Protege moi

Холодный ветер обдирал с костей кожу, царапал скелет, рвал слух на части своим чертовым воем. Дорога, которая дождем боли Моцарта была полита не раз за все эти годы, сама стелилась под дрожащие ноги, что рвались унести подальше. Подальше от этого треклятого дома, от этих сырых комнат, от их черного ворона, что гордо сидел в клетке на изящно таинственном обломке дерева. Дальше, дальше. Глаза, не разбирая силуэтов домов, повозок и редко встречающихся людей, ловили только знакомый порог, который не дарил облегчения или домашнего спокойствия, а лишь запирал в клетке, давая возможность отдышаться. Легкие разрывались от бега, сердце не останавливало свою болезненную мелодию, даже когда тощий призрак Моцарта ворвался в пустой дом. Он не закрыл за собой дверь, так что та не сдерживала легкие порывы летнего, но холодного сквозняка, наполняющие комнаты зябкой дрожью стен. Сбившееся от страха, гоняющего композитора по Вене из стороны в сторону, дыхание хлестало темную тишину, которую Вольфганг боялся нарушить пламенем свечи и ее едва уловимым шипением. Только сейчас, только в этой мнимой безопасности собственного жилища, Моцарт наконец в полной мере ощутил боль в длинных пальцах. Эти руки не чувствовали до этого ничего подобного, никто прежде не обходился с ними столь жестоко, ведь именно пальцы – главный инструмент, рождающий музыку. Теперь Вольфганг еще отчетливее понимал, какова цена этой ненужной привязанности, этой больной и безумной любви. Вновь он отдал музыку, но за что? Композитор не падал на колени перед своим бессилием, а несся к клавесину. Он без раздумий пачкал чуть желтоватые клавиши в крови и запахе паленого мяса, в запахе собственного подчинения, которого слишком много. Непозволительно много. Этот запах было необходимо заглушить музыкой, утопить нотами, выжечь дотла бумагой. - Нет, Сальери, вы меня не сломаете. Не сейчас и не так! Истерзанные пальцы ударяли по клавишам, кажется, бездумно, но каждое движение стучало по вискам нестерпимыми муками, которыми наполнялась мелодия, которыми она дышала, впитывая в себя все отчаяние. Руки, что опухли, налились отравленной кровью, носились по черно-белым связкам, рождающим пение клавесина. Даже дрожь, даже капли крови сливались в единый бешеный танец, которому было тесно в этой комнате, который тянулся к голосу, под купол, к сердцам, чтобы достучаться только до двоих: до Бога и до божества. Впервые он так рвался, рвался не к сердцам людей, слушателей, не к их душам, а к тому, кто невозвратимо глух. Вольфганг со всей силы ударил по потрескавшемуся дереву, в порыве безумства выплевывая на бумагу кривые знаки, и вновь скрючился над инструментом. Время ощущалось слишком хорошо, оно било по затылку, заставляя нервно вздрагивать, оборачиваться и надеяться не увидеть там человека, что явится пожинать плоды ночи, которой не было конца. - Я был вашим Каменным гостем*, как вы были моим. Получайте же теперь приговор! Звуки падали на пол, ползли по нему черными змеями, фуриями, извивались, кидались на все еще слабые ноги композитора, желая укусить, умертвить его. Но их яд не столь страшен, их месть не столь жестока, их темнота – свет в сравнении с тем, что ослепляло Вольфганга. Поэтому он позволял им обвить себя цепями, связать чешуйчатыми хвостами. И эринии душили, утягивая вниз, в Преисподнюю. - Нет, не один. Там не место мне одному. Я должен дождаться… - уже сорвавшимся голосом хрипел композитор. Только к вечеру следующего дня музыка наконец оборвалась, спряталась на уродливых листах. А истощенный, изнеможенный Моцарт отшатнулся от клавесина, который накрывала пелена бурой крови, сочащейся из высохших пальцев. Юноша собрал грязные партитуры и опустился в кресло напротив входа в кабинет, устремляя