«Mon tres cher Рёrе! Вена, 13 апреля 1781 г.
Сегодня я вернулся в мое временное жилище во втором часу ночи и только тогда имел возможность с удовольствием обнаружить письмо от Вас. Теперь я могу ответить. Отец, я знаю, что Вы хотите спросить! И успокойтесь – кажется, я цел, а Вам пора перестать опекать меня. С приветствиями покончим, иначе мне не хватит бумаги – денег, которые вы прислали мне несколько недель назад, осталось только на этот клочок. А теперь ответьте, почему Вы утаили от меня тот факт, что лично были знакомы с придворным композитором Сальери? На приеме у императора мне представилась возможность разыграть небольшое представление. И что же Вы думаете? В очередной раз итальянцы одержали победу над австрийской музыкой. Более чем уверен, что теперь в глазах Иосифа я ничтожен, ведь я проиграл его любимому зверьку. Однако этот случай позволил мне ближе разглядеть своего коллегу или – что более вероятно – соперника. В его мастерстве, которое я признаю и которым не могу не восхищаться, чувствуется старческая рука Гассмана. Леопольд был потрясающим музыкантом и талантливейшим учителем – мир должен сожалеть о его ранней кончине. Но теперь он в прошлом, и кто-то должен заменить гения…Мои поклоны всем добрым друзьям. Расцелуй от меня Наннерль и потребуй, чтобы она писала мне чаще. Послушнейший сын и любящий брат Вольфганг Амадей Моцарт»
Попрощавшись с черными кривыми буквами, запечатанными в желтоватый конверт, Вольфганг отправил письмо в Зальцбург вместе с другом отца, который проездом останавливался в столице. Австриец не нуждался в ответе, который запечатлеют знакомые старческие руки на уже более дорогой бумаге через пару дней, ведь знал с точностью до последнего слова то, что скажет Леопольд, никогда не изменявший своим привычкам. Воспроизводя в воображении строгие строки с советами и наставлениями, облаченными в заученные слова отцовской заботы и ложного беспокойства, Моцарт не мог представить, насколько неточны в этот раз оказались его предсказания. Ответ был в руках музыканта не через полторы недели, как это обычно случалось, а через несколько дней, и ответ этот был короток до странного, практически детского страха, холодом скребущего спину. «Теперь за свои поступки отвечаешь только ты сам, Вольфганг». От дома на Ауф-дем-Грабен Вольфганга забрал его коллега, либреттист, с которым они уже не первую неделю работали над будущим зингшпилем «Бельмонт и Констанца, или Похищение из сераля». Мужчинам предстоял серьезный разговор с императором, который заказал оперу на торжества в честь визита русского князя Павла. - Будьте дипломатичнее, чем обычно, прошу вас, - говорил Штефани, не без оснований волнуясь за судьбу зингшпиля, которая в эту минуту легла в руки Моцарта, способного как вскинуть ее на Олимп, так и сбросить в придорожную лужу. - У них нет выбора, друг мой. Не многие способны написать оперу в такой короткий срок. - Поэтому я и сомневаюсь в вашей затее, - в хриплом голосе сквозило сомнение, которое начинало выводить Вольфганга из себя еще в тот момент, когда писатель впервые усомнился в возможности написать что-либо достойное всего за несколько месяцев. - Моя затея хороша тем, что мы немногие, и – я уверен – Иосиф и Розенберг способны это понять и оценить. Оба мужчины понимали, что это более чем неоправданный риск, ведь, не успей они в срок, их репутация и положение в Вене падут. Однако это лишь раззадоривало Моцарта, который, наконец-то вырвавшись из-под скрывающего свет крыла Леопольда, желал лишь насладиться остротами жизни, что прежде оставались для него по ту сторону витражного окна. Теперь, когда он со звоном сломил изящную преграду, Вольфганга обдало яркими красками осени и ее холодными ветрами. Стремясь в резиденцию эрцгерцога, он чувствовал себя частью праздничной процессии, поющей гимн жизни и победы. Все это показалось бы австрийцу смешным, если бы он знал, как закончится сие празднество, что оно не проводит композитора к дверям кабинета Иосифа, а заведет вглубь пестреющих солнцем, поселившимся в листьях кленов, садов. Поиски славы и призвания увенчались поисками