Protege moi

Моцарт шел по мощеным улицам медленно, не обращая внимания на суету вокруг, связанную с приближающейся бурей, но не от того, что не хотел возвращаться домой. Нет, он хотел бежать, хотел исчезнуть в любимом кабинете, который мог укрыть, спрятать в своих темных углах, в кабинете, где бумага сладко шелестела под ногами, в кабинете, дышащем музыкой. Однако вечерний ветер старался сбить с ног, вернуть обратно, поставить Вольфганга на его место, сумерки своей безучастной серостью прижимали к земле, опускали еще ниже, не давали видеть мир вокруг. Моцарт шел, пожираемый болью: его голова раскалывалась на миллион частей и рассыпалась, как звуки его первой, еще неумелой оперы, в висках надрывисто стонала скрипка, а поясница скрипела, как старая тяжелая дверь. Худая фигура, сопротивляясь ветру, порой останавливалась и припадала к какой-нибудь покосившейся стене, где она задыхалась до неумения дышать, вспоминала лишь урывками произошедшее и происходящее. Тогда ее вновь пронзала боль головокружения, а стыд гнал дальше. Зачем было стирать эту черту, разрушать стену? Глупо, безумно. Желтые простыни, пропитанные похотью и потом страшной ночи, кажется, все еще обволакивали его тело, как кокон, их запах въелся в бледную кожу, а грязный цвет окрасил ее. Эти скрученные и сжимающие тонкую шею простыни, как петля, обрекая на смерть. Грех. Грех, который не изгладишь молитвами и просьбами о прощении, о пощаде. Вольфганг готов был рухнуть на колени перед кем угодно ради искупления вины. Он медленно сходил с ума, чувствовал, как рассудок покидает его, обрывая те остатки тончайших нитей, что связывали их до этого. «Говорят, все гении безумны, Сальери. Только теперь я ваш гений». Хотелось почувствовать на плечах тонкие руки Констанции, которая всегда успокаивала, всегда покорно и преданно зализывала раны, нанесенные итальянцем, но дом был пуст. Женщина, которая пусть и не была любимой, но приносила в душу штиль, резанула по слабой груди своей короткой запиской: «Милый Вольфи, мне тяжело теперь одной, посему я вынуждена предоставить тебя работе и уехать к матери. Навещай нас – мы будем искренне рады». - В вашем доме всегда благоухают цветы? – седоволосый мужчина, по-хозяйски разместившийся в кресле и заправлявший в трубку табак, с неподдельным интересом смотрел на роскошный букет алых бутонов. - Констанс нет дома уже несколько дней, а цветы свежие, - высказал свои мысли Гайдн. - Я, признаться, всегда поражался тому, какие прекрасные розы Вы дарите своей жене. К примеру, тот гербарий. Это очаровательно! Моцарт буквально с тяжело скрываемым омерзением оглянулся на еще свежие розы, в краске которых он слишком отчетливо видел свою кровь. Но взгляд его быстро смирился и уже спокойней перескочил на тот самый «гербарий», засушенный букет двухлетней давности. Вольфганг выдавил из себя улыбку и продолжил разбираться в беспорядочных листах с нотами, письмах и записках. - Они не свежие, друг мой, они живут очень долго, - говоря это, Амадей молился, чтобы мужчина не заметил дрожи в его голосе. - Даже слишком долго. - Ну что вы! Это ведь прекрасно, - Йозеф выпустил серые клубы дыма к потолку. – Что вы там все копаетесь, Вольфганг? Присядьте – я так давно не любовался вами. - Я постою, - мгновенно отозвался Моцарт, чуть корчась, но тут же постарался все объяснить. - Я ищу наброски сборника квартетов, что посвятил вам. Вы ведь за ним пришли? - Какого Вы обо мне мнения? Я пришел, чтобы увидеть вас, - старик рассмеялся. Бледные пальцы тем временем неаккуратно наткнулись на дорогую бумагу, исписанную знакомым почерком. Кожа обожглась о лист, который должен был быть сожжен еще в первые часы после своего рождения. «… благодарен Вам за ночь, которую Вы мне подарили», - безжалостно кричали буквы, оглушая Вольфганга, роняя того обратно в котел с воспоминаниями. «Благодарен Вам за боль, которую Вы мне принесли. Благодарен себе за глупость». Разорвать эту слабую бумагу сейчас, в эту секунду, разорвать на мелкие куски. Но посеревшие до неузнаваемости глаза зацепились за новую строчку: «Позвольте же мне побаловать Вас за это небольшим презентом». Позвольте же мне унизить вас этим презентом – таков был истинный смысл слов. Моцарт в миллионный раз сжимает в кулаке записку, чтобы через секунду от чего-то заботливо разгладить ее и спрятать. - Моцарт! С вами все в порядке, - обеспокоенный композитор поднялся с кресла, заставляя вздрогнуть и скорее отыскать нужные листы. - Вы выглядите болезненно. - Вина? – быстро оборвал Вольфганг и скорее отошел от стопки бумаг. - И вы сможете ознакомиться с тем, что мне придумалось. - У Вас красивые руки, - девушка смущенно улыбнулась, пряча светлые глаза под пушистыми ресницами. Сделав пару заметок на полях нотного листа, итальянец взглянул на свою новую знакомую, которая любезно согласилась уделить немного своего внимания. Они пересекались в коридоре дворца сегодня утром, когда придворный композитор собирался покинуть это проклятое им место и заехать к Моцарту. Как бы сильно обида не выжигала ребра, у Сальери все равно не было выбора - император считал своим долгом постоянно напоминать об их совместной работе и спрашивать, хорошо ли у них идут дела. Музыкант же старательно врал в ответ, умалчивая тот факт, что они с австрийцем не виделись уже больше недели. Но планы итальянца развеялись в ту секунду, как он заметил знакомую тонкую фигуру. И вот, сейчас они вдвоем сбежали из прогнивших стен замка и затерялись в саду, найдя убежище в одной из кованых беседок. Девушка что-то увлеченно рассказывала, обрывки ее повествования то и дело разгоняли туман, что шумел в голове Сальери. Вся информация безжалостно комкалась, словно испорченный нотный листок, которому суждено было потом сгореть, съедаемым языками пламени. Музыкант ловил лишь плавные движения рук, светлые глаза и бледную кожу, фарфором светящуюся в лучах полуденного солнца. Ее душа была чиста, она рвалась навстречу черной душе композитора, не стесняясь, забрасывала его вопросами, вглядывалась в темные глаза, постепенно привыкая к мрачной фигуре. - Вы никогда не хотели сменить работу? - слова сорвались с темных губ случайно, не позволив мозгу их проанализировать. Тонкие пальцы старательно запечатлели на бумаге букет нот, что плясали в груди, поддаваясь на мягкий женский голос, отражаясь в светлых глазах. Это прелестное создание, само того не понимая, дергало за струны черной души. Девушка непонимающе посмотрела на своего нового знакомого. - Это, конечно, очень нагло с моей стороны, но... - Сальери замолчал, хватаясь за светлые глаза. Нет, это абсурд, он никогда в жизни не принимал такие внезапные решения. Но хрупкий ангел, сидящий с ним в одной беседке, в любой момент мог упорхнуть обратно в свою клетку. - Герр Сальери, уж не хотите ли вы мне