свой измученный взгляд на место, где скоро должен был появиться гость. Амадей готов был ждать, не двигаясь, долго, ровно столько, сколько понадобится. - Вы разочаровали меня, Сальери, - голос императора не был грозен, но все равно заставлял слабую душу вздрагивать от каждого слова. Итальянец поперхнулся, проглатывая вязкую жидкость, что сковала горло. Колени тряслись, пальцы беспомощно сжимали черную ткань камзола. Сознание отказывалось отключаться, не позволяло мужчине на несколько минут выпасть из реальности. Как себя не убеждай - это все настоящее, это все происходит здесь и сейчас. Давясь собственным бессилием, придворный композитор встал, без сил хватаясь бледными руками за массивное кресло. Сдерживать накатывающую холодными волнами истерику было почти невозможно, а голова отказывалась работать в таких условиях. - Прошу еще раз прощения, Ваше Величество, - слабое тело вяло поклонилось, стараясь держать равновесие. - Я поговорю с мсье Моцартом, мы решим эту проблему... - Ах, этот дерзкий мальчишка! – голос правителя был пропитан раздражением. - Сальери, почему вы так переживаете за него? Сколько раз вам уже приходилось унижаться из-за этого самовлюбленного австрийца! Музыкант не ответил, лишь опустил голову, пытаясь скрыть от правителя взгляд, полный досады и боли. Если бы Вы знали, Ваше Величество, как долго меня самого грызет этот вопрос, на который я никогда не найду ответа. - Ладно, Сальери, я прощаю вас, - император откинулся на софе, с довольной улыбкой запахивая шелковый халат. Эта улыбка доводила тело до панической дрожи. Итальянец невольно сделал шаг назад, стараясь не поднимать глаз на Иосифа. - Думаю, вам следует бросить идею совместной работы, - продолжил погодя мужчина. - Моцарту, так уж и быть, я ничего не сделаю. Если вы ручаетесь за его поведение, конечно же. - Ручаюсь, Ваше Величество, - Сальери сдержанно кивнул, сглатывая комок страха, что сковал сухую глотку. - Как вам будет угодно. - Тогда жду вас завтра. Удачного дня, Сальери. Музыкант поклонился, спеша поскорее покинуть этот пестрый, режущий глаз, зал, этот проклятый замок, спрятаться от ужасающего взгляда правителя. Но он придет сюда завтра. И будет приходить до тех пор, пока Моцарт не перестанет раздражать Иосифа Второго. Крыльцо до боли знакомого дома вновь кричало незваному гостю, что ему здесь не рады, что ему тут не место. И оно было право, ведь после вчерашнего хозяин этого здания вряд ли пустит итальянца на порог. Но у Сальери не было выбора - надо было сказать австрийцу новость, которая того, скорее всего, обрадует. На секунду мужчина заколебался. А если не говорить? Моцарт редко видит императора, тем более, все можно будет списать на его глупость, в которой правитель Австрии просто уверен. И тогда у Сальери будет возможность отплатить этому мальчишке сполна. - Герр Сальери, какими судьбами? - светлые глаза Констанции в удивлении расширились, глядя на черную фигуру, стоящую в дверях. - Доброго вам дня, госпожа Моцарт, - итальянец сдержанно улыбнулся, стараясь выглядеть как можно приветливее. - Как ваш супруг? Светлое лицо скривила гримаса отчаяния, вылившаяся наружу потоком горячих слез: - Не спрашивайте, герр Сальери. Вольфганг в последнее время слишком странно себя ведет. Порой пропадает надолго, дома не ночует, а вчера вообще пришел весь избитый! - Какой ужас, - наигранно кивнул придворный музыкант, вешая камзол. - Вы поговорили с ним? - Он не хочет со мной разговаривать, он вообще не обращает на меня внимания, - узкие плечи дрогнули. - Не хотите чаю? - Как с его стороны некрасиво, - итальянец внимательно наблюдал за поведением супруги Моцарта. Совесть под ребрами постепенно сгрызала почерневшую душу, но голова работала слишком ясно. Констанция не знала о