выхода из лабиринта кустарников. Слишком удачное утро желало быть законченным в тени богатейшего императорского сада, который любезно принял в себя придворного композитора, жалеющего скоротать время на свежем воздухе. Уже выученные до автоматизма маршруты легко поддавались худой фигуре, заводя Сальери глубже в лабиринт, в изящные руки кованых беседок, где купаются в собственном пении птицы. Но пения не было, как и самих птиц, которых разгоняли грубые крики впереди. Кто-то старательно вспоминал всех своих и чужих праотцов, разгоняя вокруг себя все живое. Итальянец задумчиво скрутил в тонких пальцах нотные листы, сворачивая с каменой дорожки за чужим голосом, который с каждым шагом становился все громче и громче. - Бог мой, мсье Моцарт? – темные глаза в удивлении расширились, оглядывая тощую фигуру в безвкусном камзоле. – Что вы тут делаете? - Смысл бытия, похоже, ищу... а вместе с ним чертов выход. - Вольфганг раздраженно выдергивал из ткани камзола мелкий мусор природы. - Секунду назад я был уверен, что скорее стану философом. Моцарт был уверен еще и в том, что Штефани, дожидавшийся его у парадного входа, проклял композитора теми же словами, которыми заботливо покрыл сейчас австриец каждый кустарник и каждое дерево сада. Хотя идея отправить Вольфганга одного, а самому посвятить время личным делам, изначально была неизмеримо плоха. Итальянец на секунду растерялся, пытаясь сообразить, что именно происходит. Но вывод сам неожиданно ударил по затылку: юное дарование потерялось. - Я должен был быть у императора около получаса назад... – протянул Вольфганг, словно подтверждая догадку придворного композитора. - И только не говорите, что вы тоже блуждаете и не знаете, как выбраться из этого адского порождения архитекторов и садовников, иначе меня хватит удар. - Конечно же знаю, мсье, - итальянец откашлялся, показывая смуглыми пальцами на каменную тропу. - По ней до фонтана и налево. Было ясно обоим, что мальчишке необходим был поводырь, который выведет его из зеленой клетки, но у Сальери были свои планы, которые он совсем не хотел менять. Моцарт с опаской взглянул на уже изрядно заросшую пожелтевшей травой тропу. Похоже, на эти камни уже несколько лет никто не ступал. - Благодарю, - композитор, спохватившись, достал из внутреннего кармана камзола несколько сложенных листов. - Однако если бы вы согласились последовать за мной, я мог бы показать Вам наброски зингшпиля, который вы так хотели увидеть. Помните? Смуглые пальцы бережно взяли смятую бумагу. - Заманчивое предложение, - Сальери никак не хотел похоронить приятный полдень в уютной беседке. - Но, думаю, мне стоит отказаться. У меня другие планы. Композитор, чьи руки лишились приятного бархата исписанной бумаги, потянул листы на себя, не позволяя Сальери окончательно завладеть музыкой, которая была сокрыта даже от близких друзей. До премьеры было решено скрывать оперу под пеленой тайны, но Моцарту хотелось признания уже сейчас, он рвался показать турецкий напев, устроенный на понятном австрийцам языке нот. Композитор изнемогал от нетерпения и желал, чтобы именно эти черные глаза, пропитанные отрешенностью и странной для светских лиц скукой, впитали в себя мелодию, ведь только тогда она начнет жить. - Неужели ваша занятость сильнее, чем интерес? Потому что я позволю коснуться музыки, которую написал, только в моем присутствии, - Вольфганг прищурился, уверенно забрав нотные листы. - Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Не хочу, чтобы эти ноты увидел кто-то лишний. - Я прекрасно вас понимаю, - тонкие губы скривила легкая улыбка, но бумагу итальянец не отпустил. - А вы умеете заинтересовать. Желание заглянуть в святая святых любого композитора - в черновик, хранивший неуклюжие первые ноты будущего шедевра - было слишком сильным. Сальери просто не мог отказать себе в этом. - Идемте, мсье. В итоге, все планы на полуденное времяпрепровождение были беспощадно сломаны безвкусно одетым гением, который бесцеремонно тащил за собой придворного композитора, заставляя того вывести его из запутанного лабиринта императорского сада. Но