Yesterday boys

В тот момент я думал только о том, почему никого нет вокруг? Почему никто не кричит, не плачет, не требует вызвать полицию и не поднимает голову вверх, чтобы увидеть, чтобы посмотреть мне в глаза и ужаснуться? Почему так одиноко и пустынно там, внизу? Тогда единственное, чего я хотел, чтобы все это было сном. Был дождь, промозглый и мерзкий, пеленой застилающий горизонт, так что и не видно, что там за этими высокими соснами с сиреневой дымкой в ветвях и раскидистыми акациями, белеющими молочной пеной. Он пробирался мне за воротник легкой толстовки, накинутой поверх школьной рубашки, и щекотал кожу, заставляя ежиться от холода, а кроссовки наполнялись ледяной водой, жалобно хлюпали, когда я переступал с ноги на ногу, и грозились расклеиться к чертям после такой шокотерапии. Тогда, стоя на крыше школы, слушая приветливую болтовню Сухена, его чуть хрипевший — он здорово простыл до этого, просидев почти три часа под кондиционером — голос, неловко ища взгляд Кисопа, тяжелое молчание и слишком прямая решительность в глазах которого отталкивали и заставляли чувствовать себя полностью опустошенным, словно несчастный Гэретти*, знаете, когда уже не хочешь идти дальше, все больше и больше стирая ноги в кровь, но тебе упорно продолжают твердить, что надо, тыча пушкой в затылок, мне казалось, серое, слегка обшарпанное здание школы стоит на самом краю мира, и вокруг ничего нет, кроме мокрой зелени и густого тумана, стелющегося на горизонте сизым куполом, и нас троих, затерянных на огромной нефтяной платформе, неподвижно стоящей посреди бескрайнего океана. Сухен улыбался нам (мне по большей части, потому что Кисопа он почти не знал), расспрашивал, недоумевая, зачем мы позвали его на крышу в такую отвратительную погоду, а мы молчали. Его немного неуклюжие черты лица выглядели чересчур по-детски, ласкаемые прозрачными каплями, а прилипшие ко лбу темные волосы складывались в резкий узорчатый орнамент на блестящей коже. Сухен был старше нас на два года и должен был окончить старшую школу через два месяца (он часто говорил, что собирается уехать в Сеул после окончания и попытать счастье в столице), но тогда он выглядел ребенком, доверившимся не тому человеку, а я чувствовал себя постаревшим, таким, какой я сейчас. На нем была только рубашка, уже насквозь сырая, пузырившаяся на теле и отпечатывающаяся темными, синеющими пятнами кожи; он замерз, хотя и не подавал виду, а только продолжал смотреть мне в глаза с читаемыми влюбленностью и вопросом во взгляде. Он доверял мне и ждал развязки этой пустой сцены и глупого молчания. Мне вдруг стало ужасно неловко от его взгляда, и я отвел глаза, не в силах больше смотреть на него. Внутри все горело, в ушах надрывно завывала тишина. Я снял толстовку и протянул ее Сухену, хотя и понимал, что она, промокшая насквозь, не сможет его согреть. — На вот, надень. Сухен запротестовал, не желая брать кофту, и в его «нет-нет, все нормально, а вот ты можешь заболеть» я услышал заботу, которая так была свойственна ему. «Главное, чтобы ты был в порядке» — говорили его глаза, и небывалая тоска накатывала на меня, остервенело давя на плечи. — Ты замерз, Сухен-хён, — настаивал я, но он так и не взял ее, поэтому я вновь натянул толстовку под тяжелым взглядом Кисопа. Наверное, я должен был обнять Сухена, так было бы теплее, но я не мог сдвинуться с места, словно кто-то намазал подошвы ботинок клеем. Дождь усиливался, а время бежало вперед, приближая день к концу и встречая вечер мутной грязно-голубой дымкой затянутого неба и болезненными фиолетовыми тенями на лицах. В тот день все было спланировано по чьему-то безумному