предложить... - Работать на меня. Розовые щечки окрасил легкий румянец, а глаза заблестели каким-то странным желанием, словно это милое создание ждало подобного предложения от итальянца. - Герр Сальери, ваши слова слишком неожиданны, я не знаю, как на них реагировать, - приятный голосок дрогнул, а тонкие пальцы сжали посеревший подол платья. - Я не буду давить на вас, - нотные листы один за другим теряли свою белизну, пестрели от нот. Сальери продолжал записывать все, что звучало в этом тонком голосе, сверкало в серых глазах. - Вы можете подумать над моим предложением. Не торопитесь. Я прекрасно понимаю, что оно не такое уж и выгодное для вас. - Вы припозднились, - император увлеченно разглядывал полученное им, наверное, от одной из фавориток письмецо, даже не смотря на прибывшего по его приказу музыканта. - У меня были дела, прошу прощения, Ваше Величество. Наконец, грозный, пусть и немного развязный, взгляд вскинулся на Моцарта, впился в его наигранно почтительную ухмылку, с которой были сказаны слова, обозначавшие не что иное, как насмешку: «У меня были дела важнее, чем посещение Вашего Величества. И, тем более, я совершенно не рад и не считаю ваш призыв снисхождением и доброй волей». Однако Вольфганг, заметив, что удачно привлек внимание, поклонился ниже обычного, сдерживая смешок. - В любом случае, Моцарт, - Иосиф выплюнул эту фамилию в лицо композитора, как мерзкое ругательство, а сам Моцарт лишь подумал о том, что император не в шутливом настроении. - Сегодня я уже встречался с Сальери, и мы говорили о вашей будущей опере. Хочу поинтересоваться теперь у вас, как идут дела? - Потрясающе, - незамедлительно последовал ответ. - Мы не сочинили ни ноты, Ваше Величество. Долгая пауза позволила Вольфгангу представить, как красочно придворный композитор некоторое время назад описал Иосифу бурную работу над оперой. Глаза правителя испытывающе глядели на музыканта, пытаясь, кажется, вытряхнуть из него другой ответ, но Моцарт лишь слишком смело смотрел на фигуру императора и не желал сдаваться. - Занятно, он дал мне иной ответ. - Прямо противоположный, осмелюсь спросить? - Можете быть свободны, - кинул император, вновь отвлекаясь на письмо и приобретая безучастный вид. - И исправьте сложившуюся ситуацию. Моцарт, не медля ни секунды, еще раз поклонился и, развернувшись на каблуках, вышел вон. За время отсутствия Констанции его посетила целая сотня знакомых, они подарили возможность забыться, напоили вином забвения дурманящие воспоминания. Поэтому теперь, увидев в беседке знакомую фигуру, Вольфганг заметно дернулся и замедлил шаг. Все его тело вновь окоченело, как тогда, в первые часы леденящего обидой одиночества в гостинице, в горле надрывисто заскрипел ком, что раздирал белую ткань. Пройти мимо. Пройти, оборвав все на несказанном слове «ненавижу». Но сереющий взгляд, впивающийся в мрачного жнеца, поймали глаза-близнецы, что погрузили в омут беспричинного страха и отчаяния. Мужчина тут же подорвался и несколькими шагами убил спасительное расстояние. - Доброго дня, - он почтительно кивнул Сальери, как кивают обычно придворным композиторам, и со странными эмоциями, которые смешиваются в глазах, как краски неаккуратного художника, обратил свой взгляд к спутнице итальянца. - Надеюсь, я не слишком помешал вашему уединению. Вольфганг все-таки выдавил из себя улыбку и нагнулся, чтобы поцеловать красную от работы руку дамы. Девушка, привыкшая, наверное, к более простому к себе обращению, заметно покраснела, чему музыкант улыбнулся, задерживая чужую руку в своей чуть дольше. Но, отстранившись, он тут же забыл про незнакомку, у которой сделался столь неловкий вид, что захотелось рассмеяться. - Герр Сальери, я хотел лишь сказать: император недоволен, что написание нашей совместной оперы не сдвинулось с мертвой точки. Знакомая интонация в голосе Моцарта резанула слух, безжалостно рассеивая туман, что наполнял голову придворного композитора. Итальянца за шкирку выкинули в реальность, сломали хрупкую систему спокойствия, что сдерживала беззащитные нервы. Черные глаза схватили худую фигуру в пестром камзоле, прожгли едкую ухмылку, что украшала до боли знакомое лицо. Осознание происходящего бесцеремонно растолкало вдохновение. - Что Вы, простите, сказали Его Величеству? Но необходимости повторять эти жуткие слова не было. Сальери похолодел, понимая, что завтра получит письмо от императора, что ему придется вновь испытать позор, который тенью преследовал композитора. Моцарт издевался над ним. Неприкрытая ревность сочилась из каждого движения, серые глаза горели желанием отомстить. Но мальчишка не осознавал, что именно он сделал. Итальянец побледнел, опуская глаза и убирая с колен нотную тетрадь. Пока австриец откровенно заигрывал с новой знакомой итальянца, тот тонул в леденящих душу воспоминаниях. - Мсье Моцарт, - голос дрогнул. - Вы хоть понимаете, что вы наделали? Девушка взглядом, полным неподдельного ужаса, металась между двух мужчин, пытаясь, видимо, понять, какова причина столь резкой перемены в воздухе. Секунды неумолимо делились на части, что были нескончаемо долги. И в каждую эту тысячную долю мгновения воздух вокруг накалялся все сильнее, до красноты, до белизны, до выжженной пыли. Наконец, он закончился и втолкнул музыкантов в столь привычную среду Ада. - Да, я понимаю, - вязкий голос без воздуха был совсем глухим к дрожи чужого голоса, как были когда-то глухи чужие уши к его мольбам. Моцарт перешел на родной для Сальери итальянский язык, который вряд ли знала девушка, как и любая другая изучавшая лишь французский. - Я не настолько глуп, чтобы не понять, почему вы не сказали императору правду. Хоть и некоторые мои догадки слишком отвратительны. Моцарт все так же стоял у входа в беседку, чувствуя, как в спину впивался слишком холодный для поздней весны ветер, что разбивался о пламя напряжения, как о каменную стену. Выпорхнуть отсюда было так легко и невозможно. - Впрочем, я могу доказать Его Величеству неправоту своих слов, если вы покажите мне. Наши партитуры, но ведь не найден даже сюжет. Я не прав? Выслушивать язву, которой метко стрелял австриец, у Сальери не было никакого желания. Кровь медленно закипала, заставляя просыпаться гнев. Черные глаза вцепились в худую фигуру, что собиралась вот-вот покинуть беседку. Игнорируя вопросы девушки, музыкант резко сорвался с места, хватая Моцарта за шкирку. - Прошу прощения, - натянутая улыбка, чтобы хоть как-то сгладить ситуацию. – Если хотите, мы с вами потом вернемся к нашему разговору, а пока что мне и моему другу надо срочно поговорить тет-а-тет. Он не отличается умом и манерами, за что я лично прошу у вас прощения. Тонкие пальцы сильней сжались и потянули цветную ткань вниз, насильно заставляя мальчишку поклониться. Девушка растерянно кивнула в ответ, не находя