Protege moi

Утреннюю почту принесла очень миловидная девушка-служанка, которая, как еще давно отметил Сальери, была самая красивая в этом доме и самая покладистая, что не могло не радовать хозяина. С остальными же ему пришлось провести не очень приятные слуху беседы после последнего визита Моцарта. К несчастью, прислуга оказалась весьма догадливой, чтобы сделать вывод, что между двумя композиторами совсем не дружеские отношения, скорее наоборот. Заставить их молчать, к счастью, оказалось совсем легко. Итальянец в очередной раз убедился, что деньги решают все. Несколько запечатанных конвертов, красиво разложенных на блестящем подносе, молили музыканта скорее их прочитать, но Сальери совсем не хотелось знакомиться с утренней почтой - он нутром чуял, что ничего хорошего на бумаге написано не будет. Поэтому, отложив в сторону весьма увесистую стопку причудливо завернутой бумаги, итальянец откинулся на спинку кресла, решив, что хорошо было бы приступить к работе. Капризное вдохновение день за днем дразнило капельмейстера, подзывало его к себе, кокетливо манило пальчиком, но как только композитор касался полупрозрачного силуэта, оно тут же пропадало. За все эти дни мужчина так и не смог написать ничего толкового. Из расслабленного состояния его буквально выдернул испуганный голос служанки, которая чуть ли не со слезами на глазах что-то пыталась сказать своему хозяину. Из ее нечленораздельных фраз Сальери смог понять только то, что к ним пришел какой-то дебошир и пьяница, испугавший юную девушку. Что же, с этим придется разобраться. Быстро пройдя по темному коридору, мужчина сам открыл входную дверь и, уже готовый было высказать пару весьма неприличных фраз, которые он подготовил по пути, но вид незваного гостя заставил его заткнуться, с недоумением глядя на худую фигуру. Нет, конечно, Сальери был в курсе, что Моцарт всегда был дебоширом и пьяницей, но он и представить не мог, что австриец появится в таком виде у него на пороге. Взлохмаченный, покрасневший, Вольфганг тяжело дышал, пытаясь что-то сказать. - Я не понимаю, о чем вы, - Антонио старался соблюдать спокойствие, услышав просьбу австрийца, которая была невежливо брошена ему в лицо. Австрийца колотило от ненависти и злобы, однако он ненавидел не только этого самодовольного итальянца, который не давал проходу ни разуму, ни чувствам, но и себя, так легко поддающегося на все провокации. Конечно, этот подлый интриган еще вчера посетил императора, чтобы отговорить того давать Вольфгангу место учителя. А император, как известно всем, не видит никого, кроме Сальери, слушает композитора и доверяет ему, как ручная собачонка, которую даже на привязь сажать не надо. Кажется, итальянец весь город окутал своими сетями, из которых невозможно выбраться. И Амадей ненавидел его за это. Спокойный голос над ухом заставил усомниться в правильности своих выводов, но обиженный разум не отступал. Светлые глаза с ненавистью посмотрели на два темных уголька, и Моцарта даже передернуло от возмущения. Он бы смог сжечь Сальери сейчас, на этой людной улице, если бы ему дали факел или хотя бы горящую ветку. - Не притворяйтесь невинной овечкой, Сальери, - он покачнулся и боднул мужчину в плечо, задерживаясь в этом успокаивающем состоянии и хватаясь слабыми, не слушающимися пальцами за белую рубашку. Дыхание сбивалось при каждом сказанном слове, голова кружилась, а земля упорно убегала из-под ног. Нет, он не был пьян настолько, но был в отчаянии еще больше. Он теперь видел свою с Констанцией судьбу только в сточной канаве, где гуляют беспощадные ветра, которые являются скорбным реквиемом этого места. Несколько вдохов воздуха, наполненного почти родным запахом этого дома и его хозяина, и Моцарт, путаясь в словах и мыслях, неуверенно поинтересовался: - Вы ведь читали утреннюю почту? Австриец упорно пытался его в чем-то обвинить. А в чем именно - Сальери никак понять не мог. Судорожно вспоминая все последние дни, которые итальянец провел дома, ни с кем не встречаясь и никуда не выходя, мужчина пытался понять, что же такого он сделал мальчишке. Вряд ли тот спустя почти неделю придет к нему, чтобы устроить скандал из-за разбитой головы или же посиневшей шеи. Но тут Сальери вспомнил те письма, что принесла ему служанка. - Нет, не читал. Вы пришли спросить меня только об этом? Моцарт нахмурился, сильнее сжимая пальцы на рубашке мужчины, он бесцеремонно затолкал того в дом, чтобы солнце не било столь мучительно в глаза. Его доводило до ярости такое отношение капельмейстера к письмам от императора. Разбалованный любовью знати итальянец – вот он, Сальери. - Я пришел оповестить вас о том, что вы украли у меня будущее, - он помедлил, отстраняясь и покачиваясь. - Дважды. И, наверное, вас стоит поздравить – вы мастерски добились своего, я уничтожен. Вольфганг свалился на пуф в холле, и, уперевшись локтями в колени, запустил пальцы в растрепанные волосы. Голова болела ужасно. Молодой композитор не знал, как выбраться из того ужаса, в который он сегодня рухнул. Они с Констанцией были в самом затруднительном положении, и очень скоро должны были оказаться на улице с одной только скрипкой на руках. В висках гудело, и Моцарт с ожесточением тер побледневшую кожу. - Вы все же почитайте, хочу сказать, это очень увлекательно. И тут до итальянца дошло. Точно, та ученица, к которой Волфганг так спешил. Вывод сделать было очень легко: учитель не появился в назначенное время, а ему, Сальери, Иосиф давно хотел предложить эту работу. - Да, - спокойно протянул Антонио. - Не очень красиво вышло. На него с ненавистью посмотрели светлые глаза, готовые здесь и сейчас испепелить хозяина дома, а затем растоптать то, что от него останется. Расположить к себе Моцарта сейчас было невозможно, Сальери был виноват перед ним, хотя сам этого признавать не собирался. - Думаю, нам лучше пройти ко мне в кабинет и спокойно обо всем поговорить, - музыкант протянул мальчишке руку. - Мы с Вами цивилизованные люди, давайте не будем прямо здесь устраивать разборки, прошу вас. Итальянец пытался говорить как можно мягче, чтобы еще больше не раздраконить и без того заведенного юношу. Тот мог кинуться на него в любой момент, припомнить Сальери все, что тот сделал. Австриец продолжал сидеть и смотреть на протянутую ему руку. Итальянец чувствовал, как светлый взгляд ковыряет смуглую кожу ладони, ломает пальцы, выдергивает ногти. Ему хотелось одернуть руку, но воспитание не позволяло. Моцарт никуда не собирался идти с этим человеком, он хотел лишь его смерти. Накинуться на это животное, впиться в горло и высосать всю кровь, как тот граф из легенды. А потом жестоко надругаться над бескровным трупом и умереть самому, ведь теперь этот недосягаемый итальянец был смыслом существования и его основной угрозой одновременно. Вольфганг изо всех сил пытался отговорить себя от такого опрометчивого шага, но ненависть, кажется, готова была разъесть смуглую кожу. - И, да, осмелюсь спросить - почему "дважды"? Последние слова чуть остудили, будто вылились на голову ледяной водой, заставили закусить губу, отвести взгляд и нехотя согласиться на предложение, переводя тему. - Я пойду, если вы мне споете и покажете, на что император