Protege moi

Итальянец взглянул на воду, спокойствие которой нарушило падение худого тела. Зеркальную гладь безжалостно резали ровные круги. Наблюдая за тем, как горящий Дунай обнимает нового гостя своих вод, Сальери почесал затылок. Происходящее его не удивило. Неуклюжий Моцарт сорвался с моста, рухнул вниз. Сейчас всплывет и направится к берегу, где его будет поджидать музыкант, чтобы предложить свой камзол и проводить до дома несостоявшегося пловца. Но никто не разбивал зеркало реки. Ни сейчас, ни через несколько минут. Где-то в груди стрельнуло, разум накрыла паника, а глаза упорно вглядывались в воду, которая уже успокоилась и никак не хотела освобождать из своих объятий гения. «Черт», - пронеслось в голове Сальери. Капельмейстер резко скинул с плеч камзол и перемахнул через резные перила. Где-то уже у кромки воды решимость Вольфганга вновь метнулась в сторону, но музыкант не мог взлететь, не мог преодолеть притяжение смерти. Дунай ждал его. Тело камнем опускалось на дно не только из-за тяжести разочарований - оно чувствовало свое место, которое притягивало к себе оторванную часть. Дно, уготовившее для своего гения место, было в тине и водорослях, которые веревками стянули конечности, не давая рваться к небу, утягивая в пучину. Тело непроизвольно разрезало руками воду, которая прижимала ко дну, но свет был слишком далеко. Легкие привычно сжались, будто горло стиснули чужие руки речного духа. Грудь взвыла, выпуская последние пузырьки воздуха, что сразу поднимались вверх, не желая, вероятно, иметь к Вольфгангу какое-то отношение. Все от него отвернулись, что для композитора было равно смерти, забвению. Ему нужна была любовь мира больше, чем воздух. Сознание тоже постепенно удалялось от глупого Моцарта. Темнота вновь сомкнулась, затворила дверь, скрывающую свет. Замок громко щелкнул, заставляя музыканта вздрогнуть от ужаса. Даже смерть напоминала ему лишь об одном человеке. Но не было в этой смерти ни воспоминаний, сменяющих друг друга, ни туннеля, ни света - только страх и сырая пустота. Амадей забылся, утопая и, кажется, плача, но его слезы унес с собой Дунай. Несмотря на то, что на улице стоял май, вода в городской реке была ледяной, она обездвиживала, охлаждала конечности, слепила глаза. Итальянец никогда бы в жизни не поверил, что австриец не умеет плавать. И уж тем более в то, что Вольфганг решил покончить жизнь самоубийством. Тонкие пальцы схватили худое запястье и потянули на себя. В воде тело Амадея было в разы легче, чем на суше, что делало его почти невесомым. Над зеркальной гладью светило угасавшее алое солнце, к которому тянулся итальянец, пытался вырваться из объятий городской реки, таща за собой бездыханного гения. Мокрое тело обдал ветер, который жадно хватался за каждую каплю, что стекала с одежды. Швырнув тело Моцарта на газон, итальянец прощупал пульс. Живой. Только воды наглотался, да испугался собственного поступка. Сальери ударил гения по мокрой щеке, пытаясь привести того в сознание. Теплые руки накрывали холодную грудь, выдавливая из нее влагу, что рвала глотку раздирающим кашлем. Холод сжал тело Вольфганга, который был рад, что хоть кому-то он нужен. Этому холоду. Холоду, чьим любовником он остался навсегда еще зимой. Моцарта пробила ужасающая дрожь, которая рождалась от страха перед смертью. Только что он чуть не покинул этот мир, чуть не прервал глупую нить, связывающую с бескрайними мучениями. - Как эгоистично с вашей стороны, мсье Вольфганг, - заметив, что жизни юноши ничего не угрожает, спаситель кинул в самоубийцу резанувшую слух фразу и удалился. – Ждите здесь, я заберу с моста свой камзол. Небо над головой темнело, окрашиваясь в черный, венский ветер поднимался и резал мокрую кожу. Вольфганг сел на траву, куда его вынесли, и подтянул колени к груди, стараясь согреть хотя бы сердце, которое, несмотря на произошедшее, едва имело желание дрожать. - Когда я делал что-либо не из-за эгоистичных побуждений? - задал Амадей вопрос самому себе и спрятал глаза в ладонях. - Никогда, мсье, - ответил Сальери на вопрос, который был задан не ему, швырнув на сжавшегося в комок австрийца сухой камзол. – Подумать только, великий гений мсье Моцарт решил покончить с собой, утопившись в городской реке. Глупая смерть слабого человека. Худое тело, укрытое черной тканью, дрожало, не находя слов в свое оправдание. Итальянец сел рядом, постепенно привыкая к майскому назойливому ветру. Солнце почти утонуло в красных водах Дуная. Задержавшись на несколько минут, словно прощаясь с этим миром, словно больше он никогда не подарит планете свет и тепло, раскаленный диск упал в холодное стекло, найдя на дне городской реки покой на всю ночь. - Вы пали в моих глазах, мсье Вольфганг, - прошептал музыкант, проглатывая едкое чувство досады, что драло горло. - Мне страшно представить, насколько сильно вы меня идеализировали, - Моцарт с откровенным изумлением в глазах взглянул на придворного композитора. - И я пал, вероятно, не дальше своего положения. Я не гений, Сальери, я не посланник божий, я человек. Композитор помолчал, внимательно глядя на собеседника, будто пытаясь вытащить у него ответы: - Теперь вы меня поняли? Словно подтверждая слова Вольфганга, холодный ветер, который путешествовал с алыми водами Дуная, налетел на музыканта, заставив его задрожать. Он был обычным человеком, который мерзнет, боится, любит, ненавидит. Обычным отчаявшимся человеком, но не гением, и уж точно не «возлюбленным Богом». Амадей был слабым, хоть и постоянно стремился доказать миру обратное, композитора легко было сломать, пусть он каждый раз и возрождался из пепла с такой легкостью, что видели окружающие. Неудача за неудачей, падение за падением, несбыточные мечты, ложные надежды – все это валилось на него, прижимая ближе к человечному, не давая вновь вознестись над светом со своей музыкой. Солнце провалилось за край мира и исчезло, наполняя мир тьмой. Короткое свидание двух небесных жителей закончилось, наступило царство Луны. Встав, итальянец поправил на себе уже почти сухую одежду и добавил: - Собирайтесь, я отвезу вас домой. - Сегодня я не поеду домой, ибо за Констанцией присматривает Софи, ее сестра, - юноша съежился, представив, что