Protege moi

Констанция была спокойна, она не кричала и не плакала, лишь молча помогла мужу сменить грязную одежду, принесла тому компресс, уложила на софу у камина и послала соседского слугу за врачом. Женщина покорно приняла рассказ о том, что все эти долгие дни Моцарт провел в трактире, где его избили до полусмерти. Она не смотрела на своего нерадивого супруга с укором, осуждением, непониманием – лишь жалость сквозила во всех ее движениях. Вольфганг смотрел на эту тонкую фигуру в заношенном платье и испытывал самые теплые чувства за последние годы, в которых не было его матери. Ему нужна эта забота, это молчаливое понимание. Констанцию будто подменили, смирили ее пыл и крикливость, будто кто-то, нависнув над ее плечом такой же легкой фигурой, шептал слова успокоения. Темные огромные глазки светились от этого мелодичного голоса, и Моцарт был счастлив. С огромной помощью жены он снова начал сочинять музыку и зарабатывать ею на жизнь, его вдохновение рождало последние части десятой сонаты для фортепьяно, пропитанной светлыми созвучиями и легким счастьем, хотя в душе покоился лишь раскаленный камень обреченности, который тянул вниз. Но Вольфгангу необходимо держать надежду в руках, чтобы в пальцах оставалась хотя бы синица, ему нужно чувствовать ее, поэтому он окружает себя звонкими нотами, плещущимися на солнце. Каждое утро он поднимал себя со словами «жить возможно», но каждый вечер не мог заснуть, метался на простынях, проваливаясь в сон только от полного изнеможения. Композитора терзали еженощные кошмары, которые он упорно топил в черно-белых клавишах. Однако в библиотеке он раз за разом искал новые книги о далекой Венеции. Его не смущали эпигоны барокко, которые все еще дышали Возрождением, пока Европа обновлялась, познавая новое. Он читал про наслаждение и роскошь в поэме Марино «Адонис», неосознанно пытаясь приблизиться к горящей душе детей солнца, он изучал итальянскую любовь, религию, идеальный образ. Погружаясь в мир итальянских трагикомедий, Моцарт находил несколько интересных сюжетов, но это его интересовало в меньшей степени, чем то, что происходило за черными глазами, которые не отпускали мысли даже сейчас. Но, не смотря на больную голову, бессонные ночи и убийственные воспоминания, юноша меньше всего желал пересечься с этими чернеющими омутами. Сальери давно похоронил надежду вновь заговорить с Моцартом. Вполне логично было осознавать, что мальчишка просто больше не захочет его видеть, не то, что разговаривать. И опять бессонные ночи, убитые в работе, табак и прогулки по холодному кладбищу не спасали. Ничего больше не спасало. Слишком страшно было осознавать, что та грань, которую так старательно чертили между собой композиторы, была стерта. Стерта им, Сальери. Безжалостно, нагло и подло.  Библиотека столицы поражала своим размахом и красотой, но еще больше – редкими изданиями, которые бережно хранились на многочисленных полках, что заполняли бесчисленные коридоры. Итальянец медленно прохаживался меж книжных шкафов, надеясь найти что-то интересное. Муза не приходила к нему уже долгое время, сам композитор стал выглядеть очень плохо, поэтому любящая жена буквально вытолкнула Сальери из дома с приказом прогуляться и отдохнуть от всех важных дел. Спорить с Терезией было не только бесполезно, но и опасно, ибо эта женщина имела над композитором неограниченную власть, которую тот очень остро ощущал.  И вот, по наставлению своей любимой жены, итальянец коротал свое время в столичной библиотеке, бесцельно бродил по залам, пытаясь чем-нибудь себя занять. Внимание привлек черный корешок безымянной книги, которая пылилась на самых дальних полках. Взяв загадочное издание, мужчина резко развернулся, все еще думая о своей дорогой супруге, от чего, по вине собственных мыслей налетел на худую фигуру, что шла мимо. Глухой звук падающей книги и резкий толчок вышвырнули Сальери из своих мыслей, заставляя его встретиться со светлыми глазами, которые испуганно смотрели на него. Моцарт лишь нервно поклонился, спеша скорее уйти, но при этом из последних сил сдерживая ноги, чтобы те не перешли на бег. В эту минуту он забывает про книги, которые разлетелись безжизненной бумагой по скрипучему полу, про дрожь, что захватила тело воспоминаниями, про гордость. Уйти сейчас, или уже не бежать никогда. Вольфганг выбрал первый вариант и, выскакивая за тяжелые двери библиотеки, кинул в Сальери лишь невнятное: - С удовольствием поговорил бы с вами