променял меня. Не дожидаясь ответа, Моцарт поднялся, не желая прикасаться к чужой руке, и медленно, покачиваясь и путаясь в ногах, поплелся к кабинету, дорога к которому не могла исчезнуть из памяти уже почти год. Он понятия не имел, зачем пришел к Сальери в такую минуту, когда все его слабости написаны на лице, когда победить, раздавить его проще, чем жучка. Композитора продолжало трясти, но теперь уже не от злости, а от всепоглощающей обиды. Не стоило приходить – такая мысль маячила в голове, заставляя Вольфганга ненавидеть самого себя еще больше. Итальянец в любой момент может счесть, что он сдался, и тогда… что тогда? Моцарт задумался. Он перестанет интересовать Сальери, ведь будет уже побежденным. Композитор не хотел думать о том, почему это так сильно задевало. Худая фигура, шатаясь, брела по длинному коридору, туда, в свою темницу, откуда всего лишь через каких-то несколько минут выбраться будет невозможно. Слабый, с трудом соображающий австриец был слишком притягателен сейчас. Итальянец не мог отказать себе в удовольствие поиграть с этим мальчишкой еще немного, хотя в голове отчетливо билось то обещание перестать контактировать с Моцартом. Все же, Сальери оказался слаб перед своими желаниями. Юноша терпеливо ждал мужчину перед массивной резной дверью, ключ от которой был только у хозяина дома. - Сожалею, мсье, но петь я вам не буду, - голос рванул вперед к Моцарту, ударив того в затылок. Голова плохо соображала, поэтому Амадей не обратил особого внимания на то, что вновь оказался в ловушке, и в этот раз исключительно по собственной воле. Крепкий алкоголь перемешивал кровь, разбавляя ее легким дурманом, который тут же лил в голову безрассудство. «Будь, что будет, - думал Вольфганг, отдаваясь в звериные лапы, - все равно я шел сюда только с целью быть наконец-то задушенным». - И вы даже не исполните мое последнее желание? – усмехнулся Моцарт, падая в кресло и снова хватаясь за больную голову, - Бессердечный зверь. Он разглядел на столе несколько писем, одно из которых было в точности такое же, какое сегодня утром получил сам Амадей. Но содержания разнились настолько, что одно письмо может заставить возрадоваться своей судьбе, а другое привлечь желание отправиться на верную смерть. К сожалению, композитору не посчастливилось получить нужное. Юноша расстегнул верхние пуговицы своей рубашки и отодвинул ворот, оголяя бледную шею, на которой виднелись уже бледные следы недавних побоев. - Прошу вас, герр, - пригласил Моцарт, мозг которого был пропитан лишающим рассудка нектаром. - Можете убить меня прямо сейчас или немного помучить. Вид обнаженной шеи заставил итальянца вздрогнуть. Бледные следы его пальцев все еще виднелись на нежной коже Вольфганга. Они манили Сальери вновь сомкнуть удушающий замок вокруг горла мальчишки, снова окрасить кожу в багровые следы, заставить худое тело содрогаться под силой чужих рук. - Мне незачем убивать вас сейчас, мсье, - итальянец хрустнул костяшками пальцев и, медленно пройдя мимо юноши, сел в соседнее кресло. - Мне бы хотелось все же убедиться в правдивости ваших слов. Вдруг это всего лишь ваш пьяный бред? - Я практически трезв, - возмутился Амадей, собирая комнату воедино и не давая ей больше кружиться, но та сопротивлялась. - Немного в отчаянии, но не более. Лицо капельмейстера растянулось в издевательской улыбке, тонкие пальцы потянулись к тому самому конверту, на который с ненавистью смотрел Моцарт. Медленно раскрыв конверт, Сальери демонстративно развернул тонкий белый листок, содержание которого могло заставить мальчишку самому себе разодрать в кровь горло. Музыкант медленно, четко и громко начал читать содержание письма, поглядывая на разбитого австрийца, готового броситься на итальянца в любую секунду. Слова резали грудь Вольфганга, заставляя неглубокие раны чесаться и кровоточить, такие порезы были страшнее всего. Юноша побледнел и вжался в кресло, сжимая руками подлокотники. Против тех двух строк, которые он прочел утром, стояло развернутое сочинение с поздравлениями и изъявлением надежд на хорошее образование принцессы, которая будет ждать своего учителя уже совсем скоро. Моцарт силой держал себя на месте, но услышав последние строчки, вскочил со своего места и заметался по кабинету, как загнанная в клетку канарейка, которая сбивает крылья о ржавые прутья. - Я что-нибудь придумаю, клянусь вам, - с остервенением прошипел Вольфганг, меряя комнату шагами. Итальянец наблюдал за австрийцем, который мельтешил перед глазами. На секунду Сальери даже стало жаль Моцарта, так отчаянно искавшего выход из сложившейся ситуации. Мальчишка подвел себя, свою семью, свою невесту, перед которой он все же был обязан, хоть и никогда не любил ее. - Хорошо, вы меня убедили, - проговорил музыкант, задумчиво почесав подбородок. Мальчишка резко остановился и непонимающе посмотрел на итальянца. Сальери, заметив реакцию Вольфганга, пояснил: - Я замолвлю о вас слово на ближайшей встрече с императором. Объясню сложившуюся ситуацию и откажусь от предложения, написанного в этом письме. Такой расклад вас устроит? Слова Сальери заставили Моцарта, взвыв от возмущения, подлететь к придворному композитору. Тонкая рука, которая до этого могла лишь безвольно трястись, легла на грудь итальянца, вдавливая того в спинку кресла. Юноша приблизился к смуглому лицу настолько, что комната перед глазами перестала плыть, ведь перед ними теперь были только две глубоких пустоты, в которые так привычно было смотреть. Светлые глаза сверкали хищным огнем, который разгорелся в них впервые после истории с архиепископом Зальцбургским. Моцарту не нужна чья-либо помощь, он не настолько слаб и беспомощен. Поэтому сейчас слова Сальери так оскорбили, задели за больное и гниющее. - Только посмейте, - Вольфганг почти рычал, но чужое сердцебиение под ладонью сдерживало. - Я пришел к вам не для того, чтобы умолять о помощи, она мне не нужна. И такой расклад меня не устраивает. Я всего добьюсь сам, вы слышите? – он смягчился, рука дрогнула. - Я пришел только потому, что мне нужны были… Амадей запнулся и медленно осел на колени. В голове его звенела музыка, которую он играл тем дождливым вечером на клавесине. Все это время его держала только она, только она заставляла двигаться вперед, она была маршем, под который Вольфганг боялся сдаться. - Ваши глаза, - он выдохнул эти слова, стоя на коленях и готовясь к очередному удару в спину. Итальянец подался вперед, вцепившись тонкими пальцами в подлокотники. Он внимательно рассматривал юное бледное лицо, обладатель которого только что сорвал с цепи то запретное, что они оба пытались скрыть друг от друга. Светлые глаза были опущены, словно их обладатель стыдился своих слов, боялся реакции Сальери, ожидал худшего сценария. Смуглые пальцы коснулись бледной щеки, медленно, не спеша. Антонио на секунду показалось, что Моцарт может исчезнуть от одного неверного движения, что все происходящее вокруг - нематериально, воздушно. Все было слишком нереально, словно сон, после которого появляется лишь желание покончить с собой. И, если это действительно сон, то Сальери не хотел просыпаться. Сейчас, в эту секунду, он готов был отдать Вольфгангу все, свое место, свои