придется наигрывать этим девушкам глупые сочинения. – Так что вы можете забрать свой камзол и оставить меня здесь. Глядя на черную глубину плескающихся вод, Вольфганг, кажется, протрезвел. Лед реки остудил его голову, заставляя теперь думать более здраво. Сейчас не время уходить, ведь Вена еще не покорена, долги не выплачены, а бокал жизни не испит до дна. - Если вас это волнует, я больше не буду совершать подобные глупости, - Амадей все-таки улыбнулся, пусть немного измученно, и стянул с плеч чуть сырой камзол Сальери. - Спасибо вам. - Как вам угодно, мсье, - капельмейстер постарался проглотить вторую часть фразы, которая упорно рвалась наружу. Но, увы, не смог. - Вы можете переночевать у меня. Терезия с детьми все равно вновь уехали. Имя Терезии заставляло нервно передергивать плечами, сгоняя дрожь воспоминаний со спины. В голове всплывал встревоженный голос этой женщины в тот день, ее нервный стук в дверь и это мерзкое «любимая», из-за которого Моцарт лишился очень многого. В его руках, у его ног тогда сидела прекрасная птица с блестящими черными перьями. Но тогда Вольфганг испугался и скинул эту птицу, заставляя ее отлететь от человека, чьи руки были столь непостоянны. Теперь у ног Моцарта были только осколки стекла и жухлые лепестки алых роз. Он остался с уходящим в бездну прошлым и непроглядно темным будущем, в котором от каждого неловкого напоминания сердце снова надрезает тупой нож. Конечно, со временем все должно было прекратиться, но Вольфганг боялся не дожить – в последнее время здоровье подводило его. Композитор не дал ответа, так и не решившись отказать, но понимая, насколько невыносимо ему будет снова оказаться в том доме, однако Сальери поднял его и потащил к экипажу. Юноша не мог сопротивляться, дрожа и путаясь в ногах так же сильно, как в собственных мыслях. В повозке было еще холоднее, чем на ветру, поэтому Моцарт готов был вырваться обратно на свободу, лишь бы не сидеть в этой извращенной камере пыток, где сердце почти останавливалось, заражаясь все больше нежеланием двигаться. Повозка тронулась, подскочив на каменной дороге. Итальянец молча смотрел в окно, стараясь не обращать внимание на дрожащего рядом мальчишку. Сальери понимал, что сейчас было бы правильно поделиться с австрийцем теплом, помочь тому прийти до конца в себя. Не плохо было бы еще и поговорить нормально, ибо эта поездка, а следом и вся ночь, будут настоящей пыткой для них обоих. Моцарт всю дорогу пытался дождаться от Антонио хоть каких-то эмоций, хотя бы ненависти или раздражения, но его неприступной стеной встречало безразличие. Это доводило нервы до гудящего напряжения, заставляло дрожать еще сильнее, ведь непонимание и обида переполнили до краев, пытаясь выплеснуться через слова. Опять слова, которые могут ранить, задеть, загнать их и без того натянутое общение в беспросветную тьму, из которой уже не будет выхода. Нет, хотелось все исправить, хотелось вернуть те бесценные мгновения счастья. До особняка оставались считанные метры, а итальянец так и не смог ничего из себя выдавить. Язык отказывался слушаться, мысли устроили забастовку, не давая возможности мозгу выстраивать слова в предложения. Что-то под ребрами с мучительной надеждой екнуло, словно не хотело умирать совсем, не хотело быть похороненным в хладнокровности. Сальери не мог позволить хилому ростку чувств опять взметнуться вверх и расцвести. Нельзя в очередной раз сделать себе больно, он просто не выдержит. Экипаж остановился. Медленно выходя из духоты, придворный музыкант протянул руку Вольфгангу, который неуверенно коснулся тонкими пальцами смуглой ладони. Это был самый близкий контакт за последние месяцы. Австриец шел за итальянцем, вновь смотря на его широкую спину, ровную и непоколебимую. Шел и чувствовал себя таким слабым, немощным перед спокойствием Сальери, который ушел, отвернулся от гения окончательно и, кажется, меньше всего хотел вернуться в тот ад, который был в молодом композиторе. Сердце стонало и плакало, рвало глотку словами. - Герр Сальери, - Моцарт закусил губу, прижав холодные пальцы к разгоряченным вискам. - Зачем вы это делаете? Зачем вы так изнуряете меня своей… отстраненностью? Композитор чувствовал, что его ведут в этот дом лишь с одной целью – показать, что он потерял, оставив Сальери, и что уже никогда не будет его, хотя могло быть. Но Вольфганга было не обмануть. Не сейчас. Этот дом, это темное сердце никогда не были его, и не могли быть. И не будут. - Вы опять крадете у меня будущее, и это уже в четвертый раз, герр. Но даже эти слова встретились с чувствами Сальери с завидным спокойствием. Они не смогли потревожить гладь его разума, разжечь на поверхности яркий огонь, который искрился и звездами разлетался во все стороны, попадая на одежду, пол, стены, на Моцарта, заставляя их воспламеняться. Эта игра была заведомо проиграна молодым композитором, который так отчаянно пытался вернуть к себе в руки эту мрачную птицу. На ее сердце вновь висел замок, и это доводило до иступляющей истерики. Повернуть время вспять, забрать свои слова, уничтожить этот решительный взгляд светлых глаз. Он почти падал, падал на колени, припадая к ногам итальянца и вымаливая его прощения, но гордость держала, не давала даже посмотреть на желанного человека с прежними чувствами. - Я приготовлю вам комнату, - Сальери хотелось рвать на себе кожу, драть глотку, чтобы вытащить это состояние, растоптать и сжечь в камине. - Пока можете пройти в гостиную. Думаю, показывать вам дорогу нет смысла. - Как же я вас ненавижу, - прошипел Моцарт, уходя в гостиную. Этот дом был еще холоднее, чем улица. Этот дом был склепом, в котором хотелось только уйти на вечный покой, столь нужный сейчас. "Ненавижу". Возможно, итальянец именно этого и добивался. Оттолкнуть от себя, разорвать эту паутину, что связала их, разбить и без того хрупкие чувства. Но эта фраза все равно ударила по щеке. Больно. Проводив глазами уходящего в гостиную гостя, Сальери медленно пошёл готовить комнату. Очнулся он уже стоящим в своем кабинете возле бара с открытой бутылкой коньяка в руках. " И зачем я это делаю? "- стучало в висках композитора, когда он в очередной раз обжег себе горло крепким напитком. Алкоголь