сценарию, все было задумано заранее и поэтому слишком случайно. Сухен стоял слишком близко к краю, запрыгнув на бордюр и засунув руки в карманы, дождь был слишком сильным, и его вода делала холодный бетон слишком скользким, а моя рука, чувствующая кончиками пальцев теплоту чужого тела и мягкость мокрой ткани, слишком уверенной. Никого не было вокруг — это тоже оказалось запланированной случайностью. Сухен лежал на мокром асфальте, и алеющее озеро рядом с ним рдело посреди бетонной серости и вбирало в себя бархатный дождь. В голове была такая же пустота, как вокруг, только нежный тягучий голос Дэвида Боуи пел своего «Лазаря». «Взгляни вверх», — умолял он, и я никак не мог избавиться от этого. Я бы хотел, чтобы кто-нибудь действительно был там, рядом с ним и, устремив взгляд в небо, увидел меня, и понял бы все в одночасье. Это я убил Сухена. Рука Кисопа легко коснулась моего плеча, выводя из безликой прострации и возвращая в реальность. Он смотрел внимательно, топя каждый мой вздох, невесомую дрожь, и его взгляд все такой же тяжелый, со скучающей ноткой глубоко внутри, которая появляется внезапно после и мажет безликими пальцами по коричневой радужке. Дрожь ресниц тенью отражается на влажных щеках, а пальцы сильнее впиваются в плечо. — Идем, пока нас не заметили, — говорит он, и слова заглушает шум дождя, вдруг резко ворвавшийся в поток жизни вокруг. Кисоп тянет к выходу, подальше от края, до боли, ноюще разбегающейся вдоль вен и тонких костей, сжимая запястье. Мы убегали как последние трусы, шлепая по лужам, скрываясь по подворотням и вслушиваясь в неугомонный бит сердца под ребрами, и улицы встречали нас вечерним шумом и повседневной суетой, невидимым куполом отгораживающей людей друг от друга. Разглядывали случайных прохожих, с интересом и опаской ища в их лицах шепот нашего преступления. «Они все знают», — думали мы, ловя на себе еще один мимолетно брошенный взгляд, но каждый раз получали лишь оголенное и унылое равнодушие, плещущееся в черноте зрачков. Оно острым лезвием вспарывало мое сердце, оставляя глубоко в душе багряный след невысказанного отчаяния. Домой не хотелось, к тому же, пошарив по карманам, я обнаружил, что оставил телефон дома, и Кисоп предложил зайти к нему. Он сказал, что у его отца есть пара бутылок соджу, и никого дома до следующего понедельника. Не долго думая, я согласился. Легкий полумрак квартиры, наполненный сухим тиканьем часов и проникающей в легкие морозящей свежестью (все окна были нараспашку, так что пол рядом с ними блестел от брызг залетающих внутрь капель, я никогда не понимал, зачем Кисоп прибегает к таким странным методам проветривания помещения) раскрывал свои объятия, встречая нас у порога. Кисоп включил свет, который разогнал сумрак, наполняя комнату бежевыми оттенками теплоты, и, стянув кеды, прошлепал на кухню, оставляя после себя дорожку темнеющих на паркете следов. Про себя я отметил идеальную чистоту повсюду, которая создавала образ совсем нежилой квартиры, застывшей и одинокой, так не похожей на мою, где, останься я один, беспорядок был бы ураганных масштабов. Кисоп извлек из небольшого шкафчика под окном бутылку и, наполнив небольшую стопку до краев, протянул мне. — Тебя отец не убьет? Заметит ведь, — он смотрит немного ошалело, словно ничего не соображая, туманными глазами блуждая по моему лицу, совсем не так, как на крыше, и, кажется, именно сейчас до него наконец дошло, что же произошло часом ранее. — Это неважно, — отвечает Кисоп, и голос его заметно дрожит, а язык заплетается, так что можно подумать, он бредит. Ли отбрасывает мокрую челку назад, стирая следы дождя со лба, и шумно