Protege moi

Сальери смотрел на цирк, который устроил Моцарт, и прокручивал раз за разом в голове последние воспоминания, от которых хотелось сбежать. Холод хлыстом ударял по спине, по лицу, по суетливым пальцам, которые пытались спрятаться от боли под плотной тканью камзола. Каждое колкое слово австрийца било не правителя, которому, в принципе, было совершенно плевать на глупого мальчишку. Моцарт, сам того не понимая, безжалостно уничтожал и без того убитого итальянца, который держался на ногах из последних сил. - Мсье… - фамилия застряла в горле вместе с подступающей истерикой, которая сдавила разум. – Я получил от Его Величества разрешение на совместную работу над оперой, которая прославит нас обоих. Темные глаза встретили ужасающий холод в серых, который медленно сменялся на совершенно непонятные чувства. Спектр эмоций на бледном лице менялся слишком быстро, а придворный композитор молился про себя Богу, в которого никогда не верил, чтобы все прошло хорошо. «Я решительно отказываюсь», - чешется на языке Вольфганга, стараясь прорваться наружу, но измученный голос, который до сих пор звенит в ушах, останавливает. Совместная опера – это значит часы, дни, недели, разделенные на двоих. Это значит только итальянец и австриец. Это значит два таланта, сливающиеся воедино, невероятная четкость звуков и яркость красок, несущиеся вместе неудержимым потоком. Это значит величайшее произведение из тех, что мог себе представить ум. И это значит Ад, преследующий Моцарта отныне и до завершения последней арии. Светлые глаза ошарашено, с испугом смотрят на темного итальянца, который тоже кажется подавленным. Эта работа убьет их обоих, похоронит под нотными листами, закопает в сыром восхищении зрителей. Эта работа принесет много боли, ведь нельзя будет убежать, нельзя все бросить, скрыться, на время забыть ужас, приносимым минутами безумного наслаждения друг другом. До чего ненавистна эта еще не зачатая опера сейчас и до чего она желанна. Вольфгангу непреодолимо хочется уже в эту минуту найти первую ноту, которая откроет двери в инструментальное созвучие, ему хочется скорее увидеть Сальери за фортепьяно или клавесином, скрипкой, ведь раньше его глаза лишены были этого зрелища. Страшно и мерзко вновь остаться с композитором наедине, ведь тогда вернутся липкие воспоминания, запах крови и позора в них, но хочется скорее, прямо сейчас, утащить итальянца к себе, заставить его сочинять музыку. - Каков сюжет, Ваше Величество? - Не имеет значения, - императору скучно, и он показывает это, небрежно зевая. - Автор либретто? - Моцарт, меня это не интересует, я хочу видеть результат. Сальери ничего не слышал. Голоса гулом отдавались где-то далеко, а вокруг худой темной фигуры был лишь вакуум из страха и отчаяния, который сжимал беззащитные ребра, хрустел костями. Казалось, что музыкант на несколько секунд оглох, ослеп, выпал из реальности и запутался в сетке собственных чувств, возглавляемых паникой. Глаза предательски выдавали одну и ту же картину, картину позора итальянца, его унижение, его слабость и его отчаянное желание помочь Моцарту. Черный взгляд выхватил с потока ярких красок знакомую фигуру, которая что-то активно обсуждала с правителем, коснулся покрасневших от алкоголя щек, бледных губ, тонких пальцев, что активно жестикулировали. Словно завороженный, мужчина смотрел на австрийца, которого он за все эти годы так и не смог нормально рассмотреть. Этот человек действительно казался каким-то ненастоящим, слишком особенным. Ему не место в этом зале, в этом времени, в этом мире. Яркий камзол, безвкусный парик и тонкие, слишком аккуратные черты лица – все это сейчас черные глаза жадно впитывали, утопая в соленой воде, которая неожиданно решила предать спокойный образ придворного музыканта. - Черт, - тихо выругался итальянец, зажимая ладонью глаза, сгибаясь так, чтобы челка закрыла лицо. - Герр Сальери, что-то