промоет мозги, развяжет язык и руки, заставит сделать то, что нельзя, что запрещено. Сальери вновь был болен. Болен человеком, который ждет его в гостиной. Голова постепенно пьянела, легкие драл сладковатый запах спирта. Пошатываясь, итальянец пошел обратно. Надо уделить гостю внимание, нельзя оставлять мальчишку одного. Мало ли, может, ему сейчас вообще захочется прыгнуть в камин? Стекло стучало по стенам, задевало мебель в коридоре, пока небрежно держащий бутылку в дрожащих руках человек плелся сквозь ослепляющую темноту, почти на ощупь, к другому человеку. Моцарт вновь метался по комнате, пытаясь успокоиться, вымотать себя до обессиливающего изнеможения. Картинки в голове сменялись, показывая юноше то, что вынуждало срываться, убивать в себе самолюбие, гордость. "Ненавижу. То, чего он не хотел говорить никогда, и единственное, что он действительно хотел сказать. Ненавижу вас, Сальери. Ненавижу всем сердцем, которое вы покалечили. Я вас так безумно люблю, и это убивает меня. Вы меня убиваете, как яд, медленно, мучительно и беспощадно. Вам известно, что такое милосердие?.." - Мсье Вольфганг, - голос вряд ли бы выдал итальянца, но звон разбивающейся бутылки, что выпала из дрожащих рук, раскрыл состояние хозяина дома с потрохами. - Что-то случилось, герр? - скрывая свои мысли, но слыша звон стекла, Моцарт сделал несколько шагов к двери. До композитора начали доходить весьма красноречивые звуки, пробуждая в душе что-то едкое. Он вышел к Сальери, видя, как тот, едва держась на ногах, смотрит на разбитую бутылку. Запах алкоголя распространился по всему коридору, дому, впитался в мысли Вольфганга. Это было слишком внезапно, чтобы он мог сопротивляться своим действиям и желаниям. - Антонио, вы выглядите расстроенным и... разбитым, как ваша бутылка. Точно все в порядке? - Вольфганг... - Сальери протянул руку, пытаясь схватить австрийца, который стоял слишком далеко. - Вольфганг... Повторяя снова и снова это имя, как заклинание, как проклятие, связывая себя по рукам и ногам этим именем, итальянец шел к юноше, что растерянно смотрел на него. - Вольфганг... Три слова. Двадцать семь звуков. Шесть нервных вздохов - по одному на каждую гласную, которая была протянута, как стон. Три шага. Протянутая ладонь. Несколько вечных секунд. И горячее тело, вдыхающее в иссохшие губы запах алкоголя и отчаянного желания. Крепкие руки, сжавшие плечи с жестокостью. Эти месяцы довели Моцарта до безумия, заставляя громкий стон сразу же сорваться с дрожащих губ, которые заставляли себя кусать, раздирать в клочья. Острую боль в шее он встретил с нервным вздохом, позволяя вновь пробраться через дыхание в душу. Но Сальери сейчас это, кажется, было не нужно. Он хотел получить только юное тело, не связываясь с его душой, которая принесла столько боли. Это осознание рвало грудь на части, но сердце колотилось слишком жарко, слишком отчаянно. - Держите же себя в руках, герр. Он схватил Сальери за ворот белой рубашки и встряхнул итальянца, пытаясь вернуть того в чувство, заставить вспомнить расщепляющие слова Вольфганга. "Я вас не люблю. А следом, я люблю вас до безумия. Это лишь отвратительное наваждение, и затем "нас". Почти сразу "нет никаких нас". Прижимайте меня сильнее, крепче, ближе. Вдавливайте в стену, оставьте свое клеймо на шее, чтобы я долго принадлежал только вам". - Антонио, вы слышите? - он наклонился к самому уху, вдыхая запах волос и встряхивая еще раз. - Но вы меня не слушаете, упуская то, что я на самом деле хочу сказать. Сальери не хотел ничего слушать, его вели за собой пьяные чувства, вели на самое дно, безжалостно швыряли в бездну светлых глаз, тихих стонов и дрожащего тела. Слабые попытки Моцарта сопротивляться только заставляли бешеное сердце в груди итальянца биться еще сильнее, добавляя силы тонким пальцам, что схватили худые кисти в замок над светлой головой. Здесь и сейчас. Сальери слишком часто давал слабину, давил в себе желание, которое сейчас увеличилось в несколько раз. Чужое дыхание обжигало кожу, воздух постепенно исчезал, заставляя легкие ныть, рваться из груди на свободу. Тело юноши, ведомое истинным желанием и томлением, рвалось навстречу, стремилось к чужим рукам. Вольфганг ненавидел свои чувства сейчас еще больше, ведь они заставляли его отдаваться в руки зверя, которым в данный момент движет только безумие, смешанное с развязывающим руки алкоголем. Моцарт слишком часто вспоминал тот день, те прикосновения, которые разрывали ткань рубашки, с силой сжимали плечи, вдавливали в пол, но так нежно и осторожно ласкали бедра. Он слишком часто вспоминал тот трепетный поцелуй в висок. Поэтому теперь он пытался отстраниться, оттолкнуть Сальери, чтобы тот не очернил, не испачкал с такой заботой хранимые воспоминания. Но тело желало другого, оно хотело наконец заполучить тепло этого ребенка солнца. - Говорите что угодно, мсье Вольфганг, но ваше тело не может меня обмануть, - прохрипел Сальери, отпуская тонкие руки, уставшие от натиска сильных пальцев. Юноша пытался что-то возразить, но смуглая ладонь накрыла бледное лицо, затыкая Вольфганга. "Не надо, прошу вас, - почти вырвалось из груди, - остановитесь, пожалуйста". Но слова оборвала страсть, и заточили в глотке чужие руки. Вольфганг на несколько секунд измученно прикрыл глаза. Он так устал бороться со своим телом, которое сейчас выгибалось, просило больше прикосновений, ласк, больше грубости и пылающего вожделения. Оно стонало, изнывало, дрожало, говорило так оглушающе громко, что композитору было стыдно за эти звуки. Никакой музыки. Нет, не сейчас. Теперь только: "Сальери, уйдите. Сальери, не отпускайте!" Вся ситуация наравне с алкоголем била по вискам, запах коньяка, который, казалось, выжег весь кислород в коридоре, дурманил, пожирая беспомощные легкие. Сердце из последних сил пыталось пробить ребра, которые стали неожиданно слишком хрупкими. Сальери вновь изучал тело Моцарта, выманивая из него хрипы, стоны, красные пятна разгоряченной крови, которые смешивались с бледной кожей. Антонио присваивал все это себе. Каждое легкое движение итальянца сопровождалось бурной реакцией, каждое прикосновение отпечатывалось в памяти, каждый вздох прожигал дыры в сознании. Разум