Немного об Анне

      С полной уверенностью Хао мог сказать, что в его жизни было три значимых женщины. Все они отличались неповторимым характером, своеобразной манерой речи, поведением, взглядом на мир. Каждая из них цепляла по-разному и привносила в его жизнь нечто свое, постепенно меняя его то в худшую, то в лучшую сторону. Если последнее вообще было применимо к такой личности, как Хао Асакура.       Эна — первая жена и несостоявшаяся мать его ребенка — появилась ровно тогда, когда ему это было необходимо. После потрясения и моральной травмы, когда он был разбит и подавлен, нуждался в поддержке — тогда она показалась ему всесильной, твердой и уверенной. Она подарила ему идею об идеальном мире для шаманов, вдохнула в него жизнь, заставила воспрять духом и начать собирать команду «потерянных душ» — как они тогда называли себя.       Акане же, в противовес Эне, спустя пятьсот лет поддержала его инициативу выжечь все человечество, оставив только сильных шаманов. Ущемленная не понявшими ее людишками, оставшаяся круглой сиротой, она в полной мере понимала его и желала того же — личный рай со своими устоями и порядком, в котором они могли бы «наконец вздохнуть свободно». Она была жестче и кровожаднее, что одновременно пугало и направляло — вот, к чему он должен был стремиться, на что ровняться.       Эллейн — бывшая шаманка Эны и победительница прошлого Турнира Шаманов — стала третьей ровно в последнюю секунду, когда она и семейство Асакура, вооруженное до зубов, пыталось остановить его попытку захвата Короля Духов. Улыбающаяся и смелая, в отличие от всех остальных, она протянула ему руку, переплетя свои пальцы с его и прошептав, что она исполнит его мечту, обещает. Вот так просто, без причин и следствий.       И пусть ни одна из них так и не дожила до его коронации, он чтил воспоминания о них, изредка перебирая в голове лица, голоса, улыбки и мотивы, которыми горела каждая.       Они были разными, но схожи в одном — в неподдельном желании создать вместе с ним действительно идеальный мир шаманов, где каждый бы смог найти свое место, осознать себя нужным и обрести не только единомышленников, но и семью, которой лишились все четверо в свое время.       С Линдси же его столкнул случай. Будучи еще неопытным медиумом, она пыталась призвать кого-то «поистине сильного, чтобы утереть нос матери» и была сильно удивлена, когда вместо собственных предков или Даниэля Хьюма, перед ней появился он.       Но даже не вздрогнула.       Пятнадцатилетняя пигалица с побитыми коленями и горящими синими глазами. Вместо ожидаемого страха, она пыталась пригладить запутавшиеся светло-рыжие волосы, одернуть короткую юбку под его скептичный взгляд и при этом не покраснеть в смущении и гордости за саму себя.       Хао не помнил, почему он тогда остался и поддержал разговор ни о чем, но точно знал — о том призыве мать Линдси так ничего и не узнала. Это осталось секретом.       Их секретом. После которого пошли и другие.       Раз за разом она призывала его под покровом ночи, слушая длинные истории все с теми же горящими глазами, тихо улыбалась и постепенно подсаживалась ближе. Раз за разом он приходил к ней, с удовольствием отвечал на вопросы и будто бы не замечал, как торжествующий румянец постепенно превращался в смущенность от осознания невинного чувства.       Время летело, разговоры о его цели на Земле обрывались все чаще, уступая место тишине. Особенной, благоговейной, в которой он понимал, что это жмущееся маленькое существо, повзрослевшее и выросшее, постепенно становилось на одну линию по степени важности с той же Эллейн.       Пусть она и не поддерживала его рассуждений о мире шаманов, в ее глазах горел иной мир, — он это видел — где были только они вдвоем, и этого хватало, чтобы прозрачными пальцами пытаться убрать пряди с ее лица и суметь почувствовать то, что даже к Акане он испытывал слабо.       Симпатия, привязанность… влюбленность.

