Protege moi

Ошарашенный таким предложением взгляд светлых глаз не отрывался от темной фигуры напротив. Сердце вновь гулко, с каким-то придыханием и нестерпимым желанием, билось наружу, но его встречали ребра, которые тихо повторяли, что Сальери оно не нужно, что придворному композитору нужно только молодое тело и справедливость слухов. Моцарт закусил губу, сдерживая собственную обиду, что в любой момент могла завладеть всем естеством, впиться в лицо итальянца и разодрать его в кровь. Но фантазия не унималась, она скользила по оголенной смуглой коже, заставляя Вольфганга видеть картины, от которых краснел даже он сам, она выманивала похороненное вожделение из могилы под сердцем. До боли сильно хотелось согласиться, отдаться, наконец, желанному человеку без остатка, сейчас же кинуться в сильные руки, как в реку, и утонуть. Но все это глушило мерзкое чувство, липкие слова той ночи, которая навсегда отпечаталась в памяти, как страшный сон и сущий кошмар. Моцарт нервно провел дрожащими пальцами по волосам, пытаясь себя успокоить, остудить сердце. Он нагнулся ниже, почти к самому уху Сальери. - Герр, пусть слухи остаются слухами, - он выдавил из себя уверенность, которой не было на самом деле. - Я вас не хочу. Ведь это все неестественно, а вы проклинайте дальше тот день, когда встретили меня. Но даже после этих слов ему не хотелось отпускать итальянца, хотелось навечно заставить того сидеть в этом экипаже, наполнять легкие горячим от напряжения воздухом. Если бы Вольфганг только мог оторваться от черных глаз… но он не мог даже заставить себе отвернуться, надеясь, что это сделает Сальери. Зачем им вновь погружаться в этот котел неостановимой страсти? Зачем снова говорить друг другу слова, от которых хочется жить и умереть? Зачем испытывать себя, изводя до смерти? Нет, это глупо, но так нестерпимо соблазнительно и сладко. Итальянец улыбнулся, мельком взглянув на перчатки, что аккуратно облегали тонкие пальцы гения. Этот аксессуар еще тогда бросился в глаза Сальери, когда Моцарт протянул ему руку для приветствия. В тот раз композитор не придал им особого значения, сегодня тоже это дополнение к образу мужчину не заинтересовало, пока мальчишка нервно не заерзал на сидении, услышав весьма неожиданное предложение. - Как часто вы вспоминаете ту ночь, мсье Вольфганг? - голос итальянца смягчился, черные глаза внимательно наблюдали, как Моцарт пытается выкарабкаться из омута, в который его насильно тянет музыкант. Тот нервно теребил свои пальцы, разминал их, словно пытаясь избавить их от чего-то. Обстановка в экипаже накалялась, не смотря на не маленькое расстояние между ними, итальянец отчетливо чувствовал сбившееся дыхание юноши. - Снимите перчатки, мсье, - Сальери коснулся смуглыми пальцами тонкой белой ткани. - Или вы прячете следы своих воспоминаний обо мне? Моцарт с раздражением смотрел на капельмейстера, который улыбался до того ехидно, что хотелось снять эти белые перчатки, которые так привлекли композитора, и кинуть их тому в лицо. Молодой человек дрожал от негодования и отвращения, что так неожиданно нахлынули на него, от этой омерзительной правды, что холодными ладонями хлестала покрасневшие щеки. Продолжайте издеваться, герр придворный композитор. Вольфганг размял пальцы, которые отозвались сильным зудом и легкой болью, и коротко кивнул, наконец, отведя взгляд. Он потянул за перчатку на одной руке, а потом снял и вторую, оголяя кожу, что была испещрена мелкими трещинами и грубыми корками. Посеревшие глаза с ненавистью вонзились в смуглое лицо, руки задрожали сильнее. - Это из-за плохой погоды, Антонио, - он выдержал довольно продолжительную паузу, сжимая белую ткань в руках. - Угомоните свои фантазии - поступите так, как обещали в ту ночь, о которой я ненавижу вспоминать. Экипаж в этот момент притормозил, готовясь свернуть на более безлюдную и узкую улицу. Моцарт глянул в окно, ему стало слишком тесно и смертельно душно в этом склепе. Через пару мгновений молодой человек, оставив на сидении столь интересные для итальянца перчатки, выскочил на улицу. Холодный ветер, срывающий с деревьев последние ободранные и иссохшие листья, чуть не снес композитора с ног, но Вольфганг лишь выше натянул ворот камзола и уверенно зашагал прочь. Ноги, тут же попавшие в холодную серую воду, вылившуюся с неба и забравшую его краски, намокли, но музыкант не обратил на это внимание, сейчас он хотел скорее уйти от повозки, в которой надеялся оставить свое прошлое, но остался сам. Только холодная, прозябающая и дрожащая оболочка сейчас стремилась обратно в теплый дом, где ее ждала Констанция. Все остальное мертвым осталось лежать на сидении. Умрите, Сальери. Уйдите из моей жизни, как обещали. Сделайте хоть что-то благородное. Тонкие пальцы сжали белую ткань, убирая нелепый аксессуар в карман камзола. Расплатившись с извозчиком, итальянец медленно подошел к мальчишке, что зяб под холодным дождем. Австриец не видел его, он отвернулся, словно пытался закрыть себя от взгляда черных глаз, спрятаться. Худое тело дрожало, и итальянец ясно понимал, что причина этой дрожи далеко не холодная погода, что беспощадно прогоняла тепло из серой столицы. Смуглые пальцы бережно сцепились замком на худом запястье. Итальянец потянул на себя чужую руку, не обращая внимания на брань, которая вырвалась из уст молодого композитора. Внимательно рассматривая рубцы и покраснения на коже, Сальери сжал чужую кисть сильней, наклоняя голову ближе к светлой ладони. - Всегда хотел вам сказать, - капельмейстер коснулся губами чужих пальцев, выдохнул, даря озябшей коже тепло. - У вас очень красивые руки. Примите мои извинения за грубость. Вложив в тонкую ладонь белые перчатки, музыкант не отпустил чужой руки, наоборот, потащил Моцарта за собой к не очень привлекательному дому. - Здешний хозяин никогда никому не выдает своих посетителей, - бросил Сальери на ходу. - Так что, не переживайте. В гостиной их поприветствовал низкорослый упитанный мужчина, который, не задав ни единого вопроса, протянул придворному композитору ключи и забрал мешок с монетами. Взглянув на Вольфганга, лицо которого было слишком спокойным, даже обреченным, итальянец потащил его на второй этаж по скрипучей лестнице. Щелкнул замок. Сальери почувствовал дрожь в руке австрийца. Немного помедлив, мужчина все же толкнул старую потрескавшуюся дверь, пропустив вперед юношу. Комната была слишком светлая, темная фигура совсем не вписывалась в интерьер. Моцарт обернулся, когда итальянец закрыл за собой дверь. В светлых глазах читался немой вопрос. Юноша было открыл рот, чтобы нарушить молчание, которое затянулось между композиторами, но итальянец не дал мальчишке ничего сказать, рывком притягивая того за руку и крепко прижимая к себе. Вольфганг уже не мог сопротивляться ни себе, ни Сальери, не мог даже придумать хоть какую-нибудь колкую фразу, способную безжалостно отстранить от себя чужое тело, поэтому только сильнее вжимался в темный камзол. Моцарт стискивал руки, сминая ткань под ними, и чувствовал, будто все это уже происходило когда-то. Когда-то они были так же близки и одурманены полным отсутствием преграды, когда-то вдыхали один воздух на двоих, изнывая в знакомом запахе тела напротив. Все повторялось по кругу, из которого мужчины каждый раз глупо пытались вырваться, убивая себя и свои души. Когда-то их сердца рвались друг к другу, но сейчас они замерли, заледенели в ожидании вердикта, кровь застыла в жилах, готовая к тому, чтобы никогда больше по ним не хлынуть. Еще один оборот, еще одна смерть впереди – нужно ли это вам, музыканты? Решайте. Здесь и сейчас. Пока все еще есть дорога назад, а мосты не сожжены. Австриец будто старался выбить этой близостью из себя воспоминания, не дающие чувствам зажить, он вновь с наслаждением вдыхал кислород, который кружился только вокруг Сальери и заканчивался в этой безвкусной светлой комнате. Ощущая, что может простоять так до смерти, молодой человек уткнулся длинным носом в плечо итальянца и на несколько минут перестал даже дышать, закрывая глаза. «Как много боли вы мне принесли, герр Сальери». Вновь на плечи свалились все те месяцы, в которые Моцарт безуспешно пытался лишить сердце любви к этому ужасному человеку, что не принесет искалеченному органу ничего, кроме горя. Он смог изгнать темный образ из своих мыслей, смог спрятать его глубоко в сознании, но как только силуэт Сальери возник перед глазами, душа и разум вспомнили свои нескончаемые метания, к которым так привыкли, и вновь влетели в знакомый порочный круг. В голову ударил знакомый запах светлых волос. На секунду итальянец выпал из реальности, прижимая к себе хрупкое тело, которое когда-то он считал самым желанным. Капельмейстер не хотел портить этот трогательный момент, не хотел швырнуть Моцарта на кровать, сорвать с костлявого тела одежду, дать жизнь страшным фантазиям, что все месяцы упорно продолжали преследовать музыканта. В считанные мгновения мальчишка вновь стал чем-то драгоценным, хрупким, до боли родным. Хладнокровие с грохотом упало вниз, когда придворный композитор смиренно согласился с тем, что он действительно соскучился по австрийцу. Что он ждал этой встречи, что мечтал вновь сжать в своих руках юное тело. - Вы нужны мне, мсье, - сорвалось с сухих губ. Сейчас Сальери готов был признать свою слабость, зависимость от этого юнца, это страшное чувство, которое вновь овладевало почерневшим разумом. Сердце, наконец, больно ударило по ребрам, ломая эту преграду, на которой были начертаны слова, что Моцарт выучил наизусть. Итальянец, кажется, запутался или лишь издевался над молодым композитором, говоря тому сначала о своей ненависти, своем безразличие, а затем, перечеркивая это, о любви и привязанности. Нельзя было верить и снова поддаваться этому вкусному обману, но Вольфганг не мог не вздрогнуть, сжимая тело в руках еще крепче. «Вы нужны мне». Эти слова затмили все, сказанное прежде, и затуманили разум. «Вы нужны мне». Эхо разносилось по всему телу с тихими вздохами, окутывало мягкой пеленой, согревало дрожащие от долгих месяцев одиночества конечности. Ничего не ответив, Вольфганг отстранился, но лишь для того, чтобы сжать ткань жабо в руках и потянуть итальянца на себя, уронить его на твердую кровать и вновь прижать к себе. Нет, не для возвышенных чувств создано было тело австрийца, его нельзя любить, как то описано в книгах и французских романах, ведь каждый