том, что вчера произошло. И это ему на руку. - Обделять вниманием такую милую барышню, как вы. Девушка заметно покраснела, опустив глаза. Тонкие пальцы нервно теребили посеревший фартук. С теми деньгами, что зарабатывал ее муж, нормально прожить невозможно. Пухлые щеки блестели от слез обиды и сожаления за свою сломанную жизнь. Видимо, уничтожать чужие судьбы - призвание всего рода Моцартов. - Возьмите, - итальянец улыбнулся, протягивая девушке белоснежный платок со своими инициалами. - И не переживайте вы так, пожалуйста. Ваш супруг - прекраснейший человек. К нему просто надо знать подход. И, немного помолчав, добавил: - Да, от чая я не откажусь. А Вольфгангу можете пока не говорить, что я тут. Констанция растерянно посмотрела на аккуратно сложенную ткань в смуглых пальцах, затем перевела взгляд на самого Сальери. Ее пухлые губы приоткрылись, вероятно, подыскивая слова для ответа. Дрожащие пальцы осторожно взяли платок, затем бережно провели им по бледной коже. - Благодарю вас, - девушка поклонилась, отводя смущенный взгляд от темных глаз. - Пройдемте на кухню, я заварю чай. Воздух, лениво выходящий из легких, камнем падал вниз, на колени. Моцарт ждал, смотря на нотные листы у себя в руках. Эти десятки страниц, исписанных замысловатыми знаками и замечаниями, что были еще более неразборчивыми, чем ноты, умиротворённо лежали в худых уродливых руках, которые, казалось, совсем умерли. Боль все еще выла в тонких пальцах, а Вольфганг корчился при каждом неловком движении, но эта мука уже не была столь нестерпимой, она словно и вовсе стала привычной, будто сопутствовала гению всегда, но только сейчас вырвалась наружу. Раз за разом, секунду за секундой Моцарт воспроизводил моменты прошедшей ночи, раздирая в кровь раны, которые не успевали заживать. И вновь. Вновь этот кошмар, этот адский котел наяву, выжигал в душе вдохновение, которое не мог принести обычный день. Его музой, его милой любовницей была не Констация и даже не миленькая актриса театра, а тот угнетающий, порабощающий черный огонь, который выжигал дотла, до пыли, до невозможности возродиться. Вольфганг давно понял, что ему не быть свободным, ведь была возможна либо свобода, либо музыка, ибо теперь музыка не существовала без этого мерзкого, убивающего итальянца. В доме было тихо. Констанция, не предупредив своего мужа, приехала от матери только вчера вечером и была поднята ночью стонами клавесина. Кажется, она даже поднималась к Моцарту в кабинет, но тот не обратил на нее никакого внимания. Стоило спуститься, успокоить несчастную женщину, отправить ее обратно к матери, но Вольфганг знал, что его состояние пугает Констанс до дрожи, а в ее положении… Моцарт дернулся от звуков шелеста женского платья и прислушался. Он едва различал голоса то ли из-за усталости, которая давила на тощие плечи и посиневшие без сна веки, то ли от нежелания воспринимать болезненно ранящий тембр. Спокойный, низкий и вселяющий звенящий в ушах страх голос против высокого и даже чуть писклявого голоса Констанции. Вольфганг, поднявшись на трясущихся от усталости ногах, вышел на лестницу. Отсюда было удобно наблюдать за острыми когтями хищника, что были созданы Всевышним лишь для того, чтобы вцепиться в глотку и разорвать плоть. Увлеченная своим несчастьем женщина, как и ее мрачный спутник, не замечала или не хотела заметить призрачную фигуру на лестнице. Моцарт дождался, когда в нос ударил горьковатый запах горячего чая, а собеседники вышли в гостиную, чтобы затем привлечь внимание к себе. - Спасибо, что снизошли до нас, нашли ко мне подход и успокоили мою жену, герр Сальери, - хрипел мертвец, глядя вниз своими серыми безжизненными глазами с какой-то завистью к способным жить людям. – Вот ваши ноты – забирайте и… Нотные