слов для нормального прощания. Сальери еще раз улыбнулся, молясь про себя, что поведение Моцарта и его реакция не отпугнут юного ангела, на которого итальянец имел виды. Придворный композитор тащил за шкирку упирающегося Вольфганга по саду, по двору, прямиком к экипажу, полностью игнорируя все взгляды, перешептывания и крики им вслед. Мужчине было уже плевать, за что ему оправдываться завтра перед императором. Одной проблемой меньше, одной больше, какая уже разница, когда этот чертов австриец поставил крест на нормальной жизни музыканта. Моцарт упирался, не скупясь на бранные слова, которыми, оказывается, его язык был очень богат. Тонкие пальцы безуспешно пытались высвободить уже изрядно помятый воротник дешевого и безвкусного камзола из мертвой хватки смуглых пальцев. И только тогда, когда экипаж вместе с жертвой и ее мучителем тронулся прочь от проклятого дворца, Сальери позволил себе вновь сцепить удушающий замок из смуглых пальцев на тонкой шее гения. - А теперь послушайте меня, мсье Моцарт, - пальцы бесцеремонно вдавливали слабое тело в мягкое сидение, сжимаясь на шее сильней с каждым словом. – Сейчас мы с вами едем ко мне домой. Спешу заметить, что людей, желающих убить вас собственными руками, несметное количество, но, радуйтесь, что это буду я. К вашему сожалению, моя супруга уехала к матери, а прислуге я слишком много плачу, поэтому она умеет держать язык за зубами. Черные глаза прожигали побледневшую кожу, итальянец с каким-то ненормальным наслаждением слушал, как хрипит в ответ загнанный в угол гений, пытаясь что-то сказать. - Я знаю, как с каким содроганием вы вспоминаете ту страшную ночь, ту темную комнату и ту боль, которую я могу вам причинить. И, поверьте, это лишь малая доля того, на что я действительно способен, - музыкант разжевывал слова, пробовал их на вкус, гвоздями вбивая их в голову своей жертве. – А когда мы покинем экипаж – даже не думайте звать на помощь. Я тогда сделаю все возможное, чтобы вся столица узнала, кто вы есть на самом деле. Ощущая дрожащие пальцы на своих руках, Сальери улыбнулся. Страх мальчишки заполнял пространство вокруг них, топил итальянца, заставляя его продолжать пытку, сдавливать мертвую хватку. Экипаж затормозил. Не разжимая замка на тонкой шее, мужчина вытолкнул Моцарта на улицу, схватил того вновь за мятый воротник и поволок к крыльцу. Жертва все еще пыталась сопротивляться, но уже более вяло, чем до этого. Моцарт молчал, не пытаясь звать на помощь, только изредка хрипел, потирая дрожащими пальцами измученную шею. Ударив мальчишку о входную дверь, Сальери втолкнул его в коридор, щелкая замком. - Добро пожаловать, мсье Моцарт, - музыкант наигранно улыбнулся, затем метнул темный взгляд в сторону служанки, что стояла в другом конце коридора. – У нас гость. Сообщи остальным, что все на сегодня свободны. И в западное крыло дома вход запрещен всем. Без исключения. Девушка испуганно кивнула, но уходить не собиралась. Она непонимающе смотрела то на хозяина дома, то на незваного гостя, который даже не пытался скрывать своего состояния. - И не смей никому говорить об этом, - рявкнул мужчина, бросив взгляд на девушку. – Ты ведь знаешь, что бывает с теми, кто не умеет держать язык за зубами. - Да, конечно, прошу прощения, - женский голос спотыкался о страх, который внушали черные глаза. Поклонившись, девушка поспешила удалиться, напоследок бросив сочувствующий взгляд на Моцарта. - А вы, мсье, - тонкие пальцы вновь схватили воротник безвкусного камзола. – Можете не раздеваться, манеры сейчас совершенно ни к чему. Пройдемте. Я уверен, что вы скучали по этому месту. Заведенный до автоматизма механизм, четко отсчитывающий минуты, секунды до исполнения приговора, до развязки, до достижения предельной точки. Стены незнакомого экипажа, несущегося по узким улицам Вены, как кровь, рвущаяся к артериям, - раз. Крепкий замок длинных пальцев, сдерживающий пульс, отнимающий воздух, - два. Моцарт хрипел и извивался, сопротивляясь, его тело все еще ломали воспоминания ночи и полного кошмара наяву утра. Его дрожащие от вновь нахлынувшего из неоткуда страха руки упирались в чужую грудь, не чувствуя биения этого сердца под ладонями. Хладнокровие, отчаяние «а теперь послушайте меня» - три. Скрип круглых шестеренок, что острыми шипами впивались в плоть, запах железа, вкус ржавчины губ – еще один оборот, еще один щелчок. Вольфганг упирался, дергался, старался вырваться любым способом. Ему не хотелось снова попадать из одного котла в другой. Освободите, отпустите, пощадите. Но ни слова не вернуть и вовсе не потому, что сказанное невозможно отсечь от памяти, а от того, что нет желания сделать это. «Все вам, Сальери, давитесь, унижайтесь перед императором, снова падайте перед ним на колени, ведь ради этого я согласен терпеть вас. Все мое существование необходимо лишь для того, чтобы приносить вам боль, избивать вас ненавистью. Таков я, таковы мои чувства. Но если бы вы были против…» «Добро пожаловать» - пятый удар. Моцарт задыхался, невидящим и обезумевшим от бессилия взглядом оглядывая женщину. Та ли это пухлая служанка, что встретила его несколько лет назад или совершенно другая, новая фарфоровая фигурка в этом мрачном раскладе замысловатой игры? Темный коридор, похожий на вязкую, грязную, мерзкую кишку, массивная дверь, что безразлично закроет внутри, – шесть. Вольфганга втолкнули внутрь, в этот раз не дожидаясь добровольного решения обреченной жертвы, его загнали в угол, захлопывают мышеловку. Моцарт отошел в темный конец кабинета, откуда вновь блестят лишь серые глаза, рыдающие не слезами, а ощутимым и, кажется, вполне видимым ужасом. За окном солнце сжигало сад, давая места даже закату, который кровью оросит сухую землю. - После того, сколько мучений вы принесли мне, я покорно и спокойно вытерплю все, - он уверенно вздергивает подбородок, выделяя каждое слово, пытаясь загнать Сальери в клетку, стоящую напротив. Теперь это уже не азарт, как в ту ночь, а беспомощное желание схватиться за единственный шанс. Черные глаза въедались в глубину комнаты, вытаскивая наружу страх чужих, что безмолвно молили о пощаде. Щелчок замка на секунду оглушил, оставляя сознание в легкой прострации. Худая фигура утопала в багровом закате, что сжигал последнюю надежду, желая похоронить свободу австрийца в пучине наступающей ночи. Итальянец сделал шаг вперед, заставляя острые плечи вздрогнуть от скрипа паркета. Сальери не отводил своего взгляда от Моцарта, он забивал того в угол, заставляя искать спасение в серых стенах, на которые музыкант то и дело переводил испуганные глаза. Страх заполнял комнату, рвался из тощего тела, завладевая сознанием придворного композитора. Пальцы тряслись в больном желании свернуть худую шею, лишить беспомощное тело жизни, избавить себя от всей боли, что принес этот