не так? – голос императора звучал слишком далеко, сознание упорно не хотело полностью возвращаться в тело музыканта. - Да, в глаз что-то попало, - процедил сквозь зубы Сальери, не в силах сдавить истерику, что буквально хлынула наружу. – С вашего позволения, я покину вас ненадолго. Моцарту хотелось вновь сказать что-то острое, колкое, но голос итальянца оборвал мысль где-то в горле, не давая ей увидеть свет зала. Амадей с непониманием смотрел композитору вслед и тут же бросился за ним, не раздумывая и не объясняя своих действий. Черная спина. Самое ненавистное видение из всех, что можно себе представить, но в этот раз Вольфганг рвался за ним, налетая на крикливых дам с безвкусными веерами и пьяных кавалеров с непомерными амбициями. Он не удивился, если бы потом оказалось, что его несколько раз вызывали на дуэль, но сейчас это не имело значения. «Сальери, подождите, нам нужно поговорить». - Герр Моцарт, я вас весь вечер ищу, - милое личико неожиданно возникло перед композитором, а тоненькие ручки схватили его за плечи. Моцарт нервно выдохнул, глядя, как итальянец исчезает за дверьми, ведущими в темноту. – С вами все в порядке? Вы выглядите встревожено. - Идем, - затихнув лишь на минуту, кинул мужчина и, схватив надоедливую девушку за запястье, потащил ее прочь из душного зала. - Ты получишь то, что хотела. Несмотря на грубый тон и пренебрежительное отношение, едва знакомая распутница покорно бежала за музыкантом по темному коридору, который съедал их фигуры. Вольфганга это выводило из себя еще больше, заставляя нервно трястись. Почему она не отпирается, не бежит прочь? Почему она следует за ним, верно глядя огромными светлыми глазами в непоколебимую спину. Это глупо, это безрассудно. Он ожидал совсем другого, хотел отпустить пташку, которая совсем не хотела улетать. Музыкант побледнел. Наконец, двери пустого помещения, из которого не доносились развратные стоны или ругань, захлопнулись за молодыми людьми, принимая их в объятия темноты. Прочь из этого проклятого зала, прочь от ненавистного правителя, от дурака Моцарта. Забиться где-нибудь, сжаться между тяжелых штор в коридоре, пытаясь дрожащими руками остановить нескончаемый поток горячих слез, которые впервые за несколько десятилетий рванули наружу, показывая слабость итальянца, указывая ему на его ничтожество, пиная его в пропасть отчаяния. Горло драла тихая истерика, заставляя ноги подкашиваться, а тело сгибаться пополам, теряя силу. Дрожь лупила по мышцам, пальцы суетливо зарывались в мокрые от пота волосы, царапали ногтями кожу, сжимали до боли черные пряди. Больно. Мерзко. Отвратительно. - Забыть… - нервно шептали сухие губы, а мозг вторил им, клеймя это слово на подкорке. – Забыть, забыть, забыть… Дрожь усиливалась, убивая самообладание, пальцы беспомощно цеплялись за красные шторы, стараясь удержать тело на ногах. Слезы градом стекали по холодным щекам, душили, заставляя итальянца захлебываться. Воздуха не было. Ничего не было. Был только он и истерика. Стены темного коридора давили на голову. Шатающейся походкой Сальери брел вдоль дорогих картин, ослепляющих зеркал и окон, за которыми разливалось всеобщее веселье. Дрожащие пальцы сминали ткань жилетки на груди, всячески пытаясь утихомирить невыносимую боль, которая ударяла в спину, заставляя тело беспомощно прогибаться, не в силах выдержать эту пытку. Совесть ковыряла органы, лезла в самую глубь, в самую сущность человека, чья сила была сломлена. Неизвестные родственники правителя с укором смотрели со своих картин, провожая пустым взглядом убитого композитора. Не смотрите. Позор спрутом обвивал тело и сознание, душил грудь, выжимая последний воздух из легких. Щеки горели от слез, которых уже не было. Соленая влага беспощадно сжигала побледневшую кожу, глаза погасли, теряя краски. Серый коридор намерено сжимал свои стены, заколачивая придворного композитора в клетку дворца, в клетку