листы мятым шлейфом падают к ногам итальянца. Уродливый рисунок на них заставляет мужчину отвести взгляд, подавившись отвращением к происходящему. Спектакль, что так умело играл Вольфганг, был гостю совсем не по душе. Он готов был ко всему: к истерике, что неожиданно рухнет на худые плечи, к скандалу и даже к драке. Но не к этой немой горечи, что волной накрыла комнату, заставляя всех присутствующих на собственной шкуре ощутить эту фальшивую боль, что демонстрировал им гений. «Вы хотели видеть мою улыбку? Вот она… она стерта с этих листов, с этих губ вашей нелепой жаждой превосходства. Вы хотели доказать, что без вас я никто, что это единственная правда? Вы сделали это, вы задушили меня истиной. Ликуйте же. Торжествуйте, глядя на мою ничтожность. А этот «Пир Сатаны» будет моей одой в вашу честь». - … убирайтесь из этого дома. Сальери молчал, надеясь, что гнетущая атмосфера покинет кухню вместе с ее хозяином, что Моцарт заберет свою дряхлую слабость с собой, но она осталась валяться в ногах итальянца, распласталась на посеревших листках, на которых плясала чужая душа, извивалась, подобно нотам, что криво были прописаны больными руками. Скрипя половицами, которые так точно передавали стоны его души, Вольфганг тут же скрылся в своем темном кабинете, где за задернутыми шторами гнили алые бутоны, что с каждым днем теряли свои лепестки, роняя их на подоконник. Он не хотел видеть ни Констанцию, ни ее измученный взгляд, ни Гайдна, который захочет вразумить молодого гения, ни Сальери, который одним своим видом толкнет Моцарта к обрыву сумасшествия. - Герр Сальери, вам, наверное, стоит уйти, - Констанция обреченно вздохнула, с трудом нагибаясь за нотными листами. - Прошу прощения, я сейчас все соберу и приведу в порядок... – ее неестественно большие глаза с ужасом осмотрели темные подтеки на бумаге. - Если вам неприятно, я перепишу и пришлю с кем-нибудь завтра же. - Не стоит, - придворный музыкант жестом остановил Констанцию, не давай той прикоснуться к бумаге. – Этому творению место на полу. Вы позволите мне пройти в кабинет к вашему мужу? Темные глаза устремились к девушке, буквально вытаскивая из нее согласие, заставляя тощую фигуру покорно следовать по коридору, указывая незваному гостю на почерневшую дверь, за которой находилась немая истерика Моцарта. - Дальше вы справитесь? – писклявый голос резанул по ушам, заставляя Сальери ответить грубо, но сдержанно. Девушка кивнула, затем спешно удалилась, оставив итальянца наедине с безжизненным куском дерева, что разделял музыканта и его жертву, покорно ждущую своего палача. А Сальери был уверен, что его ждут. За этой гнилой преградой находилось то, что заставляло сломанную душу трепетать от желания вновь окунуться в чужой страх. За этой дверью был человек, к которому придворный композитор испытывал самое страшное чувство на земле. Гниющая преграда с вязким скрипом поддалась тонким пальцам, что толкнули ее. Нагло, совсем не предупреждая хозяина дома, итальянец шагнул через порог, шагнул в пучину горечи и отчаяния, что тут же затянули его, заставляя закрыть за собой дверь и посмотреть на худой силуэт, стоящий у окна. Моцарт молчал, не обращая внимания на музыканта, словно того не было. Словно всего происходящего не было. Острые плечи дрожали, а слабая душа витала где-то под потолком, обдавая холодом черную фигуру, толкая Сальери ближе к своей жертве. - Моцарт? – голос дрогнул. Нет, ситуация совсем не пугала и не ставила в тупик, но что-то внутри грызло, толкая итальянца на отчаянный шаг. Он все равно будет отвергнут. Это очевидно. Мальчишка не настолько глуп, чтобы позволить затянуть ошейник на своей шее еще сильнее. Не настолько, чтобы подпустить к себе человека, способного его убить. И все же, смуглые пальцы схватили бледное запястье, притягивая Моцарта к себе, сжимая его в неуверенных объятиях, осознавая, что сейчас произойдет что-то ужасное.