Closer

Он рассеяно наблюдал за тем, как художник кладёт на холст мазки пудрово-розовой, светло-бежевой и бледно-жёлтой краски. На картине постепенно рождалось, пробираясь из небытия, изящное женское плечо. Леди Рослин тщетно пыталась поймать его взгляд, сидя напротив в резном дубовом кресле, но он не позволял ей такой чести. Цедя вино, погружённый в счётную книгу, он лишь изредка бросал равнодушный взор на портрет девушки, выходивший из под кисти художника. Рослин Талли была подобна выцветшей иллюстрации в одной из старинных книг — покрытая пылью и воском, запятнанная временем, практически стёртая от многократных прикосновений сальных пальцев. Блёклая и обезличенная, эта девушка представляла собой какую-то печальную, ускользающую красоту. Её таинственность цепляла лишь на секунду и затем бесследно исчезала из памяти. Он попросил изобразить Рослин Талли в пол-оборота. Художник старался запечатлеть природное изящество, рисуя леди Рослин с высокой причёской, открывающей шею и маленькие уши. В русые волосы был вплетен речной жемчуг, изображая девушку в образе русалки. На полотне и в жизни она была лишь красивой картиной, но должен был найтись кто-то, кто станет её любить. Мужчина, для которого это создание, пустое, как внутренности раковины, станет целым миром. Тот, кто примет отражение чужого света за её собственное сияние. Глупец, который за прекрасным ликом не заметит, что её душа подобна поверхности стекла. За свою жизнь он видел много красивых женщин, продажных и добродетельных, бедных и богатых, безродных и знатных, но все они упражнялись в коварстве и жеманности, называя эту игру соблазнением. Потому, для него спектакль, который леди Рослин пыталась разыгрывать, эти лукавые улыбки и случайные прикосновения, были не более чем набившей оскомину пьесой, повторяющейся без конца. Его даже чуть раздражало то, как неумело она играла, так неловко, будто все ещё пробовалась на роль. В свою очередь, чем дольше он наблюдал за леди Рослин, тем яснее видел, что эта девушка гораздо хуже, чем хочет казаться. Рослин Талли изображала доброту, но отнюдь не была добра. То была добродетель слабого создания, которое, ввиду своей беспомощности, не могло позволить себе быть жестоким. Он не обманывался, понимая: будь у этой девочки возможность, она бы им всем показала. Они были едва знакомы, когда она пришла, чтобы лечь под него с покорностью раненной лани — просто потому, что чувствовала исходящую силу. Это было роковой ошибкой. О, как обманывались женщины, обнажаясь перед ним! Сбрасывая одежды, словно лепестки цветов, ослепляя белизной своего испещрённого изъянами тела, они натыкались на холодный, словно сияние серебра, оценивающий взгляд хозяина борделей. Он осматривал их, размышляя о том, как дорого заплатил бы за бёдра, груди, волосы, души, выставленные напоказ. Как дорого стоили розовые гениталии, спрятанные между их ног. Женщины загадывали загадки, которые давно были им разгаданы. На каждый жест, на каждый, обращенный взгляд, был подготовлен безупречный ответ. Он ложился с некоторыми из них, брал, выжимая, словно из спелых плодов, сладкие соки, слушая женские стоны, глубокие, как их собственное нутро, сминая поцелуями, губы, ищущие его так жадно. Но эти ощущения были далеки от того, что он мог бы назвать наслаждением. Он слишком ценил красоту, чтобы видеть в женщине, раскинувшейся на постели, будто кусок вырезки на столе мясника, что-то прекрасное. Когда они звали его, когда раздвигали ноги, открывая взгляду то драгоценное, что, как им казалось, должно привлечь внимание, он с трудом опускал взгляд, чувствуя в груди холодное и мерзкое, словно рыбья чешуя — отвращение. Но отвергнутая женщина, если таковая считает