Моцарт никогда не любил молчать, даже если находился один, поэтому он считал своим прямым долгом рассказать своему спасителю невероятно интересную историю (по его мнению, конечно же), почему он потерялся и зачем вообще решил навестить Иосифа II. Сальери же молча принимал весь поток откровений, что нагло взваливал на него мальчишка. У самого дворца Вольфганга подхватило своим течением волнение, встряхивающее в ледяных судорогах конечности. Это чувство ему, с ранних лет бросающемуся в пасти придворных волков, было едва ли знакомо, ведь до этого вся жизнь казалась гению чей-то чужой, не принадлежащей ему в полной мере. Поэтому Моцарт с трудом мог сдерживать дрожь пальцев, бросая встревоженные взгляды на потрясающе красивую императорскую берлогу. Неприятное чувство ответственности за каждое сказанное слово свалилось на беззаботность и несерьезность, душа их своими грязными руками. - Дальше, я так понимаю, вы меня сопровождать не намерены? – Остановившись у колоннады, музыкант вновь взглянул на дворец, встречающий его холодным камнем. – Хотя возлюбленный Веной и ее правителем композитор, возможно, приносит удачу, как талисман. Не замечали за собой такого? И я бы не отказался от доли удачи в своем плане. В любом случае, еще раз благодарю за оказанную услугу. Темные глаза встретились со светлыми, в которых читался неприкрытый страх. Мальчишка боялся, мысленно взывая к помощи своего спутника, который не имел никакого желания тратить оставшиеся минуты своего драгоценного времени на Моцарта. - Вы правы, - придворный композитор сдавленно улыбнулся. - Далее вам придется идти самому, прислуга вас проводит и... Сальери осекся, чувствуя, как чужие пальцы сжимают ткань его камзола на предплечье. Бледная рука дрожала. Волнение мальчишки ощущали кости сквозь ткань и кожу, а что-то в районе груди с трепетом отзывалось на молодой страх, словно придворный композитор сам когда-то испытывал подобное. А ведь испытывал. И тогда у него не было никого, кто бы мог одобрительно кивнуть, улыбнуться его действиям или просто поверить в него. Итальянец невольно вспомнил, как сам переживал перед первым подобным визитом, как сам трясся, боясь показаться неучем или же глупцом, боясь людских осуждений, что сожрали бы юного композитора вместе с внутренностями, не оставив от беззащитного тела ничего. Сальери четко тогда слышал холодный шепот за спиной, ударявший по затылку, наматывающий черные волосы на сильную руку, прогибающий юного итальянца под себя. И сейчас подобное мог испытать этот австриец, чьи серые глаза заставляли придворного композитора вздрагивать от воспоминаний, как от удара хлыстом. Моцарту нужна была поддержка, и Антонио, проклиная себя за свою глупую доброту, согласился ее дать. Пускай хоть у этого юного дарования все пройдет хорошо. Колоны бесконечно длинных коридоров вскидывали свои руки к потолку, разбиваясь о ложное небо, нарисованное умелой, но жестокой рукой придворного художника. На этом искусственном голубом склоне не было солнца – оно вливалось через решетчатые окна, погружая лабиринт в яркий, но стылый свет. Богатые фрески и узоры лепнины оживали в острых лучах светила, разбивающего стекла в окнах на мерцающие отблески; а лица прислуги, посетителей и самого хозяина отражались в кривых зеркалах безжизненными масками. Этот храм светской жизни был лживым, он украшал себя жемчужинами и золотыми бусами, он дарил надежды, разрушая их в следующий миг. Величественные комнаты дворца с их хрустальными люстрами и витыми подсвечниками были лишь склепами людских чаяний, прячущихся в скрипе половиц. Но этот уродливый серый скелет и мерзкую правду скрывало гостеприимное богатство украшений. Удержать себя на месте было выше его сил: Моцарт, как загнанный зверь, носился от стены к стене, от окна к двери, за которой бурлило обсуждение. Все, ради чего композитору пришлось ломать себя сегодня, все, уничтожающее его гордость, было напрасно, как и надежды Леопольда и Штефани. Вольфганга невозможно было изменить, переделать – легче изваять новую фигуру, и сейчас в очередной раз характер и привычки подставили