о вашей рождающейся опере, но очень спешу, прошу за это меня простить. Конечно, молодой гений не мог пропустить слухи, гуляющие меж членов музыкального сообщества Вены, о том, что Сальери работал над произведением, которое покажут во Франции под именем Глюка. И несмотря на то что стоило сомневаться в правдивости этих странных сплетен, наводящих больную фантазию Моцарта лишь на один вывод, он был уверен, что это так. Итальянца любила Европа, австрийца эта барышня не понимала. - Мсье Вольфганг! – мозг придворного композитора еще не успел понять, что происходит, а тело рвануло за удаляющейся фигурой. Пальцы нащупали мягкую ткань камзола и сжали ее, потянув музыканта за рукав к себе, заставляя того обернуться. От резкого движения Моцарт потерял равновесие, упав в смуглые ладони. Сердце подскочило к горлу, задушив в нем все те слова, что хотел сейчас сказать Сальери. Темные глаза въелись в коридор, надеясь, что их никто не видит. Пока гений соображал, что происходит, костлявые пальцы сжали его плечи и потащили за штору, что висела возле массивного книжного шкафа из дорогой древесины. Встретив в полумраке глазами с Моцартом, Сальери зажал тому рот ладонью, понимая, что мальчишка в любой момент может поднять на уши всю библиотеку, и ему будет совершенно плевать на то, что произойдет дальше. Пальцы мягко опустились на потрескавшиеся губы, стараясь не спугнуть музыканта, а темные глаза, не отрываясь, смотрели в светлые, которые лихорадочно цеплялись за красный бархат, что укрывал композиторов от людских глаз.  - Не бойтесь, - итальянец постепенно переходил на шепот, про себя молясь, что мальчишка от этого хотя бы немного успокоится. Рука, что прижимала Моцарта к стене, ощущала бешеный стук в груди, впитывала чужой страх, леденела от бледных пальцев, что, дрожа, вцепились в смуглую кожу. – Я только хочу извиниться перед вами, мсье. Я сейчас уберу руку и, прошу вас, выслушайте меня.  Светлые глаза сверкнули, а сам Моцарт, немного помедлив и взвесив все «за» и «против», коротко кивнул. Чужое дыхание обожгло смуглую ладонь, которая без сил опустилась, позволяя бледным губам схватить душный воздух.  - Простите меня, Вольфганг, - смуглые пальцы сплелись с бледными для того, чтобы поднести чужую дрожащую ладонь к губам. – Я очень переживал за вас, но не знал, стоит ли мне вообще появляться в Вашей жизни после содеянного.  Моцарт молчал, словно намеренно ждал, чтобы Сальери продолжал говорить. В голове было пусто, итальянец сам себе не мог объяснить, почему он себя так повел, почему он рванул за этим мальчишкой, почему сейчас просит перед ним прощение, прячась за шторой в столичной библиотеке. Слишком глупый поступок, ненужные слова и пустота в голове.  - Я скучал, Вольфганг, - произнесли губы, в которых уже не было голоса, не было воздуха. Пальцы отпустили чужую руку, темные глаза отвернулись от светлых, а в груди все еще лежал тот камень совести, что безжалостно раздавил сердце. Амадей был убит. Снова. Снова сжигал себя на костре отвратительных для разума чувств, снова был привязан к смертоносному столпу смуглыми пальцами, что сплелись со светлыми. Знакомое тепло влекло к себе, заставляло податься чуть ближе, совсем незаметно, даже робко и почти по-детски, но в голове оглушающе вопили воспоминания. Нет, в этот раз он воспротивится чувствам, послушает ту здравую мысль, что звучит в сознании. Бежать. Бежать от этого монстра, ведь в любой момент тот может в порыве своего безумия вновь перепрыгнуть через стену, что преграждала музыкантам путь друг к другу. «Будьте сильнее, Сальери, потому что я слаб перед вами». - Я раз за разом буду вас прощать, - пробормотал тихо Вольфганг свои слова, сказанные в порыве страстного сумасшествия, но не потерявшие своего смысла с пришедшей в голову свежестью осмысления. - Но вам действительно стоило убраться из моей жизни. Сердце дрожало от слов, которые выдыхал итальянец, но взгляд холодных, как отражение серого неба в осенних лужах, глаз безразлично изучает собеседника, как картину, не имеющую ничего ценного в крупных мазках краски. Больно. «Уйдите, вам и сейчас не стоило появляться, задерживать меня, смотреть на меня. От черных глаз становится плохо и душно, болезненно кружится голова. От них страшно и мерзко. От них просыпаются все ночные кошмары. Вы все еще спутник каждой моей ночи, каждого моего страшного сна». - Вы мне больше не нужны. Это должно было добить полумертвое сердце, ударить по ледяным щекам, встряхнуть разум и отрезвить мысли. Но нет. Фраза вдребезги разбилась о черные глаза, что смотрели на Моцарта, въедались в его кожу, в его глаза, читая его душу как открытую книгу. У этих слов не было твердой почвы, голос дрожал под тяжестью сомнений, а сердце предательски выдавало состояние австрийца.  - Я готов быть вам не нужным, - итальянец был непозволительно близко. – Я готов уйти из вашей жизни.  Медленно накрутив на тонкие пальцы кружево чужого жабо, мужчина вжал худое тело в камень стены, вдыхая один на двоих воздух, который пьянил итальянца этим знакомым до боли запахом, дурманил голову, заставляя вновь смелеть. Как бы Сальери не был силен перед Моцартом физически, морально он был слаб перед гением. Ощущение чужого тела в своих руках заставляло пальцы ныть, сердце срывать с себя оковы и камни совести и вновь рваться через ребра навстречу сердцу австрийца. Выключить разум, чтобы вновь отдаться греху, который сломает им жизнь.  - Но не сейчас. Мужчина на мгновение прильнул к чужим губам, не давая Моцарту что-то возразить. Вновь запечатлеть в голове этот сладкий вкус, ни с чем несравнимый. Это потрескавшуюся кожу, это горячее дыхание, этот робкий ответ – Сальери никогда не забудет эту манеру целоваться. Никогда не променяет эти губы на другие. Никогда не отпустит это тело из своих объятий, как бы сильно ему в грудь не упирались чужие руки в слабых попытках оттолкнуть.  - Я бы пал перед вами на колени, - тонкие пальцы привычным движением рванули камзол, обнажая шею, бледность которой снова сводила с ума. – Я бы молил вас снизойти до меня.  Моцарт вырывался, пытаясь стряхнуть с себя желанные руки, от которых в животе просыпались животный страх и нечеловеческое отвращение. Ему противен Сальери, ему мерзок он сам за то, что его тело так легко забывало боль, отдаваясь этому наглому итальянцу вновь. Скучал. Да, это состояние можно назвать тоской. Состояние, когда сердце воет, руки обливаются жаром, щеки покрываются болезненными алыми пятнами. Лихорадка жажды снова оказаться в крепких руках терзала композитора все это время. Птица, выпущенная на волю, не сможет жить, и в последнюю свою минуту будет думать о клетке. Вольфганг ощущал, как эти слова черными буквами отпечатываются на его коже, но он не готов был с ними смириться сейчас. - Поздно падать к моим ногам, - прошипел музыкант тоже на ухо. - Вы позволили себе слишком многое тогда – лимит исчерпан. Он старался пропустить мимо ушей все фразы, что должны были убаюкать разум, но голос дрожал, внимая пустым словам, что льстили сердцу. Моцарт толкнул итальянца в грудь, чтобы показать, что разговор должен быть закончен на этой ноте, что австрийцу больше нечего сказать. Однако даже Вольфгангу показалось, что эта точка слишком тускла среди чернеющих предложений и обещаний. - Вы все равно будете ждать моего падения к вашим ногам, - итальянец манерно поклонился, бросив взгляд на легкий румянец, что разодрал бледную кожу. - И мечтать вновь услышать... В темноте дорогих штор Моцарт был прекрасен так же, как и на пожелтевших простынях в дешевом отеле, как и с залитым кровью лицом в экипаже. Хотелось видеть это совершенство во всех мыслимых и не мыслимых ролях, хотелось считывать с бледного лица адскую боль и позорное наслаждение, изучать поведение. Ломка в теле от желания дать этим глазам больший спектр эмоций сковала мозг еще тогда, при первой встречи. -... что я, как и раньше, безумно люблю вас. Взмахнув тяжелой тканью, мужчина оставил гения одного в плену красного бархата, наедине с последними словами. - Я вас ненавижу! – швырнул он вдогонку Сальери, будя читателей, что заснули над желтоватыми страницами истрепанных книг. - Я знаю, - едва слышно шепнули губы, когда до итальянца долетел гулкий крик Моцарта. Он ударил в спину, разорвал в клочья легкие. Моцарт выскочил из бархатной клети сразу за итальянцем, который, кажется, уже испарился в воздухе, исчез. Юноша не может больше держать себя на месте, он снова срывается, вскакивает в первый попавшийся экипаж, едет к Дунаю, забирается на тот злосчастный мост и остужает разгоряченный лоб о ледяные перила, через которые так легко перекинуться, подарив себе еще несколько секунд свободы. Но эта свобода теперь почему-то совершенно не нужна, не желанна, а душа мечтает о ней лишь по инерции, вспоминая, как в юные годы все естество рвалось к независимости. Зимой Дунай был спокойнее, строже, его черные воды у берегов сковывал тонкий лед, но сердце