Вольфганга затуманивал хриплый шепот, сводящий с ума. Были забыты все глупые слова, все долгие месяцы липких ночей одиночества, все эти решения больше никогда не видеться, покончить с «нами», которых никогда и не было. Были только Моцарт и Сальери, два горящих тела, две изнемогающих друг по другу души, что опьянены развратом и ненормальной любовью. - Вольфганг... - голос был слишком хриплым, словно итальянцу сжали глотку. Повторять снова и снова это имя, которое стучит сейчас его сердце, от которого мысли пьянеют быстрее, чем от дорогого и качественного алкоголя. В этом имени было начало и заключение, желание и ненависть, все сплелось в одно слово, которое свело с ума светлый ум итальянца, разорвало его разум и сломало логику в его поступках. Тонкая ладонь спустилась ниже. Непозволительно низко, заставляя худое тело, прижатое к стене, вздрогнуть, то ли выражая этим протест, то ли, наоборот, желание. Сухие губы прильнули к шее, укусив пленительно бледную кожу. Вольфганг дернулся, но его тело покорно отвечало на грубость которая вновь начала возвращаться. Тонкие пальцы коснулись черной ткани, плотно обтягивающей худые бедра, обожгли чувствительную кожу под кюлотами, вырывая из нервно дернувшейся груди влажный всхлип, опуская тяжелые веки, выгибая спину Моцарта дугой. Все его естество просило большего, тело напрягалось, отдаваясь смуглым рукам, умоляя продолжить. Тихий шепот желания срывался с высохших, не пропитавшихся поцелуями после долгой разлуки губ. Вольфганг подался вперед, не сумев сдержать нервное движение бедер навстречу длинным пальцам, которые легким движением сорвали внутренние запреты, опрокинули совесть. Руками он хватался за спину Сальери, как за спасательный круг, будто тот мог помочь не утонуть в этой бездне желания. Но Моцарт захлебывался, забываясь, отдаваясь лишь одной реальности, в которой итальянец сжимал его в объятиях, изнуряя грубыми касаниями и мягкими поцелуями. Его душа вновь не была заточена в оковах здравого смысла, а рвалась наружу, надеясь встретиться, увидеться, слиться воедино с другой душой. - Антонио, - дрожащий голос срывался в беззвучные вздохи. - Прошу вас, простите меня… Вольфганг припал к виску Сальери, пытаясь скрыть от черных глаз слезы досады и раскаяния, что едва заметно блеснули в глазах: - За мои слова, за мои выходки, за меня самого. Слова австрийца глухо бились в голову, словно Сальери был заключен в плотный вакуум, лишивший его нормального слуха. Итальянец задыхался от собственного сердцебиения, ловил ртом воздух, когда худое тело в судороге прижалось к нему. И вновь время остановилось. Музыканту казалось, что именно они вдвоем сейчас в центре всего мироздания, что именно на них сосредоточенно существование вселенной. Есть только они, только их обнаженные души, их пошлые мысли и горячие тела, остальное все не материально, не существует, всего лишь плод больного воображения. Выпасть из реальности оказалось слишком просто. Итальянец был пьян, кровь лишь разбавляла в его жилах алкоголь, но Моцарт не мог больше держать это в себе. Он больше не мог сдерживать свой жар ни секунды, ни мгновения. Здесь и сейчас. Либо верная смерть в костре грязного «я Вас хочу». Огонь рвал его изнутри, сжигал дотла, оставляя лишь прах, пепел. Вольфганг перехватил чужую руку, которая секунду назад выбивала из него гордость, хладнокровие, самолюбие, самообладание. Он поднес длинные пальцы к лицу и поцеловал кончики, которые привыкли касаться музыки, а не рваных губ. В следующую секунду юноша скользнул вниз, к ногам Сальери. Запретные животные чувства гнали в голову отвратительно привлекательные мысли, выбивая из них стыд и совесть. Гений стоял перед капельмейстером на коленях в доме, который наполняли чужие воспоминания, в котором жило еще тепло семьи итальянца. Но Моцарт вновь делал это, не в силах остановить бег своей развращенной фантазии, которая волнами разливалась по жилам, проникая в каждый орган, в каждую конечность. Он вновь крал Сальери из семьи, увлекая в глубины разврата и похоти, своими мягкими прикосновениями, быстрыми музыкальными пальцами, которые специально едва касались смуглой кожи, оголяя ее, приподнимая белую ткань рубашки, расстегивая на ней пуговицы. Вольфганг медлил, растягивая удовольствие, погружая итальянца дальше в обжигающую лаву желания. Коснувшись кромки темных волос внизу живота, кончики бледных пальцев вызвали у мужчины рой мурашек и короткую судорогу, которую Моцарт тут же с наслаждением поймал языком, оставляющим влажную полоску на темной коже живота. Он с интересом и какой-то нездоровой хитростью наблюдал, как Сальери хватает ртом воздух, царапает стену, впиваясь в твердый камень ногтями, как он теряет рассудок и сходит с ума. Это зрелище завораживало, заставляя сердце рваться в горло. Руки скользнули по чужим бедрам, поглаживая их и стягивая темную ткань кюлот вниз, пока это было возможно. Светлые глаза сверкали в полумраке живым увлечением, вглядываясь в любимые черты лица, которое то и дело окутывала пелена звериного желания. Мужчина, кажется, едва мог вынести ту пытку, которая была ему уготовлена вместе с жарким дыханием Вольфганга, столь развязно, бесстыдно дотрагивающегося до запретного. Но юноше нравилось доводить и себя, и итальянца до неумения дышать, до клейкого желания забыться, до беспамятства. Он, не отрываясь от взгляда темных глаз, что искрились упоением, накрыл слишком горячими губами натянутую ткань, под которой нервно просило ласки возбуждение Сальери. Эти слишком мимолетные, мягкие, легкие касания не могли не доводить до истерики чувства, до ненависти, и сам Моцарт желал большего, но, прикрывая глаза, лишь ненавязчиво водил влажным языком по гладкой ткани, чуть надавливая на шов, что впивался в чувствительную кожу. Горячее дыхание австрийца обжигало, заставляя итальянца вздрагивать от этих слишком смелых прикосновений. Слишком нагло, слишком пленительно, слишком неправильно. Сердце рухнуло куда-то вниз, не в силах больше сдерживать натиск сошедших с ума чувств, что буянили в голове пьяного музыканта. Тонкие пальцы до боли царапали стену, плечи вздрагивали от каждой волны, что резко ударяла итальянца по слишком чувствительному телу. "Пощадите, мсье