***

      — И почему я вообще должна этим заниматься? — на тот момент уже семнадцатилетняя Линдси дует губы, когда призвать двух духов одновременно у нее не получается.       — Потому что… — на мгновение он даже задумывается, правильно ли она поймет его слова, но продолжает с той же уверенностью. — Королева должна быть сильной и многое уметь.       — Да черта с два. Мама — Королева медиумов, так пускай ей и остается. К чему все эти передачи короны, полномочий? Я найду, чем заняться по жизни, — она отмахивается, не понимая о том, что Королевы в их мирах разные, и говорят они сейчас тоже о разном.       — И чем же это? — стальной голос заставляет дрогнуть. Линдси испуганно икает, а Асакура поднимает глаза на вошедшую Мэй Киояму — ее мать. — Хао?..       Она застывает в проходе. Мысленно соединяет постоянные отлучки дочери во время тренировок, ее засиживания на веранде допоздна, тихие разговоры, которые она списывала на шепотки с местными духами и на которые не обращала внимания. До Мэй постепенно доходит, что Линдси начала делать успехи на тренировках не просто потому, что ей вдруг понравилось обучение, а потому, что здесь постарался он.       Дух Асакуры рассыпается позади Линдси.       — Хао! — она пытается ухватиться за искорки, остатки света, но ловит пустоту, оборачиваясь на мать с уже потухшими глазами.       — Я отправила его в мир духов. А что до тебя, юная леди, то нас ждет очень серьезный разговор, — она проговаривает это с нажимом больше для любопытствующих духов вокруг, нежели для дочери, по опущенной голове которой можно было распознать терзание между смирением и попыткой отстоять свою правоту.       Мэй разворачивается на пятках, скрещивая руки на груди и кривя сухие тонкие губы в презрении. Темные глаза наливаются обреченностью от осознания, что, наверняка, это длилось не один день. И теперь ей необходимо дать понять маленькой глупой и влюбленной девчонке, что Хао Асакура — не тот человек, с которым можно мило беседовать по ночам.       Не то чтобы Хао был с этим не согласен — Мэй волновалась не напрасно, но ей следовало бы в гневе выбирать выражения. Ведь нет ничего ужаснее, чем девичье сердце, трепещущее от первой любви, которое так и норовят разбить.

***

      — Да мне плевать на эти законы! Плевать на условия! Неужели я не могу быть счастлива с тем, с кем сама захочу?! — Линдси вылетает в домашней майке и пижамных штанах из дома, ущемленная в собственной свободе, разбитая фактом того, что как бы она не хотела ее обрести, этого никогда не случится. Не в этой семье.       — Нет, если этот «кто-то» — Хао Асакура! Я запрещаю тебе, как глава рода Киоям, встречаться с этим человеком, общаться и иметь хоть какие-то к нему чувства! — в какой-то степени Мэй понимает, что это неправильно — вот так просто указывать собственной дочери, кого она должна и не должна любить, но другого выхода она не видит. Хао слишком хитер и опасен для неокрепшего ума.       — А мне плевать даже на твои слова! На то, что они — закон по какому-то там правилу! Плевать на семью — я больше не хочу быть ее частью! — в сердцах выпаливает Линдси, убегая в тишину заснувшего города и оставляя мать на крыльце опустевшего дома.       — Надеюсь, ты доволен? — сухо спрашивает она в пустоту, точно зная, что не одна.       Хао тогда не отозвался, но был доволен не до конца — какими бы словами Линдси ни отзывалась в адрес Мэй и прочих, она все еще колебалась в окончательном выборе между семьей и им. И это не то, чтобы расстраивало, но наводило на мысль о том, что ее необходимо поторопить.       И несколько личностей, свернувших за ней в тот же закоулок с пьяными ухмылками, говорили о том, что судьба на его стороне.       Крики, угрозы, плач Линдси и вздох облегчения, когда от нападавших не осталось и горстки пепла. Ему стоило огромных усилий создать вокруг нападавших кольцо из огня, однако он постарался не зря — на хитрую фразу о том, что «подарив ей жизнь, он заберет кое-что другое», она согласилась не раздумывая. И тем самым потешила его самолюбие — Мэй проиграла, даже не начав войны.       О чем с радостью хотел сообщить ей, приправив все деталями и добив морально тем, что Линдси — единственная дочь — все-таки свернула не на ту тропу и теперь станет новой Королевой Шаманов. Он хотел лично посмотреть, как поражение исказит лицо, как сломается тело и разобьется на куски несгибаемый характер. Хао не имел ничего против Киоям, но за попытку отобрать у него Линдси, желал отомстить. Жестко, со всей злостью.       Однако тщеславие и самоуверенность сыграли с ним злую шутку, и в следующий раз, когда он увидел Линдси… она предназначалась для другого.

