы на мгновение – чтобы понять, что это что-то значит. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Расстояние между двумя стойками еще никогда не казалось ему таким мизерным и таким невероятно огромным одновременно. Вдох-выдох. Курт откладывает ручку и откидывается на спинке стула, запрокидывая голову. Он снимает очки и с тихим бесконечно усталым вздохом потирает лицо, на пару секунд полностью закрывая его ладонями. Он замолкает, его адамово яблоко двигается вверх и вниз в такт тикающим наручным часам Блейна. Вдох-выдох. Хаммел разводит пальцы одной руки, встречаясь взглядом с Блейном, и приглушенно усмехается. – Что? В его радужке холодная платина, безошибочно и безжалостно пронзающая даже через бесконечное пространство между стойками. Блейну становится жарко, его бьет озноб, его легкие сбиваются с ритма и он давится воздухом. вдох вдох Вдох-выдох. Вдох-выдох. Сколько должно пройти времени? Андерсон открывает рот и – Черт! Курт вздрагивает и пошатывается на стуле, едва не падая, но успевая в последний момент вцепиться пальцами в край столешницы. Его глаза широко распахнуты, и Блейн переводит взгляд на собственные держащиеся за стол руки, а затем – к потолку, под которым мечется причина их встряски. – Какого черта? – выдыхает он, и спустя мгновение замирает, когда на его стойку присаживается самая настоящая грязно-желтая канарейка. Птица ошалело мотает головой, на секунду задерживаясь на месте, а затем взмывает в воздух и начинает носиться по павильону с новой силой. – Как она сюда попала? – Видимо, через окно, – Курт все еще выглядит бледным, когда указывает небольшую приоткрытую форточку над витриной. – Что может канарейка делать на улице? В центре Нью-Йорка? Андерсон медленно встает с места и движется к ближайшему креслу для посетителей, на спинке которого замерла испуганная птица. Она отчаянно перепрыгивает с одного края обивки на другой, и Блейн кивком головы подзывает Курта, который неуверенно движется навстречу из-за своей стойки. Он становится рядом и нагибается ниже, так, что между ними и птицей остаются считанные дюймы. Из-за ворота его футболки беззвучно выскальзывает цепочка с кольцом, и Блейн усилием воли заставляет себя отвести от него взгляд. – Я думаю, что, во-первых, это всего лишь птенец голубя, – со знанием дела говорит Курт – достаточно громко для того, чтоб его услышал Блейн, но достаточно тихо для того, чтобы это все еще считалось шепотом, который заставляет шею Андерсона покрыться предательскими мурашками. Он сглатывает и переводит взгляд на Хаммела. На его лице нет очков, и на переносице виднеется красная отметина от дужки. Блейн задыхается от желания провести по ней пальцем. Воздух отказывается поступать в его легкие. Он осоловело моргает, чувствуя подступающий жар. – А во-вторых? Курт смотрит на него в ответ и щурится – неожиданно ехидно и немного высокомерно, и Блейн снова чувствует это – словно взгляд человека из другой жизни. – Во-вторых, из тебя хреновый орнитолог. Андерсон, не в силах сдержаться, фыркает. – Ну простите, для двух фанатов энциклопедий здесь слишком тесно. Хаммел обиженно закусывает губу, но Блейн готов поклясться, что на самом деле тот сдерживает улыбку. А затем происходит это – так по-дурацки, но неизбежно; Курт дергается, будто вспомнив что-то, а затем резко опускает лицо, неосознанно, скорее даже рефлекторно проводя пальцем по переносице. Сколько должно пройти времени, прежде чем он перестанет пугаться отсутствию очков на своем лице хотя бы при Блейне? – И что мы будем с этим делать? – голос Андерсена сипит, потому что он не знает, о чем именно говорит, и это заставляет его существо сжиматься в страхе в ожидании ответа. Хаммел бросает короткий взгляд на Блейна и не отворачивается несколько бесконечных секунд – и тогда Блейн думает, что, возможно, он тоже