Вольфганг". Тонкая ладонь опустилась на светлую голову, смуглые пальцы вплелись в кудри, сжали их, словно пытаясь подчинить и без того уже сдавшегося Моцарта себе. Хрипы застряли в горле, задушили душу, закупорили мозги, которые больше не могли сопротивляться неестественному влечению, что вело тело. Слишком медленно, слишком невыносимо. Дышать было уже нечем, поэтому итальянец покорно глотал витающий вокруг алкоголь. "Пощадите, мсье Вольфганг". Это слова застряли в глотке еще тогда, в тот день, после которого жизнь музыканта превратилась в сущий ад без худого тела, светлых глаз и невыносимого характера. Мальчишка, что был одарен всем этим, стал для Сальери запретом, табу, на которое ни в коем случае нельзя посягать. Нельзя очернять эту светлую душу грязными мыслями, нельзя топить юный разум в пучине неестественного разврата. Все эти 'нельзя' разбились вдребезги, разлетелись на мелкие осколки, перестали существовать здесь и сейчас. Итальянец послал к чертям все, чем дорожил, убил свою гордость и самоуважение. Лишиться всего, потом жалеть о содеянном всю оставшуюся жизнь, но провести ночь с гением, очернить невинную душу, пропитать ее своими ничтожными чувствами. Дрожащие руки вжали Моцарта в ткань, пропитанную влажной истомой, заставляя его задохнуться в пылающем нетерпении Сальери, который, кажется, едва мог держаться на ногах. Безразличие и это ужасное, раздражающее спокойствие исчезли с лица придворного композитора, уступая место новым эмоциям, что до этого были скрыты. Даже в тот день, когда Вольфганг видел в черных глазах многие запретные чувства, он не мог представить, что в этой темной душе скрывается столько разврата. Итальянец изнемогал - Вольфгангу это было понятно, он и сам едва мог сдержать рвущийся наружу поток острой похоти. Бледные руки, что охватила ледяная волна страха, вновь скользнули вниз, очерчивая смуглый живот, изгиб бедер. Они быстро расправлялись со всеми пуговицами, стягивали ненужную ткань, борясь с желанием разорвать ее на куски, чтобы подобной глупой преграды больше никогда не существовало, давали свободу. Теперь губы Вольфганга пылко и спешно покрывали разгоряченную кожу живота, будто боялись не успеть, пропустить хоть одно движение. И, несмотря на то что горячий язык баловал своей близостью, нахальством и нескромностью, он был так равнодушен к откровенным просьбам тела капельмейстера удовлетворить чувство, хранимое в клетке на протяжении нескольких месяцев. Только когда тонкие пальцы сильнее, грубее сжали светлые волосы, Моцарт еще раз взглянул наверх. Горячее дыхание, судорожно вырывающееся из сжавшейся от трепета души, обдало чувствительную кожу, от чего юношу затрясло и потянуло вперед. Через секунду он накрыл огрубевшими от венских ветров губами желанную плоть, наконец, пропуская ее в себя, давая то, что она столь отчаянно хотела: горячую тесноту и внимание. Амадей давился непривычными ощущениями, рвущимися в глотку, захлебывался подступившими стеснением и стыдом. Но пальцы на затылке с каждым движением сжимались все сильнее, заставляя продолжать. Сальери выдохнул, смотря на Моцарта из-под полуопущенных век. Сознание улетучилось куда-то далеко, казалось, его больше никогда не вернуть обратно в голову итальянца. Тело пробрала мелкая дрожь, пальцы сжали еще сильнее волосы австрийца, не давая тому остановиться, прекратить этот слишком сладкий позор, что накрывал музыкантов с головой, топил их в своей бездне. Композитор непроизвольно двинул бедрами навстречу той влаге, что вбирала его всего, издевалась над ним, заставляя Вольфганга давиться собственным бессилием перед всей ситуацией. Каждый из них понимал, как стыдно будет на утро обоим, как невозможно будет смотреть в глаза друг другу, но сейчас никто не желал останавливать это. Тело сводило, разрывало на части. Антонио хватал ртом воздух, которого не было, покорно проглатывал пары алкоголя, что господствовал в комнате. - Вольфганг... - прохрипел музыкант, стараясь ухватиться свободной рукой за предательски гладкую стену. Тело изнемогало от тяжести внизу живота, которая нарастала с каждой минутой. Горло сжимал стон, пытавшийся вырваться наружу, но то ли остатки гордости, то ли не понятно откуда взявшееся смущение, не позволяли ему жить. Пальцы дрожали, предательски выдавая состояние Сальери, унижая его, показывая его слабости перед австрийцем. Воздуха в легких не хватало столь же остро, сколько и терпения. Движения становились все резче, стремительнее, настойчивее, но приобретали порядок, ритм, который дрожащие на затылке руки едва могли задать. Моцарт слышал переполненные откровенностью всхлипы, тяжелое дыхание, и упивался этими звуками, не похожими на музыку, но прекрасными и без этого сходства. Хотелось вырывать из груди Сальери больше дрожи, переполненной нетерпением и несдержанностью, хотелось разрушить до основания спокойствие, которое выводило Вольфганга из себя еще несколько минут назад. Голову окутывали звуки собственного имени, которые несли в себе сдерживаемый стон наслаждения. Моцарт позволил нетерпению сердца итальянца проникнуть глубже, вытащив на глаза слезы удушья, заставив легкие нервно содрогнуться. Волна дрожи захлестнула Вольфганга, остужая его пыл, даруя желание вновь оттянуть приближающуюся развязку. Он уже не мог смотреть вверх, где его встретят темнеющие от вожделения глаза, заставляющие окунуться в котел стыда и лишающего воли желания доставить им еще больше удовольствия. И снова он мучительно медленно ласкал содрогающуюся плоть, надавливая на пульсирующие жилы горячим языком, смыкая крепче губы, посасывая и покусывая нежную кожу. Собственное тело дрожало, отзываясь на дрожь смуглых рук, и изнывало от вожделения. Трясущейся рукой Моцарт скользнул по собственным темным кюлотам, стремясь к воющему от возбуждения естеству. Ногти в кровь ломались о каменную стену, тело дрожало, не в состоянии больше выносить этой сладкой пытки, что устроил австриец. Каждый вздох разрывал беспомощные легкие в клочья, изводил и без того уже ослабевший разум. Позвоночник отказывался держать худое тело, наклоняя его ниже. Волна дрожи душила сознание, добивала его, старалась уничтожить. В глазах темнело, кожу безжалостно