изгиб, каждый сантиметр бледной кожи, каждая отдаленная часть души вызывает только низкие, грязные эмоции. Все его существо необходимо лишь для удовлетворения звериных потребностей, похоти и страсти. Но до чего же все это не имело значения, когда пальцы сдавливали плечи итальянца, когда высохшие губы наконец-то впились в губы Сальери. Он не ждал взаимности, а лишь отдавал то, что нужно было придворному композитору, создавая истинный повод для сплетен, забываясь, окунаясь в жар, что снова сожжет его. Слишком нужна была эта близость после месяцев разлуки. - Дайте справедливости восторжествовать, - не без досады в голосе прошептал Моцарт, сдергивая с итальянца камзол и откидывая его в сторону. Антонио вновь поймал до боли знакомые потрескавшиеся губы, сжал худые плечи, что дернулись от его прикосновений. Сальери ненавидел себя, потому что знал исход этой встречи. Знал, что потом опять оттолкнет от себя мальчишку, сделав тому больно, опять запутается в череде странных чувств, что безжалостно подчиняют себе его слабый, податливый разум. Опьяненный чужим запахом, плененный чужим телом, музыкант схватил Моцарта за воротник, притягивая к себе, чтобы вновь попробовать родной вкус губ, вновь на несколько секунд провалиться в небытие, отдаться грязным мыслям. Сердце вновь рвало грудную клетку, безжалостно ударяясь о хрупкие ребра, дрожащие пальцы вновь разрывали белую рубашку. Итальянец ненавидел себя за свою слабость, за трусость, за то, что он не мог даже себе признаться в том, что этот юный гений слишком много для него значит, что он действительно готов послать к чертям все свои принципы, сломать систему, бросить семью, только чтобы остаться рядом с этим невыносимым человеком. Так хотелось это все сейчас сказать австрийцу, чтобы тот узнал о его слабости, чтобы не принимал всерьез все ужасные слова, что потом Сальери ему скажет. Слова Вольфганга резко отрезвили мужчину, заставляя его отпрянуть от мальчишки. Поймав взгляд светлых глаз, итальянец вдруг почувствовал едкое чувство вины перед ним. Ведь именно он выдернул Моцарта из дома, привез в старую гостиницу – а ради чего? Антонио тряхнул головой, протерев холодной ладонью лоб, пытаясь сообразить, что нужно делать дальше. Он не умел жить здесь и сейчас, он не мог расслабиться и слепо отдаться в руки своим желаниям, он, как ошалелый, анализировал все происходящее, продумывал пути отступления и объяснение происходящего, в первую очередь для себя. - Мсье Вольфганг, я… - слова застряли в горле. Сальери усмехнулся, осознавая, как жалко он сейчас выглядит. – Прошу вас, простите меня. Тогда, той ночью, я испугался. Тело пробила дрожь воспоминаний. Итальянец отчетливо слышал те слова, что сказал тогда Моцарту. - Я хотел как лучше, я не хотел портить вам жизнь этой связью, - голос дрогнул. Сейчас музыкант был противен самому себе. Жалкий трус, который не смог разобраться в собственных чувствах к мальчишке. – Но вчера я не смог молчать. Я хочу, чтобы знали, что я не жалею о том, что заступился за вас. Я не мог поступить иначе. Сердце дрогнуло сильнее, чем когда либо, и медленно, но уверенно забилось. Слова, тихий неуверенный и слабый голос исцеляли, легко касаясь глубоких ран, те заживали в шрамы, которые, безусловно, в конце концов, снова будут разъедены новыми словами. Таков был этот бесконечный путь. Но Вольфганг жил, наконец-то жил тем, что было сейчас. Он дышал этими черными глазами, в которых виднелось все горькое осознание вины, этими губами, которые пытались сдержать все, что таится в этой мрачной душе. Моцарт приподнялся, чтобы лучше видеть итальянца, и тонкими пальцами, которые покрывала ноябрьская непогода, убрал черные волосы со смуглого лица. - Я уже говорил, что именно вы владеете моей жизнью, и вы портите ее отсутствием… себя, - он приблизился и коснулся лбом чужого холодного лба, помня насколько сильно этот жест сближал их души раньше. Вольфганг улыбнулся, вспоминая лицо Иосифа, когда его ручная пташка заступилась за жертву стервятника, которую нужно было растерзать. Император на секунду почувствовал, что потерял итальянца вместе с его музыкой и преданностью, которые отныне принадлежали наглому мальчишке, чьи мелодии не представляют особой ценности для современного мира. Моцарт был искренне благодарен за это выражение лица, за эту глупую смелость и за сумасшедшее геройство, которые Сальери кинул тогда в переполненный зрителями зал дворца. «Вы чокнулись», - хотелось сказать этому странному итальянцу, но австриец себя сдержал. - Спасибо за это, Антонио, - на секунду композитор нахмурился, чуть отстранившись, но тут же, набравшись смелости, приник к горячей шее, в которой, возможно, сидели еще какие-то слова. - Я долго думал над еще кое-чем. И теперь готов признаться, я не жалею о том, что встретил вас тем летом, пусть вы и мерзавец, пусть я вас всем сердцем ненавижу. Чуть подрагивающие от волнения и едва сдерживаемого желания снова почувствовать тепло чужой кожи пальцы расстегивали пуговицы рубашки, пока Моцарт собирал остатки совести и швырял их прочь из сознания. Все тело, не поддающееся воле композитора, льнуло к Сальери, испытывая упоение от даже самых мимолетных касаний. Эти полгода не прошли незаметно – все естество Вольфганга сходило с ума в непередаваемом восторге от зарождающегося единства. Волнение выплескивалось за край, не давая контролировать действия. - И я не жалею о том, что сделал той ночью, - он все-таки позволил этому признанию вырваться на свет и не жечь больше голову и мысли. - Если вы хотите, я сделаю это еще раз. Вместо ответа Сальери покрыл страстью изголодавшуюся кожу Моцарта, вместо ответа он вновь припал к разгорающемуся существу, вместо ответа сжал хрупкое, слабое тело, будто желая привязать его к себе навсегда, слиться с ним воедино. Композитор цеплялся за дурманящую мысль о том, что их сердца могут вновь разбудить одни клавиши, сыграть одну неповторимую даже для них самих мелодию. Он слышал, как в груди итальянца разливается знакомое чувство, он ощущал, как это чувство выплескивается наружу через красные полосы на бледной спине, через порванную ткань, через следы на шее, через тяжелое дыхание. Вольфганг запутал пальцы в черных волосах, распустив ленту, собирающую жесткие локоны, и потянул вниз, заставляя откинуть голову, отдать музыканту свой вздох. Сладкий вкус наполнял мысли жаждой окунуться в него с головой, пропасть, сделать эту сласть, этот аромат чужого тела своей могилой, местом вечного упокоения. Сальери позволил себе опьянеть от запаха желанного тела, рвануть рубашку, обнажая бледные плечи, коснуться губами пленительной кожи, чтобы вновь оставить на ней следы собственной слабости перед юнцом. Дрожащие пальцы скользнули под рубашку на спину, провели ногтями вдоль, считая выпирающие позвонки, вцепились в торчащие ребра. Юное тело казалось таким хрупким, словно любое неловкое движение могло сломать тонкие кости, порвать белую кожу. Разум покорно уступал чувствам, которые рвались наружу, оживляли полумертвое сердце, встряхивали душу, что томилась в прочных стенах хладнокровия и самоконтроля. Цепляясь губами за выступающую ключицу, итальянец прижимал желанное тело к себе, ближе, царапая тонкую кожу на спине в кровь. К чертям запреты, скандалы, слухи, ведь никто из тех, кто осуждает их, никогда не познает это пьяное чувство привязанности, это убивающее мозг восхищение друг другом, что завладели сознанием этих двух грешников. Бледное тело медленно выгнулось навстречу, когда смуглые пальцы коснулись груди, вновь надавили на кожицу между ключицами, скользнули по адамову яблоку. Сухие губы вновь поймали уста Моцарта, ладонь сжала худую шею. Задохнитесь, мсье Вольфганг, задохнитесь этим убийственным поцелуем. Язык бесцеремонно проник в чужой рот, подчиняя, лишая гения возможности нормально вдохнуть. Рука, безжалостно терзавшая костлявую спину, спустилась ниже, поглаживая худые бедра, впиваясь ногтями в черную ткань, словно желая порвать ее, избавиться от этой ненужной детали. Светлые стены давили на голову, воздух кончался, сознание погибало в диком желании завладеть чужим телом, подчинить себе светлую душу гения, вырвать из хлипкой груди стон, поймать его губами и навечно запечатлеть в своей памяти. «Пощадите, мсье Вольфганг». Вновь эта фраза стучала в висках, лишала силы и подчиняла итальянца. Заставляла идти дальше, продолжать пытать желанное тело ласками, оттягивать наслаждение. Черные мысли дурманили голову, жгли кожу в огне разврата. Сердце в бешеном танце плясало в груди. «Пощадите, мсье Вольфганг. Что бы ни случилось, что бы я вам ни сказал, я всегда буду у ваших ног». Удовольствие, что сейчас завладевало каждой частичкой сознания австрийца, являлось болью, болезнью, которая приведет его к смерти. Это неописуемое счастье от близости человека, что стал родным, незаменимым, этот восторг от того, что он сейчас осязаем и доступен – все вело к разрушению. Поэтому каждое прикосновение, каждый хриплый вздох и каждый мутный взгляд из-под светлых ресниц наполняла безнадежная обреченность, которая съедала светлые чувства, рвущиеся к остаткам воздуха, к жизни. Но Моцарт давал себе упасть в господствующее блаженство и заблудиться в нем. Ненужная ткань рубашки слетела на пол, а Вольфганг покрыл пылкими, пропитанными нетерпением поцелуями смуглую грудь, что нервно вздымалась, впитывая кислород, которого уже почти не было. Почувствуйте, Антонио, каково жить одним человеком, дышать только им, видеть лишь его, мучиться от того, что мысли поглощает одно единственное существо. Скользнув по шее, плечу, предплечью, рука ухватилась за длинные пальцы и поднесла их к губам, что нежно, но быстро покрыли их поцелуями и впустили в рот. Светлые глаза закатились за веки, язык прижал перста, что рождали музыку даже сейчас, к горячему небу. Моцарт прижался к телу итальянца настойчивее и тихо, словно в бреду, промычал нечто не вполне разборчивое. Сальери подчинял теплый язык, проталкивая пальцы дальше, обволакивая их в вязкой жидкости, затем смачивая ей потрескавшуюся кожу бледных губ, не позволяя Моцарту нормально вдохнуть, заставляя того давиться собственной слюной, задыхаться от жестких ласк, что покрывали беззащитную тонкую шею. Невнятное мычание мальчишки только больше завело мужчину, заставляя того сильней рвануть светлые волосы на затылке, вытягивая из худого тела тихий крик, подавленный пальцами во рту. Освобождая