к ненавистному правителю, перед которым он был никем, перед которым он не имел лица и имени. - Прошу прощения, с вами все хорошо? – худые плечи почувствовали тепло чужих пальцев. – Вам нужна помощь? Итальянец отпрянул от незнакомого женского голоса и резко обернулся. В пелене ночи, в оковах проклятого замка стояла девушка-прислуга в помятом платье. - Вам плохо? Вы неважно выглядите… - Уйди. Девушка замолкла. Затем, немного помедлив, продолжила: - Герр, я могу вам чем-нибудь помочь? - Я же тебе сказал – уйди! – рявкнул Сальери, делая шаг назад. Истерика вновь сжала горло. Тонкая рука осторожно коснулась дрожащих музыкальных пальцев. Блестящие глаза девушки с неподдельной добротой смотрели на итальянца, который опять был на грани срыва. Казалось, служанка заглянула в самую душу придворного композитора, вытащила наружу всю его боль, прочла то, что нельзя было читать. - Герр, прошу вас, успокойтесь, - пухлые губы дернулись в неуверенной улыбке. – Я провожу вас в уборную, чтобы вы смогли привести себя в порядок. Тонкий стан, безжалостно схваченный старой тканью посеревшего платья, медленно двигался вдоль тяжелых стен коридора, которые расступались перед этим хрупким созданием. Итальянец молча шел следом, сверля пустым взглядом худые плечи, светлые, небрежно собранные волосы и талию, которой позавидовала бы любая богатая дама, что стягивает свои бока костями корсета. На секунду музыканту показалось, что эта девушка самый близкий человек, который есть в его никчемной жизни. Ее тонкие руки, бережно успокаивающие дрожь в смуглых суетливых пальцах, ее алмазные глаза, дорого сверкающие в пленительном лунном свете – все очаровывало, заставляя душу успокаиваться, выдавая в голове незамысловатый набор звуков, которые плясали, сплетались в такты, создавая потрясающую музыку. «Вот, значит, какая ты, муза» - мелькнуло в уставшей голове Сальери. Тусклый свет уборной вернул глазам бледные краски окружающего мира. Холодная вода успокоила сожженные слезами щеки, остудила голову и поставила на место мысли. Девушка терпеливо ждала, спокойно наблюдая за итальянцем. - Благодарю вас, - проронили смуглые губы, заставив музыканта остановиться в дверях уборной. – Вы действительно помогли мне. - Не стоит благодарности, - служанка поклонилась, затем посмотрела в черные глаза музыканта. В груди все рухнуло. Серые. Его глаза. Глаза человека, за которого итальянец готов был отдать все. Глаза человека, которому Сальери позволяет ломать свою жизнь, уничтожать гордость, разрывать на части душу. - У вас красивые глаза. Как у человека, которого я давно и без шансов на спасение люблю. Светлая кожа налилась легким румянцем, а пухлые губы проронили легкий смешок. Еще совсем молодая. Такой девушке точно не место в этих холодных стенах прогнившего замка. - Спасибо… - светлая голова наклонилась в бок, а милое личико украсила обворожительная улыбка. - Надеюсь, вы сможете вырваться из оков, что вас здесь держат, - бросил итальянец и поспешил покинуть свою спасительницу, которая показалась ему слишком притягательной. Оставив музу в западном крыле замка, музыкант рванул к выходу, надеясь покинуть званый вечер незамеченным. Сейчас большая часть гостей, да и сам император, должны быть уже изрядно пьяны. И, уж точно, о придворном композиторе сейчас никто не вспоминает. - Твою мать, сколько тебе лет? – на бледных пальцах грязная кровь, от которой неприятно кружится голова. - Шестнадцать, - девушка не напугана хотя бы так же, как Моцарт; кажется, что она вообще не понимает, что на самом деле произошло. - Герр, я никому не скажу, клянусь. - Меня это не волнует, - Вольфганг стирает кровь с пальцев платком, нити которого теперь держат еще больше позора, чем прежде, и поправляет одежду. - Вы бы лучше подумали о своих родителях, ведь вы обрекли их на вечный позор, подумали о себе. Приведите себя в порядок. От слов, которые он слышал не раз, а