Protege moi

Несколько недель Моцарт выходил из дома только для того, чтобы дирижировать оперой – к его великому горю, постановки ставились одна за другой. Вена была влюблена в эту турецкую сказку. По небритым щекам, впалым глазницам и глубоким мешкам под глазами можно было понять, что Вольфгангу нездоровится. Но вернулась ли это болезнь из детства или он сам извел себя до такого состояния, понять было сложно. Двадцать седьмого июля, вновь сидя на полу у камина, Амадей в полном отчаянии выводил на бумаге нетвердые буквы: «Дорогой отец, причина моего решения пойти против твоей воли весома по меркам любого человека, поэтому я прошу, не спрашивай у меня ничего. В грядущем месяце я отдаю свою жизнь Констанции». «Ведь лучше отдать себя девушке, которую ты не любишь, чем этому чудовищу», - вкладывал скрытое послание он между строк и содрогался. Четвертого августа, поправившись благодаря стараниям невесты, Моцарт вел Констанцию Вебер к алтарю собора Святого Стефана. Девушка светилась и сверкала, как драгоценный камень, а юноша, стоя на коленях перед Богом, молился и, к сожалению, вовсе не за счастье семейной жизни. После церемонии Констанция плакала от радости и восторга, а юноша - от осознания того, что ему некуда бежать, что он заперт теперь здесь навечно. Небольшая группа гостей была растрогана, не зная истинной причины слез. Со дня свадьбы прошло несколько недель, Констанция постепенно перебралась в дом Вольфганга. Теперь здесь было не так пусто, более убрано и уютно, но вечерами композитор все равно оставался у камина с черными углями и часто засыпал на софе. Впрочем, все шло вверх, Моцарт даже снова начал писать, сочинять, творить, постепенно забывая про тот вечер и ту ночь, проведенные в одной клетке с хищником. Вместе со следами на шее ушли и страх, и нервность, и паранойя. Пока австриец, сидя за клавесином в кабинете, не услышал шаги и разговоры внизу. - Ангел мой, к нам гости? – крикнул он, не отрываясь от еще свежих партитур, которые аккуратно лежали на коленях и ждали исправлений. - Да, тебя тут желает видеть герр, который так любезно подарил на премьере тебе красные розы. Все внутри похолодело и сжалось в комок, как сжимается в комок бумага с неудачным сочетанием нот. Нехотя Вольфганг оторвался от листов, намеренно долго складывая их на крышку клавесина, он появился на лестнице лишь через несколько минут, но зато улыбка на губах сверкала, как еще в начале лета, которое выдалось слишком знойным. Он не хотел еще хоть раз встречаться взглядом с этими темными глазами, ведь понимал, что опять в его сердце вернется то, ради чего Моцарт снова пойдет на очень многое. - Констанц, отправляйся в свою комнату, - он напоминал себе в такие моменты строгого отца, но Вольфгангу нужно было в этот день сыграть эти две роли. - Друг мой, как я рад вас видеть! Что вам нужно? Моцарт изобразил на лице гримасу предельной радости и восторга от встречи. Девушка медленно поплелась в комнату, предложив предварительно приготовить чай, но получив отказ. - Не заставляйте себя, - обмануть фальшивой улыбкой итальянца было невозможно. Тот видел, как юноша старательно строит из себя счастливого семьянина. Взглянув на госпожу Моцарт, которая слишком медленно уходила вглубь дома, Сальери понял, что эта мамзель сможет помешать его разговору с австрийцем. Схватив висящий на крючке камзол, итальянец швырнул его мальчишке, схватив того за руку и потащив из дома. - Вы идете со мной. Дорога обратно к экипажу казалась слишком длинной, потому что балласт в виде упирающегося и чертыхающегося Моцарта очень сильно тормозил итальянца. Вольфганг и забыл за эти несколько месяцев, насколько бесполезно сопротивляться действиям придворного композитора. Не помогали ни угрозы, ни уговоры, ни хватания за деревья. Кажется, даже если бы композитор упал на землю, то Сальери невозмутимо продолжил его тащить, как есть. Антонио было откровенно плевать на то, что их с интересом рассматривают прохожие, на то, что мальчишка упорно пытается высвободить руку из мёртвой хватки, и на то, что его поступок