деньги, свою славу - все, лишь бы удержать мальчишку рядом, привязать к себе, закрыть в этой комнате и никогда не выпускать. Наврать его супруге, что гений пропал, умер, похоронен в братской могиле, но оставить это хрупкое тело рядом. Пальцы скользнули к виску, где под кожей пульсировала синеватая венка, повторяя стук сердца, что рвалось из груди, затем по волосам, запах которых навсегда застрял у капельмейстера в голове. Он так много хотел сейчас сказать, но тишина, застывшая между ними, говорила за него, была гораздо красноречивей. Тонкая ладонь скользнула к затылку, пальцы, зарываясь в спутанные волосы, сжали их, заставляя мальчишку поднять голову. Оставалось только поймать сухие губы, смять их, прокусить до крови, сбивая дыхание, оглохнув от бешеного стука сердца. Моцарт был пьян, непробудно опьянен этим человеком, его руками, его глазами, его жаркими губами, которые, кажется, были созданы, чтобы целовать вечно сухие губы гения. Он был пьян темной душой, которая была так близко, когда Сальери касался пальцами кожи, когда их сердца сливались воедино, играя какую-то бешеную музыку, пробирающую до костей, как тот холод, который испытываешь вдали от нее. Эта музыка была жизнью Вольфганга. Он подался вперед, чтобы быть ближе, чтобы сердце, разбив ребра на фарфоровые осколки, дорвалось до жаркой груди итальянца, чтобы того окутало тепло, которое так хотелось подарить. У Моцарта больше ничего не было: только он сам и это нежное тепло. Себя самого он отдал давно; его мысли, его поступки, его чувства, каждая его часть – все принадлежало Сальери, но хотелось вручить еще больше. Амадей замер и отстранился, но не больше, чем на несколько сантиметров, ведь дальше не пускала его тонкая нить, обвязавшая юную грудь и стискивавшая ее в тоскливом стоне. Дрожащие пальцы долго справлялись с пуговицами на рубашке, но светлые глаза умоляли терпеливо ждать, и только спустя несколько минут белоснежная ткань приоткрыла полупрозрачную кожу, под которой голубыми паутинками вены разбередили грудь, вздымающуюся от нервных вздохов. Вольфганг бережно оторвал от своего затылка чужую руку, и положил ладонью на ребра, о которые раз за разом с треском разбивалось сердце. - Вам хотелось бы понять меня? – в воспоминаниях всплыл тот далекий вечер, голос задрожал, срываясь на тихий шепот, а руки лишь крепче прижимали ладонь к груди. – Попробуйте, Антонио, прямо сейчас. Ладонь чувствовала, как навстречу ей рвется чужое сердце, с силой ударяясь о ребра, пытаясь преодолеть это ничтожное расстояние из костей и тонкой кожи. Ногти впились в горячую грудь, словно хотели помочь живой мышце выйти наружу. Пощадите, мсье Вольфганг, пожалуйста. И пусть именно сейчас он стоял перед музыкантом на коленях, сам же Сальери преклонялся перед этим мальчишкой все остальное время. Светлые глаза подчиняли темные, сами того не подозревая. Итальянец покорно слушал бешеное сердцебиение, передающееся через ладонь, отдающееся в висках и задающее ритм его сердцу. Душа ныла, билась раненой птицей наружу, тело дрожало в цепях разума, желая сорваться, рвануть к желанному человеку, окунуться в нем, переступить через мораль. «Пощадите, мсье Вольфганг. Неужели эта травма не делает меня мучеником?» Сальери подался вперед, не в силах больше сдерживать в себе эту болезненную зависимость от австрийца, который сейчас был слишком близко, позволял ему слишком много. Вцепившись в шею, итальянец повалил Моцарта на пол, сжав дрожащими пальцами глотку, заставив мальчишку запрокинуть голову, открывая бледную кожу, следы на которой уже были готовы вновь приобрести ужасающий багровый оттенок боли. Тихий стон оглушил музыканта, сорвал с цепи, заставляя его сильней цепляться за выпирающие ключицы, за дрожащие плечи. «Пощадите, мсье Вольфганг.» Сальери готов был пасть к ногам этого человека, поддаться на любые провокации, переступить через себя. Он был готов гореть за все содеянное в аду вечно вместе с австрийцем, пылать в котлах разврата и похоти. Моцарт был его мучением, его болью, его бессонными ночами, и он же был его спасением, наркотиком, без которого Сальери больше не мог прожить ни минуты. Гений, поразивший его, ударивший в самое слабое место музыканта, убивший его вначале своей музыкой, затем собой. «Я глуп для вашей музыки, маэстро», - отдавалось в голове музыканта. Пылая, выгорая дотла, итальянец вдыхал дурманящий запах юного тела, убивал в себе остатки сознания, душил свой разум. Вольфганг раз за разом про себя повторял это запретное имя. Антонио. Хотелось произносить его по буквам, по слогам, собирать его из вздохов, из тихих стонов, пробовать его на вкус, задерживая на языке и в горле, хотелось закрывать глаза и видеть это имя. Везде. Пусть оно преследует везде. Один раз произнесенное вслух, оно больше не могло сдерживаться в душе, больше для него не существовало преград. Моцарт научился произносить звуки и слова только для того, чтобы однажды, притянув к себе жестокого, наглого, самовлюбленного итальянца, прошептать ему на ухо: «Антонио, не оставляйте меня». Никогда не отпускайте, сжимайте шею, царапайте грудь, зажимайте губы, но только никому другому не отдавайте. Скажите, что Моцарт умер, что вы его убили, ведь именно так и было. Вы убили его своей ненавистью и той бешеной любовью, которую вы, как яд, влили в молодое тело. Тонкие пальцы запутались в жестких волосах и растрепали их, то дергая пряди, то поглаживая кожу под ними. Это было лучшее зрелище, которое Вольфганг когда-либо наблюдал. Его светлые пальцы смешивались с практически черными волосами, смешивались, как кофе с молоком, как горячий шоколад с восточными сладостями, как звездная ночь с солнечным днем. Он, кажется, ощущал эту приторную сладость на языке и в душе. Моцарт прикрыл глаза, чтобы ничего ему не мешало наслаждаться прикосновениями то очень грубыми, требовательными, то нежными и почти робкими, едва ощутимыми. Удивительно, как быстро его тело подстраивалось под смуглые пальцы, как оно выгибалось, позволяя Сальери получить больше, вытащить из груди музыканта приглушенный стон наслаждения. И каждый раз он требовал еще и еще, требовал снова прикоснуться к плечам, снова разодрать шею почти до крови, снова остудить горячей ладонью обжигающую грудь. Рука скользнула по затылку на шею, под воротник, чуть ослабляя его, на спину, щекоча и поглаживая кожу, настойчиво прижимая тело итальянца к себе, хотя ближе уже было нельзя. Он чувствовал дыхание, слышал его, видел, как в широкую грудь сучит сердце. И этого было достаточно, чтобы изнывать и истлевать, чтобы царапать чужую кожу, сплетаться пальцами с чужими и счастливо улыбаться, забывая про то, насколько это неправильно, неприемлемо. Не было ничего ужасного и отвратительного в происходящем. Воздух пропитался тем, что оба мужчины испытывали: желанием принадлежать друг другу душой и телом. И если это неправильно, то Моцарт отказался бы жить в мире, где настолько прекрасные вещи отвергаются. Осмелевшие смуглые пальцы скользнули к мятой рубашке, сжали приятную на ощупь ткань, затем с силой дернули, разрывая ее, до конца, обнажая бледное тело. Звук летящих во все стороны пуговиц эхом отдался в голове. Холодная ладонь скользнула по груди, прощупала