Записки заключенного

Все изменилось, когда Артура посадили в камеру-одиночку. По большему счету, Артур был примерным заключенным. Он редко создавал проблемы или попадал в одиночную камеру. Когда за ним пришли, он не стал поднимать шум. Я знал, что иногда он слишком любопытен на свою голову, но еще я знал, что он достаточно аккуратен, чтобы не попасться. Вот почему я был шокирован, когда случайно, через четыре года после того, как Артур забрел в мою жизнь, толпа надзирателей силой потащила его от обеденного стола. В те дни я был склонен доверять Артуру; у нас было очень много общего. Но когда пришли надзиратели, чтобы увести его и наши взгляды встретились, Артур сказал только. – Ничего серьезного. За «ничего» не закрывают на две недели в одиночке. Как только в столовой снова стало тихо, у парней появились свои теории о том, что натворил Артур. Некоторые настаивали на том, что он что-то украл. Другие высказывались за то, что он вел дела с людьми снаружи, пытаясь устроить побег. Все остальные подумывали, что он, возможно, каким-то неизвестным образом умудрился поставить в неловкое положение одного из самодовольных смотрителей. Но как-то оно не вяжется. Все их предположения казались правдоподобными и в то же время совершенно нелепыми. Я не принимал участия в этих бреднях. Вместо этого, я продолжил ковыряться вилкой в своей еде, хоть аппетит и пропал, еще когда я посмотрел на брошенный поднос Артура слева от меня. Две недели в тюрьме – это очень мало, учитывая обстоятельства; особенно если ты закрыт до конца жизни. Даже глазом моргнуть не успеешь. И все же, эти две недели, в течении которых Артур был закрыт в одиночке, тянулись для меня так, словно я был с ним, в этой темной, тесной камере. На самом деле, лучше бы на его месте был я, хоть я и ненавидел сидеть в одиночке. Одиночное заключение ни капли не забавно. Даже если ты одиночка по натуре, даже если ты нажил в тюрьме врагов и хочешь их избежать, ты все равно не сможешь долго радоваться одиночеству. Пребывание с самим собой, в темноте, что-то делает с твоей головой. В первый день, признаю, это почти расслабляет. Не нужно работать, иметь дело с раздражительными охранниками и агрессивными заключенными. Ты просто сидишь и отдыхаешь, а тебе приносят еду. Но потом, после одного или двух дней подобного, начинаешь понемногу сходить с ума. Камера маленькая и в ней мало света, поэтому движения в ней ограничены. Тело, привыкшее работать каждый день, быстро костенеет. А затем ты нервничаешь, только и мечтаешь о свежем воздухе и солнце во дворе. И тем не менее, сидишь там и говоришь себе, что это ты должен быть тем, кто смеется последним, потому что можешь просто лежать и ничего не делать. Ближе к концу уже первой недели действительно начинаешь сожалеть о том, за что ты попал в одиночку. Вот почему они в ней запирают, а не всегда используют физическое наказание. Каждый здесь в чем-то виновен, даже если не в том, за что сидит срок. И после нескольких дней наедине с собой и своими мыслями, всегда найдется что-то, из-за чего будешь мучиться и раскаиваться. Пытаешься отвлечься и поднимаешь из памяти то, о чем лучше забыть, но это единственное развлечение из возможных. Потому что ты не можешь даже почитать или во что-нибудь сыграть, потому что для этого недостаточно света. Становится еще хуже, если ты достаточно неудачлив, чтобы оказаться запертым на две недели. Суставы забывают, как плавно двигаться, и ты становишься сверхчувствительным; к тому времени, как тебя выпустят, ты даже не сможешь полностью открыть глаза, на следующий день вернувшись к дневному свету. Несколько ребят свихнулись там, так и не найдя выход из своих всепоглощающих мыслей и вины. Каждый вечер, возвращаясь в камеру один, я спрашивал себя, держится ли там Артур? И надеялся на лучшее. Эти две недели прошли очень странно, я чувствовал себя так, словно наказывают и меня самого. Утром я поднимался один, без Артура в моей или его собственной койке. Не было его растрепанной после сна прически, сонной улыбки. Я все время забывался и искал его взглядом, всегда оставляя рядом