***

      Шифон свадебного платья, белая фата, закрепленная на маленькой короне, широкая белоснежная улыбка и сверкающие синие глаза. Он смотрит на нее и не может поверить в то, что она так легко и просто предала свои же слова о мире, созданном для них двоих, и вот-вот готовится пойти под венец с другим.       — Хао? — она вздрагивает, когда застает в отражении зеркала какого-то официанта. Щуплый на вид, паренек лет двадцати, — он стоит не шибко уверенно на своих двоих, шатается, хватаясь за какие-то вещи, коробки. Окруженный знакомой аурой — Линдси присматривается и понимает, что интуиция не подвела, — Асакура взял его под контроль.       Стыдливый румянец заливает щеки, а глаза быстро опускаются. Она нервно хватается за собственную юбку, теребит складки, хочет ему что-то сказать…       И тут же впечатывается в стену. Подружки невесты зря ее оставили наедине в комнате для приготовлений: ни закричать, ни попросить о помощи — лишнее усилие, и ее никто не услышит, как ни надорви она связки. Жилистые руки официанта дрожат, хватаются за нее, а от них, от кончиков пальцев, распространяется блекло-алое фуреку, образовывая шумоизоляционный купол.       — Хао, — она жалобно скулит и морщится. Пытается вырваться, но его ногти только глубже впиваются в кожу на запястьях. — Хао, мне больно.       «Официант» давится воздухом. Это ей больно?       Ей, стоящей в свадебном платье, готовой сказать клятву у алтаря другому? Ей, предавшей собственные принципы и идеи? Ей больно?       — Хао! — Линдси вскрикивает, когда хватка становится невыносимо болезненной, а кровь перестает поступать к белеющим пальцам. Он отпускает, и она одергивает руки, смотря гневно в эти почти черные глаза. — Что ты себе позволяешь?!       — Что… — он кашляет, сбивая сип. — Что я себе позволяю? Это что ты себе позволяешь, Линдси?       Она отводит взгляд прежде, чем Хао успевает его перехватить.       — Не ты ли говорила мне о мире, нашем мире, в котором будут «лишь двое»? Не ты ли кричала, что слова матери для тебя — ничто? Не ты ли говорила, что любишь меня и пойдешь за мной куда угодно? — она мнется с ответом, пытается подобрать нужные слова, но, разгневанный, он не выдерживает и с еще большей силой впечатывает ее в стену, доводит до шипения — лишь отголоска того урагана, который крутится под ребрами.       — Я, — в какую-то секунду ему кажется, что это — хитрый план, попытка его вывести на ревность, которой он никогда не проявлял, когда она была рядом. Удачная — ведь ради нее захватил в плен какого-то проходимца, затрачивая невообразимое количество энергии. Ради нее он испытал это жгучее, истребляющее чувство отвращения ко всему живому и, в частности — к подлецу, что так и норовил назваться ее женихом.       — Тогда какого черта? — на его лицо ползет безумная усмешка, а сам он придвигается к ней ближе, выдыхая в самые губы. Он ждет, жаждет услышать, что она пошутила, что он — молодец, прошел испытание ревностью, и теперь она только его. — Что за фарс ты здесь устроила?       Только вот вместо ответа она поджимает губы, и смаргивает слезы с потухших глаз.       — Кто сказал, что это фарс? — его будто обливают холодной водой.       Она сталкивается с ним взглядом, и ощущение, что это — неудачная шутка, разбивается, царапая изнутри.       — Платье, букеты, гости, закуски — все настоящее. Вся эта свадьба — настоящая.       Она делает ударение на последнем слове так, словно он должен что-то понять. Но не понимает.       — Как? Но ты… — теряется в догадках, постепенно отходя дальше и рассматривая ее будто впервые: высокая, повзрослевшая, в белом платье с фатой на голове, забранной назад. Светло-рыжие волосы, кончики которых он любил втайне ворошить, убраны в высокую прическу. Он не видит былого блеска в глазах, но что-то подсказывает ему, что они горят уже для другого.       Для того, кто стоит сейчас в зале в ожидании.       — Я врала, — слишком категорично, чтобы быть правдой. — Об интересе в мире, который ты хочешь создать, в шаманах, о которых ты так беспокоишься. О побеге и свободной жизни. Слово матери для меня — закон, и ничто это не изменит, — ее плечи берет дрожь, но это ускользает от обычно проницательного взгляда. — Ни детские фантазии, ни ты — человек, к которому у меня ничего нет.       Возможно, рассуди он тогда здраво, он бы понял, что Линдси никогда бы так не сказала — не столь резко, не дрожа, как осиновый лист, нервно цепляясь за складки платья. Но он был слишком озабочен отрицанием и ущемленным самолюбием, чтобы вглядываться, всматриваться в ту, что разбила ему сердце.       — Я не люблю тебя, Хао Асакура.       И что отчаянно врала ему о чувствах.