ребра, крыльями выпирающие, вздымающие навстречу прикосновениям. Еще, ближе, нужно быть как можно ближе. Кусать бледную кожу, заклеймить ее багровыми следами от зубов, расцарапать в кровь ногтями, оставить шрамы, которые до конца жизни мальчишки будут напоминать ему о сегодняшнем дне. Коснуться губами груди, изучить досконально рисунок вен на теле. Чувствовать бешенную страсть, что рвется наружу. Оторваться от горячего тела, чтобы вновь найти родные губы, заклеймить их этим позором, что соединяет две одинокие души. Здесь и сейчас, у них нет времени на сомнения. Сальери целует покрасневшую шею, плечи, родное тело. Отрывается лишь для того, чтобы вдохнуть спасительного воздуха, которого становится катастрофически мало в комнате. Еще, ближе, не останавливаться, ведь больше такого может не произойти. «Пощадите, мсье Вольфганг». Пока смуглые руки сжимают плечи, оставляют на коже следы, вдавливают в пол, рвут рубашку в оглушающем желании коснуться недосягаемой до этого кожи, другие, светлые и дрожащие – медленно расстегивают пуговицу за пуговицей, мимолетно касаясь горячей кожи, что так манит. Они столь же медленно, будто боясь, что итальянец вновь изменит свое решение, стягивают с широких плеч белую ткань, касаются ключиц, скользят вниз к груди, лаская рвущееся к ним сердце. Каждый раз, когда поцелуи, смешивающиеся с жадными укусами, спускаются слишком низко, так, что жар эхом раздается внизу живота, заставляя напрячься, Моцарт притягивает Сальери обратно к своему лицу и шее, заставляя продолжать эту пытку. Ему нравится томление, нравится, как горло сжимает желание застонать громче, нравится смотреть в обезумевшие черные глаза. Все из-за них. Они уводят в бездну. Амадей чувствует, как нежно и трепетно горячие и чуть припухшие губы касаются виска, к которому прилипли светлые волосы. И от этого телом завладевает дрожь, которая не отпускает несколько секунд. Вольфганг готов продать за еще один такой поцелуй душу, хотя она уже всецело принадлежит одному дьяволу. Юноша обвивает смуглую спину руками, проводит пальцами по выступающему позвоночнику, кладет прохладные ладони на поясницу. Он мягко целует шею и не понимает, как его руки когда-то осмелились ее сжать, пытается успокоить то ли себя самого, то ли Сальери, пытается выразить всю свою нежность одними прикосновениями. Но ему кажется, что этого мало, недостаточно. - Антонио, - шепчет он итальянцу на ухо, снова на несколько секунд прикрывая глаза. - Назовите меня по имени, пожалуйста. Девушки, которые часто ложились в кровать к молодому композитору, баловали его страстным шепотом, признавались в вечной любви, выкрикивали его имя, но ни одной не удавалось заставить сердце так отчаянно жить, как от глухого «Вольфганг», произнесенного этим мужчиной. Эти звуки дарили больше наслаждения, чем физическая близость, смущали больше, чем оголенность тел. Он их любил, как самую прекрасную музыку, которую больше никому не дано было услышать. Эта мелодия только его. «Все что мне нужно – быть у ваших ног, мсье Вольфганг. Поклоняться вашему образу, вслушиваться в ваш голос, приравнивать вас к Всевышнему, затем тащить за собой в Преисподнюю, очернять ваше тело своими прикосновениями, совращать вашу душу». Схватив юношу за тонкую шею, мужчина потянул его на себя, заставляя того приподняться. Сжимая тонкими пальцами бьющуюся в венах жизнь, итальянец смотрел на влажные губы, молящие о поцелуе, трясущиеся от каждого прикосновения, жадно ловящий воздух, которого на двоих уже не хватало. Стены душили, сдавливали два горячих тела, желая похоронить их прямо здесь и прямо сейчас. Два сердца рвались друг к другу, ломая ребра, бешено несли пьяную кровь по жилам. -Мсье Вольфганг, - выдохнул итальянец мальчишке в ухо. Говорить было слишком тяжело, язык не слушался, а губы хотели лишь одного – целовать. Пальцы скользнули по щеке, задели бледные губы, покорно раскрывшиеся навстречу. Кожу обожгло сбившиеся дыхание, вязкая жидкость во рту обволакивала, язык послушно подался вперед, облизывая чужую кожу, пропуская пальцы вовнутрь, лаская их, захлебываясь. Как тогда, той ночью. Только сейчас Моцарт не пытался сопротивляться, наоборот, покорно скользил губами по смуглой коже. - Я люблю вас, - дрожащий шепот над ухом, хриплый, задыхающийся, словно это были последние слова итальянца в его жизни. Самые важные слова, которые он давил в себе до сегодняшнего дня, давил вместе с этим запретным чувством, что сожрало его сердце, перевернуло внутренности и разорвало слабую душу. – Я люблю Вас, мсье Вольфганг. До этого непокорный, гордый, самовлюбленный гений сейчас вдруг поддавался на каждое движение рук Сальери, будто тело понимало его лучше, чем мозг. Юношу трясло и передергивало от каждого вздоха итальянца, ведь сейчас они были лишь его. Собственник внутри австрийца заставлял того сжать смуглые плечи, притягивая их еще ближе, стараясь ощутить весь их жар и даже приумножить его своим. Мсье Вольфганг. Каждая секунда сопровождалась этими словами, возбуждаемыми в памяти столь свежо и жарко. Хриплый голос заставил раскрыть светлые глаза, выпустить пальцы изо рта и повернуть лицо итальянца к себе. Бледные пальцы вцепились в плечи, тоже оставляя на них следы ногтей, а лоб коснулся лба – этому движению Вольфганг так податливо научился у Сальери. И действительно, оно позволяло очень многое почувствовать, глядя в черные глаза, пробираясь в мысли, собирая в своей голове образ придворного композитора по кусочкам, по мельчайшим песчинкам. Моцарт горел в болезненном жару, чувствуя, как все его тело плавится от этих слов. Он их не ждал, он не думал, что Сальери когда-нибудь произнесет нечто подобное, поэтому сейчас он хватал их с такой жадностью, проглатывал, запоминал. - Антонио, - снова это имя было произнесено с трепетом и благоговением, но Моцарт был не в силах произнести заветное «я вас люблю», он впился в эти любимые губы этого человека и цеплялся за них до тех пор, пока воздух не закончился. Итальянец утопал в чужой душе, чувствовал через жаркий поцелуй Моцарта, все его естество, слышал все его мысли, был с ним единым целым. Руки скользнули ниже, по бедрам, коленям, ловя каждое движение тела, каждый вздох груди, каждый стон, сорванный с губ. В дверь постучали. Вначале стук был слабым, поэтому мужчина не придал ему значения, но потом удары о дверь стали сильнее. - Антонио, все хорошо? - послышался встревоженный женский голос. Чужие уста произнесли родное имя, и Вольфганга скорчило от боли, принесенной этими звуками. В сердце кольнула откровенная ревность, какой он еще никогда не испытывал. Его никогда еще не жгло это ужасное чувство, которое порабощало мозг, заставляло сжимать любимое тело сильнее, прижимать к себе и снова мысленно повторять одну просьбу, надеясь, что она будет услышана. Антонио, не оставляйте меня. Но она была здесь. Женщина, которой принадлежал любимый Вольфгангом итальянец. Сердце Сальери лежало в ее руках, а молодой композитор лишь обманывал себя, веря, что может его заполучить, отобрать. Как бы он не бился, ему не разъединить, не разорвать божественную нить, которая связывала этих двух людей. И от этого душа тихо скулила, как собака, которую ударили палкой