сглатывает. Руки Кисопа тоже дрожат. — Выпей. Тебе сейчас тяжело. Это должно помочь. На душе и правда было паршиво. Тогда я был выброшенной на берег рыбешкой, в бесплодных попытках хватающей воздух пересохшими губами, и чувство вины занозой впивалось мне в глотку, мешая дышать и заставляя непрошеные слезы выступить в уголках глаз. «Почему все это произошло?» — навязчивой мыслью крутилось в сознании, кружа голову в такт дрожащей прозрачной жидкости, готовой в любую секунду выплеснуться мне на пальцы. Оказывается, мои руки тоже дрожали. Я осушил стопку одним глотком, ощущая, как слегка сладковатый привкус щекочет нёбо, и закашлялся: напиток обжог горло. Кисоп вытащил еще полупустую бутылку красного вина, расплескав по столу. Бордовая лужица, отдававшая сладковатым запахом граната, рваными подтеками оставалась на матовой поверхности. К горлу подступила тошнота, а перед глазами все поплыло, отражая кровавое пятно у посиневших губ Сухена, еще хранящих вкус последнего вдоха, и я грубо попросил Кисопа убрать вино, вид которого вызывал столь неприятные ассоциации. Ближе к полуночи мы перебрались в спальню. Алкоголь туманом оседал на висках, сквозь который отчетливо слышалось учащенное биение сердца. Комнату наполняли пульсирующая музыка Shinhwa и легкие помехи голоса. Развалившись на кровати, мы внимали этим звукам с умиротворенной восторженностью. Они нравились Кисопу, я часто слышал их песни, раздававшимися из его наушников. Не знаю почему, но я беспроигрышно узнавал эту группу именно по отбивающей ритм музыке, которая трепетала, как огонь свечи на ветру. И сейчас она держала меня на поверхности, не давая окунуться с головой в беспросветную и тупую до отчаяния пустоту. В тот вечер я впервые напился. Впервые поцеловался с Кисопом, когда он неожиданно навис надо мной, опаляя щеки горячим дыханием. От него разило спиртом, а затянутые дымкой глаза тускло блестели, отражая бардовый шелк причудливых теней. Я робко коснулся его губ, смакуя на языке горький привкус поцелуя, который, подобно порыву встречного ветра, гнавшего парусник вперед и лижущего подернутые румянцем лица, распалял нас и ослаблял невидимую свинцовую цепь, которой отныне мы, волей случая повязанные общей красной нитью, были скованы. На следующий день Сухена наконец нашли. Учителя хотели, чтобы все это не вылезло наружу — ничего не вышло. У школы стояло несколько полицейских машин, но скорой не было. Оказалось, тело же убрали, и о нем напоминало лишь бурое пятно на асфальте, которое еще не успели отмыть, и я вздрагивал каждый раз, когда оно бросалось мне в глаза. Вокруг толпились испуганные ученики, безумными глазами озиравшиеся по сторонам (они были шокированы даже больше, чем напуганы), девушки сбивались в группы и, словно им вот-вот перекроют кислород, задыхаясь, обсуждали случившееся без умолку, некоторые громко всхлипывали и даже плакали; парни в основном молчали, немногие перешептывались. Я, внимательно окинув всех взглядом, наконец наткнулся в толпе на Кисопа, стоявшего недалеко от меня в компании парней, из которых я узнал только Хунмина, учившегося с нами. Кисоп был ни жив ни мертв, бледен, как полотно, и в свете утреннего солнца, лучи которого ютились на его коже, казалось, что его лицо светится слепящей белизной, еще секунда и он бы свалился в обморок. Ли перехватил мой взгляд и застыл. Думаю, он увидел отражение своей бледности на моем лице. Мы так и стояли, не отрывая глаз друг от друга, не шевелясь и, наверное, не дыша. Уроки отменили, но многие ученики все равно не спешили уходить, слоняясь по территории школы, и с взволнованным видом собирали свежие сплетни, которые