проклятый мальчишка. Ненависть хлынула по венам, смешиваясь с густой кровью, задавая бешеный ритм ноющему от досады сердцу. Мужчина дышал страхом, что заряжал прогнивший воздух вокруг, пробовал его на вкус, запечатывал его в своей сумасшедшей голове. - Вы боитесь меня? – до тошноты сладкий голос пробирал до костей. Сальери толкнул несчастного в стену, вжал в леденящий душу камень, вновь сцепляя замок удушья на тонкой шее. - Я вас не боюсь, я боюсь того, что вы можете сделать. Собственная фраза зазвенела в ушах, как чужая и далекая, в тот момент, когда сильные руки встряхнули слабое тело, выбрасывая его в темноту, погружая в забытье, топя в нем. Резкая боль в затылке потушила зрение, как крохотную церковную свечку тушат пальцы человека, утратившего веру. Моцарт успел услышать только собственный стон, что слабел с каждой секундой и после затих совсем. Темнота обволакивала его, наступая, как несколько лет назад, связывая ноги, руки, разум, подчиняя себе страх. Вольфганг задыхался в черной жидкости, отравлял ею легкие и кашлял, как больной туберкулезом, выплевывая под ноги всю ту же едкую жижу, что наполняла не только его глаза, но и все тело. Он не чувствовал, как собственные непокорные руки отбивались от щупалец ужаса, как ноги старались сбить мучителя, как все до последней клетки рвалось на волю. Все, за исключением глупой скуки и обезумевшей тоски. – Похороните надежду, маэстро, она вам больше не нужна. Хотелось наслаждаться чужими мучениями, ощущать, как тело под сильными руками бьется в желании выжить, сжимать пальцы сильнее, не отрывая темных глаз от серых, в которых читались животный страх и отчаяние. Испейте же эту боль еще раз, мсье Моцарт, почувствуйте разъедающее душу отвращение, возжелайте жить и молите меня о пощаде. Тусклая свеча боролась с нарастающей в серой комнате темнотой. Музыкант бережно закрывал умирающий огонек от назойливого сквозняка, что стучал в тонкие стекла, желая избавить помещение от последнего источника света. Худое тело, согнувшись, сидело в кресле, хрустя костяшками пальцев, пытаясь высвободить затекшие кисти из шелковой ленты, что змеей сковала тонкие руки. Серые глаза безучастно наблюдали за танцем свечи, иногда переводя взгляд на своего истязателя, что стоял у окна. - Скажите мне, мсье Моцарт, - голос итальянца был до ужаса спокойным, словно это не он несколько минут назад зажимал несчастного композитора в углу, не он лишал беспомощные легкие воздуха, и не он затем сковал худые пальцы шелковой змеей. – Вы любите огонь? Ответа не последовало. Слова ударились о стену ненависти и страха, что сейчас старательно выстраивал австриец, надеясь хоть как-то спрятаться от темных глаз, что въедались в худую фигуру, не пропуская ни единого движения. Сальери улыбнулся, слишком мягко, как ситуация улыбаться не позволяла. - Знаете, крошечная свеча может доставить намного больше боли, чем кажется на первый взгляд. Вновь заскрипел деревянный паркет, заставляя худые плечи дрожать, а светлые глаза безмолвно молить о пощаде. Итальянец ждал, когда австриец сорвется до собственного унижения, рванет к его ногам и, цепляясь связанными руками за черный камзол, будет просить свободы, просить прекратить пытку, что сковала его худую грудь. Но мальчишка продолжал сидеть в кресле, испуганно глядя на палача, что готов был привести приговор в исполнение. Тонкие пальцы сжали худую кисть, потянули на себя, заставляя Моцарта податься вперед, ближе к человеку, который сейчас не внушал ничего, кроме убивающего изнутри страха. Сил вырваться не было, ситуация выходила из-под контроля, роняя музыкантов дальше в пучину безумия. Горящий огонек вздрогнул, когда почувствовал рядом с собой чужое тепло, потянулся к нему, старательно обугливая бледную кожу. Тонкие пальцы вздрогнули, рука дернулась, но хватка зверя была слишком сильна. Протяжный крик оглушил комнату, ударился о каменные стены, ища выход наружу, желая найти помощь. Но никто не слышал его. Моцарт дернул руками, дернул сильно, отчаянно, но от этого лишь слабо вздрогнули тонкие пальцы. Глазами он схватил отвратительные волдыри, что наполнялись бессилием. Боль сильнее, чем когда-либо, сдавливала голову в тисках. Это горела, обугливалась, тлела не его кожа, а его музыка, та нить спасения, которая еще осталась. Слабая, ненадежная. Но и ее может не быть. - Оставьте или убейте, - Вольфганг всхлипнул, впиваясь взглядом в сцену собственной смерти на маленьком огоньке свечи. - Но, черт вас подери, оставьте мои руки! Истерика билась в горло, охватывала разум, вырывая его из Моцарта. Кожа полыхала. Воск, словно белая кровь, капал на колени. Вольфганг дрожал и вжимался в спинку кресла. Его руки, неестественно скрючивающиеся от жара и боли, непроизвольно и нервно дергались. Но пытка обрывалась, давая музыканту осознать, что это лишь начало. Он безжизненным взглядом обреченного на смерть посмотрел на свои изуродованные пальцы и не смог удержать сдавленного стона бессилия. Ему было больно до слез. - Сальери, я отдал вам все, - голос срывался то на крик, то на шепот. - Я отдал вам себя, свое тело, свою жизнь, свое будущее. Вы все это отняли и уничтожили. Вы… - Вольфганг затих и поднял взгляд на своего истязателя, они оба молчали, зная все, о чем и сейчас не стоило говорить. - Оставьте мне хоть это. Не трогайте, не разбивайте мою музыку. Слова мальчишки, загнанного в угол собственной глупости, заставили музыканта отпрянуть от кресла, потушив слабую свечу. Легкие сдавил запах горелого мяса, господствующий в комнате, перебивающий страх, уничтожающий отчаяние. Сейчас было самым сильным лишь чувство боли, дикое, рвущее сознание, бьющееся в груди, беззвучно зовущее на помощь. Светлые, тонувшие в слезах глаза беспомощно смотрели на итальянца, моля того остановиться, прекратить эту бессмысленную пытку. Бессмысленную для них обоих, ведь никто, в итоге, не получит желаемого. Но гнев, что управлял смуглыми руками, душил черную душу, все еще господствовал в теле придворного композитора. Свеча беспомощно дрогнула, когда смуглы руки убрали жестокий огонь прочь. - Вы ничего не знаете, маэстро, - голос обреченно дрогнул, когда ужасающие воспоминания вновь завладели сознание. – Вы ничего… Тонкие пальцы схватили взмокшие от страха волосы, сжали их, заставляя жертву смотреть в темные глаза, тонуть в них, сдаваться. Запах сожженных пальцев сводил с ума, опьянял, заставляя самообладание танцевать в груди дикий танец, топить сознание в безумии, что не один год рвалось наружу. Уничтожить гения, стереть его существование с лица земли, о нем все равно никто никогда не вспомнит. Отчаяние душило глотку, а воспоминания безжалостно хлестали по мокрым щекам, на которые градом хлынула слабость итальянца. Темнота прятала это, заботливо скрывая от мальчишки настоящее состояние музыканта, надевала