может привести к огромному скандалу. Уже в повозке у юноши не было ни единого шанса попасть на свободу, поэтому он лишь сверлил выпытывающим и непонимающим взглядом итальянца, скрестив руки на груди. - И куда вы на этот раз меня отвезете? И для какого важного дела я вам столь необходим, что вы так бестактно оторвали меня от работы? Моцарт должен был в скором времени ехать в Прагу, чтобы подарить чехам свою оперу. Конечно, поездка уже была организована, причем за ее организацию взялся сам Глюк, который весьма положительно отзывался о таланте юного музыканта. Такой шанс нельзя было упускать, поэтому Вольфганг переживал, что Сальери вновь задумает уничтожить его. Сейчас он ждал ответов и без них отказался бы вести беседу дальше – все это было написано в светлых глазах. - Каково жить с нелюбимым человеком? – этим вопросом Сальери буквально плюнул в Моцарта. Ему вдруг стало невыносимо неприятно осознавать, что теперь этот мальчишка связан с каким-то другим человеком. - Не хуже, чем в вашем ошейнике, герр Сальери, - с ехидной улыбкой тут же ответил Моцарт, над этим вопросом он не раз задумывался сам, им было не застать врасплох. Приспуская ворот рубашки, чтобы можно было разглядеть место на бледной шее, где еще недавно виднелись следы ненависти этих двух мужчин друг к другу, он внимательно наблюдал за Сальери, который вел себя очень странно. Итальянец что-то пытался скрыть, причем весьма усердно, так как природу скрываемых эмоций Вольфганг распознать не мог. Вновь его охватил этот азарт, этот интерес. - А каково натягивать поводок? Приятно? Сальери вздрогнул. Этим "поводком", как выразился Моцарт, сейчас невыносимо хотелось задушить вызывающее нахальство, что плескалось из серых глаз. Мальчишка опять пытался начать эту игру, в которой, как итальянец уже понял, победителей в итоге не будет. Проигнорировав вопрос австрийца, мужчина все ещё пытался заглушить в себе это странное чувство, которое пожирало его изнутри, беспощадно разрывая ослабшие легкие. Экипаж тронулся. Итальянец не знал, что ему сейчас делать. Он рвался вытащить мальчишку из его дома, подальше от этой раздражающей девушки. Ему хотелось затолкать силой юнца вновь в ту темную комнату, вновь закрыть его, звонко щелкнув замком, вновь сомкнуть смуглые пальцы на худой шее, упиться этой пьянящей слабостью, что так пленительно бурлила в почерневшей памяти придворного композитора. Мужчина ничего не предпринимал. Уткнув локти в колени, он внимательно смотрел за тем, что происходит за окном повозки, пытаясь заострить своё внимание на чем угодно, лишь бы не встречаться вновь с этими светлыми глазами, которые терпеливо ждали ответа. Сальери молчал, а Моцарт не мог различить, что происходит в этой странной душе. Легкая тревога завладела разумом юноши, ему вдруг показалось, что в жизни придворного композитора что-то произошло, но пусть Вольфгангу и было невероятно интересно, что именно, это было явно не его дело. Музыкант молча смотрел на итальянца несколько минут, понимая, как сильно этих пока еще неизученных до конца черт ему не хватало. Будто он скучал. Моцарт с отвращением отбросил эту мысль. Нет, он не мог скучать по тому, кто принес столько боли и ужаса. - Спасибо, - наконец тихо произнес композитор, устало откидываясь на спинку сидения. - Я практически не покидал дом в последнее время, поэтому очень благодарен. Он вздохнул, улыбка покинула его лицо, но и взгляд стал более добродушным. Вольфганг был напряжен, он боялся того, что его ожидает, когда повозка остановится, ведь он не знал, что там будет. Может, снова дом Сальери? Вольфганг поморщился, он слишком хорошо в прошлый раз запомнил дорогу оттуда. - Так куда мы направляемся? - Я хотел отвезти вас к себе домой, - Антонио помолчал, давая мальчишке переварить эту информацию. - Но решил, что прогулка на свежем воздухе будет полезней. Собрав все свои силы воедино, итальянец вернул своему лицу то самое выражение, от которого у юноши холодела кровь в жилах. Повернувшись к Моцарту, Сальери тихим голосом добавил: - Мы едем на кладбище Святого