по бокам. Любимые губы оторвались от кожи, отстранились непозволительно далеко, заставляя сердце юного композитора сжиматься и обливаться кровью. Он схватил Сальери за кончики пальцев, не желая отдавать его даже жене и кому-либо еще, но спустя несколько секунд заставил себя оторваться, отпустить. «Моцарт, вы подлец, бесчестный вор, который крадет у семьи кормильца, у жены мужа, у детей отца. Вы делали это сейчас в доме, в котором до вас царило семейное спокойствие, вы делали это под носом у тех, кто так зависим от любви Сальери. И вы делали это только ради себя», - эти мысли разъедали горло. Но Вольфганг не мог ничего поделать. Резко подорвавшись, итальянец судорожно начал застегивать на себе мятую рубашку. - Все хорошо, милая, - крикнул Сальери, понимая, что рано или поздно ему все же придется открыть своей жене дверь. - Мы с мсье Моцартом вместе работаем над его новым зингшпилем. Попроси, пожалуйста, прислугу принести чаю. Я сейчас выйду к тебе. Быстро приведя себя в порядок, Антонио взглянул на австрийца, положение которого было в разы хуже. Рубашка была разорвана в клочья, пуговицы разбросаны по паркету, вся шея сияла багровыми ранами. Если Терезия увидит гостя в таком виде, то будет скандал, который даже Сальери с его подвешенным языком не сможет замять. Моцарт быстро поднялся, чувствуя, как комната ускользает от его больной, опьяненной головы, он безрезультатно пытался привести себя в порядок, будто багровые следы можно было оттереть с бледной кожи, а растрепанные волосы привести в порядок. Итальянец направился за дверь, а композитор судорожно соображал, что он может сделать со своей одеждой. - Герр Сальери, - он пытался говорить спокойно. - Я пролил чернила на свою рубашку. Не могли бы вы одолжить мне одну из ваших, пожалуйста? Услышав крик за дверью, итальянец облегченно вздохнул, сбрасывая с себя сжимавшее сердце беспокойство. - Терезия, прошу тебя, можешь принести одну из моих рубашек? - Сальери настойчиво преграждал путь жене, которая хотела войти в его кабинет. - Антонио, у вас точно все хорошо? - синие глаза с волнением смотрели на супруга, не подозревая, что именно только что творилось за деревянной дверью. - Я переживаю, что наш гость заскучал. - Нет, что ты, любимая, - итальянец понизил голос, надеясь, что Вольфганг не услышит этих слов. - Ты ведь знаешь, что я не терплю, когда ко мне в кабинет заходят, когда я работаю. Мсье Моцарту тоже это не понравится. Женщина смиренно кивнула, виновато опуская глаза. - Я принесу вам чай и чистую рубашку для мсье Вольфганга. С этими словами стройная фигура удалилась, оставляя лишь тихий стук шагов, разносящихся по тёмному коридору. Сальери некоторое время провожал глазами супругу, пытаясь подавить свою совесть, которая неожиданно очнулась и начала давить на голову. Женщина, с которой он был готов разделить всю свою жизнь, мать его детей, и мальчишка, который ждал его за дверью, трясясь от страха и пожирающей ревности, которую итальянец ощущал всем своим нутром. Вольфганг сидел в кресле и беспорядочно растрепывал волосы, пытаясь, кажется, выдрать из головы все ненужные мысли, которые роем засели в черепе. Как маленькие насекомые, они жужжали в голове, миллион крошечных лапок бегало по мозгам, залазило в мысли. Хотелось все вытряхнуть из головы, выкурить надоедливых мух с их грязными лапками. Стереть, смыть водой любое воспоминание об этом дне, о тех нескольких месяцах, которые были погружены в кипящие котлы мучений и бессмысленных надежд. Это страшный грех, на который могли пойти только отчаявшиеся и глупые люди, разум которых затуманен развратом и похотью. Теперь, благодаря светлому голосу Терезии, Моцарт это понимал, и ему хотелось задушить себя, вскрыть себе вены и выпустить кровь грешника. Ему больше не хотелось чувствовать себя настолько обманутым самим собой. Он лгал себе, когда думал, что Сальери говорит правду, не поддается мимолетному желанию вновь ощутить свое превосходство; лгал, когда думал, что его собственные чувства не наваждение страсти. Но главный обман состоял в убеждении, что из этих взаимных чувств, из взаимной лжи могло выйти хоть что-нибудь. Мысли низвергались бесконечным потоком, заставляя тело трястись от отвращения, ненависти, обиды, отчаяния. Композитор не поднял взгляд, когда в комнату вернулся Сальери, ведь он не хотел того видеть ни сейчас, ни, кажется, в любое другое время. Он не поднял взгляд, когда принесли чай и чистую рубашку. Застегивая белые пуговицы, он тоже не поднял взгляд. Голову сводило от боли, ноющей, скребущей. Сердце было пусто, оно готовилось к самым жестоким словам, которые должны были сорваться с губ. Эти слова принесут много боли самому Моцарту, они собьют его с ног, заставят изнемогать, но иначе было нельзя. Здесь и сейчас отсечь гниющую конечность, даже если этой «конечностью» было сердце. - Сальери, я должен ответить на ваше признание сейчас, чтобы ложь не утопила нас, - он, наконец, поднял взгляд, который был наполнен холодной решимостью и больше ничем: ни болью, ни страхом, ни ненавистью, ни всепоглощающей любовью. – Я не люблю вас. Все, что между нами происходило – лишь отвратительное наваждение, и я надеюсь, что вы это понимаете. Эти слова нужны были, скорее, ему самому, но он бы хотел никогда их не произносить. Лучше жить во лжи, лучше повторять «я вас люблю». Моцарт вдохнул запах чужой рубашки, которая была велика ему, и, вздрогнув, развернулся к двери, которую, к счастью, никто не успел запереть. Он сбегает, но не от Сальери, а от самого себя. Сбегает, как последний трус. - Мне больше нечего здесь делать, - с этими словами он покинул кабинет, так и не сказав ненавистное «прощайте». Сальери выдохнул, смотря вслед удаляющейся худой фигуре. Собирая остатки самообладания, итальянец старался выбросить из головы слова, что сказал ему Моцарт. Хотелось кричать, швырнуть в спину наглого мальчишки что-то тяжелое, вспомнить за раз все некультурные выражения, что были знакомы композитору. Но он просто стоял и смотрел, как служанка провожает юношу, который еще несколько минут назад умолял его, Сальери, называть его по имени. Австриец услышал те слова, что говорил итальянец супруге, когда выходил за дверь. Юнец решил все перевернуть с ног на голову, ударить композитора по самому больному, унизить его и чувства, которые Сальери готов был подарить хрупкому сердцу. Досада и боль сменились облегчением, которое постепенно начало успокаивать горячую кровь в теле. Антонио ведь сам давно хотел все закончить, хотел выбросить этого назойливого мальчишку из головы, задушить это дрянное чувство к нему. Теперь все намного легче: Моцарт сам не подойдёт к нему и на пушечный выстрел. Итальянец усмехнулся, поправляя смятую рубашку. Боль, разъедающая сердце, медленно отступала, разум постепенно возвращался на свое место. Пора было заканчивать этот бессмысленный бред. То, что случилось после этой встречи, невозможно назвать не грехом. Это был едва ли не больший грех, чем их с Сальери близость. Вольфганг ворвался в дом уже ближе к вечеру, его встретила жена, на лице которой было искреннее беспокойство – она любила мужа и переживала за него. Но Моцарт не потрудился обратить на это внимание, его не