Немного об Анне

      Маленькой Линдси всегда предрекали, что тяга к свободе ее погубит. Что когда-нибудь она поставит эфемерное чувство расправленных крыльев настолько выше устоев семьи, что, словно Икар, долетев до солнца, разобьется о землю насмерть.       Маленькая Линдси всегда усмехалась на эти «предсказания глупых старушек», в то время как взрослой ей сейчас совсем не хотелось улыбаться.       Ведь оно сбылось.       Сбылось и оставило после себя последствия, сделавшие ее ужасной матерью в глазах двоих дочерей, повзрослевших и обособившихся. Смотрящих на нее с тем скепсисом и нескрываемой злостью, даже ненавистью — за то, что бросила их, не объяснила причин. За то, что появилась в их доме так же внезапно, как и исчезла.       Спустя три года.       — Мама? — Анна от шока выпускает из руки сумку, а Линдси едва сдерживается от того, чтобы не вздрогнуть, не рухнуть обратно в кресло из-за едва держащих ног. Так непривычно услышать это вновь.       Эна — кажется, так звали того хранителя, что она нашла для нее, — кладет ладонь на плечо собственной шаманке, а Линдси подавляет улыбку умиления и некоторого облегчения.       Как бы она ни угрожала расправой и пожиранием души, они все же смогли помириться — и это не может не радовать.       — Что… — Анна пытается подобрать слова, безрезультатно открывает и закрывает рот. Осматривает ее беглым, блестящим взглядом, и тут же его опускает. — Что ты здесь делаешь?       Вроде бы простой вопрос, но сколько боли и неверия встретиться вновь слышится в нем. Анна хочет уйти, вернуться в собственную комнату или убежать как можно дальше отсюда, но ладонь Эны, пусть и неосязаемая, заставляет стоять на месте.       Линдси усмехается — в темных глазах духа читается все то же презрение, удивление и ожидание оправданий, просьб.       Эна ждет, что Линдси упадет на колени и будет умолять их простить ее за глупую молодость и безрассудные поступки. За связь с Хао и трехлетнее отсутствие. Она ждет ее унижения и их отказа, так как подобное — оставление маленьких девочек на произвол судьбы с проблемами, половину из которых сама же на них и скинула, — не считается чем-то из разряда «простить и забыть».       Они будут ее еще долго презирать, злиться на нее. Но Линдси все равно.       Она к этому готова.       Как и к тому, чтобы здесь и сейчас рассказать им правду.       Она аккуратно присаживается в кресло, складывая руки на коленях и понимая, что не получается собрать мысли воедино. Сопоставить их и всю историю, в целом, так, чтобы у девочек не осталось ложного впечатления ни о собственной матери, ни о бабушке, ни о враге — Хао Асакуре — которого впредь могли не считать опасным.       Она делает глубокий вдох и выдыхает в усмешке.       — Вы считаете меня ужасной матерью, — произносит она и тут же фырканье раздается с трех сторон. — Считаете, что я сбежала, оставив ворох проблем, с которыми две маленькие девочки справиться не в состоянии. Поставила свои амбиции выше вас и вашего взросления…       Она видит, как они обе опускают головы, вспоминают, как им необходима была ее поддержка, но приходилось справляться в одиночку. Анна сжимает кулаки, в то время как Линдси спокойно продолжает.       — Я действительно предала, — соглашается она с их мыслями. — Но предала далеко не вас.       Быстрый перегляд. Непонимание.       — А Хао Асакуру.       Шок. ***       На стол перед ней с громким звуком падает толстый фолиант. Запах и цвет пожелтевших страниц, стершаяся по краям обложка говорят о том, что книге перевалило за несколько десятков лет, но волнует семнадцатилетнюю Линдси не это.       — Что это? — впервые за несколько дней молчания она обращается к матери, нависшей сверху. Презрение и нескрываемая обида — Мэй только хмыкает, когда дочь пытается мысленно закрыться.       — Наш семейный кодекс, — отвечает она и скептично наблюдает за тем, как Линдси возвращается к модному журналу, который читала еще секунду назад.       — Все понятно. Спасибо, не надо — список адовых требований у меня самой есть, — в очередной раз Мэй убеждается, что идея предков о том, чтобы каждой Киояме выдавали с рождения по копии кодекса, была ошибкой, но ничего не поделать.       — У тебя, как и у остальных Киоям, есть только сокращенная версия правил — без правок и дополнений, — на лице Линдси мелькает вопрос о том, уйти ей сейчас или же подождать, пока мать закончит. — Настоящий же кодекс передается из поколения в поколение главе семьи…       Мэй открывает книгу, пальцами пробегая по иссохшим листам.       — Без изменений и исключений, — и перелистывая те, пока не останавливается на цветастой странице, испещренной мелким неразборчивым почерком. — Со всеми заклинаниями и умениями.       Уже пожалевшая, что не вскочила сразу, Линдси замирает, вчитывается в текст, пока не переключается на название — такое же мелкое, почти незаметное.       «Божественное провидение».       И во рту пересыхает на радость Мэй. Линдси наслышана об этом заклинании, знает, что оно может и на кого направлено, а поэтому модный журнал откладывается в сторону. Синий взгляд поднимается на мать. Возмущенный, яростный.       — Чего ты хочешь?       — Ты знаешь.       — Я не откажусь от своих чувств, — слишком возвышенно. Но влажная капля пота на виске доказывает, что Линдси боится и держится из чистого упрямства.       — Я буду наивной, если вдруг решу, что откажешься. Это глупо — заставлять кого-то отказываться от эмоций, влюбленности даже ради благополучия семьи. Однако разумно других уверить в том, что их не осталось.       По спине Линдси пробегают мурашки — до нее доходит, к чему клонит мать.       — Ты хочешь, чтобы я сказала ему, будто не люблю его? — фыркает, скрещивая руки на груди. — Это-то и глупо! Он ни за что не поверит, что я его разлюбила!       — Поверит, — настаивает Мэй. — Особенно, когда увидит твою свадьбу со стороны.       Линдси давится возмущением, вскакивая на ноги и отходя назад.       — Ты… нет! Ты ни за что этого не сделаешь! — красная от злости, Линдси сжимает трясущиеся руки в кулаки. Невозможно, чтобы родная мать и поступила с ней так. — Даже для тебя это подло! Я ни за кого не выйду — мне всего семнадцать!       — При разрешении родителей девушка может выйти замуж с шестнадцатилетнего возраста, — она пожимает плечами, а Линдси порывается сбежать, но неожиданно останавливается.       Невидимая сила скручивает мышцы, сдавливает тело. Линдси хочет взвыть от боли, запрокинув голову, но Мэй, будто не замечая, подходит к дочери, выдыхая на ухо едкое, категоричное:       — А при угрозе уничтожения любимого, выйдешь и ты.       Она выплевывает это «любимый», ощущая гадкий привкус на языке.       — «Божественное провидение» проникает в душу, отравляя в ней все шаманское. Слабое, чтобы уничтожить такого, как Хао Асакуру, однако достаточно сильное, чтобы навредить. Оно лишит его большей части силы, а дальше все решат те, кому он изрядно насолил или убил. Обозленные и мстительные — они не заставят себя ждать, — она видит, как стекают слезы по щекам Линдси, силится не утереть их нежно, по-матерински.       Вместо этого лишь хватает ее пальцами за щеки, заставляя посмотреть прямиком в глаза.       — Они сживут его со свету — с того и этого, если посмеет возродиться с мыслью о том, что хоть что-то сможет получить от тебя.       — Ненавижу… — тихий шепот. Осознание, что нет другого выхода.       — Свадьба состоится через два дня. Ресторан, жених и платье уже готовы. А пока я буду пристально следить за тобой и вашим общением, — давит на щеки сильнее, перехватывая мутнеющий взгляд, шипит злостно. — Поверь, как бы ты ни продвинулась в медитации и передачи мыслей на расстоянии, в борьбе со мной это бесполезно.       Хватка силы слабеет и Линдси вырывается, резким движением утирая слезы.       — Ненавижу тебя! Ненавижу! — в сердцах и криком. Она убегает в собственную комнату, рыдая.       