маску ненависти и желания смерти, внушала жертве, что спасения нет и не будет. - Знаете, через что мне пришлось пройти, чтобы вытащить вас из нищеты? Знаете, как мне приходилось унижаться, чтобы проложить вам дорогу в светлое будущее? – пальцы дернули волосы на себя, притянули измученного гения ближе. – Меня не один год мучают кошмары, маэстро. Минутная слабость, чтобы прижать к себе худое тело, вдохнуть этот жуткий страх, что сковал гения, почувствовать тепло, что было так необходимо сейчас итальянцу. Сальери задыхался собственной ничтожностью, давился чернеющей ненавистью, терялся в сознании, которое намеренно сводило больной мозг с ума. «Умрите, мсье Моцарт, исчезните из моей жизни, оставьте меня в покое. Я ненавижу вас. Ненавижу так же сильно, как и люблю. Люблю болезненно, до ненормальных порывов, до глупого геройства. Я намеренно ломаю свою жизнь ради вас, я тону в бреду, который рисуют мне ваши чувства. Пощадите, мсье Моцарт». - За что вы так со мной? – Сальери давился фразой, которая застревала в глотке, душила голос, тонула в прожженном воздухе. – Зачем? Такая знакомая, привычная и болезненная близость, которая убивает своей необходимостью, незаменимостью и жестокостью. В ней нет ничего, кроме желания присвоить себе другого человека, его разум, его мысли, его страдания. Забрать это глупое существо из рук Господа, выкрасть из лап жизни. Умертвить для всего остального мира, чтобы музыкант принадлежал лишь одним рукам композитора. Рукам, что властно сейчас стискивают волосы, вырывая их клоками, или рукам, которые в данный момент только судорожно упираются в холодную грудь. Рукам, искалеченным своим сумасшествием, или руками, изуродованным чужим бредом. Рукам, в которые впиваются щепки унижения, что столь же легко проникают под кожу, насколько легко эти раны потом зализываются, или рукам, которые сжигает ненависть, заставляющая бурлить кровь. Моцарт дергался в чужих тисках, тихо скуля от боли, все ощутимее пронизывающей пальцы. Она иголками вонзалась в кожу, ядом отравляла ее, заставляла полыхать, даже когда огонь уже был потушен. - Да, Сальери, зачем? - хрип со словами вырывался из глотки, - Зачем вы делали все это? Ради чего? Я не просил вас и никогда не попрошу: я скорее сдохну, как собака, чем взмолю о помощи. Пауза, которая выплеснула в воздух горечь, заставила худое тело вновь задрожать, но теперь не от действий итальянца, а от слов, подбирающихся к горлу. «Остановите меня, Сальери. Болью, страхом, ударом, но остановите прямо сейчас». Однако вновь Антонио был глух, как были слепы его глаза, отказывающиеся видеть истину в фальшивых улыбках, жестах и действиях. Композиторы лепили театральные маски друг другу, чтобы в один момент, увидев ужасные глиняные рожи, пропасть без чувств, попасть в безумие. Вольфганг чувствовал, как его лицо и заплаканные глаза, переполненные обидой и желанием вернуть минуты, когда неприязнь не душила обоих, накрывает наглая маска ревности, жажды подставить, унизить. - Я никогда не поблагодарю за то, что вы делали лишь для себя. Это только ваши кошмары, вы приговорили себя к ним. Итальянец слушал. Слушал все, впитывал каждое слово, которым хлестал его загнанный в угол гений. Голова раскалывалась от назойливых воспоминаний, которые роем жужжали в голове, засасывали то, что говорил австриец, сплетая все в единое полотно ненависти. Руки дрожали, прижимая к себе мальчишку, но эта фальшивая нежность, за которой скрывалась лишь очередная порция боли, только сильнее ударяла по вискам. Выбросить прочь это когда-то любимое тело, уничтожить последнее, что осталось между музыкантами, разорвать никому не нужную паутину чувств, что цеплялась за душу, насильно привязывая друг друга к себе. - Заткнитесь, - голос глухо ударялся о немые стены, безразлично наблюдающие за позором композиторов. - Заткнитесь! Звон ударяющих костей о деревянный паркет оглушил серую комнату, темнота покорно обняла чужое тело, вдавливая его в пол. Тонкие пальцы сцепились на шее, затыкая Моцарта, заталкивая его слова обратно в глотку. Молчите, маэстро, прошу Вас. Но слова повисли в воздухе, ударили в спину, добили почерневшую душу. Вжимая австрийца в паркет, Сальери, наклонившись к самому уху своей жертвы, шептал, давясь собственным голосом: - Мне не нужна ваша благодарность, маэстро. Мне лишь нужно было, чтобы вы держали язык за зубами. Слова потоком лились из пересохшей глотки. Все то, что итальянец старался похоронить в недрах свой больной памяти, все выходило наружу, уничтожая последнее, что могло спасти проклятые отношения. - Помните, вы сказали мне, что я не должен был из-за вас опускаться на колени перед императором? Тогда вы даже не подозревали, насколько точны были ваши слова. Не догадывались, что приходилось мне переживать после каждой встречи, после каждого вашего колкого слова. Вам развлечение, веселье. А что я? А я потом ползал на коленях перед Его Величеством, выпрашивая прощение за вас, мсье. Пальцы сжали тонкую шею, желая свернуть, избавить мир от этого небесного создания. «Я лучше убью вас и буду вечно себя в этом винить, чем умру сам от ваших слов и выходок, маэстро». - Сами бы всего добились, да? - воздух безжалостно кончался, стены сужались, заставляя итальянца тонуть в бреду, который старательно вырисовывало сознание. - Вы никто, маэстро. И здесь вы никому не нужны. А я не хотел молчать, не хотел терпеть того, что общество унижает за глаза человека, которого... Мужчина замер. "Которого я люблю"? Или "любил"? Слова ударялись о виски, душили, разрывая органы, уничтожая душу. Они застревали в горле, не позволяя музыканту нормально вдохнуть. Сильные руки подняли за воротник худое тело и бросили в стену. От глухого удара загудела вся комната, тихий крик боли не отрезвлял, он лишь сильнее топил придворного музыканта во всем происходящем, лишь упорно добивал его слабое сознание. - Я ненавижу вас, - губы хватались за воздух, шепча ужасные слова, внушая их голове, вбивая их в мозг. - Я ненавижу вас. Подойдя к дрожащему телу, что скрутилось на полу от нестерпимой боли, мужчина лишь пнул несчастного, заставляя того выдавить из себя еще один стон боли, оглушающий тишину, разрывающий серую темноту, что пожирала музыкантов. Сцепив пальцы на затылке, Сальери потянул австрийца к себе, заставляя смотреть в глаза. - Вы этого от меня добивались? Мальчишка молчал, испуганно смотря на своего истязателя, ожидая новой порции боли. Пальцы потянули тело вверх, заставляя жертву встать вместе с итальянцем. Сальери чувствовал, как хаотично скачут мысли в голове гения, заставляя того в страхе догадываться, что сейчас произойдет. Щелкнул замок, и музыкантов заботливо обняла темнота коридора. Моцарт терялся в пространстве комнаты, ловля только ее острые углы, как шипы, как осколки реальности. Беспорядочные