музыканту подножку. Он, не умеющий и не желающий учиться на ошибках, снова упал, разбивая, как в детстве, коленки о шероховатую расплату. Но, как и прежде, Моцарт, рухнув, был подавлен позором перед самим собой, поэтому, поднятый Сальери, который любезно согласился принять удар разгневанного императора на себя, он оказался еще более уязвленным. Собственная беспомощность унижала больше, чем слова правителя, чем его пренебрежительная поза, надменный взгляд. Дверь из дорогого дерева неприветливо скрипнула, выпуская из своего логова итальянца. Тот, заметив замешкавшегося австрийца, постарался натянуть на лицо ободрительную улыбку: - Проходите, мсье, вас ждут. Кивнув, Сальери пропустил внутрь Моцарта, коротко шепнув тому слова удачи. Скупо, но хотя бы что-то. Деревянная преграда со скрипом поглотила худую фигуру, оставляя придворного композитора наедине с фальшивой дороговизной, что завладела тяжелыми стенами пустого коридора. Смуглые пальцы сжали пожелтевшую бумагу, которую мальчишка забыл забрать. Черные глаза невольно взглянули на мятые листки, хранившие рваными нотами душу гения, про которого еще несколько лет назад слагала легенды вся Европа. Грязный черновик был чище любой людской души, а первые зачатки мелодии, что нелепо вырисовывали темные кляксы, бережно сохраняли в этом душевном потоке порядок. Моцарт хотел, чтобы именно он, Сальери, первым взглянул на его детище. Подобное не могло не льстить придворному композитору и он, оглянувшись и найдя глазами резной стул со столиком, поспешил ознакомиться с самыми потайными уголками подсознания юного дарования. Темные глаза уцепились за первые кляксы, криво выведенные на тонких линиях нотного стана. Незамысловатая, казалось бы, мелодия, но итальянец знал, что такое за вечер сочинить невозможно. Музыка нарастала, сжимая внутри мужчины что-то воздушное, легкое, что с трепетом отзывалось на каждый звук, ударявший по голове, что-то светлое, что люди называют душой. Сальери, всматривался в пожелтевшие листки, пытаясь осознать, что именно перед его глазами. Как, черт подери? Как в таком хрупком теле может находиться такой талант? Мужчина облизал пересохшие губы. Это уже слишком. Это слишком прекрасно. Моцарт, этот чёртов Моцарт, взявшийся из ниоткуда, ворвавшийся в его жизнь, взорвавший его внутренний мир. Этот чертов мальчишка, желающий занять его место, этот гений. Этот человек выводил композитора из себя. Сейчас, удостоверившись, что юнец действительно гениален, Сальери захотел лишь одного. Чтобы этот самоуверенный прохвост вернулся туда, откуда он пришёл. Ненавидя себя, итальянец сделал несколько пометок на полях листов. Там, где все же следовало немного изменить подачу мелодии. Вена не поймет, не прочувствует. Эта музыка не для этой эпохи. Звуки за тяжелой запертой дверью начали рвать тишину коридора, разносясь эхом по просторам залов. Иосиф, взбешенный еще до опоздания композитора, и доведенный этим неуважительным отношением к своему приглашению до дрожи нервов, хлестал своенравного мальчишку по щекам нелестными замечаниями о его работе. Сроки поджимали, только поэтому император не мог вышвырнуть единственного взявшегося за дело музыканта, язык которого не знал о правилах, свято соблюдаемых остальными в присутствии эрцгерцога. - Тогда прикажите дворовым собакам писать для вас музыку - только ее вы сможете понять! Вольфганг выскочил из кабинета, а скрип затворяющейся двери заглушил ответ Иосифа. - Я не собираюсь прогибаться под эти глупые правила. Лучше ничего. - Мужчина обращал эти слова к себе, только потом заметив Сальери. - О, герр Сальери, вы знакомились с этим "заурядным дельцем"? Итальянец непонимающе поднял глаза на взъерошенного Моцарта, который в пару шагов преодолел расстояние между ними. В серых глазах пугающе прыгала злоба, смешанная с досадой и раздражением. Палитра чувств щедро рисовала на бледном лице отчаяние, которое разбивалось о расписанные стены, взлетала к высокому потолку, подчиняя себе всю комнату. - Моцарт? – голос Сальери дрогнул, когда мальчишка резким движением руки вырывал из тонких рук итальянца нотные листы. – Что