с собой свободное место в столовой, которое никто не займет – даже парни знали, что не надо туда садиться. Но и под конец дня, Артур так же меня не ждал. Сначала я думал, что просто соскучился по телу Артура. Он был привлекателен. Когда я видел его каждое утро, немного меньше злился на несправедливое заключение в тюрьме. То, чем мы обменивались на протяжении последних нескольких лет тоже стало большой частью моей тюремной жизни. Краткие моменты удовольствия и близости, которые мы разделяли, были в другом спектре сравнений от того, что я испытывал до этого и внутри, и за пределами тюрьмы. Тюремщики увели Артура как раз на той неделе, когда я снова должен был его отметить и я чувствовал себя так, словно мне изменили. Но потом, пока медленно тянулись дни, я постепенно осознал, что мне не хватало большего, чем просто плотски чувствовать Артура, прижавшись к нему губами и члена до основания погруженного в его теперь уже податливое тело. Я скучал по тому, как Артур улыбался мне по утрам и того, как он временами случайно гладил пальцами мое запястье, когда выбирался из кровати, чтобы одеться. Мне не хватало того как он передавал мне свою морковь за обедом, сразу перед тем, как я уступал ему собственную порцию брокколи; и мне не хватало словесных перепалок о том, что предпочтенные друг другом отвратительные овощи вообще можно есть. Я снова хотел того времени, когда ходил в библиотеку и Артур многозначительно смотрел на меня, когда я пытался улизнуть вместе с книгой, которую он недавно закончил читать. Были нужны ночи, в которые мы обсуждали прочитанное или рассказывали друг другу истории, пока не гасили свет, ничуть не меньше, чем те ночи, в которые мы возвращались в камеру слишком уставшими от работы и просто лежали в тишине, пока не засыпали. Я даже скучал по дням, когда мы не спали в одной постели – по тем будням, когда мы не были вместе, потому что знали, что тюремщики будут проверять камеры на контрабанду. Мы сдвинули наши матрасы, заставляя их характерно скрипеть; Мы дошли до того, что разучились спать по одиночке. Мне не хватало моего друга. Не хватало компаньона. Не хватало моего партнера. До освобождения Артура из одиночной камеры оставалось три дня, я чувствовал себя нездорово вечером, свернувшись под одеялом в одиночестве. Ко мне пришло осознание, что такой станет для меня жизнь через два года, когда Артура выпустят из тюрьмы. После этого оказалось трудно уснуть. Чего бы не натворил Артур, это, наверное, что-то очень плохое, потому что тюремщики оставили его в одиночке на весь последний день, вместо того, чтобы выпустить утром. Я поймал себя на том, что весь день напрягаю слух, ожидая, когда Артур окликнет меня в столовой или во дворе. Я постоянно оглядывался через плечо, на случай, если он решит подкрасться сзади, чтобы сделать сюрприз, хоть это и было бы нетипично для него. К концу последнего дня второй недели я был средоточием несчастья. Парни посмеивались надо мной и качали головами моей глупости, но делали все возможное, чтобы занять меня чем-нибудь. Когда я стоял возле своей камеры на перекличке, то бегло оглянулся через плечо и удрученно вздохнул, заметив, что камера пуста. Я, вроде как, сдался. К тому моменту я предположил, что Артуру дали еще неделю. Я свернулся под одеялом, задолго после отбоя и беспокойно ворочался. А затем, спустя некоторое время, когда я по-хорошему уже должен был мирно спать, послышались шаги по цементному полу тюремного блока. Сначала я не позволял себе надежду, но все-таки перевернулся лицом к двери – на всякий случай. Когда шаги приблизились, я смог различить звуки крепкой поступи двух человек и неровную третьего; Мое сердце забилось быстрее. Когда металлическая решетка отъехала в сторону и два тюремщика втолкнули Артура в камеру, я заставил себя остаться на месте, несмотря на то, что мне хотелось вскочить с постели. Ни один из нас не шелохнулся и не издал ни звука, пока решетка не вернулась на свое место и не стихли шаги тюремщиков. Затем я услышал, как Артур спотыкаясь бредет к моей кровати и медленно опустился на постель и под