удары скидывали вниз по лестнице, ступени которой играли на ребрах, как пальцы на фортепиано. Так, Моцарт падал в темноту сырого подвала истинных чувств. Здесь, во мраке, не освещенном теплыми свечами, ползали крысы, не прячущие свои длинные лысые хвосты в пестрых париках и ярких цветах, здесь все было правдиво, был правдив каждый черный изгиб полуразрушенной стены, которая осыпалась и падала к ногам, был правдив каждый звук разрушающей многовековой камень слезы. В этой темной клетке сознания было только омерзительное чувство, на которое в груди, в горле налепливались вычурные слова любви и ненависти. Все эти красивые фразы, все истязания, все бесконечные взгляды и бессонные ночи глубоко внутри, под тоннами фальши и бестолковых красок, - всего лишь черная иссохшая масса, что прозябает в сырости и холоде. Они были пусты, отчего звон, с которым эти ложные чувства, рассекая воздух, падали на паркет, ударялись о стену, становился лишь громче. Он оглушал сильнее, чем слова итальянца, чем его действия. Тело Моцарта свела судорога, когда комната с прогнившим воздухом выплюнула его в темный коридор. Он с поразительной ясностью чувствовал каждый синяк, каждый сгусток крови под бледной кожей. Его руки, связанные и искалеченные, изуродованные и убитые, хватались за стену, чтобы ноги не опрокинули тело на пол. Вольфганг был унижен, уничтожен, но его синеющий от цепких пальцев подбородок держался прямо и с уверенностью, которой на самом деле нет. Он должен был сохранить хоть что-то, он отчаянно хватается за эту мысль, не желая принимать, что честь и достоинство истоптаны блестящими туфлями итальянца. Каждое легкое движение вырывало из глотки стон, заставляя скручиваться жалкой дугой. И вновь глупые попытки выглядеть достойно, не падать к ногам. - Сальери, - он, содрогаясь от знакомых звуков, хрипел, как старик, изуродованный временем. - Я с самого начала осознавал, как много вы делаете. Хотя бы вдохновение... ваши глаза. С самого начала. Да, я осознавал, что таланта не хватит, чтобы... добиться хоть чего-нибудь. Но я не понимал... я до сих пор не понимаю! Сбиваясь с мысли на мысль, пытаясь ухватиться за нужную, юноша оторвался от стены и протянул болезненно дрожащие безвольные руки к худым плечам композитора. Пальцы выли от прикосновения к грубой ткани, но молодой гений все-таки, давясь слезами, продолжил: - Зачем вы это делаете? Я не понимаю. Это геройство, эти жертвы. Никто... Даже мой отец не жертвовал на меня больше тех сил, которые могли окупиться. А вы... Вы сами сказали, что я вам никто, что вы мне никто. Дыхание сорвалось с легких и ускользнуло. Моцарт потерял свет во взгляде и чуть не упал, вновь вынуждая себя стоять, задрав голову. Стены вырывались и смешивались с полом. Вольфганга снова тошнит, выворачивает словами, которые он почему-то обязан сказать: - Я думал, что смог понять вас, но... нет, это невозможно. Вы за гранью моего мировоззрения. Итальянец наблюдал за тем, как нелепо и наигранно мальчишка пытается расположить его к себе. Гнев ослепил, оглушил, не позволяя увидеть в серых глазах отчаяние, не давая услышать того, что скрыто в этих ненужных сейчас словах. Камзол утопал в чужой крови, что пятнами забрызгивала боль, размазывала ничтожность гения по черной ткани. Плечи ощущают чужую дрожь, чувствовали страх, что заставлял обессиленное тело продолжать стоять на ногах. Тонкие пальцы подхватили острые локти, удерживая австрийца, сжали их, притягивая музыканта ближе, успокаивая его, закрывая глаза фальшью, в которой так нуждался сейчас Моцарт. - Заткнитесь, - прошептали дрожащие губы, отталкивая все сказанное гением, блокируя сознание, не позволяя мозгу переваривать информацию. – Просто заткнитесь. Но Моцарт продолжал. Продолжал давиться ненужными словами, хлестать ими по побледневшим от отчаяния щекам, ударять меж лопаток, обезоруживать придворного композитора. Сальери сделал шаг назад, надеясь защититься от этого необъяснимого порыва, что так тянет мальчишку к нему, попытался найти объяснение всему происходящему. Но ответа не было. Он не мог разгадать этот ребус из откровений, что потоком лились в душу, засасывали в пучину ненужных чувств, толкали обнять хрупкое, ноющее от боли тело. Нельзя, нельзя давать им волю, нельзя возрождать их к жизни. Заткнуть убивающую ложь, уничтожить родной голос, убить его носителя. Смуглые пальцы схватили музыканта за волосы и потащили следом по коридору, дальше, в самую глубь черноты, что обволакивала худые тела, душила сознание и подчиняет волю. Безжалостно ударить Моцарта о нужную дверь, оглушить пустоту вокруг его криком, схватить за горло и вдавить в дорогое дерево. Тоните в собственном бессилии, мсье Моцарт, ненавидьте себя за свой язык, за слова, которые въелись в голову, заставили сорваться зверя с цепи, сломать Вам жизнь. - Молите о пощаде, маэстро, - голос хрипел от собственного бессилия. – Вам никогда не понять меня, никогда не узнать, что именно твориться в моей голове. Вы никогда ничего не узнаете. Душный подвал, пропитанный болью и ненавистью к собственной глупости. Гнилые доски, что стали роднее семьи, что хранили тепло дрожащего тела, которое рвалось на свободу, жаждало новой жизни. Другой жизни, которую обещал тот, чьи шаги глухо отдавались за массивной дверью. Шаги человека, который обещал юному Сальери будущее, который забрал его из адского котла, но лишь для того, чтобы бросить в новый, полный боли и унижения. Темные глаза беспомощно смотрели на того, кто должен был стать самым близким человеком на земле. На того, кто обещал итальянцу новую жизнь, полную ярких красок. Но краски обесцветила серая дверь, что безжалостно запирала клетку темного подвала. - Подойди, - тихий голос, пробирающий до костей, заставляющий встать безжизненное тело и двигаться вперед. Сальери смотрел на своего покровителя, на своего учителя и второго отца, как заставляли его говорить на людях. На человека, который сломал его, закрыл в духоте и голоде, уничтожил его морально. На человека, который в любой момент готов был добить его физически. - Мсье Гассман, прошу вас… Слова споткнулись о большую ладонь, что сжала лицо, затыкая мальчишку, заставляя его проглатывать собственный голос, давиться им. Резкая боль в спине от глухого удара о тяжелую стену. И молитвы, постоянный молитвы тому, в кого юный Сальери больше не верил. Нет, это все происходит не с ним, это не он страдает. Кто угодно, только не он. Пожалуйста, пускай это все прекратиться, Господи, прошу тебя. Итальянец давился молитвами, что срывались с сухих губ, прокушенных от адской боли, пронзающей худое тело. Хотелось умереть, покинуть этот гадкий мир, что заставляет терпеть себя, терпеть эти унижения, чудовищные, не объяснимые, не подчиняющиеся никакой логике. Вжиматься беспомощно в пыльную стену, захлебываться