измученную глотку, смуглые пальцы скользнули ниже, оставляя на груди тонкий след от вязкой жидкости, коснулась черной ткани, скользнула под нее. Уста сорвали с бледных губ стон, когда наглые пальцы позволили себе больше, позволили себе разорвать последние остатки морали в сознании обоих музыкантов, завладеть естеством Моцарта, подчинить себе его тело окончательно, заставляя его отдаваться каждому движению руки. Холодные губы итальянца с ожесточением касались шеи, обжигая ее, заставляя воздух внутри заледенеть, рождая на коже расцветающие алые розы. Те самые алые розы грязной страсти, порочной любви, ненависти, зависти. Те самые алые розы, политые черной кровью. Те самые алые розы, пропитанные запахом красного вина сквозь грубый поцелуй, цветом яркого, губящего заката над Дунаем. Эти розы разрывали бледную кожу, заливая ее своим соком, шипами они больно резали душу, оплетали сердце, сдавливая его, подчиняя тому, кто их посадил. Хозяином диких ветвей с закипающей на них кровью был Сальери, этот чертов итальянец, мрачный жнец, несущий смерть, отбирающий кислород. Порабощенное сердце делало каждый отчаянный удар только для этого гнусного человека и каждый раз оно напарывалось на шипы, вонзающиеся все глубже, вытаскивающие тихий стон боли и холодную испарину на лбу. - Громче, - выдохнул итальянец в опухшие от поцелуя губы. «Громче, мсье Вольфганг. Пускай все слышат этот грязный танец вашего тела, пускай вся Вена оглохнет от ваших стонов». - Антонио, - выкрикнуть это имя громче, чтобы оно оглушило тишину, давящую на виски и разрывающуюся только стонами бессилия. Музыка в голове не спасала, Моцарту было мало, тихо, жутко, страшно. Страшно от того, что сквозь тишину и звон в ушах он слышал ропот Преисподней, крики грешников, собственный душераздирающий вопль, сгорающий в одном из бесконечных котлов. «Антонио. Вы распяли меня на этих пожелтевших от измен простынях. Вы распяли меня на кресте, приковывая к нему ветвями тех алых роз, что подарили мне в день премьеры «Похищения из сераля». Вы похитили меня из этого мира. Вы утащили меня от ног Господа. Вы стали моим божеством, преданность к которому уведет меня в Ад». Но Амадей уже был в Аду, в Аду этих рук, вырывающих из груди стон наслаждения и сокрушения, в Аду этого нестерпимого желания. Вольфганг цеплялся ногтями за плечи, раздирая их в кровь, вонзался зубами в собственные губы, чувствуя, как во рту растекается горьковатый вкус пытки. Эта мука изводила его, доводила до края сознания, бросала вниз, в пучину забытья, но заставляла просить, требовать еще. Он льнул к Сальери, который сталкивал его в бездну, он льнул к греху, наслаждаясь его сладостью. Наглые пальцы издевались над дрожащим телом, вырывали из худой груди стоны, сводили мальчишку с ума, заставляя подчиняться черным глазам, что наблюдали за этим сладким позором, что рвал Моцарта на части. Сжать светлые волосы на затылке, вжать беззащитного юношу в скрипучую кровать, зафиксировать, не давая жертве дернуться, не позволяя спастись от смуглых рук, что хозяйничали на бледной коже. Итальянец ловил губами стоны, проталкивал их в себя, стараясь запомнить каждую ноту постыдной музыки, что издавал австриец, пьянел от вкуса чужой крови на устах, что ударяла в голову, заставляя Сальери сходить с ума от происходящего. Худое тело металось на своем одре в болезненном возбуждении, выжигающем в глазах черные дыры, бесконечно увлекающие в бездну души. Бред охватывал голову, затуманивал остатки разума, подчинял чужим рукам, что несли в светлую голову ересь, запретную, глупую, греховную веру в каждый момент происходящего. Вытягивающийся на этих простынях, поддающийся рукам мужчины, ласкающий его ладони развязными стонами, что больше не могли удерживаться в сжатой до невозможности груди, Вольфганг отрекался от Господа и молился. Отдайте свое лишенное рассудка творение, отдайте глупого гения в руки другого, ибо Моцарт больше Вам не принадлежит, и теперь никогда не будет предан. Выгибаясь дугой, отрываясь от пожелтевшей ткани, будто она обжигает чувствительную кожу, хватаясь то за смуглые руки, сжимающие властью тонкую шею, то за простыни, Вольфганг отступался от музыки, что не могла переполнить сердце, как это делали черные глаза. Все, что было до этого, теряло смысл и краски. «Только посмотрите на меня еще хоть раз, герр Сальери, и я умру для этого города, общества, мира и буду жить только для вас». Хотелось звать этот взгляд, что пронзит мучительной болью, хотелось схватиться за него и никогда не отпускать, хотелось завладеть им, присвоить его, чтобы никто больше не смел чувствовать подобное наслаждение. Смуглые губы коснулись торчащих ребер, пальцы сцепились на худой шее, заставляя мальчишку задыхаться от смешанных чувств, что дарил ему смелый язык, спускающийся ниже, терзающий впалый живот. Черная ткань была безжалостно стянута вниз, обнажая возбуждение Вольфганга, подчиняя тело чужим губам, горячей влаге, что сводила с ума, уничтожала разум, заставляя тело беспомощно метаться на старых простынях. К чертям запреты, мораль и сплетни. «Есть только мы с вами, мсье Моцарт». Хриплые стоны мальчишки, зажатые в смуглых пальцах, рвали тишину светлой комнаты, ударялись о потрепанные временем стены, гнались за сознанием итальянца, заставляя того издеваться над юным телом. Моцарт дрожал под ним, сжимая тонкими пальцами пожелтевшую ткань, хватая ртом воздух, который слишком быстро кончался, не щадя музыкантов, которые в любой момент могли задохнуться от страсти, что душила их глотки. Медленнее, глубже, заставляя мальчишку едва ли не выть от этих нескончаемых волн, что пробивали его тело. Сжимать худую шею, подчинять себе светлую душу, топить ее в своих грехах. «Вы только мой, мсье Вольфганг. И я убью любого, кто посмеет забрать вас у меня». Моцарт бился в судорогах нетерпения, сдерживая мольбы о пощаде. Он с трудом вспоминал себя и весь этот мир, держа в голове только сильные руки, отбирающие воздух, мысли, все сознание, только холодные губы, только горячий язык. За что? За что опять отбирать будущее, пропитывать его пыткой и швырять в липкую грязь развратных снов? С хриплым свистом втягивая воздух и, разрывая глотку, проталкивая его в легкие, он непроизвольно дергался навстречу, нервно подрагивая и шипя. Зубы сжимались до скрипа, пытаясь сдержать очередной стон, выказывающий подчинение, дарующий итальянцу полную, безоговорочную власть над телом австрийца, над его душой. Но светлые глаза закатывались за бледные веки, видели, как темноту рассекают полосы ярких вспышек света, как по ней разливаются цветные краски. Только Сальери, этот невыносимый итальянец, изводил Вольфганга до подчинения, до бессилия, до падения к ногам. Клетка дешевого номера сужалась, давила на голову, душила музыкантов, что так отчаянно пытались любить друг друга. Горло обжигала страсть, что вот-вот была готова рвануть вперед, задушить итальянца, заставив его давиться собственными чувствами перед мальчишкой, ради которого он готов был опуститься так низко. «Если бы вы знали, мсье Вольфганг, что именно творится в моей голове, что именно вы для меня значите, как я боюсь этих чувств». Стягивающийся до скрежета и скрипа узел внутри развязался, выпуская в артерии, вены, капилляры дурманящий нектар, сжимающий в тисках все тело, вгоняющий его сначала в нестерпимый жар, а затем в ужасающий холод. Словно пораженного ударом молнии, композитора тряхнуло, руки до белизны впились в перекладины кровати так, что та издала жалобный скрип, напоминающий вой сердца в груди. Моцарт вспыхнул и опустился на простыни пеплом. Разжав пальцы на худой шее, Антонио замер, позволяя вязкой жидкости обжечь горло. Давясь и покорно принимая случившееся, мужчина дрожащими руками вытер влажные губы, взглянув на обессиленное худое тело. - Черт, - тихо выругался итальянец, выпрямившись и поправив на себе мятую рубашку. Не было смысла гнать теперь от себя мальчишку, не было смысла отказываться от своих слов. Да и Сальери не хотел. Бушевавшее возбуждение в голове резко отступило, давая разуму былое господство. Светлые стены медленно погружались в серость вечера, что бесцеремонно стучал в окна, лез в щели, обесцвечивая все вокруг. Темнота, спотыкаясь, опускалась на столицу, нагло душила уличные фонари, забирала у всего живого возможность ориентироваться в пространстве. Солнце покорно тонуло в Дунае, отдавая бразды правления земному спутнику, что был всего лишь его отражением на другом конце оси. Ночью люди становятся беззащитными, сами того не зная, открывают друг другу свои души, дарят свое тело, портят себе жизнь одиночными связями или же заключают многолетние договора между собой, скрепляя все глупым чувством. Серое тело Моцарта пленительно обнимал лунный свет. Тот лежал тихо, вероятно, вновь ожидая словесную пощечину от Сальери, которую тот любезно дарил после каждой встречи. Но итальянец не мог ничего сказать. Он лишь беспомощно смотрел на человека, что сломал ему жизнь, убил его совесть и уничтожил моральные принципы. На человека, который нагло влюбил его в себя, еще тогда, на той проклятой репетиции, когда его, придворного композитора, разорвали зависть и страшное желание подчинить себе эту музыку, этого мальчишку, полного амбиций и чрезмерной самоуверенности. Оставалось лишь с горечью признать тот факт, что выхода из этого порочного круга не будет. Никогда. Даже после смерти, когда их тела будут жрать земляные черви, их души будут искать друг друга, страдать от желания вновь соединиться. Если эта нелепая встреча именуется «судьбою», то, видимо, Всевышний решил поиздеваться над беззащитными душами музыкантов, поиграть с их чувствами, сломать им жизни ради собственного удовлетворения. А потом наблюдать, как два слабых человека, ненавидя себя и друг друга за столь мерзкую привязанность, тихо умирают, не в силах сопротивляться этой судьбе, что любезно написал для них Он. Бурлящая кровь остывала, сердце замирало, начиная плавиться в стыде, рассудок возвращался в голову, принося с собой воспоминания, от которых становилось жарко. Все это произошло на самом деле: вся эта агония, весь грех. Парализованный своей неизлечимой болезнью и обреченностью на вечные терзания души, Моцарт лежал, прикрыв глаза рукой, чувствуя, как холодный пот пропитывает волосы на висках. Все было пройдено однажды, но это не приносило спокойствия – лишь знание, что подобная близость