реки все так же желало неумолимо утащить в свои глубины. Крошечные льдинки, что слетали с серых облаков, таяли во тьме, тонули маленькими кораблями. Они рвались вниз, чтобы спасти реку от мрака, но, в итоге, лишь бессильно плыли по течению и исчезают. Зима владела только берегами, только окрестностями, только Веной, Дунай же плескался в своей непоколебимости и силе, насмехаясь над слабыми попытками правил властвовать над ним. Холодный ветер убивал жар в груди и на щеках, и Моцарт покорно шаркал ногами по камням, медленно возвращаясь в Вену, где Констанция уже давно смиренно ожидала его с чашкой горячего глинтвейна. Она совершенно не умеет готовить этот напиток, но Вольфганг был приятно удивлен тому, насколько тонко его жена почувствовала настроение супруга, будто кто-то нашептал ей об этом на ухо. Они выпили, как хорошие друзья, и долго сидели перед теплым камином, пока головам не стало жарко от воспоминаний и алкоголя. Безумная ли любовь двигала Моцартом или семейное счастье, что спокойно и размеренно селилось в его доме, но зимой потрепанное перо австрийца рождало шедевры. Он обучал себя по шагам, по нотам извлекать из воспоминаний не боль, а вдохновение. Вдохновение, которое он познал тогда, после премьеры его первой венской оперы, теперь вернулось. Констанция, тихо посмеиваясь над испачканным в чернилах носом мужа, назвала эту зиму 1784 года удивительной, ведь ее Вольфи не знал волнения, а всего себя отдавал лишь новорожденным клавирным концертам. С каждой неделей возрастало число очаровательных учениц, одной из которых он посвятил свое произведение «Per la Signora Barbara Ployer». Моцарт, кажется, снова обретал легкость мыслей и жажду человеческий наслаждений с юными душами, он чаще появлялся на балах и званых ужинах, водил Констанцию в театр и в парк каждую неделю. Но теперь это возвращение к жизни «до падения», до падения к ногам итальянского интригана, не спасало мысли от гнета не убиваемой и страстной любви к придворному композитору. Разлука, отстраненность, намеренные попытки оставить все в прошлом не остужали пылкость, а лишь раздували угли. Вольфганг мучительно тосковал по чертам, рукам, глазам, что «были ему не нужны», к которым он не хотел возвращаться. В апреле Сальери покинул столицу и Австрию, но от этого стало только тяжелее. Юношу терзала ревность, ведь сейчас, в минуту, когда он шел в театр, чтобы в очередной раз проскользнуть мимо двери в темный кабинет мрачного жнеца, Сальери там не было. Итальянец был озабочен не австрийцем, а французами, этими скользкими лягушками. Уже после двадцать шестого апреля, когда вся Вена кричала об успехе Кристофа Глюка и Антонио Сальери, когда загадка авторства была официально раскрыта, Моцарт сидел в уютной гостиной Джованни Паизиелло: - Писать музыку для либретто низко, ведь либретто должно быть написано для музыки, - фыркнул Вольфганг, наливая себе еще бокал вина. Несколько дней назад этот композитор принес ему партитуру к увертюре «Данаид» и пригласил к себе на ужин. - Вы все о новой опере Сальери? Что вас так задело? - Ничего, герр, помилуйте, потрясающая работа, - в этих словах жили другие: «Задело, задело абсолютно все». - Моцарт, он вам не соперник, - тихо заметил Джованни, пристально глядя на худую фигуру у окна. После продолжительного молчания он все же поинтересовался. - Вы придете на мою премьеру? - Да, безусловно, - быстро ответил Амадей, делая глоток нектара. Франция встретила Сальери слишком гостеприимно, он иногда грешным делом раздумывал о том, что неплохо было бы сюда переехать. Терезии бы понравилась парижская мода. Утопая в работе и в интересных людям, итальянец совсем не вспоминал об австрийце, который остался в Вене. Но ночь все равно брала свое, а мозг - штука хитрая. Этот совсем не изученный орган подкидывал музыканту ненужные сны, топтался по его душе и вскрывал заросшие раны. Не вспоминаете Моцарта днем, герр Сальери, так страдайте от нехватки его ночами.  Сбросив с себя аромат Парижа, придворный композитор вернулся в столицу, которая была холодной и неприветливой. Но на этот сумасшедшая жизнь придворного композитора не закончилась. Буквально с порога Терезия сунула ему в руки красный конверт с приглашением на званый ужин и, заметив скривленное лицо супруга, шикнула на него.  - Ты же знаешь, как это важно.  - Но я только приехал, - голос был почти жалобным, итальянец совсем не хотел никуда сейчас идти.  