слезами с каждым движением, каждым толчком, что дарил этот страшный человек. Отец, учитель, родной… Нет, чудовище, жуткое, отвратительное появляющееся в леденящих душу кошмарах, убивающее сознание, отравляющее чистую и непорочную душу. Очерняющее худое тело, заставляющее мальчишку отмаливать свои грехи, шепча пустые, ненужные молитвы, которые никогда не помогут. Пожалуйста, дайте мне умереть. Моцарт хрипел, давясь словами, задыхался в чужих руках, что, сжимая тонкое горло, втолкнули худое тело в уборную. Запах сырости пробился в легкие, сжал их, безжалостно связывая в тугой узел. Сальери схватил беспомощного гения за волосы, притягивая к себе, смотря в серые глаза, позволяя себе на мгновение утонуть в них, проникнуться этой болью, что была слишком знакома. - Я хотел забыть с вами все, Моцарт, - голос предательски дрожал, голову сжимали тиски беспощадных воспоминаний. – Я хотел сделать вас счастливым. Я готов был для этого отдать все, я готов был вечно ползать на коленях перед императором, лишь бы видеть вашу улыбку. И как бы низко я не пал перед Его Величеством, я был счастлив видеть ваше сияющее лицо, слышать о ваших победах. Толкнув гения к медному тазу, мужчина бесцеремонно опустил светлую голову в ледяную воду, душа беспомощное тело, лишая возможности сопротивляться. Умирайте, мсье Моцарт, умирайте вместе с моими чувствами. Колени ударились обо что-то твердое, а по сероватым от пыли паркета чулкам разлились алые пятна. Вольфганг слышал плеск воды и звон меди. Спустя секунду его захлестнула ледяная вода, она ударила по разгоряченным щекам, влилась в глотку, смешалась с солеными слезами и темной кровью. Но Моцарт тонул не в ней, он тонул в страхе. В страхе перед смертью. Впервые это чувство было настолько сильно, настолько ощутимо, настолько непреодолимо. Смуглые руки покрывали незримые белесые пальцы ужаса, они заставили вдавить слабо трепещущуюся жизнь в самое дно, сжать волосы сильнее, опуститься на пульс и раздавить его. Эти костлявые призрачные руки с силой били по спине, выбивая из легких воздух, отдавая его смертельной влаге. Вольфганг кашлял и глотал воду, не сразу чувствуя, что порождение умертвляющего страха отошло назад, спряталось за спину в черном камзоле. Тело трясло, а глаза закатывались, низвергая слезы. Но Моцарт ощущал только бешеную дрожь синих губ, которая означала лишь одно: он еще жив. Однако и этот факт не даровал облегчения. В виски, затылок, глаза била кровь, ослепляя, погружая во тьму. Моцарт из последних сил боролся, отнимая у забытья свое сознание, которое разрывали слабость, бессилие, страх. Он валился с ног, позволяя смуглым рукам протаскивать себя по полу, но он не сдавался и каждый раз снова вскидывал голову, отяжеленную словами итальянца, снова поднимался на ноги, снова разбивал руки об стены, пытаясь удержаться. Это совершенно невозможно. То, о чем говорит Сальери, даже более искривлено какой-то глупой иллюзией, чем происходящее. Здесь и сейчас эти фразы, что могли бы ласкать сердце и исцелять душу от чумы разврата, звучали неуместно, фальшиво, слишком вычурно. На них кидалась свора ударов, их разрывала злая ухмылка, растаптывал измученный взгляд. Но зачем-то они были сказаны. Чтобы ударить сильнее, чтобы крик о помощи был громче, чтобы жить хотелось отчаяннее. Моцарт в них не верил, не верил ни в один дрожащий звук, но ему действительно становилось невыносимо больно. - Что забыть, Антонио? – вдруг рождает заблудившееся сознание. Амадей пытался отыскать в бесконечном пространстве комнаты, пропахшей сыростью души, черные глаза, но они ускользали. Темный потолок под ногами, поклеванные временем стены над головой, нечеткая фигура ужаса, свисающая над самой глоткой, но перед глазами только кривое зеркало, отражающее каких-то замызганных, жалких нищих. Кто это? Вольфганг отшатнулся, с нервным искривлением губ наблюдая, как чье-то отражение поднесло к костлявой морде отвратительно изуродованные руки, как на бледной коже отражения расплывались причудливые пятна крови, что сочилась из пальцев. Моцарт вздрогнул, почти упав и вновь увидел нереальную картину, как в окне в другой мир худой и жалкий мужчина, тоже измученный, тоже обезумевший от страха и боли, подтягивает к себе едва живое тело. Их трупы были пусты, похожи на уродливые фарфоровые игрушки, но глаза, кажется, были готовы впиться друг в друга. Испить всю кровь, если тело сможет подняться с колен. - Слушайте, - итальянец прильнул к уху, обжигая бледную кожу, чувствуя мучительную дрожь в худом теле, питаясь ею, наслаждаясь чужим страхом. - Слушайте меня, маэстро. Тоните в своей слабости, ненавидьте себя за то, что сейчас происходит. За то, что вы не можете и не хотите бежать от меня. Ваша участь - вечно гнить здесь, страдать от моих рук, проклиная тот день, когда мы встретились. Снова удар о стену, выбивающий из легких сырой воздух, пропахший гнилью груди. Тихий, приглушенный жаром бреда крик казался слишком громким для этого безжизненного места, он разбился об стены и заснул на иссохшем лице отражения. Моцарт бессмысленным взглядом смотрел перед собой, но видел только зеркало, отражающее крохотное окошко под самым потолком. Это окошко с мутным стеклом вырвало у безграничного неба луну, холодную настолько, что ее свет обжигал, как вдруг обожгли чужие губы. Вольфганг задыхался. Он слышал, как хрустели его дрожащие от изнеможения пальцы, упираясь в чужую грудь, что вдавливала худое тело в стену еще сильнее. Каждое движение приносило новый стон боли и какого-то постыдного наслаждения, он срывался с истерзанных губ и скользил прямо в глотку итальянца. Эти слабые стоны иступления давали Сальери напиться унижением Моцарта сполна, напиться этим освежающим ядом, который спасал от жажды и от жизни. Каждый вздох мужчины выжигал в коже дыры, пробираясь к глубинам полой души, отдаваясь эхом меж ее стенок. - Сальери, прошу... «Прошу... прошу вас, не делайте этого, но не смейте останавливаться. Молю вас, не выпускайте из своих жестоких когтей меня». Вольфганг хватался за воздух, пытался раствориться в нем до легкой дымки, он бился связанными безвольными руками в грудь Сальери, будто имел надежду оживить ее, выбить из нее сострадание. Но нет, он вырывает из нее только насмешку, только слова, которым глупый гений внемлет, как звуку затягивающейся на шее веревки, как удару хлыста. От этой ветки наказания, бьющей по спине, шее, рукам, пальцы леденеют, вся кровь льет в виски, щеки. - ... остановите это, - голос, дрожащий от стыда, едва ли мог быть различим средь полных ужаса слов итальянца. - Остановите себя. Чужие стоны рвали цепи самообладания. Итальянец давился ими, пробовал на вкус, проглатывал, не отпуская опухшие губы, не позволяя худому телу ускользнуть в холодной стене. Тонкие пальцы сдавили слабую шею, хватали ее