цепляли нежность, с которой Костанция усаживала его в кресло, или забота ее рук, приносивших чай. Он не любил эту женщину. И никогда не сможет полюбить. Однако ярость и не прошедшее возбуждение душили Вольфганга и, в конечном счете, заставили его утащить девушку в спальню и впервые за долгие месяцы остаться с ней на ночь. Конечно, тогда Констанция видела краснеющие следы на шее, плечах, груди, отсутствующий взгляд, который в эти моменты принадлежал какому-то другому человеку, и она догадалась о многом. А Вольфганг это знал. На следующий день утром он ушел из спальни, не дождавшись пробуждения жены, сложил в большой бумажный конверт рубашку, которую ему вчера одолжил Сальери, и отправил его по адресу, приносящему теперь только боль под ребрами, с короткой запиской: «Благодарю». «Благодарю за рубашку, благодарю за вечер, благодарю за то, что не могу смотреть ни на кого, кроме вас. Благодарю». Констанция была убита морально, и Моцарт это понимал, но ничего не мог поделать, он почему-то не смог сказать, что любит ее, успокоить несчастную женщину. Еще больше врать он был не способен. Следующие несколько месяцев стали для него месяцами затворничества, ибо Вольфганг избегал любой возможной встречи с Сальери, который, кажется, был повсюду, во всех местах одновременно. Но именно в эти месяцы родилось невероятное количество красивейших произведений, каждое из которых композитор обожал и ненавидел одновременно, каждое из которых было пропитано болью и любовью. В один из весенних вечеров Моцарт, разбирая почту, наткнулся на приглашение на прием к одному его старому знакомому, имеющему определенный авторитет в Вене. Мужчина приглашал композитора с его семейством, то есть с женой и будущим ребенком, посетить этот вечер. Так как Констанция была близкой подругой жены хозяина приема, решено было ехать, ведь даже беременной женщине нельзя постоянно сидеть дома. Однако Моцарт поклялся на протяжении всего вечера не отходить от жены, это обещание он исправно исполнял, не отвлекаясь даже на милых девушек. И Амадей действительно не отходил от жены, развлекая ее своими шутками, бегая за всем, что она просит и чувствуя себя отцом какой-то капризной девочки. Но так было нужно, ведь иначе общество могло подумать, что в их семье царит раздор. Ни один присутствующий в этом месте и хоть немного знающий Вольфганга человек не прошел мимо его очаровательной в своем положении жены, а некоторые задерживались рядом с семейной парой на долгие часы. Моцарт в свою очередь тихо ненавидел этот прием, этих людей, эту ситуацию. Он не мог ненавидеть только своего будущего ребенка, его мать он героически терпел, несмотря на ее вечные жалобы и поражающие невыполнимостью пожелания. Отправившись за очередной порцией сладости для Констанции и бокала вина для себя, молодой семьянин налетел на какого-то мужчину. Нервы подводили Амадея, поэтому он не смог сдержать бранного слова и вскинуть на незнакомца недовольный и полный негодования взгляд - Простите мсье, видимо, вино ударило мне в голову, поэтому я стал столь не… - незнакомец осекся. Темные глаза заставили в одно мгновение вспомнить слишком многое, чтобы можно было сдержать нервную дрожь. Но он не должен был чувствовать подобного, не должен был вновь изо всех сил стараться удержать сердце в оковах, ведь в голове в унисон с кровью билась одна только фраза: "Я не люблю вас". Но сейчас хотелось лишь одного: броситься этому мужчине в ноги и просить о прощении, сказать, что месяцы с мыслью о том, что он больше не прикоснется к Сальери, были сущим кошмаром. Моцарт сдерживал себя, пока наклонялся, пожимал итальянцу руку, улыбался ему. Это было ужасной пыткой, которую едва можно было вынести. - Как ваши дела? - и Вольфгангу было действительно интересно, он хотел знать, что произошло в жизни Сальери, это отчаянное желание удивило его. Запнувшись, музыкант решил замять вопрос, который не соответствовал их деловой и поверхностной беседе, - Впрочем, прошу прощения, мне нужно срочно возвращаться к жене. Рад был встрече. - Уже убегаете? Как некультурно с вашей стороны, мсье. Совсем как тогда, - Сальери был уже достаточно пьян, чтобы позволить бросить себе эти слова вслед австрийцу, который спешно пытался удалиться, но пышный кринолин не давал ему прохода. В голове вновь загудели эти слова, которые тогда сказал Вольфганг. Итальянцу было не сколько больно от этих воспоминаний, сколько обидно, что этот мальчишка так бесцеремонно пнул его чувства, которые тогда, вполне возможно, были правдивы. Но, сейчас ключевое слово «были», так как сейчас появление этой худой фигуры ничего, кроме откровенной ненависти, в музыканте не вызывало. Ему хотелось вылить остатки вина в бокале на светлую голову, опозорить юношу перед всеми, добить его морально с такой же жестокостью, как это сделал гений несколько месяцев назад. Моцарт обернулся, вероятно, задетый словами итальянца. Язык пытался вытолкнуть еще пару ласковых слов в адрес этого мальчишки, но разум был еще не до конца пьян, чтобы позволить себе такую вольность. - Я вижу, в вашей семье скоро пополнение, - Сальери улыбнулся, уткнувшись ладонью в стол, который и так едва держался от изобилия яств на нем. – Приятно осознавать, что я повлиял на это, ведь, по моим подсчетам, ваша прекрасная супруга на четвертом месяце? Думаю, я даже безошибочно назову дату зачатия вашего наследника. Ловя гневный взгляд светлых глаз, итальянец усмехнулся. Он знает, на что давить, знает, как унизить этого наглого, самоуверенного мальчишку, раздавить его, уничтожить, добить до конца, чтобы это маленькое существо молило о пощаде. - Ведите себя прилично, герр Сальери, - Моцарт пытался держаться спокойно и сам, но из глотки все рвалось продолжение этой фразы: «А не как маленькая брошенная девочка». Юноша с трудом проглатывал эти слова, с ненавистью смотря на композитора. Сальери слишком хорошо его чувствовал, слишком хорошо знал, как задеть сильнее, больнее, как угадать то, чем заполнены мысли. И он редко ошибался, как и в этот раз. Но нужно было держать голову высоко поднятой, не отводить взгляда светлых глаз, показывая, какую боль приносят реплики итальянца и сколько боли льется вместе с мыслями австрийца. Тем более, все больше посторонних глаз обращались к происходящему с нездоровым любопытством. Сплетни бежали по венам общества уже сейчас, а в скором времени могли добраться по артериям до самого сердца Вены, и тогда Вольфгангу уже никогда не быть успешным в этом городе. Оба понимали, что такой расклад не принесет счастья никому. Но Сальери упорно рвался вперед, он провоцировал Вольфганга, зная, опять же, насколько тот вспыльчивый. - О чем он говорит, Вольфи? - тревожно поинтересовалась Констанция, приблизившись к уху композитора. Она тоже начала замечать нарастающее напряжение. Моцарту необходимо было что-то сделать, как-то увести разговор в другое русло, но он не мог избавиться от воспоминаний. Не мог забыть про смуглые руки, сжимающие острые плечи, про припухшие губы, жарко накрывающие поцелуем, про длинные пальцы, скользящие во рту, про слова, про вздохи, про биение сердца. Настала его очередь сказать это. Пощадите, герр Сальери. Вольфганг дернулся, приходя в себя и