Но спорить с Терезией было бесполезно. Она была единственной женщиной на земле, которая имела безграничную власть над Сальери и могла согнуть его пополам одним взглядом.  И вновь душный многоколонный зал, вновь нет возможности нормально вздохнуть, шагнуть без страха наступить на чей-то подол или не толкнуть и без того неуклюжего официанта. Вновь женские возгласы в полуобморочном состоянии и парики. Итальянец ненавидел парики. Этот аксессуар был самим убогим и самым ненужным, который когда-либо придумывали дизайнеры.  Среди толпы было не трудно отыскать Кристофа Глюка, который, вероятно, поджидал своего коллегу, карауля у стола бутылку дорогого вина.  - Должен признаться, я совершенно не люблю подобные мероприятия, - он улыбнулся, протягивая музыканту бокал. - Как ваша жена, герр Сальери? Давно ее не видал, но уверен, что она с каждым днем хорошеет.  - И пугает меня этим все больше и больше, - с улыбкой кивнул в ответ итальянец, сделав глоток.  Алкоголь обжег горло, развязывая язык. Спустя буквально полчаса композиторы уже спокойно обсуждали бытовые темы, совсем забыв о празднестве, что кружилось вокруг них.  - Кстати, герр Сальери, я слышал, что у вас был конфликт с герром Моцартом, - Кристоф слегка понизил голос, вероятно, желая, чтобы за этот разговор не уцепились любопытные уши. Итальянец в ответ лишь пожал плечами. Спустя несколько месяцев, слухи все еще продолжали бродить по столице, а многие недруги композиторов с большим удовольствием приукрашивали их, разбавляя все новыми и новыми фактами. - К сожалению, мы больше не общаемся с мсье Моцартом... - Как так? - Глюк удивленно посмотрел на собеседника. - Неужто причиной стали слухи? - Нет, просто не хочу, чтобы мсье Моцарт все узнал о том, что... - итальянец осекся. Оба мужчины сейчас знали, о чем пойдет речь дальше. Легонько коснувшись локтя мужчины, Сальери наклонился ближе, тихо проговорив: - В общем, я очень надеюсь, что он добьется успеха в Европе. У него огромный потенциал, и я делаю все возможное...  - Да-да, герр Сальери, - мужчина наклонился ближе. - Я помню, что именно по вашей просьбе герру Моцарту дали место при дворе Должен признаться, я восхищаюсь вашим отношением к нему!  - Вы преувеличиваете.  - И да, вы правы, герр Моцарт действительно заслуживает большого признания. В конце мая Моцарта пригласили на ежегодный бал император. Письмо пришло в красивом конверте накануне, заставляя композитора отложить свои дела и оставить беременную супругу, пообещав ей передать теплые слова каждой близкой подруге Констанции. Отказывать Иосифу нельзя, женщина это понимает, как и то, что для ее мужа это шанс вновь дать своему таланту жизнь. Дворец встретил Вольфганга ярким светом в вечерней мгле и громким хохотом молоденький девушек, которые роем накинулись на него, чтобы узнать о самочувствии Констанции. В огромную залу, где одновременно собрались сотни людей, местных богачей и гостей столицы, мужчин и женщин, молодых прогрессистов и граждан преклонных лет, Моцарт влетел, скрываясь от дамы, которая решила, что может воспользоваться отсутствием его жены. И ее упорные старания обязательно бы увенчались успехом через несколько часов в одном из крытых садов, что простирались на территории, прилежащей к дворцу. Но светлые глаза слишком не вовремя налетели на мрачного итальянца, который всего несколько дней назад прибыл в Вену. Вольфганг мгновенно потерял какой-либо интерес к розовощекой девушке, чье платье нетерпеливо шелестело за спиной. - Mon chère amie, клянусь передать Констанс ваши пожелания, - он приблизился к маленькому ушку. - Но не думаете же вы, что я смогу возлюбить другую? Ничего в этом мрачном облике не изменилось и ничего не ускользнуло из памяти. Чертов Сальери. Сейчас лишь пройти мимо, лишь продолжить веселье, лишь выпить чуть больше вина, но взгляд упорно цеплялся за придворного композитора, который горячо что-то шептал, склонившись над ухом своего учителя, учителя всех классических композиторов и музыкантов Австрии. Моцарта резко толкнули вперед непонятные, слишком мутные чувства, которым он не мог сопротивляться. - Прошу прощения, - он отвесил композиторам низкий поклон и, улыбаясь, посмотрел в седые глаза Глюка. - Позвольте украсть у вас этого прекрасного мужчину – мне бы хотелось поздравить его с победой над Францией. Вольфганг провожал старика взглядом, пока его фигура не скрылась среди накрахмаленных париков и напудренных лиц. Теперь взгляд небрежно скользнул по черному камзолу, без опаски и тени стеснения