Марка. Вольфганг обреченно вздохнул, прикрывая глаза. По крайней мере, это не самое ужасное, что от капельмейстера можно было ожидать, он мог отвезти австрийца сразу на дно Дуная, предварительно сказав, что они идут кататься на лодочке. Да и с кладбища в любой момент можно было сбежать, ведь его не запереть на ключ, если только… - Искренне надеюсь, что вы не собираетесь меня похоронить живьем, ведь, боюсь, под землей не так много свежего воздуха. Он издал смешок, но какой-то странный холод его пробрал еще здесь, вдалеке от кладбища, будто оно ждало именно его. Может быть, не сейчас. А сегодня Моцарт будет ходить рядом с пустырем, на котором когда-нибудь выроют большую яму и скинут в нее несколько заколоченных гробов, в одном из них непременно будет высохшее тело композитора. Эта мысль заставляла его спину покрываться гусиной кожей, а пальцы похолодеть. Вольфганг вздрогнул, видя, как начинает захлопываться крышка над ним, и распахнул глаза. Напротив опять тлели черные угольки. Могильный холод доводил душу до какого-то невероятно приятного ужаса. Вся атмосфера этого мертвого места давила на голову, будто хотела протолкнуть под землю, закопать здесь живьем. Кладбище питалось душами живых людей, мертвые следовали за теплыми телами, дышали в спину. Сальери медленно пробирался меж надгробий дальше, в самую глубь убитого тумана, словно что-то искал. Изредка его темная фигура пропадала меж иссохших деревьев. Итальянец не оглядывался. Если мальчишка захочет сбежать, то ему придется долго бродить меж склепов и могильных камней, прежде чем он найдет конец этой мертвой земли в виде кованых ворот, у которых они оставили кучера. Но хруст сухих веток сзади давал понять, что австриец никуда убегать не собирается. Сальери заводил свою жертву дальше, в самые дебри кладбища. Туда, где давно уже не хоронят людей. Туда, где земля насквозь пропитана кровью, где кости лежат прямо под ногами. Туда, где музыкант находил свое истинное вдохновение. Где-то заплакал ворон, затем черной стрелой устремился вверх, словно стараясь скорее покинуть это проклятое всеми место. Вольфганг никогда не был в этом месте, ему еще никого не довелось хоронить в Вене, но, кажется, все кладбища одинаковые, ибо он узнавал практически каждый куст, каждое дерево, изгородь или надгробие. Разворованные могилы, которые выглядят так, будто еще вчера их разворотили мертвецы, выбираясь наружу; оставленные цветы, лепестки которых гнили, как и все это место, на сырой земле; холмики, поросшие сорняком – про эти могилы забыли, и лишь одному хранителю кладбища известны их хозяева. Все чаще и чаще именно забытые всеми, даже, кажется, самим Богом, могилы появлялись на пути, надгробия, которые и раньше были редкостью, и вовсе со временем исчезли. Иногда, наступая на очередную ветку, упавшую с дерева, которое тоже умерло в этой гнетущей атмосфере, Моцарт с ужасом поднимал ногу, боясь увидеть под ней желтоватую кость. Несколько раз он давил хрустящие черепки крысиных голов, что вызывало желание уже поскорее остановиться. Вольфганга окутывал страх, стынущий в жилах, сводящий артерии, а вместе с ними и сердце, он испытывал и отвращение, и невероятную печаль: где-то в чужом городе так же гниет его мать, женщина, которая подарила ему жизнь. Сальери уверенно шел вперед, будто знал эти дорожки не хуже коридоров своего дома, будто это и был его дом. Признаться, итальянец вписывался в эту обстановку намного лучше, чем в блеск светских балов, он был будто создан для того, чтобы обитать там, где собираются все покойники, мрачно бродя меж могил. Он был даже похож на саму смерть, вытянутую, величественную и темную, с черными глазами. - Вы боитесь мертвецов, Вольфганг? - итальянец обернулся, проверив, в каком сейчас состоянии находится мальчишка. - Не буду врать, я боюсь, но еще больше я боюсь живых, - юноша откашлялся, чтобы убрать из голоса хрип. - Зачем вы привели меня сюда? Сальери сделал шаг ближе к Моцарту, заставляя того вздрогнуть. Мальчишка боялся этого места, ощущал себя тут лишним. Его горячее живое сердце тянуло