теперь говорил сам, к горлу подступает тошнота. Этот вечер подкинул под ноги Моцарта не только острые раскаленные камни, он еще с надменной улыбкой бросил в лицо слова: «Посмотрите на себя со стороны, мсье Вольфганг». Взгляните, как жалко Вы выглядите, как глупо Вы отправляете свою честь, свое достоинство в грязь чертовой дороги. Приятно? Нет. Падите еще ниже от осознания, падите к ногам судьбы и молите о пощаде. В этих душных стенах начинает кружиться голова, но композитор, отвернувшись от своего горя, что предстало в этот раз в лице юной девушки, терпеливо ждет, надеясь скорее глотнуть прохладного воздуха вены. - Поцелуйте меня, Моцарт, - тихие слова бьют в спину, впиваясь в кожу, въедаясь в мозг, как запах гнили. Он помнит, как сам произнес эту фразу, обращая ее к Сальери. Слово в слово. Даже интонация, пожирающая душу, была одинаковой. - Нет, - голос дрожит от мыслей, давящих на язык. - Вы уже готовы, пойдемте, я отведу вас к экипажам. - Там мой отец. Он уже не чувствует себя живым или хотя бы способным вернуться к жизни. Милое личико с огромными светлыми, но безнадежно пустыми глазами покидает его у дверей, выпускающих из дворца. А Вольфганг чувствует, как отец этой девушки изводит себя переживаниями, ожидая у экипажа пропавшую дочь. Пропавшую для него теперь навсегда. Что вы наделали, мсье Вольфганг? Что вы сделали с жизнью этой особы? Со своей жизнью? Она сама пошла, она не сопротивлялась, она… хотела этого. Горячий лоб касается холодной мраморной колонны, но, кажется, лишь нагревает камень. Поправив сбившееся жабо, итальянец шагнул на шумную террасу, где, в основном, развлекалась молодежь. Худое плечо задела юная девушка, взглянувшая на Сальери, а затем скрывшаяся в толпе. На секунду остановившись, музыкант посмотрел ей вслед, соображая, что же такого могло произойти. Затем вновь вернулся к своему маршруту. Но темные глаза ухватились худую фигуру в безвкусном камзоле, которая без сил держалась за мраморную колонну. Было совсем не трудно догадаться, что молодая мамзель расплакалась именно из-за этого никудышного кавалера, который, походу, был тоже чем-то подавлен. Выдохнув, Сальери собрал в себе последние силы и задавил остатки боли и воспоминаний, которые все беспощадно скребли по груди. Перед Моцартом надо было держаться как можно уверенней, чтобы тот ничего ни в коем случае не заподозрил. - Мсье Моцарт, - выдавить из себя улыбку было практически невозможно. – Поговорили с императором? Руки казались слишком маленькими, пальцы – слишком тонкими, кожа посерела, превратилась в ошметки, покрывающие кости трупа. Ужас замораживал душу, покрывал стенки груди льдом, по которому обильно стекала кровь разрушенного храма. Дрожащие перста сминали белую ткань платка, пытаясь спрятать в ладони алое пятно его отчаяния. Моцарт не дышал и не видел перед собой ничего, его охватывала паника. Выбраться из клетки, выход из которой не так давно своими руками старательно замуровал. В виски ударили ненавистный голос, который искривлял сознание, заставлял его прогибаться. - Идите к черту, - выплюнул Вольфганг, не глядя на подошедшего мужчину, чьи черты отпечатались в голове, как строки молитвы. - Убирайтесь к дьяволу вы и ваша помощь. Убирайтесь! Он, наконец, обернулся, затем медленно сполз на каменный пол по холодной колонне. Вечер забирал из худого сереющего тела тепло, Моцарта трясло так, что губы разбивались друг о друга. Композитор, пытаясь остановить сумасшедший порыв, содрал с головы истрепанный парик и зацепился дрожащими до боли в костях пальцами за волосы. Обезумевший взгляд носился вокруг, пытаясь хоть за что-то схватиться, удержаться за хоть сколько-нибудь приятный предмет, но раз за разом упирался лишь в черные туфли с дорогой застежкой. - Ведь это вы… - он давился своим слабым голосом. - Вы просили у императора разрешение на создание оперы. Зачем, Сальери? – Амадей поднял глаза и посмотрел на