задерживаясь на белоснежном жабо и утопая в черных глазах. Он мог сдерживать воспоминания, которые бичевали разум, заставляя его содрогаться, но не мог сдерживать тоску по этим чертам. - Вы с Кристофом Глюком поистине чарующий дуэт, - Вольфганг схватил с подноса бокал и сделал несколько глотков, что были призваны остудить жар беспричинной обиды в горле. - «Данаиды» поразили мое сердце. Благодарю вас за эту музыку. Сальери непонимающе смотрел на мальчишку, который так нагло влез в его разговор с учителем. Светлые глаза сверкали странным пугающим огнем, а потрескавшиеся губы выкидывали слова похвалы, в которых слишком отчетливо звучала язва. Мозг хаотично пытался сообразить, почему Моцарт так себя ведет, откидывая каждый раз одну мысль, которая, вероятно... - Что случилось, мсье? - опасный вопрос повис в воздухе.  Серые глаза сверлили душу, пытаясь что-то из нее вытащить, что-то найти. Сальери терпеливо ждал, но ответа не было. - Моцарт, - композитор повысил голос. - Что случилось? - Как Франция поживает, герр Сальери? – проигнорировав странные вопросы, Моцарт облокотился на стол и сделал еще глоток алкоголя, вкус которого он не чувствовал, - Она еще может жить без вас и вашей музыки? Сальери растерянно смотрел на Моцарта. Он не понимал, что происходит. Австриец всячески старался показать, что все нормально. Но итальянец нутром ощущал, что что-то не так. - Ответьте на мой вопрос, я прошу вас. - Что случилось? – Моцарт обратил взгляд к потолку, будто раздумывая над чем-то, но в действительности ответ, что рвал самообладание на части, уже кричал в мыслях. - Я скучал по вам все это время и… - «не смог удержать свое желание заговорить с Вами прямо сейчас», но вместо этого Вольфганг промолчал, испытывая итальянца взглядом, и сделал еще один глоток. – К тому же я забочусь о том, чтобы вас опять не отхлестали слухи. Сальери, мужчины, какими бы близкими приятелями они ни были, должны держаться на определенном расстоянии друг от друга. Как мы с вами сейчас, но не как вы с… герром Глюком несколько минут назад. Последние слова ударили Сальери по щекам и открыли ему глаза. Он до последнего не верил в это, отвергал эту мысль как нелогичную, но... - Вы... - итальянец на секунду замолчал, взвешивая свой вопрос. - Ревнуете? Опустошенный бокал со звоном опустился на стол, а Моцарт резко отвернулся, скрываясь от взгляда Сальери. - Нет, - выдохнул он, сжимая руки в кулаки и пытаясь убедить себя в правдивости своих же слов. - Завидую. – Он почти взбешенно одернул камзол. - Это вы хотели услышать? Сальери хотел что-нибудь сказать, хотел успокоить Моцарта. Его даже посещала шальная мысль украсть его с этого пышного бала, который уже начал капать на нервы. Пальцы медленно потянулись к цветному камзолу, но тут худая фигура вновь повернулась к нему, в глаза вновь с этим странным блеском взглянули в душу. И где-то внутри, в недрах черной души что-то рухнуло Вольфганг вновь пристально посмотрел на итальянца, пока не замечая за ним человека, что яростно размахивал сейчас руками, видя своего любимого питомца. Композитор резко смягчился, вновь беззаботно улыбаясь. - Но вас, кажется, очень рад видеть император. - Его Величество? - музыкант обернулся, увидев весело идущего к нему правителя. - Доброго Вам вечера. Опять этот наигранный поклон, жилистая рука на плечах и похвала, от которой было уже тошно. Сальери не хотел сейчас купаться в почестях и комплиментах, он вообще не хотел здесь находиться. Тысячу раз он уже проклял себя за страх перед Терезией. - Герр Сальери, позвольте мне на несколько минут украсть вас? У меня есть к вам интереснейшее предложение, - голос правителя въедался в голову. Чужие пальцы уверенно коснулись рукава цветного камзола и потянули ткань, привлекая внимание Моцарта. Обернувшись, тот увидел перед собой уставшие глаза, в которых все еще сверкал запал. Запал, который даже сейчас, после нескольких путешествий на границу со смертью, искрился ярче, чем старость. Вольфганга передернуло. - Вы от меня что-то хотели, герр… - Да, - перебил Глюк, снисходительно улыбаясь мальчишке, казалось, что он готов в любую секунду потрепать Моцарта по щекам - Будьте мягче с ним, Моцарт. - С кем? Я не понимаю вас. - Сальери ведь действительно многое для вас сделал, - старик сощурился, видя откровенное непонимание в чертах юного лица. - Молодой вы еще. Цените такого друга, как Сальери, но будьте с ним осторожны, как ни с кем другим. Надеюсь, вы меня