бросало то в жар, то в холод. "Пощадите, мсье Вольфганг". Слова пытались сорваться с дрожащих губ, искусанных в кровь, желали долететь до сознания Моцарта, ударить того в голову, молить не издеваться больше над почти обессилившим телом. Пальцы сильнее сжимали светлые волосы, заставляя их обладателя давиться, задыхаться, проглатывать стыд до конца, нутром ощущать эту грязь, что заполняла чистую душу музыканта. "Еще, мсье Вольфганг, пожалуйста. Мы должны вдвоем утонуть в этом разврате, что пожирает нас изнутри, сгореть в кострах позора". Резкая дрожь свела тело, заставила рухнуть душу вниз, к сердцу, что беспомощно рвалось наружу. Ударить в горло, заполнить до краев, заставить мальчишку задыхаться, дрожать от осознания собственного поступка. Наблюдать, как он зажимает рот трясущейся рукой, смотря вниз, сквозь паркет, сквозь землю, сквозь мертвецов, что вечно будут их преследовать. Смотря в самое жерло земли, туда, где музыкантов примут с распростертыми объятиями, а затем будут жечь на кострах разврата и похоти, что овладели их грязными душами сейчас. Моцарт захлебнулся тем, чего желал, сполна испил горьковатое изнеможение страсти, от чего кровь хлынула к голове, заставляя ее безжалостно начать работать. Работать разум, стыд, отвращение. Осознавать, что сейчас произошло, как низко он, ведомый звериными чувствами, пал. Совершил то, от чего не отмыть руки, то, что навечно останется в памяти. Эта ночь, эти хриплые вздохи, эта обжигающе горячая влага во рту – все останется с Вольфгангом до последней минуты, когда и сознание покинет его. Бурлящая кровь била в виски, рвала душу на части, расчленяла мысли в попытке их уничтожить. Нет, этого не могло случиться. Но это случилось. Здесь и сейчас. Дрожащая рука дернулась ко рту, получая гадкий исход сегодняшнего вечера, пачкая им пальцы. Вольфганг с ужасом смотрел на ладони и не мог отдышаться, легкие наполнялись воздухом, который тут же испарялся, исчезал, не насыщая тело. На его губах все еще чувствовался непривычный вкус, заставляющий кривиться и в ужасе вжиматься в холодную стену. Все, что сейчас было, отвратительно и мерзко, но так пленительно, и все естество Моцарта кричало об этом. Сквозь тонкие дрожащие пальцы, закрывающие испуганный и ошарашенный взгляд, он смотрел на свои ноги, которые подрагивали от не отступившего возбуждения. Нет, этого не могло случиться. Итальянец без сил опустился на колени, стараясь вернуть почерневшим от алкоголя глазам зрение. Осознание произошедшего не могло пробраться в убитый разум, не могло разбудить пьяный мозг. Тело дрожало, ощущая на себе пляску адского пламени, дыхание самой Преисподней. - Вы приготовили мне комнату, герр? - Амадей сбился, не в состоянии назвать имени, которое прежде готов был шептать в порыве страсти. Его голос тонул в реке нежелания принимать случившееся. И все же, эти черные глаза, что бездумно глядели на тонкую фигуру, этот приглушенный голос, который мог приносить с собой и безграничную ненависть, и упоение, эта мрачная душа, окутанная непроницаемой пеленой – все это заставляло сердце, вновь умерев, забиться с удвоенной силой. Темнота широкими ладонями закрывала глаза, слепила, словно не хотела, чтобы Сальери увидел человека напротив себя. Итальянец мотнул головой, сбрасывая с лица черные руки, вгляделся во мрак, стараясь разглядеть в нем худую фигуру. Где-то вдалеке прозвучал голос Моцарта. Он что-то спросил. Но пьяная завеса, что еще держала в тисках музыканта, не давала тому разобрать слов, что говорил австриец. Холодные пальцы коснулись вспотевшего лба, стараясь хотя бы немного привести его обладателя в нормальное состояние, вернуть на землю, вырвать из пьяной агонии, что бушевала в его жилах за место крови. Вся ситуация с грохотом рухнула на слабые плечи композитора. Ненависть к себе смешалась с досадой и стыдом, который ударил в мозг, словно в гонг, резко возвращая мужчину в сознание. Все, что сейчас было – реально. И им обоим теперь с этим жить. Старательно прятать эту гнилую правду, раздирать ночами глотку, чтобы заглушить развратные воспоминания болью. Поправляя на себе одежду, капельмейстер медленно встал и протянул руку в темноту, туда, где, возможно, находился Вольфганг, надеясь почувствовать чужое тепло ладони в своей. - Вы ляжете в моей спальне, - итальянец силой выдавливал из себя спокойствие, говорил как можно более монотонно, чтобы мальчишка не заметил пьяные нотки в его голосе. – Я могу остаться в гостиной, здесь лучше думается. - Нет, пожалуйста, - тут же отозвалась темнота, содрогаясь и вжимаясь в стену. Моцарта насквозь пробила дрожь, сводящая тело в судороге. Пожалуйста, не трогайте меня, не прикасайтесь больше никогда, не разжигайте своими руками вновь это грязное пламя. Он прижимает руки к лицу, пытаясь, кажется, вдавить их в кожу, и все еще чувствует сковывающее горло возбуждение внутри. Попасть в ту комнату, которая живет с запахом Сальери, видит его каждую ночь, хранит его сон, когда он беззащитен. Попасть в комнату, в которую по утрам входит Терезия, чтобы пожелать мужу доброго утра, поцеловать его в смятую щеку. Попасть в комнату, которая видела любовь этих супругов, в комнату, которая породила их детей, дала жизнь божественному обещанию навеки оставаться единым целым. Моцарт не мог. Он не мог показаться этой комнате, ведь именно он не давал Сальери сна, беспокоил его мысли, лишал рассудка и спокойствия, переломил «долго и счастливо», растоптал его, уничтожил. Комната, ее воздух задушат Вольфганга. - Не оставляйте меня одного, как тогда. Амадей наконец оторвал руки от лица и посмотрел на ладони, которые были влажными от подступившей тошноты. Кожу испещряли линии, одна из которых лишь сейчас не приносила с собой страх. Короткая, дающая надежду, что скоро этот Ад оборвется. Сердце свела боль воспоминаний, которую усиливало случившееся. Композитор тряхнул головой, отбрасывая желание разделить с кем-то свои переживания. - Мне лучше уйти, простите, герр… - снова это имя застряло в глотке, заставляя подавиться собой. - Вы не уйдете, - сильные пальцы выхватили из темноты худую кисть, крепко сжимая ее. Последние слова Моцарта отрезвили итальянца, вытолкнули из пьяного плена, безжалостно бросили