одеяло. Я спросил себя, хотел ли он, чтобы я оставил на нем отметку прямо сейчас, не интересуясь, как он провел время в одиночке, поэтому я не шелохнулся сразу. Артур, двигаясь скованно, устроился прямо на моей стороне кровати и прижался губами к моим. Это был целомудренный поцелуй, его губы коснулись моих не больше, чем просто запечатлев прикосновение, но даже от этого по моему телу словно прошелся электрический разряд. Я собрался ответить поцелуем – подтянуть Артура ближе и никогда не отпускать, и к черту последствия – когда Артур устало отстранился. Не думаю, что ему пришло в голову будто меня это не интересует, потому что остался лежать близко ко мне на постели; думаю, его просто потрепали и вывели из равновесия две недели в одиночке. Я знал, что у меня проблемы, когда не возражал против того, что он отстранился. Несмотря на то, что возбуждение вспыхнуло внизу моего живота, я смог унять его до следующего раза; я не хотел спешить брать Артура, пока он не будет готов сам. Мое сердце трепетало в груди, а губы горели при одном воспоминании прикосновения сухих губ Артура к моим. Я хотел бы продолжить целовать его – никогда не останавливаясь – но вместо этого, я обнял его и притянул ближе к себе. Артур не протестуя свернулся рядом, ткнувшись макушкой в мой подбородок и переплетясь ногами с моими. Он снова удовлетворенно вздохнул – звук, которого я не слышал больше года – и нежно поцеловал меня в шею. А затем мы оба зевнули и провалились в сон так же, как и лежали. Следующим утром, когда мы проснулись, Артур все еще дремал, уютно свернувшись в моих руках. Чувствуя биение его пульса под моей ладонью, я понял, что он проснулся первым. Я знал, что могу отстраниться и тогда мы отмахнемся от поцелуя как от всего-навсего ошибки, обусловленной одиночеством Артура в одиночной камере. Но я отмахиваться от него не хотел. За две недели я понял, что именно Артур значит для меня. Конечно же, не то, чтобы я и раньше этого не знал; но я, наконец-то, сам принял истину. И хоть я осознавал, что это глупейшая в моей жизни ошибка, отдавал отчет, что срок этому два года, я хотел Артура любым из возможных способов. Поэтому я начал выводить узоры прикосновениями на спине Артура, чтобы дать ему понять, что проснулся, чуть улыбнувшись приятной дрожи, прокатившейся по его телу от прикосновения. Артур немного приподнял голову, ловя мой взгляд, вероятно, волнуясь, что я скажу ему, что прошлая ночь была ошибкой. Но я просто наклонился вперед и снова прижался губами к его губам, позволяя нашим ртам слиться медленно, нежно. Глаза Артура расширились, прежде чем трепещущее закрыться, и я тоже позволил себе закрыть глаза, когда он ответил на поцелуй. Наши губы соединились как две части единого целого, останавливаясь, на несколько мгновений затаив дыхание, пока снова не начали двигаться. Ни один из нас не обращал внимания на несвежий запах изо рта; мы были слишком увлечены этим новым чувством, сдерживаемым годами. Ощущая смелость и нетерпеливость, я вопросительно провел языком по нижней губе Артура, пытаясь войти. Артур простонал в мои губы, разомкнув собственные, запутавшись пальцами в моих волосах и прижавшись теснее, когда я проник языком, тесня его. Артур на вкус был как черный хлеб, которым его кормили в одиночке, но был и более сильный оттенок его собственного вкуса, по мере того, как наши языки с любопытством касались друг друга. Но на мой взгляд он был идеален; как все, что я представлял на протяжении всех этих лет. Он позволил мне лениво исследовать свой рот, мой язык касался нежной кожи, пока мы не отстранились, чтобы сделать вдох. Как только мы оба отдышались, наши щеки покраснели, а глаза заблестели, я крепче обхватил его руками и перекатился так, чтобы он оказался сверху на мне. Мы снова прижались ртами друг к другу, теперь уже торопливо, с усилившейся зависимостью. Колени Артура упирались в матрас по обе стороны от меня, его член был ощутимо тверд, когда он прижимался им к моему животу. Мой собственный, пульсирующий, во всю длину прижался к горячему бедру партнера, мы оба завелись, но были слишком