его обратно в город, нуждалось в живом тепле. - Я хотел поговорить о вашей женитьбе, мсье Вольфганг, - голос итальянца подхватил свистящий меж надгробий ветер и унес куда-то вверх. - Но, думаю, эта тема будет нам обоим неприятна. Посему, думаю, сейчас вы немного разочаруетесь в моих моральных ценностях. Вернее, убедитесь в их отсутствии. Капельмейстер медленно приближался к трясущейся то ли от могильного холода, то ли от страха, фигуре Моцарта, так выделяющейся на фоне серости мертвых деревьев. Мальчишка не двинулся с места. На его глазах читалось непонимание, смешанное с ужасом. Шаг. Еще один. И еще один. И вот - итальянец уже на расстоянии вытянутой руки от своей жертвы, что беспомощно смотрела на него, не в силах куда-либо бежать. Эти медленные шаги навстречу провоцировали Вольфганга пойти назад, не глядя под ноги и наступая на закостенелые ветки. И в этот момент он даже не смог разобрать, гордость ли не дает отступиться или страх остаться в этом жутком месте один на один с покойниками. Сальери опять что-то замышлял, и опыт наглядно показывал, что ничего по-настоящему хорошего в этой голове родиться не может, кроме музыки, конечно. Моцарта снова передернуло. Может, именно здесь итальянец черпал вдохновение, раз он так хорошо знал эти тропинки. Но как в таком темном месте могла родиться такая спокойная музыка, где он находил умиротворение? Нет, на кладбище этого мирного спокойствия глаза и душа Амадея не могли увидеть. Лишь скорбный реквием можно написать, сидя меж могильных камней, но даже этот реквием лучше закончить в церкви с витражными окнами. Светлые глаза всматривались в темные, пытаясь вымолить ответ. Что настолько аморальное собирается совершить Сальери, если в его взгляде столько уверенности в своих словах? Да, мертвецы были во много раз безобиднее, и именно это, кажется, хищник пытался доказать Моцарту, будто говоря ему: «Отправляйся туда, где не будет меня, и никогда не возвращайся». Юноша выставил вперед чуть подрагивающую руку, пытаясь остановить приближающуюся Смерть, оградить ее от себя. Пальцы уперлись в темный камзол. Сальери молился, чтобы сквозь ткань Вольфганг не смог почувствовать бешеное биение его сердца, которое так и норовило разорвать к чертям его грудную клетку. Кости казались хрусталем, скрипящим под убийственным натиском сильной мышцы. Чужая ладонь не остановила итальянца, тот продолжал подходить ближе, заставляя мальчишку согнуть руку в локте. Тонкие пальцы вновь коснулись этой тонкой шеи, на которой больше не осталось тех следов, что каждый день напоминали Моцарту о превосходстве Сальери над ним. Музыкант не мог себе позволить сейчас вновь начать душить гения, но так же он не мог убрать руку с хрупкой шеи. Под натиском капельмейстера Вольфгангу пришлось сделать несколько шагов назад. Но путь ему преградила холодная стена склепа. Итальянец старательно пытался привести сбившееся дыхание в порядок, старался не смотреть в светлые глаза, не читать в них этот поток вопросов, что сейчас витал в голове мальчишки. Неожиданно стало слишком жарко, несмотря на леденящий холод могил вокруг. Пальцы несильно сжали пульсирующую жизнь, обтянутую тонкой простыней бледной кожи. Расстояние между ними - полшага, может даже меньше. Но Сальери казалось, будто между ними огромная пропасть, которую преодолеть было сейчас невозможно. Вцепившись ногтями в эту невыносимо белую кожу, итальянец позволил себе преодолеть эти полшага, и прижался своим лбом ко лбу мальчишки, словно пытаясь услышать его мысли. Моцарт зашипел, вжимаясь в стену склепа, от которой не просто веяло холодом, а разило ледяными потоками страха. Юноше было страшно представить, что там внутри, но еще страшнее ему было от того, что засело в голове Сальери. Смуглые пальцы снова впились в кожу, но теперь эти следы вызовут боль не только у Вольфганга, но и у Констанции. И пусть он не любил эту женщину, но испытывал к ней хотя бы уважение, понимал, что следы чужих ногтей на теле мужа вызовут совершенно ненужное недоверие и слезы. - Вы позволяете себе слишком многое, герр