произошло? Моцарт глядел на листы, которые не так давно принадлежали ему, но теперь покрылись грязными исправлениями чужой руки. Все в этой проклятой Вене знали, как будет лучше, знали, как стоит поступить ему, Вольфгангу. И все они старались показать молодому и неопытному композитору эту свою осведомленность, ткнуть в нее носом. - Ну, конечно, иначе и быть не могло. Что же, Вам тоже эти смешные ноты и этот смешной музыкант показались не идеальными? Или Вы просто желаете покичиться своим превосходством над жалким Моцартом? - Вы идиот? – Сальери вскочил со стула, хватая черными глазами светлые, пытаясь подавить истерику, что завладевала юным композитором. – Я всего лишь сделал пару замечаний, потому что некоторые моменты жители столицы могут не понять… - Напрасно. Эти клочки потеряли свою актуальность. Их удел - вернуться обратно к человеку, который ничего не смыслит в предпочтениях интеллигенции. Дрожащие от раздражения руки комкали беззащитные листы, комкали юную душу, что желала жить через музыку, которую никто никогда не поймет. Теперь эти обрывки замысловатых знаков и клякс смотрятся столь же жалко, сколько и он сам, тощий и серый от недосыпа, они похожи на разорванные ядра в полуразрушенном городе. 29 мая Вольфганг с радостью вывел на плотной бумаге заветные строки: «В будущий понедельник мы проведем первую репетицию. Я очень рад своей опере, должен признаться Вам в этом». Он написал письмо отцу в надежде, что тот будет столь же сильно гордиться сыном, насколько сильно сам Амадей гордился собой. Зингшпиль пробуждал в душе композитора надежду на успех в Вене, холод которой он еще не успел познать в полной мере, но уже ощущал. Опера должна была стать тем мостом, через который Моцарт надеялся перейти к сердцам народа и Иосифа, поэтому она столько раз была разобрана и представлена ее создателями, что, казалось, в ее строении не могли остаться изъяны. С самого утра Вольфганг заметно нервничал, и Констанции, которая бескорыстно согласилась поддержать музыканта, приходилось играть роль его матери или няньки, постоянно помогая хорошему знакомому вспомнить, куда он положил вестон, перчатки или свое счастливое перо, которое непременно должно сопровождать хозяина на первой репетиции. Моцарт витал высоко в облаках, представляя реакцию венских музыкантов, которые непременно будут присутствовать на репетиции, он находил колкие ответы на высокомерные замечания, остроумные шутки на надменные взгляды и самодовольно улыбался. Рассеянный композитор выехал в театр с запозданием и от нетерпения за несколько сотен метров от места назначения вылетел из своего транспорта и дальше уже бежал, перепрыгивая через платья дам и лужи, оставленные уже летним дождем – май выдался довольно дождливым, но теплым. - Вольфганг, Вас уже ждут! – выкрикнул какой-то мужчина, кидая взгляд на взмыленного музыканта, взлетающего по лестнице. Однако, несмотря на то, что его уже давно ждали, Моцарт не мог не остановиться близ шумной компании молодых исполнительниц, чтобы кокетливо поклонится и очаровывающее улыбнуться девушкам, а затем воодушевленно ринуться дальше. Влетел в зал, в котором должна была пройти репетиция, он с грохотом падающей лестницы, ведущей вверх, почти к самому потолку. Наверно, все без исключения взгляды устремились на вошедшего, выражая негодование и возмущение, но тот лишь поправил парик и, откашлявшись, объявил себя: - Вольфганг Амадей Моцарт прибыл. Благодарю, что не начали репетицию без композитора и дирижера. Лестницу вернули на место, но от этого шума произвелось в разы больше, чем от ее падения: ни один человек не мог удержать себя от нелестного замечания в сторону повышенной неуклюжести композитора. Моцарт лишь с добродушной улыбкой отвечал, что он не идеален, а всего лишь гений. Однако он помог и установить лестницу, и разобрать все то, что она утянула за собой во время крушения, и даже успокоил многих, что репетиция закончится в условленный срок, так что никто не опоздает на свои тайные свидания и званые ужины. - Полагаю, мы можем начинать, - потирая руки, обратился к присутствующим