Эти легкие, дрожащие, неуверенные руки, вталкивающие в грудь лед, были ужасны, они сковывали разум в тиски, они связывали руки, запирали душу за непроницаемой стеной, на которой виднелись только темные трещины страха. Но ужаснее были бессильные объятия в ответ. Эти худые, израненные, изуродованные руки, тянущиеся к холодному, безразличному теплу. Они убивали гордость, совесть, здравый смысл, разбивали себя в щепки, но цеплялись за черную ткань, и ничего более невероятного и кошмарного не могло случиться. Почему? Почему потерян контроль, почему мозг сошел с ума, почему больше ничего не поддается слаженному ритму, забавной мелодии, почему лишь скорбные переливы похоронного марша управляют процессией жизни? Когда это началось? Вольфганг сильнее прижимал к себе худое тело, которое резало шипами своей ненависти, своей зависти, своего глупого желания сделать этот мир лучше для человека, душа которого черна и чиста. Он не искал спасения в этих тяжелых, словно воздух перед проливным дождем, объятиях. Он не старался скрыть в них слезы, которые безрассудно прожигали глаза. Он не пытался выплеснуть через них боль. Моцарт в сотый, тысячный раз рвался к решению, добивался ответа. Зачем? За что? Когда? - Черт вас подери, - голос, вновь похожий больше на хрип загнанной собаки. - Даже после того, что вы сделали, я едва ли могу перестать думать о вас. «Мне страшно. Меня это пугает. Пугает та безумная пляска чувств под вашу строгую музыку». Но Моцарт не говорит этого вовсе не от того, что не желает показывать Сальери все свои слабости, а потому что знает: итальянец видит эту немощность. Вольфганг чувствует, как смуглые пальцы пробираются в страх, хватают его за глотку и начинают играть раздражающую мелодию. Страх дергается, вынуждает Моцарта отпрянуть, оттолкнуть длинные пальцы. Полумрак мертвого кабинета съедает трясущуюся в каких-то безумных конвульсиях отвращения фигуру. Вольфганг отходит к клавесину, который чернеет громоздким гробом его погубленного гения. Вновь в голове стучит лишь одна мысль: либо свобода, либо музыка. И это именно тот выбор, который разорвет австрийца, уничтожит его. - В какой из бокалов вы подлили мне этот яд? Серые глаза утопают в бреду, захлебываются сумасшествием, а рука сметает на пол вазу со свежей водой и бутонами роз, которые уже почти потеряли свою краску, свои легкие лепестки. Тонкий фарфор разбивается в ногах Моцарта, который теперь нелепо стоит в грязных, мерзких остатках, обломках, обрывках того, что хранил столь трепетно, столь бережно, того, что старался держать ближе к себе, того, чем не без отвращения и восхищения любовался. Эти цветы, подаренные, как кнут палачом, рассекали старые раны, но теперь жалко распластались по деревянному полу. Звон все еще стоял в ушах, когда Вольфганг вновь подлетел к окну, распахивая плотные шторы и пропуская в помещение свет. Он будто хотел выгнать темноту из углов, но мрачный жнец все еще возвышался над беспорядком мыслей. - Почему вы не можете просто уйти из этого дома? – дрожащая рука ударяет по груди, прячущейся под окровавленной и смятой рубашкой. - Я бы уехал, сбежал из этого чертового города, от вас, но вы… Вы не исчезнете. - Потому что вы не хотите, чтобы я уходил, - холодный голос разбился о темные стены, ударил в худую спину. Деревяшки под ногами протяжно скрипнули, когда итальянец медленно направился к человеку у окна. - Вы не хотите, чтобы этот кошмар заканчивался. Рывком повернув Моцарта к себе, Сальери тонкими пальцами схватил острый подбородок, заставляя серые глаза сплетаться со своими. Истерзанные души музыкантов рванули по углам