заканчивается сильным ударом, глубокой чернеющей раной между ребер. Вольфганг терпеливо ждал, с неприятным трепетом готовился к хриплому «ненавижу», после которого сердце обольется кровавыми слезами и вновь закаменеет до следующего извержения лавы. Но Сальери молчал, будто намеренно заставляя мысли Моцарта оплетать своими тонкими невесомыми нитями совершенный снова грех. Тишина наполнила комнату, в углах которой все еще звенели громкие стоны, сгоняя темноту в центр, давя на музыкантов напряжением. Хотелось разорвать это гудящее молчание людей и природы, но оно оказалось сильнее, чем любое движение, приковывая к простыням, заворачивая в них, как в смирительные рубашки. Светлый взгляд лезвием вонзился во мрак вечера, тут же находя черные глаза, что неотрывно смотрели на тощую фигуру, обессиленно сжавшуюся от произошедшего. Но Вольфганг не мог пробраться глубже, заглянуть в клубок мыслей и переживаний – он лишь отвернул голову, пожирая взглядом темноту, в которой пряталась комната. Дрожащая рука скользнула по лицу к губам, искусанным в кровь, к шее, которую опять покрывали знакомые отпечатки пальцев и страстных поцелуев, к груди, что едва могла пропускать внутрь воздух. Ладонь накрыла сердце, пытаясь его успокоить, но оно, несмотря на весь этот кошмар, вновь жило и билось в своей клетке. - Антонио? – Моцарт с трудом поднялся и коснулся подушечками дрожащих пальцев смуглой щеки Сальери, все-таки заглядывая тому в глаза. - Не оставляйте меня сейчас, пожалуйста. Бессилие вновь охватило терзаемое тело, и рука упала на пожелтевшую ткань, цвет которой поглотила наступающая ночь. Голова склонилась, касаясь лбом смуглого плеча, скрываемого под светлой тканью. «Но я прощу вас, даже если вы оттолкнете меня сейчас. Я прощу вам все, что угодно, лишь бы хоть порой были рядом». Голос австрийца рванул на части нелепую тишину, что хозяйничала в серой комнате. Легкое прикосновение холодной руки заставило итальянца вернуться в дешевый номер, выбросить из головы ненужные сейчас мысли. Где-то в темноте на него смотрели светлые глаза, преданно ждущие удара, бездумно влюбленные в него. Впервые за столько времени Сальери не хотелось видеть в этих глазах боль, не хотелось рвать беспомощную перед ним душу, не хотелось ломать мальчишку своими словами. Композитор молчал, бережно сохраняя в голове этот момент, как нечто ценное, самое дорогое и невероятно родное. Итальянец неожиданно осознал, насколько скуп людской язык, насколько бесполезны все слова, которыми объяснялись друг с другом влюбленные, насколько неестественны все обещания. Нет ничего трепетного и правдивого, кроме этой тишины, что связывала узлом между собой две души, сплетала судьбы. Пальцы коснулись бледной руки, что беспомощно упала на простыню, сжали худую ладонь, надеясь, что ее обладатель поймет все без слов. Чужой лоб уперся в уставшее плечо, горячее дыхание прожигало ткань рубашки, заставляя кожу под ней покрываться мурашками. Тихо. И ни одна живая душа сейчас не посмеет нарушить эту беззвучную мелодию, что звучала между композиторами. «Я люблю вас», - стучало в висках, застревало в горле, не хотело срываться с сухих губ. Тот, кому адресованы эти слова, и так знал о них, должен был их сейчас чувствовать, осязать, слышать в оглушающей тишине, что не давила, а, наоборот, ласкала двух мужчин, запертых в клетке дешевого номера. «Я люблю вас, мсье Вольфганг». И время не лечит, злость не заглушает, ненависть не уничтожает. Это чувство нетленно, бессмертно, оно переживет все слова, перетерпит всю боль. Как бы Сальери ни пытался избавиться от него, как бы ни хотел отказаться от этой привязанности - это было невозможно. Словно все было решено давно, без участия итальянца, как глупая лотерея, в которой никогда не будет победителей. - Я здесь, - тихие слова сорвались с сухих губ. – Я буду рядом, пока есть такая возможность. «Я здесь», - желанные слова родным голосом, от которого сердце вспыхивало искрой. «Я чувствую», - был ответ то ли произнесенный хриплым голосом, то ли затерявшийся в мыслях. «Я вас чувствую, чувствую вашу руку, сжимающую мои холодные пальцы, чувствую ваше дыхание, ласкающее мое ухо, чувствую ваше тепло, которое вы мне так бескорыстно отдаете». Моцарт чувствовал, что смыслом его жизни была лишь эта минута, когда тишина, наконец, перестала давить на уши, когда секунда остановилась, песчинка замерла в воздухе, не желая падать к остальным, когда до безумия, до боли любимый человек рядом. Минута, когда мир со всеми его жестокими войнами, красивыми женщинами, нескончаемыми проблемами, несправедливыми судьбами отходит в тень спокойного счастья, когда все несогласия, споры, ссоры и обиды исчезают. Но исчезают, чтобы через секунду навалиться вновь, давя на узкие плечи, прижимая к грязной земле. Вольфганг мог бы долго просидеть так, положив голову на плечо, за которым, казалось, можно укрыться от любых невзгод, от гнева императора, от неудач, от нелюбви публики, но все было разрушено. Все пало к вновь слишком ярко вспыхнувшим словам. «Как вы понять не можете, что мне не нужны ваши чувства?» Ну как же вы не можете понять, мсье Вольфганг? И этот родной, обожаемый голос сейчас вновь разорвал душу на части, заставляя тихо всхлипнуть от подступающей тоски. Боль вновь сковала тело. Так знакомо. Так обидно. - Не стоит, - заглушая все «не слушайте, останьтесь», голос, чуть дрожа, пытался отрезвить музыкантов. - В этом нет необходимости, и даже наоборот… Больно, больно, больно. «Заткните меня, закройте мой отвратительный рот, что может произносить эти жуткие слова, вновь отнимите у меня кислород, только не дайте договорить». Но Сальери был глух к этим просьбам, убит словами, не слышал мыслей. Лишь на мгновение тонкие пальцы сильнее сжали смуглую руку, светлые глаза зажмурились, сдерживая слезы, губы сжались, хороня в груди очередную молитву о пощаде. «Не отпускайте». Вольфганг быстро поднялся на ноги, что не хотели подчиняться, пытались уложить глупого гения обратно в руки итальянца, в эти сильные, крепкие руки, дарующие спокойствие. Он стянул с изголовья дешевой кровати плед, покрывая им свою наготу, свои костлявые дрожащие плечи, свой страх и свою обиду. «Не смотрите». Моцарт отошел к окну и отвернулся, смотря на грязную улицу нищих, заливающуюся уже холодным ноябрьским дождем. Он сам не хотел видеть ту боль, которую должен был причинить, но он ее чувствовал. Чувствовал, как она наполняет маленькую комнату своими щупальцами, сдавливающими горло в остром изнеможении. «Не слушайте». - Вам стоит уйти, герр Сальери, - выдавливать из себя эту фамилию оказалось настолько тяжело, что голос сорвался на напряженный, болезненный шепот. - Прямо сейчас. «Пожалуйста, останьтесь». Итальянец смотрел на худой силуэт у окна, который всего несколько секунд назад выставил его за дверь, указал ему на его место, пнул его душу и чувства, что так покорно упали к ногам мальчишки. Слова засохли в горле, сжатым горечью и осознанием того, что все повторяется вновь, только в этот раз хозяином ситуации выступает Моцарт. Он, безжалостно рвущий едва заросшие раны, бесцеремонно нарушающий родную тишину, замыкает круг боли, что так старательно пытался разорвать придворный композитор. Вскочив с кровати, Сальери в два шага преодолел это невыносимо большое расстояние между ними, схватил острые плечи, разворачивая тонкий силуэт к себе. Хотелось посмотреть в эти светлые глаза, прочесть в них ответ на все вопросы, что толпились в голове у музыканта. Хотелось понять, почему Вольфганг выбирает именно этот путь, путь боли и желчи, что сожрет потом их души, уничтожит их чувства, похоронит эту ночь, что выстроила между ними этот чертов мост любви, который оба ненавидели и слишком страстно желали. - Почему? – Сальери встряхнул худое тело, добиваясь ответа. – Почему? Вопрос застрял в воздухе, не получив ответа. Моцарт смотрел куда-то сквозь итальянца, словно не видел его, не хотел видеть, вычеркнул его из своей жизни, стер его существование, словно придворного музыканта никогда не было, словно все это только плод больного воображения. Перед придворным композитором стоял чужой человек, с которым его никогда ничего не связывало. Человек, который никогда ничего к нему не испытывал. Человек, которого нет. Так же, как для этого человека нет его, Сальери. Итальянец дрожал от досады и гнева, ненавидел себя за те слова, которые заставили Вольфганга оттолкнуть его сейчас, ненавидел себя за эти чудовищные чувства, что пожирали его беспомощную душу, убивали его нутро, рвали органы и выворачивали наизнанку. Отпустив плечи, которые всего пару минут назад были горячи и пленительны, мужчина сделал шаг назад, опуская голову. Вновь пропасть длинною в тысячи километров, измеряемая непониманием и отчужденностью, легла между ними. Вновь впереди были дни, недели, месяцы одиночества и томления по любимому телу, по родным глазам. Вновь холод в груди и нестерпимая боль в душе, которая когда-нибудь убьет, уничтожит слабое тело. - Как вам будет угодно, мсье, - сорвалось с дрожащих губ. Схватив камзол, Сальери направился к двери, обернувшись напоследок, чтобы взглянуть на любимый силуэт. Он не хотел уходить, он готов был сейчас броситься в ноги австрийцу и молить о прощении, унижаться, целовать бледные руки, готов был переступить через свою гордость, лишь бы остаться с Моцартом. Но не мог. Да и в этом не было необходимости. Дверь предательски скрипнула, задавая границу между музыкантами, указывая им на свои места. Все было ошибкой. Все их встречи, все их чувства. - Прошу меня простить за все громкие слова и обещания, что я когда-либо вам говорил, - Сальери не узнал свой голос. Убитый, раздавленный болью, уничтоженный временем, итальянец слышал его где-то со стороны, будто это был не его голос вовсе. Бросив ключи на пол, мужчина закрыл за собой дверь. Сейчас, когда их разделяла эта тонкая преграда, когда в темноте никто не мог увидеть его слабости, он тихо скатился по холодному дереву на пол, тяжело дыша и сжимая ткань на груди. Больно. Слишком больно, чтобы держать это в себе. «Надеюсь, мсье Вольфганг, вы никогда не увидите меня в таком виде. Никогда не увидите моего отчаяния и слабости перед вами». К горлу подступал ком истерики, что рвалась наружу, выступая предательской водой на глазах. Итальянец никогда не позволял себе этой слабости, даже тогда, когда она была необходима. Через силу проглотив боль, мужчина