Амадей, но толпа отозвалась неуверенным молчанием, призывая к тому, чтобы взять дело в свои руки, что композитор и сделал. Он занял свое место, но волнение вновь вернулось в его душу, поэтому после звонкого перестукивания пальцами по первой попавшейся твердой поверхности, Моцарт ринулся пожимать руки каждому музыканту. Почти всем он сказал слова напутствия, которые на самом деле обращал лишь к самому себе, успокаивая нервы. Той же участи были удостоены и исполнители арий, а невесте Бельмонта с ее потрясающим сопрано было оказано наибольшее внимание. Вольфганг волновался, что можно было заметить по подрагивающим кончикам пальцев, но держался бодро и весело. Вновь вернулся на свое место и вновь сорвался с него, скрываясь где-то за кулисами, чтобы там пожать руки еще паре человек. Вновь вернулся к музыкантам и зрителям, но тут же с ужасом осознал, что автор либретто не получил свою порцию поддерживающих фраз. - Поверьте, я не подведу, и наше с вами «Похищение из сераля» покорит публику и Вену, - говорил Моцарт, крепко сжимая руку Готлиба Штефани. - Я не пойду. - Неужели вам не интересно присутствовать на репетиции этого Моцарта? - Нет, - пожелтевший листок был беспощадно брошен в пляшущие языки пламени, запертые в камине. Сальери не хотелось вновь пересекаться с мальчишкой. Все их встречи заканчивались одинаково, и это совершенно не радовало придворного композитора. Яркий огонь отражался в темных глазах, убивая бумагу, расплавляя черные буквы приглашений, смешивая их с угрозами, которые погибли несколькими часами ранее. Угрозами, которые стервятниками цеплялись за забитого музыканта. Сейчас итальянец так же, как и на протяжении всего года, желал сдержать клятву больше никогда не связывать себя с семьей Моцартов, никогда не смотреть в серые глаза. Эти люди ничего хорошего не принесут в его судьбу. Никогда. - Сальери, я все же настаиваю, чтобы вы посетили театр сейчас, - граф Розенберг был слишком настойчив, и все его рассуждения на счет того, что этот визит будет полезен, были слишком логичными. Поздняя весна убаюкивала столицу. Небо грубо наваливалось на город, выжав до последней капли перья облаков. Сырость после дождя вяло расхаживалась по улицам, обнимала дома и прохожих, что сонно брели по измученной от влаги дороге. Сальери тоже оказался в плену этих объятий, которые вязко проникали в грудь, задевали самые потаенные струны души, заставляя их трепетно отзываться на столь нежные прикосновения. Подняв воротник камзола, Сальери вышел из повозки на улицу и направился ко входу городского театра. Сзади за ним бежал Розенберг, подгоняемый холодным ветром. На входе в театр на итальянца нагло накинулся гам, доносящийся, должно быть, из главного зала. Схватив графа за рукав, Сальери бесцеремонно потащил того за собой к большой резной двери, за которой галдела музыка и раздражающие слух людские крики. Взглянув в тонкую щель меж дерева, мужчина быстро охватил темными глазами весь зал, стараясь выхватить из пестроты музыкантов и актеров того, кто заправляет всем этим балаганом. На сцене, как и в самом зале, был полный беспорядок. Нет, Сальери, конечно, предполагал, что примерно так и будут происходить репетиции юного дарования, но все же. Дверь из темного дерева скрипнула, позволяя мужчинам проникнуть в ломаную атмосферу репетиции, которую портила неорганизованность людей вокруг. Мимо пробежали хохочущие девушки в пёстрых платьях, едва не сбив мужчин с ног. Обстановка в зале раздражала. Моцарта нигде не было, и Сальери уже готов был пойти обратно, как вдруг его ударил по голове слишком неприятный слуху голос. - Какая честь, герр Сальери. И вас я тоже рад видеть, граф Розенберг. Темные глаза схватились за худую фигуру, что спрыгнула со сцены и, шагами преодолев расстояние до мужчин, обвела взмахом рук все помещение: - Милости прошу. Вы ведь пришли оценить мой зингшпиль, не так ли, герр Сальери? Моцарт словно специально игнорировал графа-недоростка, стоявшего рядом с придворным композитором. Мнение этого незваного гостя совсем не волновало мальчишку. Его внимание привлекал только этот черный