в реальность, ткнув его носом в происходящее. Мальчишка дрожал, прижимаясь спиной к холодному камню стен. Сальери вглядывался в темноту, которая обволакивала юношу, топила его в своей вязкой жидкости, душила, пытаясь утащить дальше от музыканта. Тонкие пальцы сильнее сжали запястье, от чего Вольфганг вскрикнул. Нет, его нельзя было отпускать сейчас. В таком состоянии мальчишка мог сделать что угодно, чехарду мыслей в его голове предугадать было невозможно. - Идемте, - Сальери потянул Моцарта на себя, заставляя того встать. Реальность беспощадно возвращалась, обрушив на итальянца камень вины перед австрийцем, что упирался, цеплялся за голые стены, что-то тихо бормотал, не в силах повысить голос. Сальери тащил гения за собой по лабиринту коридора дальше, где его истерик не услышат слуги, где не открываются окна, где не бывает его супруга. Где-то там должна быть еще одна гостевая спальня. Одна дверь, вторая, третья. Итальянец несколько раз мысленно проклял себя за то, что приобрел такой огромный особняк. Уставшая рука ныла, протестовала, отказывалась тащить худое тело за собой. Здесь. Сальери резко остановился, судорожно роясь в кармане в поисках связки ключей. Щелкнул замок, затем темный коридор разорвал в клочья жуткий скрип старой двери. Комната была небольшой, почти пустой, из мебели - кровать и книжный шкаф, которых по всему дому было сотни. Втолкнув Моцарта в темную комнату, Сальери закрыл за собой дверь. В тусклом свете луны было видно, как худые плечи вздрогнули от скрежета закрывающегося замка. Тонкая фигура обернулась. Музыкант не видел, он чувствовал этот взгляд светлых глаз, полный паники и боли, что бушевали сейчас в жилах юноши. - Успокойтесь, - Антонио поднял руки, показывая, что они пусты. - Я ничего не буду с вами делать. Ложитесь. Я лягу рядом на полу, чтобы вас не стеснять. Моцарт, покачивающийся от потрясения и едва ли держащийся на ногах из-за подступившего головокружения, смешивающегося с тошнотой, без сил опустился на край кровати. Руки его тут же накрыли лицо, пытаясь скрыть его обладателя от глаз этого мира, от черных глаз. После того, как опьяненный разум очнулся, его настигло ужасное похмелье, сопровождаемое резкой головной болью и отвратительным щемящим чувством на душе. Вольфганг не мог поднять взгляд, который в любую секунду сумеют перехватить черные глаза, заставляя вновь нырнуть в темную пустоту, загоняя в угол, подчиняя себе волю юноши. - Вы понимаете, что я… мы совершили только что? Композитора пробивала дрожь, мысли распухли и вязли во рту, не собираясь в слова. Хотелось сказать очень многое, но не говорилось ничего. Моцарт ощутил давящую нехватку алкоголя, который в силах развязать язык, затуманить воспоминания. - У Вас есть что-нибудь выпить? - Не думаю, что это хорошая идея, - Сальери покачал головой, глядя на худой силуэт, что содрогался от каждого его слова. - Мне кажется, что именно сейчас нам с вами, мсье Вольфганг, пора все обсудить и решить, что делать дальше. Итальянец подошел к небольшой кровати и сел рядом с австрийцем. Заметив панику в его глазах, музыкант немного помедлил, затем отсел на другой край, чтобы не нервировать и без того психически не уравновешенного мальчишку, который дрожал так, что под ним дергалась кровать. - Нам с вами нет смысла больше отрицать то, что... - итальянец осекся. "Мы любим друг друга" - звучало как приговор. Приговор обоим мужчинам, что были закованы в кандалы собственных чувств и заперты в камере, полной разврата и содомии. Сальери не мог сказать эту фразу, не хотел опять выводить из себя Вольфганга, заставлять того вновь вспомнить то, что было буквально несколько минут назад. Мальчишка был раздавлен, уничтожен морально, разбит на тысячу осколков, которые собрать сейчас в этой кромешной темноте было невозможно. Но композитор был уверен, что им надо поговорить именно сейчас. Не важно, какая реакция будет у гения на его не очень приятные слова, важно то, что они наконец-то решат эту проблему, что связывала их все это время. - Мсье Вольфганг мы ведь оба с вами понимаем, что это все будет повторяться раз за разом, пока кто-нибудь из нас не сыграет в ящик. Вы согласны? Сальери выдержал паузу, давая юноше переварить сказанное. Любое резкое слово может разрушить эту тонкую грань спокойствия. - ... И я думаю, - медленно продолжал итальянец, поглядывая на реакцию австрийца. - Думаю, что так продолжаться не может. Точку поставить надо именно сейчас. Жалеть о том, что произошло - бессмысленно, так как ничего изменить уже нельзя. Тонкий силуэт на другом конце кровати вздрогнул. Антонио не видел, он ощущал этот разъедающий его кожу и кости гневный взгляд светлых глаз, которые смотрели на него из темноты. Моцарт мог в любую минуту вскочить в истерике, схватить первую попавшуюся статуэтку в книжном шкафу и размозжить итальянцу череп. И, прости Господи, хоть бы это было именно так. Сальери и не предполагал, каких усилий ему будут стоить эти жуткие слова, что он сейчас произнес человеку, который вытащил из самого дна его гниющей души самые светлые и самые страшные чувства. - Мсье Вольфганг, - итальянец старался говорить как можно уверенней, но дрожь в голосе предательски выдавала его состояние. - С завтрашнего дня вы больше не ступите на порог моего дома, а я больше не появлюсь у вас в гостях. Я сведу наши с вами встречи к минимуму. Лучше ненавидьте меня, презирайте и желайте мне смерти, но не портите мне жизнь этими бесполезными чувствами, что я испытываю к вам. В ответ тишина. Холодная, как могилы на кладбище. Убийственная тишина, как чувства, что разрывали слабое сердце. - Отныне вы для меня никто. Вольфганг вспыхнул, пораженный словами, что безжалостно рассекали грудь и хлестали сердце, которое и без того жалобно сжималось, скуля от боли. На секунду композитор вдруг остановился, замер, затаился, перестал жить. Все в его теле умерло, а тонкая тростинка, связывающая с этим миром, надломилась. В глазах потемнело, Моцарт заметно покачнулся, заблудившись в верхе и низе. Но светлый взгляд тут же нашел Сальери, не боясь встретиться с его черной душой, даже стараясь найти эту встречу. Горло сдавили острые слезы обиды и отчаяния, что душили душу, но молодой