Сальери, - он с силой отдернул руки от своей шеи и натянул ворот повыше. - Теперь мне просто нельзя позволять вам столько. В голосе звучали издевательские нотки, он будто извинялся перед итальянцем за то, что не может больше быть его покорным питомцем, над которым можно всячески издеваться. Но лоб все так же прижимался ко лбу гения, который чувствовал необычный даже для уроженца солнечной Италии жар. Вольфганг нахмурился, тыльной стороной ладони касаясь щек Антонио. С ним что-то было не так, Сальери то истлевал, то вспыхивал. - Вы весь горите, - пальцы легли на пульсирующую жилку, чувствуя, как быстро сердце перекачивает кровь. Моцарт закусил губу. - Вы уверены, что исполнение того моего желания никак не отразилось на вас, мой всегда хладнокровный друг? Внутри Сальери все неожиданно рухнуло. Юнец видел слишком много, он читал его, как открытую книгу, будто все чувства, неожиданно взыгравшие в груди композитора, были написаны у него на лице. Последний вопрос обезоружил его, сорвал с цепи то, что мужчина так старательно пытался сдержать в себе. Тонкие пальцы с силой сжали худые плечи Вольфганга, вдавливая того в холодный камень чей-то усыпальницы, нарушая покой мертвецов, разрушая траур вокруг. Жар, рвущийся наружу, казалось, топил кладбищенский туман, рвал его на части, пожирал. Итальянца трясло так, будто прикасаясь к коже Моцарта он получал удары током, удары маленьких молний, рождающихся в пространстве между телами, этих ударов можно было избежать, только уничтожив даже самое маленькое пространство между композиторами. Поддаваясь желанию избавиться от боли, причиняемой электрическими разрядами, мужчина вдавливал Вольфганга в ледяной камень, наваливаясь всем телом. Австриец не мог дышать, ему раз за разом приходилось глотать выдохи Антонио, и от этого жар лишь сильнее разливался по телу, заставляя сердце бешено колотиться где-то в шее, в висках. Он схватился за темный камзол в попытке оттолкнуть от себя итальянца, но руки содрогнулись, сопротивляясь с разумом, а кровь лишь сильнее прилила к лицу. Этот ненавистный зверь опять заставлял испытывать ярую злость, смешанную с обожанием и желанием. Голос Сальери дрожал. Кажется, внутри его тоже било током. И от этого голоса Вольфганг чувствовал, как медленно сходил с ума, как истлевал и изнывал в желании вновь коснуться темных губ. - Вы хотите ответа на свой вопрос? - голос придворного композитора дрожал, как дрожало все его тело, пытавшееся сдержать звериное желание, овладевавшее разумом. - А как вы сами думаете? Я уверен, не только меня трясет от одного воспоминания об этом моменте. Я прав? Он силой тряхнул Моцарта, ударяя того о каменную стену, требуя ответа. Светлый затылок ударился о камень, и на секунду в глазах все потемнело, а ноги чуть заметно подкосились, только руки все так же крепко сжимали чужой камзол. Дыхание сбилось и из-за кома в горле напоминало хрип. - Вы правы, как никогда, - гений и не думал, что его голос будет таким жалким и трясущимся. Слова молотком стучали по вискам, отдаваясь эхом в черепной коробке. От удара мальчишка обмяк в руках мужчины, но сознание не потерял. Воздух вокруг тяжелел, затягивал музыкантов в закрытый вакуум, стараясь изолировать эту бушующую страсть, закрыть от глаз мертвецов, от людских глаз, ото всех. Сдержись, не сделай глупость, не позволяй эмоциями взять верх над разумом. Эти слова Сальери повторял про себя как заклинание, стараясь не смотреть на бледные губы австрийца, потрескавшиеся от плохой погоды. Сжимая горло Моцарта, итальянцу казалось, что он душит сам себя, душит безжалостно. Не смог. Вольфганг не чувствовал той спокойной нежности, с которой его губ касалась, например, Констанция, лишь страсть и сумасшествие от этой страсти вкладывались в нервные покусывания, раздирающие крохотные ранки. Моцарт чувствовал во рту солоноватый привкус своей крови и с ужасом понимал, что никогда не сможет коснуться других губ с таким наслаждением. Яд Сальери отравил тело и разум композитора, который теперь не хотел вкушать ничего другого или хотя бы оторваться от