встал, едва сдерживая дрожь в ногах. Сейчас его ждала лишь холодная ночь столицы, пустые улицы и темнота, что вновь поработит его убитое сердце. «Спокойной ночи, мсье Вольфганг». …Почему? « Почему вы меня не слышите, почему вы меня слушаете?» Гулкие шаги, каждый из которых увеличивает расстояние на метры, на месяцы, на бессонные ночи, на холодные взгляды, на оборванные сердца. Почему? Почему это должно происходить вновь и вновь? Почему? Почему сейчас в груди все застыло, остановилось, замерло? Моцарт знал, что его слабое, болезненное, гниющее в своей крови сердце сейчас билось не в его теле, а в руках итальянца, который безжалостно закрыл за собой дверь, желая, наверное, избавить композитора от страданий, но вместе с тем наполняя его естество горем. «Забирайте, герр Сальери. Мне не жалко, ведь я могу отдать вам не только свое сердце и свою душу. Забирайте все». Вольфганг еще долго стоял у окна, глядя на мокрую улицу, облюбованную ветром и утопающую в слезах серых облаков. Глаза высохли, выискивая в темноте знакомую фигуру, душа надрывалась, рыдая, присоединяясь к облакам. Но никто не ступал по камням, застеленным безжизненными останками листьев, что еще недавно выкрашивали Вену в яркие пятна солнца, но теперь лишь покрывали ее посмертной маской. Дрожь пробирала до костей, заставляя хвататься тонкими, ослабевшими пальцами за узкий подоконник, чтобы не упасть. Разбивающиеся капли хлыстом били по лицу. Моцарт, это вы прогнали Сальери, вы выкинули его искренние чувства в лужу, теперь это сделали вы. Месть? Нет, обида, которую невозможно заглушить, которая визжит, раздирая уши в клочья. Вольфганг с трудом сдержал себя, чтобы не кинуться следом, не рвануть в этот мокрый мир, не остановить глупого придворного композитора, не вернуть его к себе. Дрожащие пальцы коснулись холодного стекла, кулаком ударили по нему до напряженного звона. Хотелось взвыть от пронимающей боли, но Вольфганг лишь беззвучно упал на шатающуюся кровать и остановил немой крик мятыми простынями, пропитанными его наслаждением и болью. Однако возможно ли заткнуть рвущийся к небу и свободе фонтан носовым платком? Музыкант убито застонал, сжимая зубами дурно пахнущую ткань. Боль от пустоты внутри глушила, изнуряла, отнимала силы. Дышать вдруг стало невыносимо сложно и нечем. Глупые руки в темноте искали тепло чужого тела. «Герр Сальери, вы мне так нужны сейчас. Но никого нет. Поэтому я вас ненавижу. Ненавижу столь же сильно, сколько и себя». Шелковая ткань скользнула между пальцев, заставляя оторваться от темноты. На бледных ладонях Вольфганга змеилась темная лента, что еще недавно стягивала черные волосы, сейчас она заставляла больно прикусить губу, вынуждая боль затмить горячие слезы, загнать их обратно в горло, собраться в ком, распирающий глотку. Австриец дернул несколько раз за концы ленты, пытаясь ее разорвать, ткань загудела, но не поддалась. Разорвать эти нити, сплетенные в единое целое, уже невозможно. Сдерживая очередной крик души, что чернела с каждой секундой все больше, Вольфганг обмотал мягкую ленту вокруг запястья и завязал крепкий узел. Хотелось утонуть в холодной столице, позволить темноте схватить слабую душу, задушить беззащитное тело, разорвать его, растоптать и разбросать по углам сырого города, уничтожить сознание, что рвалось обратно в безвкусный номер, к человеку, которого больше нет. Итальянец покорно позволял ледяным каплям хлестать побледневшее от боли лицо, путать непослушные волосы, обнимать худую фигуру. С каждым вздохом шаг становился уверенней, ночной воздух, пропитанный вонью бедняков, человеческими экскрементами и мерзостью этих прогнивших кварталов, отрезвлял, встряхивал мозг, гнал худое тело вперед. Наглая ночь ступала по пятам, пряталась в тусклой тени, душила слабые фонари, что отчаянно желали жить. Черный цвет господствовал над землей, убивая все живое, высасывая краски, поглощая людские души, уничтожая судьбы. Музыкант позволял темноте сжимать до боли свое тело, ветру бить слабую спину, задавая ногам полуночный маршрут. Улицы лабиринтом гнали черного человека дальше, завлекая его в свои дебри, выжимая его душу, внушая, что только здесь и сейчас он сможет отвлечься от адской боли, что скреблась где-то под ребрами, отсчитывая секунды ничтожной жизни, что отчаянно билась среди мертвых домов. Хотелось похоронить себя прямо здесь, закопать свое грязное тело в сырой земле, чтобы никто никогда не нашел, никто не вспомнил. Темнота сдавила виски, погнала мужчину дальше, тусклый свет фонарей безучастно освещал путь, по которому следовал итальянец. Дорога была до боли знакома, от чего он ненавидел ее еще больше. Вниз по улице, завернуть налево, оставить позади этот чертов квартал, на котором стоит эта проклятая гостиница. Чьи-то тихие шаги преследовали итальянца. Ему казалось, что он сходит с ума, что его преследует его собственная совесть, давит на голову, тычет носом в его грехи, запускает свои скользкие щупальца в душу, пропитывается сквозь одежду вместе с ноябрьским дождем. Но совесть оказалась чем-то материальным, чем-то, что схватило Сальери за глотку и потащило в подворотню. Сильные руки прижали слабое тело к холодному камню. Резка боль в животе заставила мозг лихорадочно работать и соображать. Темный силуэт что-то говорил, нанося один удар за другим. Из горла хлынула вязкая жидкость, пачкая подбородок, дрожащие руки, мокрый камзол. Ноги подкосились, и композитор рухнул на колени, стараясь привести сбившееся дыхание в порядок. Что происходит? Кто этот человек? Что ему нужно? Вопросы в панике метались в голове, не находя ответов, а сильные пальцы хватали Сальери за горло, вновь вдавливая в ледяную стену неизвестного здания. Безжалостный замок сдавил глотку, лишая тощее тело воздуха. Итальянец сжал дрожащими пальцами чужую руку, пытаясь рассмотреть в темноте лицо того, кто ненавидел его настолько сильно, что готов был убить прямо сейчас. - Герр Сальери, - спокойный голос незнакомца разорвал убивающую тишину. Это спокойствие пробирало до костей, возрождало дикий страх, которого музыкант не испытывал уже давно. Мозг сковала паника, тело дрожало, желая жить, протестуя против боли, что дарили чьи-то руки. - Советую вам, - пальцы на тонкой шее сжались еще сильнее, заставляя беспомощные легкие нервно сжиматься в почти предсмертной агонии. – Не трогать семью Моцартов. Иначе вы будете болтаться на виселице, которая уже давно для вас готова. Пальцы разжались, уронив обессиленного музыканта на мокрую землю. В глазах темнело, разум стремительно покидал слабое тело. Незнакомца уже не было рядом, он ушел слишком быстро. Дрожащие пальцы цеплялись за скользкий камень здания, ноги отчаянно пытались поднять покалеченное тело. Ребра пронзала резкая боль, горло давилось собственной кровью, что рвалась наружу, пыталась покинуть грешное тело. Утро было пасмурным - оно провожало ночной ливень, что заключил Вену в ледяные оковы поздней осени. Солнце уже, наверное, лениво выкатывалось из-за горизонта, но ни тучи, ни рано проснувшиеся рабочие не давали этого увидеть. Столица впадала в спячку, и это время было самой унылой порой для серой властительницы ветров. Зимние сны Вены были наполнены холодным блеском солнца в небольших сугробах и вытянувшихся вдоль дорог лужах, они были живее, чем летний зной и весенние ароматы цветущих яблонь. Но осенью здесь все умирало, превращаясь в разлагающиеся земли кладбища, жителями которого были мертвецы и черные вороны, поющие свои скорбные реквиемы. В скрипучей тишине застонал орган, провозглашая начало нового, убивающего слушателей дня. Худая фигура, трепыхаясь на ветру, рвалась прочь от этих раздирающих жизнь на части звуков, рвалась к своей скрипке, на которую можно излить все то море сомнений, что плескалось в мыслях. В голове царил печальный вой струн под смычком, который медленно танцевал перед глазами. Траурная панихида гулких шагов одинокого музыканта разливалась по узким неровным улицам Вены, которая лишь через долгие полчаса смогла вдохнуть свежесть воздуха, который не наполняли теперь скорбные звуки. Дверь за Моцартом захлопнулась, даруя городу свободу. Констанция была спокойна этим утром, не смотрела на мужа с немым укором и вновь не замечала высоко поднятый ворот новой рубашки, потухший взгляд, дрожащие пальцы. Вольфганг не притронулся к подносу с его любимым лакомством Germknödel, он на долгие часы заперся в кабинете, который до краев наполнил музыкой. Как мог он отречься от нее, от смысла своей жизни, от себя самого? Надрывистая мелодия ласкала слух, уничтожала и без того высохшую душу, что невесомым гербарием валялась в груди. Звуки не оживляли сердце в чужих руках, а лишь зализывали раны, принесенные этой глупой любовью, этой жаркой страстью, этой лютой ненавистью. Струны, глушите, глушите эту не остывающую боль, глушите орущие мысли, глушите сознание, вытаскивайте из слабого композитора его чувства и выкидывайте их в окно, на сырую улицу. Но лента пропитывала чернотой светлую кожу запястья и очищающиеся музыкой мысли. Эта черная лента каждый раз напоминала, что нет спасения даже в музыке, даже в опустошении, даже в смерти. «Вы обречены, мсье Вольфганг». - Вольфи, тебе какой-то молодой человек принес срочно доставленное письмо из Зальцбурга, - веселый голос Констанции оторвал музыканта от скрипки уже в часы глубокой ночи. Усталость в один миг навалилась на тощую фигуру. С невероятным трудом отрывая ноги от места, на котором они простояли весь день, изводя организм, истощая его, Моцарт открыл дверь и без слов, а лишь с благодарным кивком, забрал у жены конверт, на котором не было ни единой марки. Из рук в руки. Даже адрес не был указан. Через кого-то, кто лично знал семью Моцартов. «Отец, к чему такая спешка?» - с удивлением вопрошал молодой человек у чистой бумаги конверта, в котором прятались ровные ряды чернеющих букв. Скрипка с облегченным вздохом легла на бильярдный стол, заваленный партитурами и книгами, а изнуренный Вольфганг опустился в кресло, вздрагивая от холода его обивки. Бумага в этот раз сопротивлялась пальцам особенно громко, будто умоляя их остановиться, не совершать этой ошибки, но он был глух к этим просьбам, как был глух Бог к его мольбам. Где-то далеко, не в этой комнате, сердце замерло, когда светлые глаза взглянули на первую строчку, заученную до последнего завитка знакомых букв. «Вольфганг, мой послушнейший Амадей Моцарт, сын. Не