прижался губами к макушке своей жены, нежно ей улыбаясь, эту улыбку можно было чувствовать в голосе композитора. - Любимая, - он приобнял ее за талию, кладя одну руку на уже довольно большой живот. - Герр Сальери хочет тебя поздравить. Он просто слишком пьян, чтобы выразить свои мысли культурно, - мужчина повысил голос. - Спасибо, герр. - Не за что, мсье Вольфганг, - Сальери улыбнулся, взглянув на раздражающую своим присутствием девушку, что льнула к австрийцу. – Да, поздравляю вас, приятно видеть, что молодая семья решила обзавестись потомством. Пальцы нервно бегали по столу, ища, что кинуть в это светлое лицо, которое было слишком самоуверенным, выворачивало наизнанку своим видом, заставляя сжать до боли в скулах зубы, давясь словами, что хотели ударить Моцарта еще глубже, ковырнуть само нутро композитора. Коснувшись рукой холодного хрусталя, бережно хранившего умирающие красные розы, такие же, что Сальери подарил австрийцу тогда, в день его премьеры, в день его триумфа, в день первой победы над ним, над его музыкой, итальянец посмотрел на алые бутоны. - Помните, маэстро? – голос прозвучал слишком спокойно для человека, который совсем недавно выпил слишком много. – Помните, как вы тогда не хотели их брать? В светлых глазах плясал вопрос, сменившийся испугом. Да, итальянец сейчас позволял себе слишком много. Но Сальери уже знал, как замнет этот конфуз, если уж придется отвечать за содеянное перед обществом. Ведь он, в отличие от Моцарта, имел хороший авторитет и всегда мог найти оправдание любым своим поступкам. Пышные бутоны дрогнули, когда их стебли сжали худые пальцы. Хрусталь с режущим слух звоном рухнул на паркет. Резкий взмах тонкой руки, крепко держащей букет. Букет для него, для Моцарта, для этого самоуверенного мальчишки, что сломал итальянцу жизнь, растоптал душу и убил его музыку. Для проклятого ангела, чья музыка чище небес, а душа черней самой Преисподней. « Для вас, мсье Вольфганг». Алые лепестки вихрем разлетелись во все стороны, покрывая стол, гостей, пышных дам, что с визгом рванули прочь, стараясь спасти свои дорогие платья. Моцарт, не понимая, что затеял итальянец, успел укрыть от острых шипов разлетающихся, как отпущенные на волю павлины, роз только свою супругу, которая от царящей атмосферы жалась к нему ближе, пытаясь спрятаться. Цветы ранили руки и лицо, что тут же покрылись микроскопическими капельками алой крови, которые лишь наливались, но не желали низвергаться бушующим потоком. Павлины, чьи перья смешались с кровью, упали к ногам Вольфганга и замерли. Птицы, родившиеся в клетке, умирают, глотнув свободы. Моцарт поднял взгляд, пропитанный смешанными чувствами ужаса, интереса и ненависти. Он поспешил отправить Констанцию, которая побледнела до неузнаваемости, подальше от места, куда стекались уже все гости. Мертвые цветы спокойно легли под ноги гения, лицо которого было украшено сеткой царапин он острых шипов. Светлые глаза с недоумением смотрели на итальянца, словно отказываясь верить в происходящее. Да и сам Сальери с трудом верил в это. Но надо было эффектно закончить этот спектакль, который они устроили. Закончить так, чтобы мальчишка подавился своей злобой, своими словами, что сказал ему тогда. Чтобы самостоятельно разодрал себе глотку, мучаясь от слухов, что задушат его семью. - С любовью от придворного композитора, мсье Вольфганг, - итальянец манерно поклонился, взяв со стола бокал с вином. – Выпьем же за ваш талант, маэстро! И, опустошив хрустальный сосуд, швырнул его к ногам Моцарта. Бокал рассыпался у его ног, как и те красные розы, лепестки которых чахли на паркете. Вольфганг, пройдя по стеклу и с хрустом вдавливая его в пол, оказался совсем рядом с Сальери, чтобы прошептать ему и только ему короткую фразу, что наполняла ненависть и не остывающие чувства: - Да, выпьем за любовь придворного композитора. Звон бокала, срываемого бледными пальцами со стола, оглушил музыканта. Моцарт сделал несколько глотков алого нектара, боясь захлебнуться под пристальным взглядом итальянца. «Ненавидьте столь же сильно, насколько я люблю вас», - эта мысль засела глубоко в подсознании и давила на голову, заставляя ее раскалываться, как фарфоровую посуду, и трещать, как оконное стекло. - Взаимную любовь, мсье Вольфганг, - прошептал итальянец, скорее, самому себе, чем австрийцу, что пытался перетянуть канат на себя. Игра в любой момент могла выйти из-под контроля, сломав судьбы обоих музыкантов. Развернувшись, мужчина поспешил удалиться. Проходя по узкому коридору, который ему обозначили зеваки, с интересом наблюдающие за происходящем, итальянец обернулся в самом конце и, манерно поклонившись, выкрикнул: - Больше правдоподобности, мсье Вольфганг. А то как-то не верится в ваше семейное счастье. И, не дождавшись ответа, вышел за дверь. Вольфганг пылал от ненависти, заставляя и без того напуганную Констанцию вжиматься в сидение повозки. Он не мог больше рисковать своим именем, своим семейством, пусть и не хватало «правдоподобности», но оно все-таки было. Честь не давала ему позволить какому-то мужчине плохо отзываться о Констанции, почти открыто издеваться над ней. Но Моцарт не мог пресечь нападки со стороны Сальери не только потому, что тот был придворным композитором и очень влиятельным человеком. У музыканта не хватало воли оставить прошлое, похоронить под пеплом своей души то невероятно теплое чувство, которое вспыхивает при любом неосторожном взгляде в карие глаза. Каждый раз он откладывал это, надеялся, что если мрачная душа перестанет появляться в его жизни, то чувства угомонятся, успокоятся, заснут вечным сном. Но к великому ужасу они не уходили, а с каждой встречей лишь вспыхивали ярче. Больше это продолжаться не могло. Дрожащими руками он начал писать, стоя у клавесина, который придавал сил и уверенности, но в то же время наигрывал ту мелодию, которая заставляла рвануть к ногам итальянца. Послание получилось не такое короткое и сухое, каким Моцарт хотел его сделать: «Герр Сальери, я пишу к вам не с требованием, а лишь с просьбой. Уставшему от неясности прошедших дней, мне хотелось бы все же окончательно расставить точки в наших отношениях. Надеюсь, что вы понимаете о необходимости прервать все то, что нас связывало и, - довольно большой отступ проводил это слово, он будто скрывал то, как много хотел сказать автор, - связывает, забыть обо всем и прекратить ублажать сплетников Вены. Думаю, свежий майский воздух нам не повредит, поэтому предлагаю прогуляться через Дунай по мосту N. Завтра в шесть я буду ждать вас». Перечитав еще раз письмо, итальянец скомкал клочок бумаги и швырнул его умирать в объятии огня. Языки пламени нежно окутали беззащитную бумагу, уничтожая слова, что были выведены на ней дрожащей рукой. Человек, писавший это письмо, наверное, никогда не узнает судьбу своих слов, что хранились в нем. Сальери без сил опустился в кресло, наблюдая, как на его глазах белая бумага превращалась в пепел, как исчезала, убиваемая безжалостным огнем. Так же и он горел под действием светлых глаз австрийца, что испепеляли его при каждой встрече, уничтожали его душу, его тело, его разум. Музыкант не хотел идти на этот мост, не хотел смотреть в светлые глаза, что