человек дослушал, стараясь держать себя на месте. Хотелось впиться пальцами в глотку этого наглого итальянца, который так безжалостно раз за разом уничтожал сердце, растаптывал чувства, сравнивал их с грязью и пылью. Хотелось лишить его жизни точно так же, как это делал он. Жестоко, лишь словами, что заставляют выть, как грязный, ободранный волк, и полыхать, разбиваясь о безразличие. - А теперь послушайте меня, Антонио, - немец почти рычал, впиваясь взглядом в смуглую кожу, вся его робость и все сомнения улетучились. - Вы поработили мое настоящее, отобрали у меня будущее, вы убили меня, вы, чертов итальянец, стали для меня этим проклятым миром. Я порчу вам жизнь бесполезными чувствами, а вы забираете у меня кислород. Вы заставляете задыхаться без вас, но давиться вами. Вольфганг, взбешенный и жаждущий занять свои руки раздиранием чужого тела на части, налетел на Сальери, хватая того за ворот, горящий во тьме белоснежным, и оттягивая к стене. Теперь уже австриец вдавливал тело в холод камня, заставляя почувствовать, что испытывал он сам, загнанный в угол. Теперь Моцарт вдыхал воздух, столь необходимый итальянцу, теперь он сжимал сердце того в своих руках. Их губы вновь почти соприкасались, но теперь это вызывало только волну злости, сжигающей нежность, заставляющей встряхивать чужое тело своими словами, своими руками. - Я вас ненавижу, - он говорил тихо, медленно, чтобы каждое слово можно было попробовать, почувствовать, чтобы каждый звук проник глубоко в душу. - И я смертельно вами болен, я неизлечимо вас люблю. Пусть это и звучало слишком наигранно, как в французских романах, проглоченное Сальери «мы любим друг друга» вырвалось на свет через уста Вольфганга. Он задрожал, встряхивая итальянца еще сильнее и хватаясь за него, но теперь уже с целью не упасть. Ноги ослабли, как и сознание, которому с каждой секундой все отчетливее и настойчивее хриплый голос Сальери твердил: «Нет никаких нас». Есть только ваша глупость, Моцарт. - Но задушите меня, мое отчаяние, задушите. Я вам позволяю сделать это. Черные глаза смотрели на горящие адским пламенем светлые, впитывая в себя всю их боль и обиду. - Успокойтесь, мсье, - голос хрипел. - Я прав, и вы должны понимать это. Слабые пальцы из последних сил сжимали худую шею. Сальери чувствовал, что Амадей едва держится на ногах. - Как вы понять не можете, что мне не нужны ваши чувства? - этими словами итальянец скорее убивал себя, чем безнадежно влюбленного в него Вольфганга. - Это все неестественно и я... Музыкант замолк, покорно принимая еще один удар о стену. - ... и я проклинаю тот день, когда встретил вас. Моцарт задрожал всем телом, пытаясь сдержать рвущиеся наружу слезы. Боль стальным штыком пронзила его тело, заставляя выпрямиться, напрячься, как струна, до гудения, до боли в мышцах. Он был готов разбить черную голову о стену, готов был залить свои бледные руки бурой кровью, от которой невозможно отмыться, которая будет каплями преследовать до самой могилы и даже после. Ему хотелось увидеть в темных глазах хотя бы крохотную часть той боли, которая сейчас завладела австрийцем. - Лучше бы вы меня убили, лучше бы вы никогда не появлялись в моей жизни, - голос Вольфганга сорвался почти на шепот. Руки сильно дрогнули, вновь встряхивая итальянца так, что послышался глухой удар о стену. Вольфганг запомнил этот звук, что принес столько сладости в искалеченную душу. Он исцелял, дарил спокойствие и былую легкость, будто вновь переносил в то время, когда сердце композитора билось уверенно и бодро от легкого женского вздоха над ухом. А спокойствия было так мало, что хотелось выбивать его любыми способами. Пальцы крепче сдавили смуглую шею, впиваясь в кожу, оставляя глубокие царапины. Вырвать жизнь из этого тела, выдрать пульсирующую жилку, что так беззащитно просит о пощаде сейчас. Моцарт не слышал, как звенит тишина, когда ее рассекал звук удара. Он не видел, как от этого крика ночи ноги итальянца подкосились, и тот едва ли мог устоять. Он не чувствовал, как его пальцы теряли мягкую рубашку Сальери, с силой отталкивая того. Он лишь ощущал, как слезы обиды жгли сердце, горло, щеки. Хотелось добить Антонио ногами, перепачкаться в его криках, стонах, в его боли. Умрите, герр. Но композитор, содрогаясь, лишь вытащил из кармана несопротивляющегося итальянца ключи. - Я с удовольствием оставляю девушку, которая меня не хочет, - Вольфганг в точности повторил свои слова, которые сказал когда-то в Мюнхене Алоизии, девушке, охладевшей к нему, швырнувшей его чувства в грязное месиво дорог. Щелкнул дверной замок. Ключи полетели обратно, словно желая пробить грудь итальянца. Но Моцарт не спешил уходить, задержался. Не потому, что хотел, чтобы его остановили, - он желал только увидеть Сальери таким, какой он должен остаться в памяти. Мерзким и слабым, вызывающим в сердце только жалость и неприязнь. Даже не ненависть. Он не поднял глаза, когда Вольфганг вытащил из кармана связку ключей. Не посмотрел ему в след, когда тот уходил из комнаты. Не поспешил его остановить или хотя бы попрощаться. Итальянец без сил скатился вниз по холодной стене, хватая ртом воздух, который терзал разодранное чужими ногтями горло. Сердце мучительно ныло, старалось вырвать из головы ужасное "так будет лучше", выключить разум. Обессиленная мышца рвалась за австрийцем, шаги которого еще были слышны в коридоре. "Ненавидьте меня, мсье Вольфганг. Всем сердцем, пожалуйста, ненавидьте. Проклинайте день, что мы с вами познакомились". Ночь душила беспомощное тело музыканта, забиралась в его мысли, рвала их на части, вытаскивая со дна воспоминания вечера. Смотрите, герр Сальери, что вы натворили. Это ведь именно вы виноваты во всем случившемся. Вы и ваше слабое сердце, которое так отчаянно плачет по мальчишке. А ведь он никогда не будет Вашим, герр Сальери. Вы никогда не получите его душу, его сердце, его тело. Потому что вы не достойны этого человека, герр. Считая минуты до рассвета, музыкант до крови раздирал и без того уже убитую кожу на шее. Пальцы утопали в вязкой жидкости, горло ныло от нестерпимой боли. Но итальянец не пытался бороться с ней. Так же, как когда-то не попытался побороться с чувством, что привязало его к Вольфгангу.