итальянца. - Вы ведь делали это не для себя, - в черных глазах есть ответ: придворному композитору эта опера не принесет ничего, но для молодого гения она может стать мостом к славе и признанию. - Цель не всегда оправдывает средства. И я – не та цель, ради которой Вам стоит опускаться перед императором на колени. Сальери смотрел в светлые глаза, которые еще несколько минут назад улыбались ему в лице прекрасной служанки. Моцарта трясло так, словно произошло что-то ужасное, почти так же, как тогда, в экипаже. Слова хлыстали по щекам, а их хозяин без сожаления бил по самым кровоточащим местам, сдирал корку, пуская боль наружу. «И я – не та цель, ради которой вам стоит опускаться перед императором на колени». Если бы вы знали, Моцарт, что ваши слова до ужаса правдивы. Смуглые губы скривились от очередной волны воспоминаний, которые щупальцами скакали по нервам. Тело пробила дрожь, а глаза беспомощно опустились, не в силах сдержать натиск светлого взгляда, что разъедал музыканта. - Я не мог, - голос холодел, терял эмоции, чтобы скрыть боль. – Вам ведь нужна моя помощь. Сальери осекся, наблюдая за тем, как австриец едва ли не корчится от боли, природа которой ему была неизвестна. Возможно, Вольфганга задел тот факт, что ему помог. А тот факт, что это был ненавистный им придворный композитор – и вовсе убил. Но оба понимали, что другого способа протолкнуть композитора-неудачника, над которым в тихую смеялась вся столица, не было. Моцарт закрыл руками лицо, цепляясь пальцами за кожу, а проклятый платок вдыхал в его легкие отвратительный запах совершенно чужого тела. И вновь на голову наваливались смешанные в однородную кашу воспоминания. Ни единого проблеска в нескончаемой погоне неудач. - Антонио, зачем вы меня тогда поцеловали? – отрешенно прошептал Вольфганг, проклиная те дни, проклиная ту репетицию, премьеру, тот кабинет, комнату, луну. - Я не буду перед вами оправдываться, - итальянец все же нашел в себе силы посмотреть Моцарту в лицо. Последняя фраза, брошенная австрийцем, была безжалостно проигнорирована. – Я сделал это для вас. Потому что вам необходимо начинать работать по-настоящему. Тонкие пальцы с силой сжали острый локоть, дергая Моцарта вверх. Глаза того удивленно округлились. Такая близость между мужчинами, тем более у всех на виду, была верхом дерзости. Серые глаза испуганно забегали по террасе, успокаивая себя в том, что этого никто не увидит. - А теперь послушайте меня, мсье Моцарт, - прорычал Сальери, сжимая еще сильней чужой локоть. - Я слишком долго унижался перед Его Величеством, чтобы выпросить для вас это разрешение на совместную работу. И, знаете ли, ничего приятного в этом нет. Я переступил через свою гордость, ради вас, черт бы вас побрал. И если вас это не устраивает, то идите и сами все высказывайте императору. Меня достало бегать за ним и просить обратить на вас внимание. Моцарт молчал, его губы дрожали, а кожа посинела от злости, которая сейчас бушевала в пьяной крови. Итальянец продолжал: - И мне плевать, что сейчас подумают гости. Мне вообще плевать, кто что думает. Если уж вам хватило наглости ревновать меня к Кристофу Глюку, а затем еще визжать о том, что я, видите ли, зря для вас стараюсь, то, думаю, еще одна волна слухов про то, что вас прилюдно избил придворный композитор, не удивит. Потрескавшиеся губы хватали накалившийся между музыкантами воздух. Сальери прожигал посиневшую кожу щек, всматривался в светлые глаза, читая в тех страх, ненависть и еще целую палитру эмоций, которые сейчас скакали в голове гения. Он был бессилен перед итальянцем, он был открытой книгой. - Знаете что? – голос предательски дрогнул, выдавая состояние музыканта. – Идите вы к черту. Со своей ревностью и со своей ненавистью. Смуглые пальцы разжались, чуть не подкосившиеся ноги шагнули прочь от мальчишки, который сейчас невыносимо раздражал. - Удачного вечера, Вольфганг, - вложить в