комнаты, дальше друг от друга, не желая принимать того, что может произойти дальше. Но придворный композитор молчал, ковыряясь в чужих мыслях, читая гения, словно открытую книгу. Время замерло в ожидании, все вокруг застыло в ледяном покое, пробирающем до костей, изводящем разум. Блеск в светлых глазах дрогнул, словно соглашаясь с этой мертвой тишиной вокруг, что нависла над мужчинами, сдавила их судьбы и выдрала время. Его больше не было. Между музыкантами вообще больше ничего не было. Лишь вязкий скрежет тугой нити, что связывала два тела, иногда нагло нарушал напрягающее спокойствие. - Хорошо, - итальянец шумно выдохнул. - Я уйду. От совместной работы, думаю, нам стоит отказаться. От вас мне ничего не надо. Я больше никогда не нарушу ваш покой. Смуглые пальцы отпустили острый подбородок. Сальери медленно сделал шаг назад, не отводя черных глаз от серых, не нарушая этот бесполезный контакт, словно он мог еще что-то решить. - Вам же я советую покинуть Вену, мсье Моцарт, - до тошноты официально. - Нам двоим в столице не место, и вы это знаете. Удачного вечера. Но Сальери не отворачивался. Этот черный гонец несчастья вновь прощался, оставаясь на том же месте. И душа не ныла отчаянно, как должна была ныть, теряя свою часть, отдираемую итальянцем. Потому что еще не конец, потому что ничего не кончено. И не будет кончено до тех пор, пока один из музыкантов не захочет прекратить этот кошмар, сыграть последний аккорд, изобразить последнюю надрывную ноту. Это очевидно, это ощутимо, это осязаемо, как никакое другое правило, доказанное не раз. Вот только два глупых ученика вновь и вновь не получают те знания, которые им столь рьяно пытается водрузить на плечи нравоучительная судьба. Желания принимать столь скучных расклад, кажется, нету не только у Вольфганга. Однако его искалеченные дрожащие руки опускаются, а в груди селится какая-то пустая надежда, сопротивляться которой уже не было сил. Эту надежду можно только умертвить и сжечь, иначе она вновь и вновь будет произрастать ядовитым плющом на обломках. - Сальери, - тихий голос заглушает щелчок ножа для бумаги, который ложиться в бледные руки, соскальзывая с письменного стола. - Вы, думаю, не настолько глупы, чтобы не понимать, что только одним способом я могу покинуть Вену. И только так могу исчезнуть из вашей жизни навсегда. Иначе… Иначе судьба вновь столкнет их лбами, как двух упрямых баранов, борющихся за сердце бездумного парнокопытного животного. Оба не нужны Вене, но оба не прекращают свою борьбу, гонимые нездоровым азартом. Острое лезвие, служившее раньше лишь для того, чтобы открывать хозяину новые знания, сейчас с готовностью скалилось, рвясь впиться в глотку и оборвать стремление к жизни. Оно плавно легло в смуглые руки, и Вольфганг невольно дернулся от этого пугающе прекрасного вида. Сальери – тот, кто действительно мог отнять у него жизнь, и только сейчас Смерть по-настоящему была близка, но Моцарт, мешая страх с непонятным, ребяческим восторгом, все же хватался за воздух ртом, пытаясь, кажется, вобрать в легкие больше жизни, чем это возможно. - Или вы тоже слишком слабы, чтобы прекратить эту отвратительную игру? Черные глаза смотрели на блестящее лезвие в смуглых руках, видели в нем отражение испуганных душ. Моцарт и не догадывался, насколько это предложение пленительно своим исходом. Перед глазами дразнящим танцем скакали картины мертвого бледного тела, посиневших пальцев, сцепивших черную ткань камзола, потухших серых глаз. - Не стану скрывать, ваше предложение мне по душе, но... Лязг ударившегося о старые деревянные доски блестящего ножа оглушил комнату. - ... но это слишком скучно. Живите и мучайтесь, маэстро. Или наложите на себя руки сами, если самолюбие позволит, конечно. - Тогда я не