снова убьют его, растопчут. Не хотел слышать голос, наговоривший ему столько ужасных вещей. Сальери больше не хотел связывать свою жизнь с этим человеком, прокладывать самому себе дорогу в Преисподнюю. «И что я здесь делаю?» Надо было бороться с привычкой приходить на все встречи, что ему назначали. Тем более, приходить намного раньше положенного времени. Несмотря на хорошую погоду, город был почти пуст, лишь кое-где бродили одинокие парочки, овеянные ореолом весны и любви, что вновь начинает жить в это прекрасное время года. Зеркальная поверхность Дуная бережно фиксировала в себе упавшее небо, по которому медленно ползли облака. Лишь изредка рябь от легкого весеннего ветра нарушала спокойствие холодной воды, сотрясала упавшее небо, ускоряла ход белых перьев. Моцарту, наверное, стоило бы родиться леди, тогда он бы стал идеальным представителем своего вида, который опаздывает ровно на пять минут, потому что до этого лишние несколько раз заглядывал к своему отражению в зеркале. В этот раз юноша задержался не только поэтому - что-то тяготило его, не давало идти быстрее, приковывало к земле ступни. Ноги вязли в волнении. Зачем он туда идет? Ведь исход этой встречи обоим был ясен наперед, и этот исход не сулил ничего хорошего. Зачем он написал письмо? Ведь все уже было сказано, и изменить что-либо было практически невозможно. Сказанного не вернуть в мысли, вырвавшееся из глотки уже не поместить обратно. И Вольфганг был готов задушить себя за все свои слова, которые итальянцем уже были услышаны. - Прошу прощения, что заставил вас ждать, - подходя к мосту, он чувствовал подступающую тошноту, которая в любой момент могла разразиться паникой. Композитор хотел только убежать. Отсюда и сейчас. Главное, больше никогда не смотреть в эти черные глаза. Несколько минут он стоял молча, смотря на пейзаж вдали. До заката еще было время, но едва распустившаяся зелень приобретала теплые оттенки засыпающего солнца. Время между днем и ночью, время свидания одинокой луны и яркого солнца. И действительно, на одном краю небосклона, на котором не виднелось ни тучи, пылала жаркая звезда, а на другом белел вечный спутник земли. Мысленно Вольфганг прочертил линию между этими повелителями разных миров, и понял, что расстояние непреодолимо, и все-таки… бывают солнечные затмения. - Вы меня ненавидите? – мягко спросил Моцарт, все еще смотря на воображаемую линию. Он прекрасно знал ответ и осознавал, что только сам виноват в том, что этот ответ ему не понравится. Но сейчас стыд и раскаяние заставили молодого человека получить эту пощечину. - Вы прекрасно знаете ответ, - итальянец удивился своему спокойствию. Взглянув на юношу, который облокотился на резные перила моста, Сальери выдохнул и, положив локти на холодный металл, что запрещал прыгнуть в объятия Дуная, посмотрел вниз. Гений пожал плечами. Что еще можно было сказать? Как можно смягчить ту жестокость, которая вылилась на Сальери и на самого Моцарта? Нет, эта необходимость разобраться в их отношениях была лишь предлогом для того, чтобы привлечь итальянца, вновь его увидеть не в свете Вены. «Сальери, я люблю вас». Но нельзя противоречить себе, надо загонять свои чувства глубже. Вольфганг закусил губу. Белые перья постепенно рассеивались, позволяя медленному закату разжигать небо. Из-за алого солнца вода в реке приобрела кровавый оттенок, загустела, превратившись в артерию столицы. Молчание, нависшее между музыкантами, впервые за все время совсем не напрягало. Антонио неожиданно понял, что хочет простоять вот так, молча, вдвоем почти всю ночь, что медленно вступала в город, душила пылающее солнце. - Так о чем вы хотели со мной поговорить? – надо было нарушить это умиротворяющее молчание, что дарил им майский вечер. Надо было все решить здесь и сейчас. - Я хотел поговорить о нас с вами. Светлые глаза пытались найти в глубине чужих глаз хоть какие-нибудь эмоции, но не могли. Раз за разом они осекались, композитор больше не чувствовал душу Сальери. - О нас? Мсье помилуйте, нет никаких «нас». И никогда не было, - итальянец усмехнулся. Ситуация была глупее некуда. - Все, что между нами происходило – лишь отвратительное наваждение. Капельмейстеру хотелось развернуться и уйти, потому что разговор ни к чему хорошему не приведет, а опять срываться с цепи не хотелось. Он хорошо запомнил слова австрийца, они отпечатались в подкорке, они стучат в висках. Больше он никогда не сделает ошибки. - Я употребил это местоимение, ни в коем случае не имя в виду отношения между людьми, я хотел сказать именно об этих людях, - поправил Сальери австриец. Но придворный композитор был прав. Не было никаких «нас», был только Моцарт и Сальери, два чужих друг другу человека, которые когда-то поддались мимолетному желанию, запутались в собственных сетях, которые расставляли друг для друга. Был Вольфганг, запутавшийся не только в своих чувствах, желаниях, действиях, но и во всем, что сейчас с ним происходило. Вольфганг, который всеми силами искал темный взгляд в толпе, но бежал от встречи. Вольфганг, который понимал, что лучше будет сейчас все закончить, оборвать, сжечь все мосты. Был Сальери, то сохраняющий поразительное спокойствие, то действующий совершенно непонятно. Сальери, который, отталкивая Моцарта, неумолимо притягивал его к себе, не давал дышать. Так больше продолжаться не могло, ведь не было никаких «нас». Собственные слова, произнесенные устами того, к кому они когда-то были обращены, заставили темные воды Дуная заплескаться громче. Моцарт, кажется, слышал, как они смыкаются над его головой, заставляя захлебнуться в горе. Композитор опустил взгляд, заставляя сердце работать, делать хоть несколько ударов в секунду. - Я понимаю, что вы не сможете, но… - он замялся, пропустив последнюю реплику итальянца мимо ушей. - Простите меня. За все то, что я вам сделал, за то, что сказал тогда и говорил когда-либо. Я, наверное, принес очень много неприятностей в вашу жизнь. Вольфганг вздрогнул. В его жизни не оставалось ничего, что не хранило бы в себе грех. Его мысли буквально гнили в этом греховном состоянии, он жил в обмане, лгал своей супруге, лгал самому себе, он изменял Констанции в мыслях и наяву, а самые чистые его чувства были отравлены похотью и развратом. Такому католику нельзя было оставаться здесь. Музыкант решительно перегнулся через ограду. Он не мог больше творить божественную музыку, ведь его душа чернела, как мирская земля. Вольфганг оказался по ту сторону ограды, хватаясь за нее вялыми пальцами. Ноги соскальзывали вниз. Он не мог радовать своим существованием ни отца, ни сестру, ни жену, ни даже этого итальянца. А это место помогало многим избавиться от лишнего, избыточного. - Сальери, - он, наконец, обратил свой взгляд на мужчину, извиняясь перед ним еще и так, вновь открывая свою душу. - Я любил вас всем сердцем тогда, ведь вы его слышали, помните? И я люблю вас сейчас, но этого вы уже не услышите. Амадей хотел сказать еще кое-что, но нога все-таки сорвалась. «Какая нелепая, идиотская смерть», - думал композитор, вспорхнув в небо, как те павлины. Он и сам был павлином, погибающим от запаха свободы. Алый Дунай с восторженным всплеском принял в свои объятия юного гения.