услышали, Вольфганг. Звуки собственного имени из незнакомых уст отрезвили, заставили мысли рвануть по колесу догадки, двигая его вперед. Дряхлая, но сильная рука Кристофа Глюка только несколько раз хлопнула Моцарта по плечу и исчезла вместе со стариком, оставляя молодого гения наедине с непониманием. «Сальери многое для вас сделал». Он вздрогнул, оглядываясь на итальянца, беседующего с императором. «-Я замолвлю о вас слово на ближайшей встрече с императором. - Мне не нужна ваша помощь, я всего добьюсь сам, слышите?» Но слова Вольфганга не были услышаны, что приводило его в ярость, которая смягчалась, успокаиваясь, как волны, ударяющиеся о волнорезы, когда он вспоминал о взгляде седых глаз. Взгляде, напоминающем отцовский; будто этот человек, Глюк, волновался об итальянце, будто видел больше, чем ему говорили. Сальери медленно шел за императором, продумывая в голове диалог, который ему предстоит. Кристоф Глюк подсказал ему неплохую идею, чтобы помочь Моцарту окончательно утвердиться в умах жителей Вены. Для этого надо было попросить у императора разрешение на совместную работу с австрийцем. Как бы итальянец хорошо не отзывался в верхних кругах о Вольфганге – все равно о нем продолжали говорить, как о посредственности. Смуглые пальцы сжались в кулак, когда шумный зал сменил холодный и темный коридор дворца.  - Ваше Величество, - голос дрогнул. – Я могу вас попросить об одном одолжении?  - Сальери, обо всех делах потом, - император обернулся. – Я хотел лишь поздравить вас. И сказать, что я очень рад, что вы приехали обратно, и что французы не пленили вас своим гостеприимством.  Итальянец кивнул в знак благодарности. Слова застряли в горле, а тело пробрал страх, который был ему не свойственен.  - Ваше Величество, я по поводу мсье Моцарта…  - А, герр Моцарт? – Иосиф тихо рассмеялся. – Признаюсь, этот мальчишка до сих пор мне не приятен. Хоть ваше обещание на счет того, что с его стороны больше никаких выходок не будет, выполнено, я, к сожалению, не могу относиться к этому австрийцу…  - Но ведь он гениален, Ваше Величество! - Сальери подался вперед, активно жестикулируя, будто эти незамысловатые движения руками помогут его словам звучать убедительней. – И мне кажется, что если мы с ним напишем что-то вместе, то это поможет ему утвердиться в венском обществе. Совместная опера с придворным композитором – это ведь не плохая возможность утвердиться в венском обществе, не так ли?  - Герр Сальери, - император вздохнул, положив тяжелую ладонь на худое плечо. – Я вынужден вам отказать. Мне совершенно не нравится эта идея, да и сам герр Моцарт, знаете ли, не внушает доверия…  - Но я прошу вас, - темные глаза сверкнули, надеясь, что слова все же пробьют стену непонимания между музыкантом и правителем. – Ваше Величество, как мне выпросить у вас разрешение?  Лицо правителя застыло на секунду, затем смягчилось. Кровь итальянца похолодела, мозг хаотично стал выдавать все жуткие картины воспоминаний, который Сальери старательно хоронил, вычеркивал из своего сознания, удалял. Каждая просьба, каждое слово про Моцарта, все заканчивалось одним и тем же. И как бы мерзко не было от этого, к сожалению, иного выхода, чтобы хоть как-то помочь мальчишке достичь немалых высот, не было.  - Герр Сальери, вы ведь прекрасно знаете, как надо просить моего разрешения на подобные вопросы.  Тяжелая рука коснулась жестких черных волос, наматывая их на кулак. Боль сдавила череп, когда хвост с силой потянули вниз, заставляя итальянца пасть на колени перед правителем. Он готов был целовать его ноги, унижаться перед ним, ползать на коленях, он готов был отказаться от всего ради Вольфганга, но Иосифу нужно было совсем не это.  Горло обожгла чужая плоть, которая сдавила глотку вместе с самоуважением, которое разбилось вдребезги. Смуглые веки сомкнулись, чтобы глаза не видели позора, не запечатлели его в памяти, не задушили Сальери его собственным бессилием. Руки дрожали от отвращения самому себе, ко всей ситуации.  «Простите меня, мсье Моцарт, если сможете простить».  Тяжелые пальцы, до боли сжимающие черные, как смоль, волосы, задавали беспомощной голове ритм, глотка сокращалась от приступов тошноты, воздуха не хватало. Итальянец давился собственной ничтожностью, которая обжигала горло, рвала его изнутри, уничтожала остатки совести. Слабость слезами просачивалась сквозь сжатые веки, катилась по бледным от стыда щекам.  