дыхание, подчиняя сознание мальчишки, заставляя того хрипеть, задыхаться собственными словами. Музыкант ощущал дикое возбуждение под пыльной одеждой, чувствовал дикую дрожь, что пробирала тонкие кости. Австриец отдавался рукам, принимал невыносимую боль, топя ее в собственном болезненном желании, что рвалось наружу. - Вы омерзительны, - тонкие пальцы скользнули по худым бедрам, заставляя Моцарта вновь подавиться собственным стоном. Ослабевшее тело льнуло к смуглым рукам, позволяло итальянцу опорочить его еще больше, затянуть глубже в омут разврата. Сальери травился грехом, что разбавлял вязкий воздух, прожигал легкие, оставляя на них вечные раны позора. Пальцы подчиняли себе гения, срывали с посиневших губ жалостливые стоны, доводили чужую душу до дрожи, до паники, до истерики. Сознание боролось с чудовищным желанием, изо всех сил рвущим цепи морали. Ненависть и отвращение бурлили в одном котле с возбуждением и страстью, топили здравый смысл, не позволяя голове нормально соображать. Нет никаких чувств, нет ничего святого, есть только звериная похоть, связывающая два порочных тела воедино, соединяющая гнилые души и сломанные судьбы. Сплетая греховное полотно, она душила им музыкантов, бережно укладывая в могилу вечной боли, заживо закапывая в гнилой земле, чтобы жирные черви потом жрали почерневшие души. - Покажите мне, насколько Вы отвратительны, мсье Моцарт, - слова спотыкались о вязкий воздух, тонули в серых глазах. Чужие колени ударились о пол, и отражение исчезло из-под затуманенного взора композитора, который беспомощно хватался за ткань, забывая про боль и дергаясь от нее. Чужие волосы длинные пальцы дернули вниз, заставляя музыканта скривиться и приглушенно зашипеть. Даже так, даже на коленях, даже опозоренный и близкий к беспробудному унижению, он пытался смотреть прямо, пытался заставить свой обезумевший от отчаяния взгляд не метаться в истерике. Чужие, совсем не его, обрывки рук подчиняясь чужой воле стянули жесткую ткань. Все это чужое. Но, на самом деле, это его колени, его отражение, его волосы, его руки и его собственная воля. Это не опьянение, это не яд черных глаз, а дикая, животная привязанность к кислороду, которого нет в этой комнате меньше, чем нет за ее пределами, где смуглые руки далеки, где они невозможны, нереальны, выдуманы. «Я отвратителен. Отвратителен до того, что сам не могу себя принять. Но в этом только Ваша вина. Вы вливали в меня разврат вместе с тем кислым вином страсти, которое я вкусил из ваших уст. Вы вбивали в меня порох неумолимого желания вместе с кладбищенской пылью. Вы... Вы делали это безразлично, холодно, расчетливо, чтобы сейчас и всегда я стоял на коленях у ваших ног. У меня не было другого выхода, кроме как испить чашу вашей чертовой ненависти до дна. Да, я вас ненавижу больше, чем это вообще возможно!» Моцарт, захлебываясь беспомощными слезами, давился омерзением, которое опять вколачивал в его душу итальянец. Ему было больно, его выжигало отвращение, ставящее клеймо раскаленным железом удовольствия. Но поддаваясь когтям, что до крови впивались в затылок и с остервенением толкали его вперед, музыкант зубами цеплялся за кожу, сдирая ее до сладких капель крови, до громких ругательств, до оглушительной боли в голове, которую вновь били о стену. Ледяная серость глаз выливалась на пол, капала на него огромными пятнами соли. Но эти слезы вталкивали обратно в глотку лишь сильнее. Композиторы, обезумевшие от боли, причиняемой друг другом самим себе, тянули каждый миг, сокращая сердца до размеров этого крохотного мира, не способного и на половину тех чувств, коими убивались распятые на собственных грехах музыканты. Итальянец сжимал светлые волосы, загоняя позор австрийцу в глотку, упиваясь собственной болью, смешанной с чужой, более сильной и невыносимой, чем его. Затуманенные глаза хватались за тощую фигуру в ногах, словно за единственное спасение из ада, что музыкант сам создал. Черного, пропитанного ядом и кровью, ада, из которого они оба никогда не найдут выхода, да и не захотят, ведь убивающий наркотик, что течет в их прогнивших жилах, пленительней свободы, нормальной жизни и крепких нервов. Тело сдавило мерзкое чувство наслаждения, что сводило с ума, лишало сознания и топило в разврате. Давясь горячим воздухом, обжигающим легкие, Сальери уперся лбом в холодную стену, ища в ней спасение, стараясь освободить себя от порока, что заводило тело, сцепляя свои когти на сердце. «Я ненавижу вас, мсье Моцарт. Ненавижу с такой силой, что готов пронести это ужасное чувство через всю свою жизнь, умереть с ним и возродиться в Преисподней, в которой Вы, конечно же, будете ждать меня. Чтобы все повторилось вновь, чтобы это никогда не заканчивалось. Таково наше проклятье». Дрожащие пальцы отпустили пленника, откинули его прочь, дальше, чтобы порочное тело не заставляло жадное до боли сознание издеваться над ним дальше. Ненависть, захлестнув, бурлила в груди, задавая пульсу бешеный ритм. Черные глаза хватались за серые, полные отчаяния и досады. Гений был сломлен, разбит. Его страх витал по комнате, с гулом ударяясь о каменные стены жестокости. Никакой пощады здесь не было и не будет, только нескончаемая пытка, подчиняющая себе слабый разум. - Вы отвратительны, мсье, - музыкант задохнулся собственными словами, что рвались наружу, били австрийца по больному, добивали то, что осталось от здравого смысла. – Когда-нибудь я убью вас. Сильные руки подняли слабое тело на ноги, заставляя мальчишку смотреть в глаза. Совесть с воплями рвалась наружу, пытаясь порвать цепи, что сковывали ее. Но пьяное сознание отказывалось ей внемлить, отказывалось слушать ее крики, затыкало уши придворному композитору. Моцарт упирался в холодную грудь, из последних сил пытаясь сопротивляться. Музыкант тащил его за собой, по холодному коридору, обжигающему своей слепой темнотой и непониманием. Помощи нет. Жестокость, что поселилась в чернеющих стенах, просачивалась в душу, завладевала ей, разрывая на куски. Этот дом проклят, как и его хозяин. Эта боль была вечна, как и чувства, что он испытывал к своей жертве. Ужасные, убивающие их обоих, чувства, которые никогда не угаснут. Скрип входной двери, ночной ветер столицы, господствующий на улице, стон австрийца от боли, что приносит удар тела о безразличный асфальт. «Здесь конец вашего мучения, мсье Моцарт. Здесь конец всего, что было между нами». Сальери безучастно наблюдал за тем, как худое тело пыталось встать, хватаясь за ледяное крыльцо, как смотрело на хозяина проклятого дома, как безмолвно просило о помощи. Порыв рвануть к мальчишке и затащить обратно, привести того в порядок, беспощадно душил ненависть, господствующая в груди. - Спокойной ночи, мсье Моцарт, - холодный голос разбил последнюю надежду. – Спасибо, что составили сегодня мне компанию.