этого. Как дым табака, вырывающийся из трубки, заполнял легкие, так и эта чарующая итальянская отрава вливалась во внутренности и отдавала горечью и дрожью во всем теле. Как дым табака, итальянец обжигал губы, рот, горло. И эта боль была сладким нектаром для гения, так отчаянно притягивающего к себе свою смерть за камзол. Смуглые пальцы сплелись со светлыми волосами, потянули назад. Резкая боль в затылке заставила Моцарта задрать голову, увидеть над собой сероватое небо и издать тихий стон, который был тут же пойман, как нечто ценное. Он, кажется, мог ощущать рассыпающийся рассудок, как что-то материальное, он слышал звон бьющейся о могильные камни морали, он не мог оторваться от смуглого лица, которое лишало воздуха и возможности дышать. Юноша делал очередной короткий вздох, удивляясь, что еще помнит, как дышать. Вновь их встреча напоминала извращенную во всех пониманиях пытку. Упавший ворот оголил слегка покрасневшую от удушения шею. В тонкой, почти прозрачной коже пульсировала сонная артерия, билась, словно хотела разорвать сковавший её бледный покров. Прерывистое дыхание мальчишки мучительно приятно обжигало лицо. Итальянец рванул зубами его шею, сдавил её, словно собирался вовсе не поцеловать, а сгрызть юного гения. Прижимая дрожащее тело к себе, Сальери вдыхал этот чёртов аромат молодого тела, смешанный с едким запахом смерти, которая обволакивала их со всех сторон. Это грязное сплетение двух душ сводило с ума, заставляло разум безжалостно рвать последние нити морали, что натягивались между горящими телами. Ближе, ещё ближе, музыкантам надо задохнуться друг другом именно сейчас, без слов, без лишних вопросов. Казалось, вокруг них никогда не существовало такого понятия, как время, что вокруг них вообще ничего не существовало. Руки меж тел мешали этому огромному расстоянию исчезнуть, поэтому Моцарт убрал их, сминая теперь ткань камзола на спине. Он прижимал Сальери к себе так близко, что гулкое биение чужого сердца застывало в его жилах, смешиваясь с собственным сердцебиением. Зубы итальянца вырвали всю влагу из горла, Вольфганг чувствовал, как оно слипается, но льнул навстречу всем этим движениям, готовый умолять лишь о том, чтобы это подобие ночного кошмара никогда не прекращалось. Тихие хрипы сливались в одну мелодию с шипением от боли. С разочарованием композитор понимал, что ему подобные искры страсти никогда не излить на бумагу. Не изобрели инструмента, который в силах повторить звуки этих ожесточенных касаний и иступленных стонов. Не останавливайтесь, Антонио. - Сальери, если вы сейчас не остановитесь… - голос был не громче сбившегося дыхания. - Мы не оторвемся друг от друга никогда. Австриец забыл о том, что на них смотрят мертвецы, души которых уже ожидают сердца грешных мужчин в Аду. Но столь ужасное будущее не имело совершенно никакого значения. Ад сейчас был наяву. Остановится, оторваться, оттолкнуть – в миллион раз хуже Геенны огненной. «Но если вы остановитесь, я, скорее всего, умру», - промелькнула в голове рваная мысль. Сам Моцарт не смог бы оторваться никогда, он был слишком слаб для этого. В словах Вольфганга буквально кричали мольбы не останавливаться. Сальери прекрасно осознавал, что ещё буквально несколько секунд - и все окончательно выйдет из-под контроля. Аморальность сильнее затягивала петли на шеях своих пленников. Отрываясь от истерзанной шеи, итальянец вновь нуждался в этих сухих губах, чей пьяный вкус несравним ни с одним алкоголем мира. Этот дикий, животный порыв, солёный вкус чужой крови, в унисон рвущие грудные клетки сердца, этот могильный танец странных, грязных чувств, запретных, отвратительных для нормальных людей, все это сводило с ума, заставляло душу бросать вызов всему мирскому. Моцарт без промедлений поймал уста Сальери, когда того перестала занимать тонкая шея, покрытая следами господства итальянца над всем благоразумным, что было в австрийце. Амадей сдерживал себя в этом водовороте томления и исступления, заставлял медленно изучать чужие губы, влажные и горячие. Души сгорали до белеющей золы в этом