расходились по языкам со скоростью электронных сообщений. Мы с Кисопом тоже остались, к тому же полиция, до сих пор опрашивающая всех, кто мог хоть что-то знать или видеть, настоятельно попросила нас задержаться. На выходе из школы я столкнулся с учителем, поклонившись в знак приветствия и извинившись, я хотел было проскользнуть мимо и выбраться на улицу, где, низко склонившись над учебником и легко шаркая ногами по грунтовке, сидел Кисоп, а рядом примостившийся Хун, поедал мороженое и подставлял шею палящему майскому солнцу (я знал, что он умело скрывает то, что творится в его душе, пытаясь выглядеть спокойным: Сухен был его лучшим другом). Женщина внимательно пробежалась по мне острым взглядом сквозь бликующую поверхность очков и громким, даже визгливым голосом произнесла: — Ким Джесоп, следователь хотел бы переговорить с Вами. Пожалуйста, пройдите в сто пятый кабинет, он ждет Вас там. Она указала рукой на коридор, как будто я мог не знать дороги, и направилась в противоположную сторону. Мерный цокот ее каблуков еще долго эхом отражался в пустых коридорах. Меня бил озноб, как при лихорадке, а на лбу проступила испарина, но чем ближе я подходил к нужной двери, тем спокойнее становилось внутри, тревоги уходили на второй план, и я увереннее зашагал в сторону кабинета. Когда я почти достиг своей цели, чья-то теплая маленькая рука схватила меня. Передо мной стояла Хеён, девчонка на год старше меня, одна из немногих, кто носила короткую стрижку и походила на школьниц из рекламы, которые надували щечки и танцевали под «Совпадение»**. Многие считали ее смешной и неказистой, хотя Хеён была довольно милой, к тому же душой любой компании. Сейчас она смотрела на меня с нескрываемым сочувствием в припухших — кажется, она плакала — глазах, крепко сжимая мою руку в своей в знак поддержки. — Хотя тебе сейчас тяжело и больно, — начала Хеён тихим, уверенным голосом, и если бы заботу можно было выдавить на палитру всеми цветами, какие только есть в мире, а потом раскрасить ее лицо любыми из предложенных, то я бы использовал все, потому что то, как она смотрела на меня, было непередаваемо. Наверное, Хеён думала, что я готов вскрыть себе вены школьной линейкой, так бледен я был, — не волнуйся, будь сильным. Мы знаем, что ты не виноват, и мы поддержим тебя в любом случаи. Как бы комично, в стиле дорам, это не звучало, но это была ее душа, и сейчас Хеён открывала ее передо мной, наивную и готовую понимать других, чтобы поддержать и успокоить своим материнским шепотом над больным ребенком. Хеён отпустила мою руку и исчезла так же внезапно, как и появилась, не дав возможности хоть что-нибудь сказать. Ее слова отдались стаей пробежавшихся по спине мурашек, потому что я совсем не понимал, что она имела в виду под «ты не виноват». Хеён ничего не знала и ошибалась. Я был виноват, и, хотя тогда я был твердо уверен в этом, девчонка, едва ли знавшая меня, лишь по рассказам Сухена, пришла ко мне и, как Вергилий, служивший путеводной нитью для Данте на пути к Раю, помогла пройти сквозь мучившую меня темноту безумия и непонимания. Сухен мертв. Кажется, я осознал это только тогда. Допрос был слишком нудным и затянутым: то ли следователю (это был пожилой мужчина с огромными проплешинами на волосах, которые открывали вид на лоснящуюся лысину) было скучно, и он старался как можно скорее отделаться от этой работы со школьниками, то ли просто голос у него был такой унылый и безжизненный. Как только я зашел, мужчина предложил мне кофе, но я отказался, несмотря на то, что в горле пересохло. Он спрашивал: не замечал ли я какие-нибудь странности за Сухеном в последнее