А спустя два часа безуспешных попыток понимает, что угрозы матери не были беспочвенны — дом окружает барьер из фуреку, и предупредить Хао она не сможет. ***       Наоми будто специально дергает за тесемки платья сильнее. Линдси игнорирует это в первый раз, во второй — в третий, когда она ногтями оцарапывает ей кожу, нервно оборачивается.       «Тебе-то что от меня нужно?» — но на горящий взгляд Наоми наплевать.       Она лишь вздергивает в умилении брови, притягивая за тесемки Линдси ближе. Заставляет ощутить впившиеся в голые плечи ногти и услышать тихое шипение. Язвительное, гневное, но все такое же чертовски умилительное.       — Смотри-смотри. На меня, на всех вокруг. Ведь половина праздничного зала так и ждет, что ты предашь волю Мэй, и у нас будет отличная возможность застать сначала вашу стычку, а потом затеять свою, — дыхание Линдси перехватывает, а Наоми — младшая из дочерей в побочной ветке — с самым невозмутимым видом завязывает на ее спине бант и отходит в сторону.       Линдси опускает растерянный взгляд в пол и откровенно не понимает.       Она уже предала волю Мэй — уже закричала во всеуслышание, что ненавидит семью, презирает ее. И они должны были прийти за ней раньше: убить, покарать — сделать что угодно, лишь бы она поняла, что такими словами разбрасываться нельзя. Особенно — в адрес семьи. Но почему-то не пришли.       Она оборачивается на Наоми, что в бордовом платье крутится вокруг зеркала, осматривая холеное тело и то и дело кидая на нее безумные взгляды. Пускает неожиданный воздушный поцелуй, и мимолетная мысль проносится, как мотивация к действию.       «Мы ставим на тебя».       И до Линдси постепенно начинает доходить.       Они не напали на нее раньше, лишь потому что на то была воля Мэй — она под ее защитой, пока является дочерью, пока соблюдает ее условия и приказы. Пока молчит о «Божественном провидении».       Однако стоит Линдси в открытую начать противостоять Мэй, то сначала она столкнется с ней, а потом ей предстоит выдержать напор почти всей побочной ветки. Двадцать пять человек различной возрастной и шаманской категории против нее и Хао, который все еще является духом, пусть и сильным.       Но недостаточно, чтобы что-то противопоставить отчаянным убийцам в семье.       Сердце сжимается, взгляд потухает в осознании, что битва проиграна заранее, а на плечи, на кровавые лунки, опускаются пальцы Наоми. Линдси вдыхает едкий аромат духов — такой же, как и сама Наоми, — и позволяет потянуть себя назад.       — Надеюсь, ты сделаешь правильный выбор, сестренка, — столько омерзения в последнем слове, столько желания убивать. Мэй говорила правду, когда рассказывала о побочной ветке — их выращивают для убийств: вытравливают жалость ко всему живому, взращивают эгоизм и нарциссизм, близкие к безумию.       Они давят на психику, заставляют ощущать животный страх от одного только присутствия. Окольными путями выявляют страхи, а потом давят, давят, давят. Пока жертва не сломается — сначала морально, а затем и физически.       Линдси находит себя на мысли-благодарности. Что родилась в главной ветке, что ее не вырастили, подобно Наоми.       Но тут же одергивает себя — она отказалась от этой участи. Теперь ее ничего, кроме обещания и угрозы матери, не связывает больше с семьей.       Она обещала выполнить условие, солгать об отсутствии чувств — она выполнит это. Однако Мэй не оговаривала две вещи, последующие за этой ложью: что она может дождаться реинкарнации Хао и убежать вместе с ним. И что Хао может попросту не поверить в ее слова.       Сделать вид для остальных, что поверил, а на самом деле исчезнуть для составления плана. Чтобы вытащить ее из этого гадюшника, где дай только волю и тебя загрызут.       Линдси впервые за два дня широко улыбается, полностью уверенная в правдивости собственных мыслей, и грудь ее вздымается в облегченном вдохе.       