слиянии, давящем на виски, и из пепла рождалось что-то странное, даже еще более странное, чем эта животная страсть. Что-то теплое, но маленькое, укрываемое новыми порциями вожделения, как непроницаемой тканью. Моцарт чувствовал обжигающий жар в животе, когда внутри бурлило и закипало, как вода над жгучим огнем. Щеки от этого ощущения лишь сильнее наливались кровью и грели кладбищенский лед, даже камень за спиной Вольфганга, кажется, раскалился. Все тело плавилось и изнемогало. Композитор чувствовал себя пылким мальчишкой, которому казалось, что минуты физической близости – самое прекрасное, что может подарить Свет. Нет, вся эта боль, давление, ненависть сливались в безудержном танце, в котором и рождалось наслаждение. Все тело дрожало и молило о том, чего гений не мог позволить себе сделать, чему его оставшиеся частички разума, почти ушедшего прочь, противились. Он готов был продать душу и даже музыку ради того, чтобы продлить мгновение и запечатлеть в душе эту бурю эмоций. Но нужно было отстранять итальянца от себя. Рыдая в душе, не давать ему больше возможности вновь вцепиться в губы. Делать касания менее глубокими, более легкими, прозрачными, бесцветными, безвкусными. А потом срываться и вновь льнуть к рукам и одними движениями умолять не разрывать эти странные объятия. Трясущимися руками итальянец рванул камзол на худом теле, продолжая целовать уста, ставшие за эти несколько минут невыносимо родными. Мальчишка не сопротивлялся, даже наоборот, мужчине казалось, что все его естество просит больше, наталкивает музыканта переступить еще одну запретную черту. Треснули швы под сильными пальцами, поддаваясь желаниям, словно понимая, что так надо, что так задумано. Сальери жадно впитывал в себя каждую секунду, что застряла между ними. Юное тело дрожало под руками, отзывалось на каждое прикосновение. Капельмейстер старался запомнить все, клеймом запечатлеть все происходящее в своей голове. Моцарт сейчас принадлежал только ему, его душа, его тело, все сдерживали сильные руки. Здесь и сейчас. Мужчина замер. Здесь и сейчас. Потом все закончится. Остановится на время, чтобы через несколько мучительно долгих дней, недель или же месяцев повториться снова, чтобы вновь довести две души до истерики чувств. И далее - по кругу. Резко отпустив желанное тело, итальянец сделал шаг назад, отстраняясь от теплых губ, от бешеного сердцебиения. Сальери понял, что сейчас произошло. И знал, что произойдет потом. Эта ясность пугала больше, последствия всего ударили в грудь, в голову, схватили за горло, душили, шепча итальянцу, что это только его вина. Столь жадно сжимаемое худощавыми руками тело вдруг отстранилось, стало невыносимо далеко. А пустоту между музыкантами тут же заполнил ледяной могильный воздух, пропахший гнилью, сыростью и безысходностью. Поправив смятый камзол, итальянец отвернулся. - У вас пять минут, я жду вас, - слова прозвучали слишком холодно, заморозили что-то теплое, что пыталось родиться все это время где-то в грудной клетке. Дернувшись от холода, Моцарт нахмурился, нехотя убирая руки и поправляя рубашку, безнадежно смятую чужими пальцами. К нему в голову вдруг пришло осознание того, как далеко они зашли, что нет уже пути назад. Теперь каждый взгляд Антонио будет для Вольфганга очередной каплей яда, который в конечном итоге убьет их обоих. Эти чувства, находящиеся в глуби аморальности и извращенности, медленно расщепляли их жизни, не давая шансов на счастливую судьбу. Они будут гореть в адских котлах здесь, в этой холодной и душной Вене, а потом в Преисподней. Лучше бы Моцарту действительно никогда не появляться в столице, а тогда, после первой репетиции найти «свое место» в другом городе. Но сейчас едва ли он мог отпустить Сальери на секунду. Смотреть на ровную спину в темном камзоле, чуть смятом тонкими пальцами, на это безразличие – страшнее, чем быть схваченным за горло, прижатым к стеклу или посаженым на привязь. Не сумев преодолеть желание, Вольфганг протянул руку и кончиками пальцев тронул Сальери за плечо. Во взгляде светлых глаз сквозило