сосредоточенны на губах друг друга, чтобы перейти на что-нибудь другое. Артур не терся о меня, но прижимался своим телом к моему так тесно, словно ему будет больно, если он хоть немного отстранится. Все что я мог сделать, это обнять его и притянуть ближе к себе. Мне нравилось чувствовать Артура на себе – он просто был здесь. Я чувствовал биение его сердца напротив собственного и наш ритм совершенно не совпадал. Это напоминало двух танцоров, неистовых и увязших в музыке, встретившихся на середине танцпола, но все равно получающих удовольствие от танца. Еще я мог чувствовать его частое дыхание, грудь, поднимающуюся и опадающую на мою и то, как он дышит через нос, ведь его дыхание касалось моего лица, когда мы отказались отрываться друг от друга. Теперь уже осмелев, я растопырил пальцы, прижав одну ладонь к заднице Артура, ища чуть больше давления между нашей растущей эрекцией. Другой рукой я дразнящее коснулся у края его рубашки, заставив его вскрикнуть мне в губы, выгнувшись навстречу мне, пока я ласкал его обнаженную поясницу; прикосновения моих пальцев были едва ощутимы, как касание птичьих перьев. Желая большего и воодушевленный тем фактом, что Артур не возражал против этих интимных прикосновений, я просунул всю руку под его рубашку. Мы всегда оставались одетыми. Так что не считая нескольких дюймов обнаженной кожи поперек тела Артура, его гладкая кожа была для меня в новинку. И я сразу понял, что могу включить это ощущение в растущий список зависимостей. Я провел ладонью по его выгнутой спине, прежде чем обвести ладонью напряженные лопатки, практически задрав его рубашку, что ни один из нас будто и не заметил. Был только Артур с его языком в моем рту, двигающемся с любопытством и страстью. Я только один раз прервал его серией быстрых, легких, как бабочки, поцелуев. Я чувствовал, как Артур улыбается мне в губы, когда они снова встретились, что заставило меня чуть усмехнуться. Уже совсем скоро наши зубы почти терлись друг о друга от того, как мы улыбались, но останавливаться все равно не хотелось. Только звук сдвигающихся решеток и первый крик, вызывающий на перекличку спугнули нас. Артур отстранился, широко раскрыв глаза и шепотом ругаясь, попытался встать с кровати. Чувствуя, как мое тело неприятно вздрогнуло от внезапной утраты близости с Артуром, я поймал его за запястье и потянул обратно на постель. Не дал возможности возражать еще одним медленным, глубоким поцелуем, мы оба лежали на боку, лицом друг к другу. Артур приступил к невыполнимой задаче – попытался встать с кровати, не разрывая поцелуя. В еще один ненасытный миг я нежно, но твердо положил ладонь на его затылок. Наши губы прижались друг к другу в незабываемом стоп-кадре. Затем я легонько оттолкнул его, с расслабленной улыбкой на губах. Артур ответил точно такой же, его великолепные глаза сияли, в них плясали отблески утреннего солнца. Его губы припухли, щеки покраснели, волосы растрепались. Послав мне последний жаждущий взгляд, Артур бросился переодеваться в свежий комплект одежды и выбежал из камеры, присоединиться к выстроившимся в линию заключенным. Я удостоверился, что Артур вышел первым, потому что смотрители обычно более пристально следят за теми, кого только-только вынуждены были освободить от наказания. Я подождал немного, прежде чем переодеться и присоединиться к Артуру в линии строя, не надо нам привлекать дополнительного внимания, вывалившись из камеры одновременно. Я возблагодарил мешковатость наших штанов, когда занял свое место, до того, как охранник во второй раз крикнул мне. Штаны скрыли выпирающую эрекцию, хоть это и не делало попытку идти более удобной, когда для нас обоих, когда мы тащились в столовую на завтрак. Как бы я не хотел воспользоваться преимуществом своего возбуждения, все опустилось к тому времени, как нам позволили посетить уборную. Судя по кислому виду Артура перед тем, как отправиться на работу, он был точно так же разочарован. По большему счету, это все равно не имело особого значения; Мы наверстали позже. И надо ли говорить о том, что после этого мы редко засыпали порознь.