понимаю, каков смысл мне уступать Вену вам. Если вам уж так не нравится участь существовать со мной в одном городе, то возвращайтесь в свою Италию, - Вольфганг измученно улыбнулся. - Уверен, что такому, как вы, там не будет столь скучно, ведь австрийцы не такие искусные интриганы, как итальянцы. - Хорошая идея. Развернувшись на каблуках, Сальери направился к выходу, подгоняемый скрипом половиц. Обернувшись в дверях, музыкант наигранно поклонился, вновь взглянув на замешкавшегося гения. - Удачно вам покорить столицу, мсье Моцарт, - смуглые губы дрогнули в издевательской улыбке. - Искренне надеюсь, что у вас все получится. Император вам будет очень рад. - Рад? – худые плечи нервно дернулись, - К сожалению, в этом я не в силах соревноваться с вами, - не двигаясь с места, Моцарт старался не срываться на крик, чтобы не тревожить Констанцию, которая уже, наверное, слышала их разговор. - Ведь я не собираюсь… ползать перед ним на коленях, - композитор судорожно выдохнул, вздрогнув от правды, рвущейся в голову после прошедшей ночи. - как это делаете вы. Только сейчас, спустя десяток лет, он наконец до конца понял смысл сказанных отцом слов. Ощутил удар, учиненный ими. Почувствовал, как мерзкий, липкий холод сковывает руки тяжелым осознанием. Только повторив эту проклятую фразу вслух практически дословно, Вольфганг задохнулся в гнетущей истине. - Успех, обязывающий к унижению, может считаться лишь низким поражением. Смех. Пугающий, истеричный, безжалостно сжимающий слабые легкие. Итальянец буквально согнулся пополам, выдавливая из себя эти тошнотворные, сотрясающие воздух звуки. - Помилуй вас бог, маэстро, о чем вы? - Сальери давился словами, цепляясь темными глазами за серыми. - Вы действительно думаете, что я добился своего положения через унижение? Вы смешны. Слова застряли в глотке, правда сдавила грудь. Не было никакой слабости, не было мерзости ради славы. Ничего этого ведь действительно не было. Была лишь надежда на спасения от того ужаса, что преследовал итальянца с детства. - Чтобы вы знали, маэстро, - голос резко упал в холод, а спина выпрямилась. - Ваши выводы не верны. Унижался я только ради вас. Ради вашей славы и вашей судьбы. А что вы сделали? Что?! Голос сорвался, рванул вперед, хватая гения за глотку и проталкиваясь в больную голову. - Вы испортили даже это. Вы сделали все, чтобы я терпел боль и унижения от императора. Вы так и не осознали цену своей славы, которую смогли построить только с моей помощью. Тело дрожало от гнева и досады, от чернеющей клеветы, что обнимала музыканта сзади. - Вы никто, мсье Моцарт. И здесь вы никому, кроме меня, не нужны. А я умываю руки. Отвернувшись от серых глаз, Сальери толкнул худыми пальцами массивную дверь. - И когда император погонит вас прочь со двора - вспомните мои слова, маэстро. Тонкие пальцы схватили чужое запястье, будто это непроизвольное движение, этот нелепый порыв мог изменить все в один миг, вернуть композиторов в беззаботные секунды забвения. Однако сжатая до боли рука была в силах лишь задержать на минуту того, кому вообще не стоило сейчас ничего говорить, с кем необходимо было попрощаться раз и навсегда. Чувствуя невыносимую слабость, Моцарт ждал, когда дерево вновь заточит Сальери в этом душном кабинете. Каждое мгновение било австрийца по спине, по больным рукам, по уставшему сердцу, каждое мгновение убивало, чтобы заставить возродиться вновь и снова умереть. - Вы можете уйти сейчас, и тогда, клянусь, - дыхание сбивалось, будто эти слова впивались в губы сладостным и отчаянно жестоким поцелуем. -Я тоже больше не посмею нарушить ваш покой. Однако перед этим простите меня, иначе мысль о вине перед вами, - Вольфганг глотает слова: «И мысль том, что вы не любите меня», - убьет меня. «А я не