недоумение, непонимание, которое можно было почувствовать даже затылком. - Я не понимаю, о чем Вы, - Моцарт осмотрелся и, чувствуя, как начинает в полной мере властвовать вечер, поморщился и съежился от ветра. Почувствовав чужие, но в то же время до боли в сердце родные пальцы, итальянец вздрогнул. Сердце подскочило к горлу, готовясь выпрыгнуть наружу, разум готов был смиренно принять свою судьбу и отойти на задний план, пропустить вперед чувства, которые толпились позади, стараясь вырваться из этого капкана, что расставило им самообладание. Сальери дернул плечом, прогоняя тепло пальцев, которым сейчас делился с ним Моцарт. - Приведите себя в порядок, - голос был холоднее могил, что окружали, но за этим голосом скрывалась нестерпимая боль, которая появилась слишком резко, сжала все внутри, скомкала, затем разорвала на части. - Уже темнеет, нам надо возвращаться. Я отвезу вас домой. Гений закусил губу и сделал шаг назад, снова натыкаясь на ледяной камень, который сейчас был в разы теплее голоса Сальери. Снова холодный и расчетливый. Нет, даже еще холоднее и расчетливее. Обида жгла горло, глаза высохли и зверски болели. Вольфганг кивнул, уверенный, что это движение итальянец почувствует. Решение капельмейстера было очевидным и не нуждалось в объяснении, поэтому юноша ничего больше не сказал, покорно приняв обручение с этой вечной пыткой. Он дрожащими руками подцепил камзол, сползший на землю, посмотрел на состояние этого предмета одежды и, решив, что для его вещей нормально быть слегка порванными, натянул на плечи, которые в этот момент показались ему в разы острее, чем прежде. Отряхнувшись от пыли и выровняв жабо, Амадей, пытаясь не касаться кожи, поднял ворот. Пяти минут не прошло, он успел в отведенное время. Мальчишка, не задев итальянца, прошел мимо него и остановился только на тропинке, пропуская Сальери вперед. - Пойдемте, - Моцарт смотрел себе под ноги, на ветки, которые так напоминали кости. Не должно быть так горько. Обидно, больно, грустно, но, черт возьми, не так горько. Ветер поднимался, обозначая наступление грозы. Австриец посмотрел в небо. Оно было не просто серым от туч, а черным от смога. Вольфганг злился на себя, злился за то, что никак не мог с собой справиться, хотел броситься в ноги этого зверя и просить, чтобы он не оставлял музыканта так быстро, так неожиданно, резко и холодно. Ошейник затягивался сильнее. Но Моцарт настойчиво и гордо терпел, пусть это и стоило ему титанических усилий. Дорога обратно к кованым воротам кладбища казалась в разы длиннее. Осторожно ступая среди почерневших от времени могильных камней, Сальери старался ни о чем не думать. Ему не хотелось вспоминать о том, что произошло, не хотелось анализировать свои поступки, не хотелось осознавать, что сейчас человек, который каждый раз заставлял его сердце рвать к чертям грудную клетку, смотрел ему в спину. Темнота наступала большими шагами, спотыкаясь о могильные плиты, задерживаясь в ветках деревьев. Ее вязкие щупальца окутывали пространство вокруг, проходили сквозь тело, укутывали душу, душили ее, желая похоронить ее среди остальных душ, упокоенных в земле на века. Пропустив Моцарта в повозку, мужчина кивнул кучеру. Тот, кивнув в ответ, натянул вожжи, приказывая лошадям начать движение. Отворачиваясь от светлых глаз, которые смотрели на него с недоумением, Сальери захлопнул дверцу экипажа и сделал шаг назад, чтобы грязь с колес не забрызгала одежду. Если бы он поехал вместе с мальчишкой, то до его дома они бы не доехали. Капельмейстер знал это. Так же он знал, чем бы закончился этот проклятый день, который он запомнит на всю свою жизнь. Вдохнув напоследок холодный воздух старого кладбища, итальянец медленно побрел по разбитой дороге домой, туда, где он сможет или хотя бы постарается, укрыться от этой, раннее ему неизвестной, боли, природа которой ему до сих пор была непонятна. Нужно было время, необходимо было разобраться в себе, задушить это постыдное чувство, закинуть в самый угол его холодной души, растоптать. Нужно было вернуть былое спокойствие.