человек, который несколько месяцев назад так не лестно отозвался о его работе. Всем присутствующим было ясно, что итальянская опера – прекраснейшее творение мира. Вольфганг это тоже понимал, однако был уверен, что его зингшпиль будет, если не лучше, чем любая опера-буффа, то хотя бы равным ей. Зал затих, все внимательно наблюдали за двумя композиторами, что погрязли в затянувшемся молчании. Бледная рука осталась проигнорирована, рукопожатия не состоялось, а это прямой путь к скандалу, который мог вот-вот разразиться в центре зала городского театра. - Не думаю, что мое мнение здесь кому-то интересно, мсье Моцарт, - процедил сквозь зубы Сальери, стараясь выглядеть как можно приветливее. – Граф Розенберг очень хотел посмотреть, как проходит ваша репетиция. Я же оказался здесь по ошибке, поэтому поспешу поскорее покинуть вас, дабы не мешать. - Неужели, герр Сальери, моя музыка настолько плоха, что вынудила вас бежать сейчас от меня, сверкая пятками? – смешливо вопросил музыкант, хотя не до конца мог понять эмоций на смуглом лице. - Что вы, - выдавить из себя улыбку оказалось слишком трудно. – Я ведь знаю, насколько у вас все плохо. Сальери делал шаг вперед, приближаясь к мальчишке, сверля его взглядом, пытаясь найти слабое место в глазах этого юного дарования. Но сияющая улыбка в ответ обезоруживала. - Я хочу сказать вам только одно, - итальянец подошёл слишком близко, почти вплотную, чтобы эти слова услышал только Моцарт. Остальные, находящиеся в зале, его не волновали. - Знайте свое место, мсье. Иначе наступит момент, когда я лично ткну вас носом туда, где вы должны быть. В одном из городов, куда еще маленький Моцарт был привезен отцом, чтобы дать несколько концертов, Вольфгангу повезло встретить бродячий цирк. Тогда он долго стоял близ пустой клетки, не веря, что внутри никого нет. Убеждаясь, что остальные посетители и зеваки не смотрят, мальчик трогал крепкие прутья, которые должны были сдерживать что-то страшное и грозное, и просовывал любопытный нос внутрь. Он шумел и копошился, чем разбудил то, что было спрятано и тихо дремало. Огромный амурский тигр с гигантскими лапами, когти на которых звякали, ударяясь о пол, появился из ниоткуда и бросился в сторону маленького гения так, что тот в ужасе отскочил и, споткнувшись, рухнул в грязь. Сейчас, видя тот же звериный взгляд, Моцарт приложил титанические усилия, чтобы не задрожать и не отойти на насколько шагов назад, увеличивая расстояние. Он стоял, сжимая кулаки, и смело смотрел на итальянского хищника, продолжая довольно добродушно, но натянуто улыбаться. Вольфганг вздернул подбородок вверх и, кажется, приподнялся на носках, чтобы не потерять из виду пылающие черные глаза, которые по какой-то неведомой причине будили в чувствительной душе бешеное вдохновение. Легкая дрожь пробрала все тело, а кулаки сжались еще сильнее, почти до белизны на костяшках. - Я знаю свое место, герр Сальери, - процедил в ответ Амадей и уже тише, обращаясь к самому себе продолжил: - Оно на должности придворного капельмейстера. - Да вы что? – итальянец усмехнулся, не отводя черных взгляд от смелого серого взгляда, за которым скрывался страх, ощутить который мог только он. – Тогда удачи вам, мсье Моцарт. Розенберг, мы уходим. Не дожидаясь ответа, Сальери поспешил прочь из театра, желая поскорее выкинуть из головы эту ненужную встречу, забыть это едкое чувство раздражения, что пожирало грудь изнутри и, как ни печально, но похоронить свою нормальную жизнь. - Господа, ария Бельмонта в ля мажоре «О, как робко, о, как страстно», - было брошено в след уходящему придворному композитору. - В честь моего покорнейшего друга. Ожившая музыка хлыстом в спину ударила покидавшего театр Сальери. Этот мальчишка заставил его испытывать раннее незнакомые ему чувства. Мужчина старался убежать как можно дальше, прочь из этого проклятого театра. Мальчишка слишком самоуверен, что не есть хорошо. Если бы он, Сальери, мог как-нибудь приструнить этого строптивого юнца, если бы был способ избавиться от этой ненужной проблемы в лице Вольфганга, в жизнь итальянца вновь вернулось бы спокойствие.