в моих привычках оттягивать момент серьезного разговора, поэтому скажу тебе о том, что тревожит меня, прямо и откровенно. До моих ушей дошли гнусные слухи, что дурманят сейчас умы всех жителей нашей уважаемой столицы. Прежде всего я глубоко опечален тем фактом, что ты, мой любимейший сын, допустил подобную болтовню, очерняющую нашу славную фамилию <…> Но можешь быть спокоен, я позаботился о том, чтобы эти глупости более не мешали твоей работе, твоему прекрасному творчеству. К тому времени, как глаза твои коснутся этих строк, Вена забудет отвратительную причину слухов, в этом ты можешь быть уверен. С наилучшими пожеланиями, Леопольд Моцарт». «О, лучший из отцов!» - должны были лететь на бумагу привычные слова, но Моцарт не мог даже пошевелиться, его парализовало, приковало к креслу, вдавило в мягкую обивку. «О, лучший из отцов… что вы могли бы мне сказать, узнав, насколько правдивы дошедшие до вас слухи. Нет, я не хочу представлять ваш взгляд, полный разочарования и боли. Меньше всего на свете я хочу вас разочаровывать, Mon très cher Père, но мое сердце… оно и мимолетно не взглянуло на мои желания». Вольфганг, чувствуя себя маленьким мальчишкой с пылающими от стыда щеками, оторвался от пропитавшейся его ледяным потом спинки кресла и рухнул на колени. Его дрожащие пальцы, белеющие в полумраке, в порыве удержать от падения тело схватились за край клавесина, локти тут же ударили по клавишам. Затхлый воздух комнаты пронзили низкие звуки вины, с ожесточением ударяющие по ушным перепонкам. «Простите меня, отец». За тяжелыми звуками последовали эти протяжные, ноющие, кровавые. «Простите». - Это кто тебя так? – Терезия внимательно рассматривала разбитые губы и багровые ссадины на смуглом лице. В ее глазах читался ужас, который постепенно переходил в интерес. Сальери облегченно вздохнул, так как думал, что сейчас на него обрушится шквал вопросов. - Да так, ограбили, - процедил итальянец, входя в обнимающую теплоту прихожей. Он вернулся с рассветом, когда удалось найти единственный утренний экипаж, что колесил улицы в безнадежных поисках пассажиров. Женщина заботливо сняла с поникших плеч мокрый от грязи и дождевой воды камзол, затем провела мужа в гостиную. Сальери без сил опустился на софу, сжимая холодными пальцами виски, в которых трещали последние слова незнакомца. Тело пробирал страх, сковавший душу, убивающий все еще любящее сердце. Влажная ткань коснулась ран, что щедро покрывали лицо и тело. Супруга внимательно осмотрела тело музыканта. Посиневшие ребра, расцарапанная шея и плечи, почти разбитое лицо. - А я уже испугалась, что это вы так хорошо поговорили с герром Моцартом, - она тихо рассмеялась, обрабатывая раны супруга. - Он меньше меня в два раза, - итальянец сдавленно улыбнулся, пытаясь выглядеть как можно более спокойным. - Но ты тоже не рыцарь, - Терезия добродушно улыбнулась, убирая мокрую прядь со лба мужчины. Влага старательно впитывала кровь, смешанную с грязью. Женские глаза, смотрящие в черные, согревали своей заботой и теплом. Сальери пробрала дрожь, нагло сеявшая в груди стыд и отчаяние. Вина за прошедшую ночь холодными руками душила слабое горло. Все изначально было неправильно, надо было остановиться еще давно. Страшные картинки одна за другой метались перед темными глазами, заставляя их обладателя сильнее вжиматься в софу, сдавливая в горле приступ истерики, что вот-вот готова была нахлынуть на беззащитного композитора. Слова незнакомца въелись в мозг, били по вискам, драли уши. «Оставьте в покое семью Моцартов, герр Сальери». Холод могил был рад своему гостю. Надгробия покорно расступались, освобождая дорогу худой фигуре, что медленно пробиралась сквозь чащу тонувшего в слезах облаков кладбища. До дрожи в пальцах знакомая дорога, до слез знакомый могильный камень. На нем – фамилия человека, который навсегда сжал в тисках беззащитное сердце итальянца. Сальери поймал себя на мысли, что сейчас он был бы безумно рад, если бы эта могила принадлежала именно этому человеку. Но нет. Памятник еще совсем свежий, не заросший кладбищенским мхом, не утонувший в высокой траве. Цветы, что принес придворный композитор на той неделе, все еще боролись за свою жизнь, беспомощно впитывая в себя лучи полумертвого осеннего солнца. Букет бесшумно опустился на холодный камень. Сальери опять пытался сам себе объяснить, почему он приходит на эту могилу, почему приносит умирающие цветы, почему часами стоит и смотрит на эту фамилию. Ведь никто из ее носителей сюда ни разу не пришел. И не придет. Тонкие пальцы коснулись небрежно выбитой надписи. Если это хотя бы немного искупит его вину перед Всевышним, перед Терезией, перед детьми, то итальянец готов приходить на эту могилу каждый день, готов молиться за упокоение души, чье тело уже давно пожирают земляные черви. - Покойтесь с миром, - вновь сорвалось с сухих губ. Каждый чертов раз, когда он приходит сюда, он говорит одну и ту же фразу. «Покойтесь с миром. О вас помнят. Я буду о вас помнить». Кладбищенский ветер тихо скулил меж надгробий, гнал вперед густой туман, осевший на влажную траву. Мертвые души наблюдали за темным силуэтом, что впитывал в себя убивающую сознание атмосферу. Сальери не хотел уходить, не хотел возвращаться к привычной будничной суете, давиться жуткими воспоминаниями, истязать себя морально, обдумывать свои поступки. Мертвецы успокаивали, кладбище убаюкивало. Именно здесь и именно сейчас Сальери чувствовал себя в безопасности. Моцарт не помнил дороги, которая, скорее всего, уже изменилась, искривилась и вела к совершенно другому склепу, ведь в умирающей Вене кладбище было самым живым местом. Возможно, именно это кладбище Святого Марка было сердцем столицы. Кости покрылись коркой обжигающего льда. Как иронично, ведь именно сердце Вены юный гений столь отчаянно пытался завоевать на протяжении уже нескольких лет. Давайте же, Вольфганг, это Ваш шанс. Все вокруг: чернеющие ветви деревьев, что напоминали железные штыри, покрытые вязким мхом, служившим покрывалом для покойников, надгробные камни, стоны черных воронов, которые тоже находили здесь вечный покой. Это Ваш шанс, мсье Вольфганг. Покорите Ее сердце, умрите и станьте королем этого серого мира. Каждое движение отдавалось режущей болью в голове, ноги вязли в грязи тропинок, будто музыканта хватали разлагающиеся пальцы покойников, что хотели вновь ощутить на своей покрытой гниющими волдырями коже живую плоть. Он был здесь дважды. Впервые, когда придворный композитор убил его душу, оставив ее на холодных плитах, показывая, где ей на самом деле место, а во второй раз любезная няня показала несостоявшемуся отцу, где покоится его кровь, его родная плоть. Моцарт лежал в этой сырой, пропитанной криками из Преисподней земле и душой, и телом. Сжимая дрожащими от холода и пробирающего ужаса пальцами ткань крепко запахнутого камзола, мужчина рвался через кустарники, что цепляли материю, пытаясь разорвать ее, покалечить. Он совершенно заблудился и безуспешно пытался найти едва знакомое место практически целый час. В какой-то момент кладбище превратилось в фальшивый лабиринт, из которого не было выхода. Это ловушка, это конец пути. Дыхание сбивалось, порывисто пытаясь наполнить легкое тело жизнью, но воздух здесь был столь же мертв, сколько и все остальное, он давно пропитался дыханием смерти, ее сиплым хрипом. Но впереди между столбов деревьев мелькнула сгорбленная фигура, и, уцепившись за ее очертания, Вольфганг вышел к нужной плите. Несколько маленьких гробов, общая могила, надгробие, на котором неаккуратно выдавлены неровные имена, что так и не успели блеснуть в свете, поиграть на языках. Несколько несчастных детей, чьи жизни оборвались, так и не начавшись. И среди них имя, так и не ставшее родным. Раймунд Леопольд Моцарт (17 июня – 19 августа 1783). Несколько минут музыкант смотрел на свою фамилию, чтобы мысль о том, что только эту фамилию он дал несчастному ребенку, пропитала его сознание. Но с этой мыслью пришла и другая. «Моцарт», - вот, что будет написано на камне, который когда-нибудь не даст Вольфгангу вдохнуть свежий воздух этого мира, вдавив его грудь в беспощадно твердое дерево. Несколько долгих минут его взгляд упирался в мрамор прежде, чем подняться на темную фигуру, что без боязни, какая одолевала Амадея, подошла к могиле и бросила на нее дар, который уже не нужен покойникам. - Герр Сальери, вы… - голос срывался, и Моцарт сделал шаг назад. Знакомый голос заставил вздрогнуть. В груди похолодело. Сальери медленно обернулся, встречая испуганный взгляд светлых глаз. Смуглая кожа чувствовала, как этот взгляд касается затянувшихся ран, сверлит ссадины, словно пытается вновь расковырять их до крови, выпустить боль наружу - Не смотрите, - музыкант отвернулся, вновь взглянув на могилу. Родное лицо покрывали жуткие следы, которые хотелось смыть, которые не хотелось видеть. Но лучше вечно смотреть на эти разъеденные в кровавой драке черты, чем уронить душу в страшной догадке. Отвратительная причина слухов. Он обо всем позаботился. Нет, этого не может быть. Вольфганг теперь уже не только чувствовал, но и видел, как в руках человека, который для его отца был лишь «отвратительной причиной», заливалось кровью сердце молодого гения, который, на самом деле, этой «отвратительной причиной» являлся. Но это произошло. Музыкант поджимает губы, не в силах выразить то, насколько виноват перед итальянцем, и опустил взгляд. Этого не может быть, но если это все-таки так… - Прошу, простите меня, если сможете, - тишина упорно заглушала эти слова, но они все же произнеслись, тихо и неуверенно, ведь Моцарт так не любил признавать свою вину. Никогда. Но теперь она невыразимо велика. – Не извиняйтесь за те слова. Ничего не произошло. - Я извиняюсь не только за них, - голос чуть более уверенный, но тихий, будто прячущийся от чужих ушей, от слуха мертвецов. Уйти. Сейчас же. Немедленно. Резануть хладнокровием по душе, раздавить собственные чувства, но сохранить семью. Так надо было сделать еще давно. Душевные раны затянутся, память подведет со временем. Холодный ветер подтолкнул в спину, прогоняя худую фигуру прочь. Здесь все началось. Здесь все закончится. Иного пути для них нет. - Советую вам забыть обо всем, - голос предательски дрогнул, когда Сальери прошел мимо австрийца. – Похоронить ваши чувства здесь, где им самое место. Я… Итальянец осекся, взвешивая последнюю фразу. Он не хотел сейчас делать Моцарту больно, не хотел все заканчивать вот так, холодно, бессердечно, бесчувственно. А Вольфгангу вынести еще раз момент, когда спина в черном камзоле исчезает, обещая больше никогда не вернуться, уйти из жизни молодого музыканта навсегда, стало невозможно и мучительно. - Я прошу меня простить за эти слова. Я не хочу их произносить, но… - горло сдавила совесть, которая рвала разум на части. А метаться меж двух огней было невыносимо. – Но это единственный выход для нас с вами. Прошу простить меня еще раз, я… Чужие пальцы резко сдавили локоть, заставляя Сальери замолчать. Итальянец одернул руку, делая шаг назад. Нельзя. Нельзя прикасаться к этому человеку, нельзя уменьшать расстояние между ними. – Что с вами произошло? Я требую рассказать. Здесь и сейчас, герр, - испытывающий взгляд чуть смягчился, но тонкие пальцы все так же сильно сжимают чужую рук .