это имя всю язву, которая скопилась за этот вечер. – И спасибо, именно вы мне сделали его сегодня незабываемым. Австриец нервно вздохнул, снова хватаясь за колонну, чтобы не упасть. Ему надоело видеть то, как Сальери в очередной раз отворачивается, оставляет его одного, поставив на свое место, с которого вновь придется взбираться наверх. Ему надоело это нестерпимо холодное отношение, которое порой превращалось в пожар. Ему надоело, что в любой момент обнимающие руки могут оттолкнуть, сделать больно, уронить на землю. Ему надоело чувствовать себя дорогой вещью, с которой можно делать все, что угодно. Последние слова вытянули из тела оставшееся тепло, растворяя его в ледяном океане темноты. Воздух наконец-то наполнил легкие, заставляя соображать. «Идите вы к черту», - кричал разум, ломая стенки морали. К черту все. Моцарт дернул кружевной рукав рубашки вверх, оголяя кожу запястья, которое уже полгода неизменно связывает черная лента. Этот кусок ткани, который за долгие месяцы значительно истрепался и потерял краску, все еще толкал вперед, вынуждал двигаться. Момент, который лучше было бы забыть, темный и отвратительный момент дарил уверенность и силу. Эта же лента, что стягивала черные волосы когда-то, заставила дрожащие пальцы спрятать грязный платок подальше. Мсье Вольфганг, вы жалок. Но ему было плевать сейчас на свою жалость, свое безумие, свое потерянное достоинство, искалеченную гордость. Моцарт покорно бредет за удаляющейся фигурой Сальери, не стараясь ее догнать, но и не отставая больше, чем на двадцать шагов. Итальянец остановился у экипажа, готовясь зайти внутрь и сбежать от этого вечера, а Амадей, подойдя чуть ближе, но держась на довольно большом расстоянии, прожигал темную спину взглядом. Он не знал, что может сделать, чтобы удержать итальянца, но знал, что иначе нельзя. Не сейчас, когда все действительно может рухнуть. Оскорбленный до глубины души Вольфганг вцепился в композитора лишь сильнее, безрассуднее и отчаяннее, не желая разжимать хватку. Темная фигура обернулась, чувствуя присутствие своей яркой тени. - Что вы здесь делаете? - Преследую вас, - Моцарт стоял на своем месте, как вкопанный, как тогда на премьере, когда ни дикий взгляд, ни холодный голос не заставили отступить. - Вы можете меня не выслушивать, ведь я достаточно сказал сегодня. Но дайте мне некоторое время, после чего я с готовностью пойду к черту. Итальянец с недоумением смотрел на австрийца. Нет, он, конечно, знал, что Вольфганг отличается необычностью своих выходок, он сам часто это ощущал. Но он не ожидал, что после всего того, что сейчас произошло, мальчишка пойдет за ним. - Хорошо, - желания и сил на споры и скандалы не было. – Садитесь в экипаж. Все слишком пьяны, чтобы подумать что-то не то. Пропустив гения вперед, Сальери еще раз бросил взгляд на дворец, который он за вечер проклял больше дюжины раз. Сегодня его сломали, уничтожили, сравняли его гордость с землей. И сегодня он понял, что ради невыносимого музыканта, который сейчас ждет его в экипаже, готов на все. - Что вы от меня хотели? – придворный композитор позволил себе нарушить тишину только тогда, когда повозка тронулась. - Ничего. Я не в праве от вас требовать еще что-то, вы и так сделали очень многое для меня, - Моцарт заглушил вновь подступающее возмущение, которому нельзя вновь дать жизнь, отвернувшись к окну, в котором мелькали темные силуэты домов. – Пусть я не просил этого, я благодарен вам. Искренне благодарен. - Глаза вспыхнули, когда, преодолев стену нежелания писать эту уже несколько раз проклятую оперу, Вольфганг снова взглянул на итальянца, представляя того за потертым от работы фортепьяно. - И мы напишем оперу, которая покорит всех, если вы все еще намерены это сделать. Моцарт хотел загладить свою вину, отблагодарить Сальери, но обида, загоняемая глубже всеми силами, в любой момент могла вновь вырваться и хлынуть на итальянца