***

      Он протягивает руки к огню, вспоминая, как хотел навредить ей. Поднять все силы, сокрушить, уничтожить, оставив при этом в живых. Увидеть, как это прекрасное личико искажается от потрясения, как гаснут в слезах глаза, а тело сотрясается от рыданий в осознании, что она сама во всем виновата.       Его карие глаза сталкиваются с ее синими, которые тут же опускаются в бесконечном стыде за саму себя, а Хао запрокидывает голову, рассматривая звездное небо, и улыбается.       Ведь позже она действительно поняла, каково это — потерять самое ценное, что у тебя есть: любимого ребенка при ненавистном браке. Там, на похоронах, когда оставшаяся близняшка ушла, он появился перед ней, раздавленной и сломленной, опустошенной и не знающей, что делать, куда приткнуться, чтобы забить пустоту внутри.       Впервые он увидел, как она плачет, и впервые… не почувствовал ничего по отношению к ней — ни любви, ни ненависти. Лишь пустоту.       Безмолвная, сейчас она подходит ближе, присаживается по привычке слева от него, касается плечом плеча.       После того случая они сталкивались еще множество раз, но больше никогда она не смотрела на него теми большими горящими глазами, не шептала его имя тихо-тихо, не смеялась в попытке обнять.       — Я рассказал ей о Нине, — он смотрит, как вечерний ветер треплет ее светло-рыжие волосы, а свет от костра желтит сосредоточенное лицо. — Получилось, конечно, не так, как хотелось бы, но как есть.       — Я надеюсь, — спустя какое-то время продолжает, облизнув сухие губы. — Что обо всем остальном ты расскажешь ей сама.       Попытка заглянуть в глаза не венчается успехом. Она все так же не реагирует, перебирает браслеты на запястье и мысленно отмеряет его спокойное дыхание, забыв о собственном.       Сломленная своей же семьей и принципами, которых не смогла потянуть, она сбежала от детей и сумасшедшего мужа, по привычке вернувшись к нему.       — Разумеется, — наконец откликается. Линдси вытягивает ноги, немного робко склоняя голову на его плечо и неотрывно наблюдая за игрой пламенных языком. — Но чуточку позже — когда она действительно сможет понять и тебя, и меня.       И возвращаясь к нему всякий раз, когда нуждалась в нем.       Возвращаясь к нему всегда.