- Пожалуйста. «Сальери, я готов без отвращения и опаски смотреть на ваши раны, делать все ради скорейшего вашего выздоровления». Однако в глубине уже давно сидела мысль о том, что австриец – не тот человек, который должен об этом заботиться. Ведь у Сальери есть жена, женщина, к которой он пойдет с любым своим горем, женщина, которая непременно поднимет его на ноги. Таким человеком Вольфгангу не стать, несмотря даже на его искренние желания, он будет лишь приносить беды, неудачи, разочарования. Он – мерзкая болезнь, опухоль. И композитор это понимал, понимал, что главная и самая большая услуга, которую он может оказать столь любимому человеку, - уйти из его жизни. Но Моцарт был слаб и от этой думы каждый раз слабел все больше. У него никогда не хватит воли сделать этот шаг. Никогда. - Все хорошо, не переживайте, - голос дрожал, не в силах сдерживать отчаяние, что свалилось на тонкие плечи. – Мне стоит уйти. Но бледные пальцы настойчиво сжимали черную ткань камзола, а светлые глаза терпеливо ждали. Сальери опустил голову, старясь избежать взгляда австрийца. - На меня напали. Грабители, - ложь срывалась с разбитых губ. Если Моцарт ничего не знает, то это даже к лучшему. - Вы можете уйти, - Вольфганг резко отпустил руку итальянца, разжимая холодные пальцы, но не выпустил взгляд черных глаз, которые сейчас были напуганы и, кажется, убиты. - Но я вам не верю, это были не грабители. Совесть больно кольнула в солнечное сплетение, отталкивая от итальянца. В его убитом виде, в этой ощутимой дрожи в голосе был виноват только один человек, который сейчас имеет наглость что-то еще требовать. Оставьте свои чувства уже в одной из могил - сколько можно мучить других? Но ничто не заставит его отпустить итальянца, не узнав правду, которую австриец готов был выпытывать любыми способами. - Что они вам сказали, герр Сальери? – Вольфганг хмурился, смотря в упор на придворного композитора. Сальери похолодел. Те страшные слова вновь завладели его разумом, не позволяя себя контролировать. Прочь от Моцарта, прочь от этой любви, прочь от мимолетного чувства счастья - ничего этого больше не существует. Взгляд светлых глаз напрягал, заставляя итальянца прокручивать события вчерашней ночи снова и снова. В поисках спасения от взгляда австрийца, мужчина вновь взглянул на памятник. - Каково это - смотреть на собственную фамилию, выбитую на могильной плите? - голос холодел вместе с мертвецами, что были упокоены в земле. Вольфганг ловил встревоженный чем-то, что произошло не так давно, взгляд, что, подобно обезумевшему, метался, не хотел быть заточенным в клетку светлых глаз. Сальери уходил от ответа, не давая заглянуть глубже, чем в свои слова. Австриец вновь посмотрел на кривые буквы на камне, представил светлые кости под землей, от чего голова пошла кругом, а к горлу подступило неприятно тянущее чувство тошноты. - Вы с ума сошли о таком думать? – Моцарт оторвал взгляд от плиты, вновь сковывая им. - Сальери?– он тихо позвал мужчину, который провалился в свои безрадостные думы, и коснулся кончиками ледяных пальцев его синеющей скулы, пытаясь уберечь темные глаза от ужасной надписи. - Вам угрожали? - Не трогайте! - Сальери отпрянул от чужих пальцев, словно от огня. Тело сковал холодный страх. Каждая секунда, проведенная с австрийцем, могла быть губительной. Рука дернулась за спину. Вольфганг поджал дрожащие губы и сделал несколько шагов назад, чтобы сердце итальянца могло успокоиться вдали от этой ужасной фамилии Моцарт. Но хотелось вовсе не этого, хотелось прижать обезумевшую от страха голову к своему плечу, подарить спокойствие, отдать свои силы, искупить вину. - Я не знаю, чьих это рук дело, - посиневшие губы хватали могильный холод, чтобы хоть как-то успокоить разбушевавшийся разум. - Он сказал, что виселица давно ждет свою жертву. У меня нет выбора, понимаете - Успокойтесь, пожалуйста, герр, - австриец пытался произносить слова без дрожи, с уверенность. - Здесь никто не увидит нас вместе. И никогда больше, - едва ли можно было остановить боль, рвущуюся через слезы. - Это в последний раз. Внутри кипела злость, пальцы просили перо, чтобы выплеснуть на бумагу мысли. «Из-за каких-то нелепый, глупых, отвратительно низких слухов, вы, мой дорогой отец, собирались лишать жизней невинных людей? Мне мерзко это осознавать, но это правда, и я вас ненавижу за это, мой создатель». Обещание слетело с тонких от напряжения губ без раздумий, ведь оно было так нужно сейчас Сальери. Глаза пытались запечатлеть в памяти каждую черту, несмотря на то, что сейчас они не казались уже такими стойкими и непоколебимыми, как прежде. Убивающие душу слова резали воздух, пропитанный мертвечиной. Итальянец боялся этих слов. Они спрутом лезли в самые дебри души, обвивали беззащитное сердце. Легче было вообще больше не встречаться, чем убивать друг друга. - Я хочу, чтобы вы знали, - Сальери проигнорировал последний вопрос, осознавая, что и так сказал уже слишком много. - Я не врал вам. Я действительно вас... Эта фраза так и осталась недосказанной. Быть может, виной этому страх, что сковал душу музыканта, а может просто крик ворона заглушил последнее слово. Мужчина отвернулся, не в силах больше ощущать взгляд светлых глаз. По спине прошлась волна дрожи, а мозг сковало желание почувствовать что-нибудь острое между рёбер. Это ведь так легко - одно движение, и больше нет этих проблем, нет этой боли, нет этих мучительных чувств, что даже сейчас рвались навстречу чужому сердцу. - Я вас тоже, - голос заглушало расстояние, которое по воле Моцарта увеличивалось. Под ногами ломались тонкие ветки, оглушая музыканта. Он не знал дороги к выходу из этого кладбища, из этих убивающих чувств, но не мог оставаться больше здесь. Сейчас он готов был бежать подобно трусу, хотя никогда таким не был, лишь бы только не доставлять неприятностей человеку, который за несколько лет стал дороже, чем собственное счастье. Вольфганг остановился, только когда их с итальянцем разделяли непреодолимые метры. Никогда не выпускать из виду эту темную фигуру. Но вырвать ее из своей груди. - Антонио, - имя, которое невозможно было произносить спокойно и жестко. – Вам ничего не угрожает, считайте, что я уже позаботился об этом. - Что? - итальянец обернулся, фиксируя в голове последние слова Моцарта. Расстояние между музыкантами стремительно уменьшилось, когда Сальери налетел на австрийца, сжав с такой силой чужие плечи, что юноша невольно вскрикнул. - Что вы сказали? - темные глаза вцепились в светлые, руки безжалостно встряхнули худое тело. Последние слова гудели в голове надоедливыми насекомыми, поедали мозг, уничтожая страх, который до этого момента сковал разум. Гнев рванул по жилам, разжигая спавшую ненависть. Подумать только, этот мальчишка был в курсе всего, знал причину его боли и, возможно, человека, который безжалостно растоптал семейную жизнь придворного композитора. - Позаботились?! - итальянец выплевывал слова в светлое лицо, едва сдерживая себя, чтобы не разобрать его обладателя на части и не закопать рядом с его мертвым ребенком. - Да вы понимаете, что случилось? Меня избили посреди улицы, мне угрожали убить меня, а все из-за вас, черт бы вас побрал, мсье Моцарт! Я боялся собственной тени, я не мог нормально спать, а вы сейчас спокойно говорите о том, что обо всем позаботились. Пальцы схватили ненавистную шею, желая скрутить ее, лишить Вольфганга жизни, лишить себя всех проблем, которые так любезно подарил этот мальчишка. - Я не удивлюсь, - голос дрожал от переизбытка ненависти. - Не удивлюсь, если за всем этим стоите вы. Вам ведь не привыкать делать людям больно. Вы чудовище, мсье Моцарт. Смуглые пальцы разжались, швырнув худое тело в объятия кладбищенской земли. «Будьте вы прокляты, мсье Моцарт». Следующие минуты мир безжалостно вырвал из рук Вольфганга. Перед глазами мелькали события, что никак не были связаны с композитором, горло вновь стянула давящая боль, в глазах на миг потемнело, в уши рвались незнакомые слова, смысл которых был понятен лишь отдаленно. Вихрь вокруг остановился, только когда ослабевшие ноги подкосились, роняя Моцарта в грязь сырой земли. Чудовище усмирилось, покоряясь воле черного властелина этого места, и зашлось кашлем, дерущем глотку в кровь. Легкие жалобно сжимались, выплескивая липкую, тягучую жидкость на язык, от этого чудовище только больше давилось собственной ничтожностью и сильнее разрывало умиротворенную тишину. Бледные пальцы хватались за больную шею, сдерживая в ней рвущиеся на глаза слезы обиды и боли. «За что вы так, Сальери?». Но каждое слово итальянца было правдой, ведь именно Моцарт был виной многих бед разных людей, именно Моцарт стоял за спиной того, кто обещал безжалостно расправиться с придворным композитором. Отец и сын, носящие одну убийственную фамилию, что так небрежно была выбита на могильном камне, - два палача, что отнимали кислород не только друг у друга, но и у людей вокруг. Светлые глаза нашли в тумане мрачную фигуру, но слова все никак не рвались из горла. Что он мог сказать? «Да, герр Сальери, я чудовище, которое осознает свою губительность для окружающих, но продолжает эгоистично быть их спутником. Да, герр Сальери, мне так нравится причинять людям боль, загонять яд им в жилы, вбивать лезвие кинжала между их ребер. Да, герр Сальери, я бы с наслаждением искупался в вашей родной крови. Ведь иного вы не услышите сейчас». - Просто дайте мне помочь вам, - голос предательски хрипел. - Не будьте идиотом, черт возьми, разрешите мне сделать хоть что-то