потоком. Слова казались слишком глупыми, неполноценными, они не способны были утешить, успокоить, передать все, что стоило показать. - Простите меня, прошу, - он нахмурился и опустил взгляд. Говорить было трудно, ведь он не привык выворачивать себя наизнанку. - А эта ревность… это действительно была зависть, я не солгал. Мне хотелось быть так же близко, как герр Глюк, но вы меня отталкивали. Весь вечер. – Вольфганг прикусил высохшую от правды губу, он ненавидел говорить прямо, ненавидел признаваться, благодарить, просить прощения. - Впрочем, я это заслужил, ведь «вы мне не нужны». Нервный смешок слетел с губ и разбился об оконное стекло. - Не извиняйтесь, - итальянец выдохнул, хрустнув костяшками пальцев. Слова Моцарта не звучали для него искренне. Наоборот, эта нелепая исповедь раздражала, заставляя мозг вновь и вновь вспоминать этот прогнивший вечер. В окне мелькали серые здания столицы, экипаж не торопясь плелся по узкой улице. В груди все еще бушевало отвращение к себе, которое сменялось гневом. Эмоции переполняли Сальери, который внешне выглядел слишком спокойным. Только сейчас он осознал, как устал за этот день. Тонкие пальцы слегка ослабили жабо, чтобы позволить душному воздуху протолкнуться в сжатые от боли легкие. Рука дрогнула, случайно сорвав нелепый аксессуар, кружево которого плавно слетело на колени. Музыкант не стал его поднимать. Черные глаза зацепились на худую фигуру напротив. Моцарт с поддельным интересом смотрел в окно. Взгляд скользнул по бледным скулам, потрескавшимся губам. В голове сразу всплыл их вкус, который итальянец до сих пор помнил. Скулы предательски свело. Сальери закусил губу, вновь отворачиваясь к окну. Мерзкие мысли неожиданно отступили, пропуская вперед тоску, которая камнем навалилась на душу. Тоску по человеку, к которому сейчас музыкант боялся прикасаться. Унимая в руках дрожь, пряча суетливые пальцы в ткани камзола, мужчина громко выдохнул, стараясь справиться с предательским желанием, которое нагло завладевает его телом. - Мсье… - голос сорвался, застыв между ними, когда итальянец встретился взглядом с гением. Он так и не понял, что толкнуло его вновь на этот необдуманный шаг. В голове не было ни единой мысли, мозг слишком быстро отключился, давая телу полную свободу подорваться с сидения и податься вперед. Тонкие пальцы схватили кружевное жабо Вольфганга, притягивая того к себе, сухие губы с нескрываемой дрожью впились в чужие. На секунду мир остановился, движение экипажа перестало быть ощущаемым, а в голове лишь стучало желание прокусить потрескавшуюся кожу любимых уст. Безразличный взгляд усталых глаз вгонял в угол непонимания, как и чужие пальцы на легком жабо лишь секундой позже. Вольфганг с благодарностью цеплялся за чужие губы, как за нить, что выведет из пещеры бездушия, отрешенности. Ему нужно было чувствовать, ему жизненно необходимо было испытывать любовь, ненависть, гнев, раскаянье. Все это в одно мгновение, сразу. Он расходовал весь спектр эмоций, как художник расходует свои краски, вогружая их на палитру, а затем щедрыми мазками - на холст. И сухие, в эту минуту чуть дрожащие от чего-то губы наполняли душу жизнью, выплескивают в нее счастье, к которому сердце отчаянно рвалось, тоску, от которой, кажется, невозможно теперь отмыть грудь, омерзение, что сдавливало горло. Лишь эти губы, только этот резкий рывок, властно притягивающий к себе, разжигали любимое пламя, что обернется трагедией, но согреет, приласкает своими языками. Неуверенно композитор притянул итальянца ближе, чувствуя пропасть упущенных месяцев и сказанных слов. Извинения не были приняты, они остались осколками лежать у ног, калеча душу Моцарта. Но сейчас он мог лишь откинуть все это прочь, чтобы насладиться секундой, ради которой умерли несколько месяцев. Жить ожиданием одного поцелуя, а затем ненавистью за него - таков приговор, такова неровная надпись на могильном камне.