хочу умирать. Не хотел умирать, когда просил вас задушить меня, когда падал в объятия Дуная, когда обреченно смотрел на блеск лезвия. Однако вы, словно чума, бросаете мой разум в жар, к плащу Смерти». - Но вы, конечно, не поверите моим словам, - Моцарт наконец отпускает руку итальянца. Слова бились о хрупкие кости, щупальцами проникая под ребра, сжимали своей слизью слабое сердце, которое неожиданно дернулось навстречу чужому голосу, потянуло своего обладателя к австрийцу. Но Сальери не обернулся. Черные глаза уставились в прогнившее дерево, желая избавиться от этой ненужной преграды, покинуть душную комнату, что изводила слабое тело, давила на голову, подчиняла себе разум. Моцарт ждал ответа. Итальянец прекрасно понимал, какие именно слова мальчишка проглотил, и что именно он хочет услышать сейчас. Сердце рвалось к чужому, душа металась в груди, в панике пытаясь найти свое место, а голова отказывалась работать. Но нельзя было вновь сужать этот порочный круг, нельзя было окунаться в никчемные чувства, что океаном бушевали в теле, желая жить. - Будьте счастливы, - ужасные слова. Они ударялись о стены, были австрийца по лицу, выталкивая незваного гостя за порог кабинета. «Будьте счастливы, мсье Моцарт. Без меня, ведь я не смог вам ничего дать». Руки выбивали по захлопнувшейся двери звуки, которые сливались в странное слово, похожее то ли на «спасибо», то ли на «ненавижу». Но Вольфганг сам выпустил эту покалеченную птицу, не сумев и дальше наблюдать за тем, как она разбивает крылья о прутья темной клетки. Поэтому он тонул в беззвучной истерике, захлебывался глухим, сухим плачем и вновь опускался на колени. Когда через несколько часов Констанция тихо и слишком робко для этой смешливой девушки постучала в дверь и, не получив ответа, открыла ее, светлые глазки неестественно большими янтарными каплями поймали у порога скорченную фигуру. Женщина вздрогнула, кинувшись к мужу на шею. Она устала видеть его таким, она устала быть беспомощной перед его состоянием. Пухлые бледные ручки заботливо помогли подняться композитору, который, потеряв испуганную душу под потолком, стал слишком легким, усадили его в кресло. Голос, который никогда не успокаивал, не успокоил и сейчас, но каждая его надрывная нота старалась вылечить, дать покой. Вольфганг вымученно улыбнулся, пугая этой улыбкой Констанцию еще больше. Он согласился поесть, чувствуя, как тусклая кожа прилипла к скулам, он позволил обработать раны, он дал сменить грязную, пыльную рубашку. - Он не взял ноты, - неуверенно начала женщина, не решаясь произнести привычное «герр Сальери». - Они не нужны ему, а я слишком хорошо запомнил эту мелодию. Можешь сжечь. - Нет, - Констанция нервно сжала в руках желтоватый платок, которым недавно стирала пот со лба мужа. – Мне кажется, тебе нужен отдых… да и с учениками ты в ближайшие дни не сможешь заниматься. Оба с нескрываемой болью смотрели на руки, которые превратились в сухие мумии. Гонимый каким-то странным инстинктом, Вольфганг притянул к себе жену и усадил ее, пузатую и тусклую, к себе на колени. Вновь в этом кабинете возникла иллюзия умиротворения. Но, к сожалению, любовь этих двух потерявшихся людей не такая. - Не волнуйся по пустякам – знаешь ведь, что твой непутевый супруг тот еще мальчишка, а мальчишкам свойственна тяга к противостояниям. - И дракам, - женщина наконец рассмеялась. - Надеюсь, у нас родится девочка. ________________________________________ *«Каменный гость» или «Севильский обольститель, или Каменный гость» пьеса Тирсо де Молины, в которой впервые появился образ дон Жуана. Фразеологизм «каменный гость» - выражение первоначально употреблялось в значении: “страшный, неприятный гость” и говорилось о человеке, появление которого приносит несчастье.