хорошее. Сухие губы скривились в убитой улыбке, больше выражавшей отчаяние, чем глумление над упавшим к ногам мальчишкой. Тонкие пальцы зацепили чужое жабо, рывком притягивая к себе Моцарта, заставляя того смотреть в темные глаза, окутанные пеленой ненависти. Смуглую кожу жгла чужая кровь, обильно стекающая с острого подбородка. Ветер затих, мертвые души с любопытством наблюдали за музыкантами из-за своих могил. - А что вы сможете сделать? – пальцы натягивали жабо, сминая белую ткань, пачкая кружева вязкой красной жидкостью. Гнев сворачивал в жилах кровь, ударял в мозг, подчиняя себе худощавое тело. – Что вы сможете сделать?! Вы достаточно уже угробили мою жизнь, мсье Моцарт. Вы не сможете сделать ничего хорошего. Вам не дано. Вы паразит, мсье Моцарт. Паразит, который пожирает чужие души, нагло лезет в чужие жизни и портит все, до чего может дотянуться. Сердце сковала ненависть, граничащая с желанием лишить гения жизни, уничтожить его своими руками, избавить мир от этого человека. - Вы понимаете, что если вы попытаетесь мне помочь, то я убью вас? – итальянец наклонился ниже, почти касаясь чужих потрескавшихся губ своими, чтобы выдохнуть эти слова в глотку, что хрипела от горячей крови. – Приму любое наказание, но избавлю мир от такого человека, как вы. Сотру вас с лица земли. И никто никогда не найдет вашу могилу. Вновь это ощущение стискивающего страха, который господствует над разумом, над чувствами. Этот всепоглощающий ужас сильнее, чем привязанность к итальянцу, чем желание привязать его к себе, чем жажда жизни, он порождает лишь отчаянное стремление биться, вырываться, извиваться, дергаться в конвульсиях, обрекающих на новые удары. Вновь этот звериный взгляд, пылающий ненавистью и злобой, прижимающий душу к земле, заставляющий отшагивать назад, но опять Вольфганг лишь стоял, будто не имел сил оторваться от этого места. Он смотрел в черные глаза с непоколебимым упорством, уверенностью, не знающей границ. Едва ли ему хотелось теперь совершать что-то благородное ради дикого зверя, чьи острые когти впивались в бледную кожу без жалости и сожаления. - Так убейте меня, герр Сальери, - Моцарт хрипел еще сильнее, захлебываясь кровью разодранного горла. - Посмотрим, что сделает мой отец тогда, если сейчас какие-то глупые сплетни привели его в такую иступляющую ярость. «Вы не могли иначе, не могли на высокой ноте – лишь траурным звучанием ненависти заканчиваются наши встречи. А я… я не готов умереть ради вашей любви, но я готов сдохнуть ради вашего горя». На губах растянулась ехидная улыбка, смешанная с кровью. Сальери передернуло от упоминания об этом человеке. Человеке, что много лет назад сломал его, уничтожил морально, раздавил последние остатки души, смачно плюнув в бездыханный труп. Итальянец сильней тряхнул худое тело, отдаваясь в руки всепоглощающей ненависти. Ненависти, что родилась за долго до встречи капельмейстера с юным австрийцем. - Засуньте все эти громкие слова обратно себе в пасть, - хрип Вольфганга походил больше на рык, а слова вылетающие из окровавленной глотки, превращались в лай собаки. - Вами не движет желание уберечь себя от смерти, а семью от гнилых слухов, а лишь эгоизм. А теперь разбейте мою голову о могильную плиту, насладитесь запахом смерти и потеряйте все. - Вы… - итальянец задыхался от собственного гнева, сильнее стягивая испачканное жабо. – Да что вы знаете о семье? Что вы знаете о страхе за родных людей? Мальчишка, угробивший свою мать, сломавший жизнь жене и убивший собственного ребенка из-за своей непроходимой глупости. Чертов гений, который ничего, кроме как писать никому не нужную музыку и страдать, не умеет. Что вы сделали для своей семьи? Для Констанции? Для отца? Что Вы для них сделали?! Предательская дрожь в пальцах от обиды, от оскорблений, что безжалостно швырял в Сальери загнанный в угол гений. Чертов Моцарт, чертовы чувства. «Будьте вы прокляты». Темные глаза цеплялись за светлые, сверлили, заглядывали глубже, желая вытащить нутро Вольфганга наружу и выкинуть на растерзание мертвецам, что окружили две заблудшие души. Сальери ненавидел свою жертву, ненавидел себя, ненавидел это злополучное место, атмосфера которого наталкивала лишь на аморальные поступки, не поддающиеся никакому объяснению. - Разбить вам голову сейчас? - итальянец тихо рассмеялся, давясь запахом мертвечины. – Нет, мсье Моцарт. Вы сейчас останетесь живы. Покончить с собой вам не даст ваше самолюбие. А мои слова надолго засядут в вашей пустой голове. Мучайтесь, маэстро. Пальцы разжались, выпуская из оков худое тело. Ловя светлые глаза, Сальери понимал, что Моцарт в любой момент может кинуться на него, ослепленный обидой и ненавистью, подавленный правдой, которую на него безжалостно свалил придворный музыкант. Что сделал этот мальчишка за двадцать семь лет жизни? В три года он начал сочинять музыку, подбирая ноты, которые «любят друг друга». Сочинял никому не нужные ноты, которых слишком много. В шесть лет он играл при дворе. Играл никому не нужную музыку. Вместо того чтобы отдаваться ребяческим забавам, он сидел в кабинете отца и трудился, стирая пальцы в кровь, чтобы им гордились, чтобы его любили. Он учил языки: немецкий, французский, итальянский, латынь; арифметику, историю. Но ничего не умел. Он до дрожи боялся разочаровать родителей, ведь был порождением самой красивой пары Зальцбурга. Будучи еще совсем ребенком, он прославил фамилию на всю Европу. Что он сделал для семьи? Да, он потерял мать, не уберег ее от эпидемии чахотки, она умерла в его руках, серая, холодная, высохшая. Он сводил с ума отца своим рвением к свету, к славе, к богатству и к музыке. Он затмил талант сестры, погубив ее, как прекрасного музыканта. Он предал веру, свою музыку. Он – чудовище. Будь он проклят. - Будьте вы прокляты, - слова слетели с губ австрийца, как лязг острия лезвия, ими провели по стеклу, оставляя раздражающие неровные царапины на гладкой поверхности. Ноги сами поднимали отяжелевшее вмиг тело, в которое с небес вернулась душа, выползла из Геенны огненной. «Не можете убить меня – умирите сами. В этой столице, в этой стране, в этом мире нам не жить вместе». Уши наполнил звон удара по посиневшей скуле. Один должен уйти, сгинуть, утопить свой пыл в холодной пучине, тогда второй обретет Ад на Земле, но будет, наконец, свободен. Лобзать ударами это тело было отвратительно, мерзко, тошнотворно, но руки упорно касались кожи, отбивались от чужих рук, пальцы сжимались на смуглой шее, перехватывали запястья мужчины, что тоже больше не мог убивать ненависть любовью, красивыми фразами, пьяными встречами. Их союз, переплетение их тел кричали лишь одно: «Умрите». Умрите вы оба. - Не стройте из себя белую овечку, Сальери, - Моцарт дернул итальянца на себя. - Вы уже не примерный семьянин. Вы тоже предали свою семью. Представьте, пока вы отдавались грехам со мной, в вашем прекрасном доме за вас волновалась супруга; пока вы, заперев себя в кабинете, изводили страстью свое тело, ваши дети росли, взрослели, болели, вставали на ноги, делали первые шаги. Вы все это пропускаете и сейчас, - зубы австрийца скрипнули. - И знаете, когда-нибудь вы пропустите и тот момент, в который все они исчезнут из вашей жизни, испарятся, станут лишь камнями на кладбище. Ведь вы никак не можете отпустить меня. Итальянец хватал бледные руки, сжимал худые кисти, принимал удар за ударом, не в силах ответить на эту волну гнева, что обрушил на него Моцарт. Тот был на грани срыва, кидался, кричал, готов был разорвать придворного музыканта, ударял словами намного больнее, чем руками, давил на больное, ковырял душу, словно знал, куда бить, знал, какими словами разодрать чужие раны. Не охлаждал горящие души могильный холод, не хоронила их кладбищенская земля, даже мертвецы были бессильны перед этим натиском гнева, что сцепил двух композиторов, заставляя их слепо добивать друг друга. Наконец, сжав холодные ладони австрийца, Сальери дернул его на себя, заставляя светлые глаза посмотреть в темные. - Вы правы, - горечь давила на язык, подчиняя его себе, душила слова в глотке. – Я ужасный муж, отвратительный отец. Вы правы во всем, мсье Моцарт. Но у меня есть возможность все исправить, вычеркнув вас из своей жизни. Моцарт замер, смотря в глаза итальянцу, который сейчас готов был сжечь последнюю нить, что связывала их жизни. Здесь и сейчас, без сомнений, без сожалений, без боли. Все можно запить алкоголем, заглушить табаком и громкой музыкой, которая так неумело плясала сейчас в голове. И, если это последние минуты, секунды, которые придворный музыкант проводит с гением, то… - Прошу меня простить, - едва слышный шепот. Далее – то, о чем, возможно, пожалеют оба. Но сейчас, в данной ситуации, это был единственный выход. Вкус чужой крови на губах, чужое дыхание, знакомый вкус, который навсегда отпечатался в мозгу, который не заменить другим. Запах чужой кожи, несравнимый ни с чем. Холодные руки в смуглых пальцах. «Простите меня, мсье Моцарт». Утонуть в мимолетном поцелуе, чтобы потом оттолкнуть от себя все еще любимого до дрожи в пальцах человека, чтобы сделать шаг назад, увеличивая расстояние между ними, чтобы позволить ему вновь себя ненавидеть. Вольфганг не чувствовал, что с ним происходило дальше, не понимал, держат ли его ноги, или он уже давно упал, не осознавал у прежних могил ли он или давно в другом месте, а лишь чувствовал горький поцелуй на высушенных холодом и гневом губах и видел спину, которая медленно шагала прочь. В голове с пульсом билась только одна мысль: «Это навсегда». Не будет больше никакой ненависти, никакой любви, чувств вообще, будет только тяжелая тьма и бесконечно безразличные приветствия. В следующий раз он увидит этот мрачный взгляд и не почувствует ничего, кроме ноющей боли от того, что из груди вырвали очень важную часть. - Простите меня, мсье Моцарт, - короткий кивок, холодный голос и боль в груди, которая никогда не утихнет. Вольфганг смотрел на удаляющуюся фигуру и закапывал меж камней свое сердце, что едва могло дрожать. Он навсегда отдал его этому ужасному человеку, но теперь оно всецело принадлежало царству мертвецов. Фигура композитора уже давно исчезла между столпов, держащих тяжеловесное, угнетающе серое небо. На могилы наваливался чернеющий туман вечера, клубясь у самых ног и постепенно обволакивая дрожащее тело музыканта, пожирая сыростью его легкие. «Сальери, выведите меня из этого некрополя».