Позор вязкой жидкостью рванул в глотку, заставляя мужчину отпрянуть, не смотря на адскую боль в голове. Давя из последних сил рвотный рефлекс, Сальери дрожащей рукой зажимал свой грязный рот. Это не должно было случиться. Не сейчас. Не в этой жизни.  - Ладно, герр Сальери, - итальянец не поднимал заплаканных глаз на правителя, но ощущал его самодовольную улыбку и властный взгляд, который пробирал до костей. – Я даю вам разрешение на совместную работу с герром Моцартом. Пойдемте же обрадуем его этой прекрасной новостью.  - Я… - музыкант закашлял, выплевывая свой позор на дорогой ковер. – Я могу подойти чуть позже, ваше Величество?  - Конечно, - голос Иосифа заставил Сальери вздрогнуть и согнуться еще сильней, почти касаясь лбом пола. – Я жду Вас в главном зале, маэстро.  Собрать оставшиеся силы и подняться оказалось слишком сложно. Колени предательски дрожали, к горлу подступал ком истерики, а глаза жгли слезы ненависти к самому себе. Найти в карманах платок было практически невозможно, от каждого шума в пустом коридоре на мозг накатывалась волна паники. Нельзя было так поступать.  Моцарт никогда не должен узнать, какими трудами он достиг своих высот. Никогда.  Когда непослушным пальцам все же удалось нащупать в ткани камзола платок, итальянец нервно вытер губы, проверил, нет ли следов на одежде, и собрал волосы в хвост. Ему повезло, что в таких коридорах часто вешают зеркала, поэтому оценить свой вид сейчас было намного легче. Сальери смотрел на человека в зеркале и ненавидел его. За все содеянное, за все мысли, за все грехи. Черные глаза дьявола обжигали кожу, острые черты лица пугали. Нет, это все не с ним. Это не он, это кто-то другой.  Это не его грехи. Это грехи другого человека.  В глаза ударил свет канделябров и многочисленных люстр, которые освещали огромный зал, который стал еще более чужим, чем был до этого. Шатающейся походкой, стараясь сделать лицо как можно более спокойным, Сальери подошел к Иосифу, который, казалось, вел себя, как ни в чем не бывало.  - Ваше Величество, - никакой дрожи в голосе, только спокойствие. – Думаю, стоит обрадовать мсье Моцарта объявлением о новой работе.  - Вы правы, герр Сальери, - император глазами стал выискивать худую фигуру.  Но долго искать Моцарта не пришлось. Австриец сам их нашел. Его глаза нервно взглянули на Сальери, отчего тот похолодел, надеясь, что гению все же не хватило ума додуматься, что сейчас произошло.  - Мсье Моцарт, - итальянец выдавил из себя улыбку, цепляясь за светлые глаза, как за спасительную соломинку, словно только они могли вытащить его из всепоглощающего кошмара. – У императора есть к вам интересное предложение. Поклонившись мужчинам, Вольфганг несколько долгих секунд пристально смотрел на Сальери, пытаясь найти в его поведении, взгляде, жестах хоть какую-то подсказку. Подсказку для ребуса, который мозг, извращенный пыткой скуки, слишком витиевато загнул. В воображении скакали самые непристойные картины того, как можно «замолвить слово», в них не хотелось верить, не хотелось принимать их за правду, но только эти мысли могли подняться на поверхность разума. Сердце заходилось в нервной истерике, заставляя пьяный от выпитого вина рассудок отступать, сдаваться. - Я надеюсь, это не касается музыки, - взгляд скользнул по фигуре императора коротко и быстро, как это дозволено правилами приличия, но надменно и брезгливо, что мог заметить лишь очень проницательный человек. - Ибо подобные предложения я готов выслушивать только от музыкантов или хотя бы от тех, кто близок к музыке. Было видно, как император скривился и готов был сорваться на надоедливого гения, к которому явно не располагала его душа, но что-то остановило Иосифа. Вольфганг встрепенулся, не получив в ответ столь же дерзкое слово или даже более неблагосклонное решение. Захотелось скорее уйти, сбежать из зала, который подкидывал под ноги австрийца новые острые камни. Светлые глаза вновь коснулись непоколебимой фигуры всегда вспыльчивого правителя, метнулись к темному камзолу итальянца. - Или вы больше не думаете, что в моих мелодиях «слишком много нот», Ваше Величество? – композитор склонил голову, вновь сталкиваясь с отсутствием какой-либо реакции. Вывод налетел на него молниеносно, от чего светлые глаза вспыхнули, а губы поджались. Больше сказать было нечего, и только тогда Иосиф, который, кажется, терпеливо ждал конца представления, хитро улыбнулся. От этого тело пробила дрожь озноба, а голова пошла кругом. - Не паясничайте, Моцарт, - был безразличный ответ.