время, что-нибудь в его поведении или словах? В хороших ли отношениях он был с родителями? С друзьями, с одноклассниками? Все те вопросы, которые задают по шаблону, когда хотят доказать факт самоубийства, и я совершенно не понимал, почему нет других версий? Почему этот коренастый следователь не может просто надеть на меня наручники? Ведь, даже если бы я убедил сам себя, что это и правда было всего лишь самоубийство, что мой Сухен сам сделал шаг в объятия смерти, никогда бы не поверил. Он бы не сделал такого. Это абсурд! И, как бы я ни хотел раскрыть перед мужчиной напротив меня все карты, очистив душу от терзавшей вины, я не мог, потому что боялся, потому что был жалким трусом, не способным покаяться. Я все еще слегка нервничал под его пристальным взглядом, отвечал невпопад и постоянно теребил ослабленный галстук. В висках барабаны гремели, отбивая ритм под африканских танцоров, бешеный топот и дикие крики которых отдавались тупой болью в затылке. Следователь все-таки налил мне кофе (те пара минут, когда он вышел, чтобы дойти до автомата, оставляя меня одного, казалось, длились несколько часов). Я схватил протянутый стаканчик, стенки которого обожгли пальцы, едва не расплескав его содержимое, и сделал несколько глотков. Кофе оказался жутко сладким и мелкого помола: порошок оседал на языке и нёбе. Лучше, конечно, не стало, только появилась горечь во рту, и пить захотелось еще больше. Мужчина, похоже, понял, что сплоховал, и, дружелюбно положив руку мне на плечо, нарушил затянувшееся молчание: — Послушай, Джесоп, мне очень жаль. Я знаю, он был твоим другом. Вскоре шумиха поутихла, и жизнь опять влилась в свою колею. Смерть Сухена признали несчастным случаем и закрыли дело. Иногда в школьных коридорах все еще можно была услышать тихие разговоры об истории, которая с каждым днем все больше и больше обрастала беспочвенными слухами и сплетнями, однако они быстро надоели и исчезли, так как приближались летние каникулы, а вместе с ними и экзамены, занимавшие умы школьников. Чем дальше шло время, тем сильнее мы с Кисопом отдалялись друг от друга. Он предпочитал проводить время в одиночестве, с головой окунувшись в учебу, все свободное время он тратил на уроки актерского мастерства и здорово избегал меня, каждый раз пряча взгляд, даже когда я намеренно пытался его поймать. Единственный, с кем он общался, был Сонхен, который вечно таскался за Кисопом, рассказывал об Америке, откуда пару лет назад переехал в Корею. Мои отношения с Сонхеном трудно назвать дружескими, он всегда улыбался и был не против поболтать, но я знал, что в глубине души этот парень меня недолюбливал, потому что ревновал, очень сильно ревновал. Только слепой мог не заметить, какими влюбленными глазами Пигмалиона тот постоянно смотрел на Кисопа, найдя в нем свою Галатею. Я же старался вливаться в компании, одиночество убивало меня медленно и мучительно. Хунмин и Кибом (все, что я знал о нем до этого, что он вместе с Сонхеном состоит в группе и даже неплохо продвигается; он всегда казался мне снобом, но на деле оказался отличным парнем) были единственными, кто спасали меня от него, и я был безумно им благодарен. Смерть Сухена стала нашей с Кисопом точкой невозврата, зайдя за которую, мы так и не смогли вернуться обратно. Она разделила нас бездонной пропастью, где, сидя на противоположных краях и свесив ноги в ласкающую пятки темноту, мы кусали ногти, обдирали до крови губы и бесконечно терзали себя мыслями о том, кто же виноват во всем этом и почему никто не может помочь нам освободиться от собственных цепей. Просто все слишком сильно изменилось. Мы сломались где-то у основания. Я