Она верит в Хао. Верит в его чувства к ней и то, что немногим позже он обязательно сделает ее своей Королевой Шаманов. ***       Но вместо ответной веры, Линдси добилась лишь отвращения и нескончаемой злости. Хао отверг ее, ее чувства и возможность продолжать общение.       Потерянная и замужняя, она осталась наедине с собственной ненавистью к новоиспеченному мужу и матери, что только и радовалась тому, «как все обернулось хорошо».       Разбитая и униженная побочной веткой — она горделиво вскидывала нос, что семья ей ни по чем, а сама осталась в ее рамках, неспособная вкусить свободу. Линдси ненавидела, презирала Киоям, себя и все живое вокруг. В особенности — собственного мужа, что по сути, был не при чем, но тогда считался главным врагом.       — Зачем мы вообще поженились? Какого черта на свадьбе ты сказал «да»? — кричит она ему уже битый час, да тот все не слышит, лишь улыбается. — Неужели, у тебя совсем нет жизни, своих желаний? Неужели ты никого не любишь?!       — Ну, — пусть уже юноша, но в душе еще наивный ребенок. Он втягивает виновато голову в плечи, а сам краснеет словно помидор, вызывая очередное фырканье со стороны Линдси. — Вообще-то, есть одна… одна девушка…       — Вот! — она подлетает к нему, наконец замечая в нем союзника — такого же разбитого человека, доведенного до отчаяния ситуацией и формальностями семьи. — Кто она? Почему ты не отстаиваешь свои чувства к ней? Почему позволяешь каким-то там родителям мешать вашим светлым чувствам?!       А в глазах ищет собственную смелость и хоть что-то, что поможет вернуть Хао. Вернуть и доказать, что она все еще на его стороне, несмотря на кольцо на левой руке.       Он поднимает на нее очарованный взгляд и глупо улыбается.       — Вообще-то, я на ней женат, — пусть его родителям и было выгодно свести его с единственной дочерью Мэй Киоямы, сам он был не против по своим причинам.       Он был влюблен в нее тогда, когда они только-только познакомились, десять лет назад на духовных практиках. И влюблен в нее сейчас, пусть и осознает, что ее сердце отдано другому.       А он — просто способ отвлечься.       — Я знаю, ты меня ненавидишь, — он вновь опускает глаза, когда видит неверие, когда ощущает, с каким омерзением она выпускает его руки, что схватила в надежде услышать ответы, которые ее удовлетворят. — Но разве то, что он бросил тебя и твои чувства при первом же препятствии не говорит о том, что он — плохой человек? Человек, что не достоин тебя и твоей любви?       Ее сердце сжимается, а к горлу подкатывает ком. И нет, не от жалости. Не от сожаления.       — Пошел вон, — а от дикой злости.       — Что? — он делает вид, будто не расслышал.       — Я сказала, — ее лицо кривится, а кулаки сжимаются. Вены на висках вздуваются, и в секунду вся посуда слетает со шкафов и полок. — Пошел вон!       Шум бьющихся тарелок, открывающихся туда-сюда шкафчиков и трещащих окон. Он убегает в надежде, что ей полегчает.       Но вместо этого лишь слышит тихие всхлипы за тонкой стенкой, надеясь, что Линдси не услышит, как от отчаяния скулит и он. ***       Месяцы истерик, неконтролируемых слез и два нервных срыва.       Линдси уже почти не вздрагивает, когда видит мужа в дверях кухни с приготовленным для нее чаем. Смотрит красными припухшими глазами без изначального презрения, иногда бросает слабые улыбки и тихое «Спасибо».       Она знает, что он читает ее дневник, и оттого понимает, что и когда ей нужно говорить в той или иной ситуации. Однако тлеющее чувство благодарности — что он не лезет дальше, чем она оставляет открытым на кофейном столике — все еще слабо в сравнении с сетованием на несправедливую жизнь.       Тридцать пять пропущенных от матери, с которой нет никакого желания разговаривать, двести семьдесят две мысли о том, появится Хао сегодня или нет.       