задается этим вопросом. А затем он вдруг улыбается. – Освобождать Паваротти. И Блейн замирает; точнее, что-то внутри него отчаянно замирает, вибрирует, пульсирует, и он словно со стороны видит себя, гоняющегося за птицей по всей площади павильона, и Курта, направляющего птицу в его сторону и заливисто смеющегося каждый раз, когда голубь пролетается достаточно близко, чтобы задеть его челку или одежду. Он жмурится и отмахивается, а еще смеется, смеется, смеется – и Блейн слишком заворожен для того, чтобы хотя бы попытаться стереть с собственного лица глупую улыбку. А затем , время спустя, картина меняется, и Андерсон обнаруживает себя около витрины, рядом с Куртом, в бледных ладонях которого бьется маленькая курлыкающая птица. Они вдвоем смотрят на форточку под потолком, а потом Хаммел поднимает руки и раскрывает их, выпуская птицу на волю. Голубь выпархивает в окно и мгновение спустя растворяется в воздухе, где-то между бесконечными небоскребами, спешащими по своим делам людьми и сигналящими такси. Блейн смотрит на Курта и видит на его лице улыбку. – Почему Паваротти? – спрашивает он, пряча отчего-то трясущиеся руки за спину. Его не покидает неясно откуда взявшаяся уверенность в том, что дело не в названии магазина. Хаммел вздыхает, и по его лицу пробегает тень печали – быстрая, но отчетливая. – Когда я учился в школе, у меня была канарейка, Паваротти. Я так хотел подарить ему свободу, хотя знал, что в неволе он не выживет, – он улыбается чему-то, что видит только он, и прикрывает глаза. – Паваротти умер, когда мне было семнадцать. Он был моим первым настоящим другом. В окнах здания через дорогу отражается солнце, и его лучи разрезают звенящую тишину и пространство, выхватывая кольцо на цепочке, острые скулы и волосы – волосы, которые от яркого преломленного света кажутся рыжими, словно выгоревшая пшеница. Курт открывает глаза и встречается взглядом с Блейном, а затем дергается в противоположную сторону – и тогда Блейн неожиданно даже для себя кладет ладонь на его локоть, отчего они оба замирают. Курт, смотрящий куда-то по ту сторону витрины. Блейн, смотрящий на Курта. Его горло стискивает какой-то чудовищный спазм, ему кажется, что его внутренности горят, когда он выдавливает из себя короткое: – Не надо. Сколько должно пройти времени? Сколько его проходит? Блейн не знает. Но в какой-то момент Курт поворачивается обратно, и солнце поджигает платину в его глазах. Он смотрит на улицу, в окна здания через дорогу, и один его зрачок рефлекторно сужается, пока другой поглощает в себя свет, словно черная дыра, и едва заметно пульсирует, перекрывая искрящийся серый металл радужки. Блейн хочет сказать ему, как это прекрасно. Блейн хочет остановить время, вырвать бесконечно тикающий механизм из своих часов и оставить это – тишину, солнечный свет и Курта. Или то, что он видит – бледную кожу, высокие скулы, рыжеватые волосы и тепло в серых глазах. Его внутренности стягивает морским узлом, и пальцы на локте Курта непроизвольно сжимаются, отчего тот испуганно смотрит на него. Вся его поза говорит о готовности отвернуться в любую секунду, спрятаться, скрыться за серыми стеклами очков, за собственной кирпичной стеной, в собственном океане боли – и тогда Блейн заставляет себя вынырнуть из внезапно нахлынувших соленых вод и улыбнуться – криво и ломано, потому что он все еще не может вспомнить, как это делается, но, кажется, чувствует, что у него появилась причина хотя бы попытаться. – Думаю, ты освободил его. Глаза Курта мечутся по его лицу, эмоции в них сменяются со скоростью света – испуг, недоверие, надежда и благодарность – а затем он открывает рот и закрывает его, словно не найдя нужных слов. Его губы растягиваются в ответной улыбке, и это все, что нужно Блейну – по крайней мере сейчас. Это – и проклятый неверный свет солнца.