себя любящей, способна на многое, нет такого зла, которое она не могла бы совершить ради ласки и лжи. Ему вспомнилась Лиза, преподносящая злодейство, будто дорогой подарок. Я лгала ради тебя! Я убивала ради тебя! Ты делала это, потому что была маленьким чудовищем, Лиз. Всегда была. Он мог видеть в Лизе только жадного ненасытного монстра. Того, что облизывал его тело гладким ярко-красным языком, покрывал поверхность лица липкими слюнями, впивался в него взглядом стеклянных, вылупленных, как у рыбы, глаз. Того, что пожирал его душу. Он всё ещё помнил. Он знал, что во веки веков не забудет свершённое насилие. Тот день и час, когда он, распластанный, лежал на кровати, в забытьи, которым его заботливо укутали боги. А она совершала над ним акт того, что только безумная Лиза могла назвать любовью. Ему казалось, что воспоминания оставили шрамы на извилистой поверхности его мозга. Каждый раз, представляя Лизу, сидящую на нём верхом, он ощущал, как болят эти увечья. Кем он был на самом деле? Покрытый шрамами с ног до головы. Сражавшийся всего раз в жизни, но изувеченный внутри и снаружи. Кем он был? Он не знал, почему его разум так неистово цеплялся за воспоминания, которые его убивали. Не знал, почему не мог забыть горьковатый запах лекарств, стоящий в той комнате, запах собственной крови и её пота. Он ненавидел каждую клеточку своего тела. Ужаснее всего было то, что на этом всё не кончилось. Он мог плакать, проклиная собственное бессилие, мог ненавидеть девушку, которая не смогла бы быть и тенью тени той, которую он боготворил — это ничего не меняло. Он быстро понял, что Лиза с ним ещё не закончила. Если бы он мог ходить, то с радостью выбросился бы из окна на чёрные скалы — в тот момент, когда, получив её письмо, осознал, что это было лишь началом. Прошло так много времени, что вечность казалась лишь песчинкой на поверхности холодного и серого, словно сталь, пляжа, на котором он часами гулял, топча сапогами выброшенную на берег, рыбу. Ему нравилось ощущать, как лопаются под подошвой упругие и круглые, как икра, рыбьи глаза. Так место мечтательности в нём занимала жестокость. Но у всего есть свой срок, и рана на груди затянулась, а жизнь начала приходить в более или менее выносимое русло. В качестве платы за то, что пришлось вынести, он получил должность. То была его цена. В Королевской гавани он понял, что способен вынести всё. Её шантаж. Её угрозы. Её поцелуи. И чувство беспомощности, накрывающее следом. Раз за разом. Раз за разом. Раз за разом. Раз За Разом. В объятьях Лизы, в нём родилось ощущение надломленности. Это чувство было худшим из всех, но и к нему он привык. Каждый раз, обнажаясь перед Лизой, касаясь её бёдер, он с горечью осознавал свою ущербность, физическую и нравственную. И это была такая горечь, от которой горло наливалось раскалённым свинцом. Пожалуйста, хватит. Вот только он не мог оборвать эту связь. Ласки этой женщины угнетали и мучили его годами. Слова любви, что она вливала ему в ухо, обжигали железом. Он научился замыкаться в себе, когда она прикасалась к нему. Пожалуйста, хватит. Он научился быть кем-то другим. — Мы закончили на сегодня, лорд Бейлиш, — прозвучали слова художника. Взглянув на портрет, Петир оценил то, как сусальное золото оттенило нервозную нежность пастельных оттенков, как тонко прорисована линия ключиц, как объёмны складки на жемчужно-серой ткани. Это была отличная работа. Он задержал дыхание, любуясь образом девушки на полотне. Вся сущность Рослин Талли — её чувства, мысли, мечты, — всё было подчинено той цели, которой должен был служить портрет, а именно приносить удовольствие тому, кто за него заплатит. Она была лишь картиной, но этого было более чем достаточно.