ждал, когда Кисоп наконец перестанет бегать от меня, как запуганная овца от волка, словно мы и не были никогда знакомы, словно не было той тайны, связавшей нас воедино, и того пьяного поцелуя, согревающего наши сердца. Он не решался, а я не настаивал, проходя мимо и не ища взгляда, как будто чужие люди, разошедшиеся однажды, как в море корабли, без обязательств, без обид. Я не ревновал его к Сонхену, потому что не любил, и Кисоп знал это. Когда до окончания старшей школы оставалось несколько месяцев, я сдался и принял то, что теперь мы с Кисопом действительно чужие друг другу люди, которые сели в Сеуле на экспресс, обменялись парой слов в дороге, а после вышли в Пусане и забыли даже лица попутчиков, и не стоит убеждать себя в обратном. Скоро школа останется позади, мы разъедемся в разных направлениях и, возможно, никогда больше не встретимся. Именно тогда Кисоп вдруг нагнал меня по дороге домой и, тяжело дыша от бега, пригласил к себе. — Разве у тебя сегодня нет дополнительных занятий? — он помотал головой. Дома оказалась мать Кисопа, очень приятная женщина. Она хорошо знала меня и очень обрадовалась, узнав, что мы с Кисопом вновь помирились, угостив нас чаем с медом. Мы закрылись в комнате, чтобы не мешать, и Кисоп включил музыку, на этот раз излюбленные рок-баллады иностранных исполнителей, вроде Oasis или ZZ Top. Лежа плечом к плечу на кровати, почти не понимая слов (иностранные языки в школе давались нам с трудом), мы вслушивались в чуждый английский и музыку, постепенно сокращавшую пролегающую между нами пропасть и снимавшую напряжение с молчания, витавшего в воздухе. Я чувствовал, что Кисоп хочет что-то сказать, и ждал, когда он наконец решится. — Знаешь, я уже почти не помню его лица, — его голос был ножом, разрежавшим холст, так неожиданно прозвучав в комнате, наполненной журчанием музыки. — А я, наверное, никогда не смогу забыть. Однажды Сухен приходил ко мне во сне, и его лицо было таким светлым, словно светилось изнутри, и совсем не осуждающим. Он целовал мне руки, нежно касаясь губами каждой фаланги пальцев. Это было так странно, — я замолчал на минуту и закрыл глаза, вновь возрождая в своей голове образ сна и пытаясь вспомнить самые незначительные детали, в которых могло быть что-то зашифровано. — Почему он не ненавидел меня? Я никогда не придавал особого смысла снам, но этот был таким ярким и отчетливым, что если бы я не знал, что Сухен мертв, то подумал: это реальность. — Он любил тебя, вот и все. Так же, как Сонхен любит меня. Ты ведь видел, как он смотрит на меня? — я легко кивнул, подтверждая. — Но как бы я ни хотел ответить ему взаимностью, не могу, мне очень жаль. Каждый раз видеть его наивные глаза, таящие неугасимую надежду на ответные чувства, и по-детски милую улыбку, когда сидит рядом, поистине невыносимо. Чувствую себя последним ублюдком. А ты? Ты любил Сухена по-настоящему? Впервые я не нашелся с ответом, потому что не знал его. Что же я испытывал к Сухену и испытывал ли вообще — все это оставалось огромным знаком вопроса в моей душе, подпиравшим ребра. Я никогда не воспринимал его любовь серьезно, все казалось игрой, и теперь, когда вдруг спрашивают прямо в лоб «А ты играл в эту игру? А ты любил?», начинаешь понимать, что игрой это вовсе не было. Настоящая жизнь. — Зачем мы сделали это? — Ли заметно вздрогнул, он не любил вспоминать тот день, предпочитая вычеркнуть его из жизни насовсем. Однажды Кисоп сказал, что стал бояться высоты — единственный раз, когда он заговорил об этом. — Не понимаю, о чем ты. Это был несчастный случай. После этого разговора я впервые задумался над тем, все ли, что я помню, правда?