Две чашки кофе на столе на кухне. И один горький поцелуй с привкусом слез. ***       Спустя неделю ей начинает казаться, что все не так уж и плохо — она может двигаться дальше; она — свободна. Но тошнота и положительный тест на беременность говорят обратное.       — Как это так?! — визжит она, размахивая чертовой бумажной полоской и смотря на чертового мужа, который, кажется, счастлив донельзя. — Как я это объясню?!       — Ну, — он едва может сдержать улыбку и желание стиснуть ее в объятиях. — Это физиология. Мы же женаты, да и семьи давно просят наследника…       — Плевать на семью! Как я объясню это Хао?! — вновь заезженная пластинка, и его руки опускаются.       — Разве он тебя все еще интересует? — тихий шепот. Она не понимает, до чего его доводит одними криками, одними ночными мольбами о его возвращении.       Одним стоном с неправильным именем в единственную ночь, когда они были вместе.       Линдси не понимает, но продолжает бороться. В пустую.       — Он интересовал меня всегда! — она подходит к нему ближе, смотря на него с прищуром и нескрываемым гонором, за который любой другой ее бы уже давно ударил. — И будет интересовать тоже всегда, нравится тебе это или нет! Между нами был просто секс — я не хочу этого ребенка, я убью этого ребенка!       Он вздрагивает, и впервые она пугается, когда он оказывается настолько близко и быстро. Цепляется за ее плечи руками, стоит почти на коленях. Умоляет.       — Пожалуйста… — с опущенной головой и разбитыми надеждами. — Пожалуйста, Линдси, не делай этого! Если ты его не любишь, то я буду любить за нас двоих. Буду ухаживать, кормить — делать что угодно, лишь бы он ни в чем не нуждался, наш малыш!       Она кривит губы, а глаза начинает печь. Тошнота подкатывает к горлу, и Линдси отчего-то уверена, что это не токсикоз.       — Я возьму все заботы на себя, только позволь ему родиться. Умоляю тебя, — сжимает ее плечи сильнее, заглядывает в глаза, а сам почти что плачет, вызывая в ней смешанный чувства, итог которых становится кривой усмешкой.       — Ты жалок, — она убирает его руки, соглашаясь оставить ребенка.       Вот только, когда он уходит, почему-то находит себя на мысли, что жалок не он.       А она. ***       И с каждым днем, месяцем эта мысль долбила по вискам все сильнее. Пока не достигла апогея — восьмого месяца беременности.       Неблагодарная и отвратительная. Истеричная и безутешная в жалких чувствах. Линдси была ужасной женой.       Но даже она больше не могла смотреть и видеть, как он терпит ее выходки, как постепенно гаснет его любовь к ней, сыгравшая большую шутку с парнем, настолько светлым и солнечным, что Линдси каждый раз хотелось кричать.       «Хватит, прекрати, это ужасно!» — громко и протяжно, а чуть позже, погодя. — «Ну почему… почему ты ко мне так добр? Я того не стою…».       — Я хочу знать, как ты заставила его выйти за меня, — отчаяние довело ее до того, что спустя год семейной жизни, она все же явилась в их фамильный дом, представ пузатой и недовольной перед опешившей матерью.       — С какой целью интересуешься? — как бы ни была Мэй к ней благосклонно настроена, она все же понимает, что интерес не с простого места взялся. Линдси что-то задумала.       — Я хочу, чтобы он подал на развод, — громкое утверждение, после которого она стыдливо прячет глаза. — Я так больше не могу.       Теребит платок, понижая голос до шепота.       — Я отравляю ему жизнь своими истериками. Он мил, добр и заботлив, а я все так же веду себя как последнее ничтожество и дрянь, — после чего поднимает уверенный взгляд на мать. — Поэтому я хочу довести его до края, чтобы он разорвал со мной все отношения, и ушел искать другую. Чтобы был, наконец-то, счастлив… пусть и не со мной.       Мэй вздыхает, протягивая руку к пачке сигарет на столе, но тут же останавливается, вспоминая о положении дочери. Вместо этого она встает, присаживаясь на край стола рядом с Линдси и аккуратно заправляет ей прядь за ухо.       — Хочешь знать правду? Как он согласился? — она кивает несколько раз, а сама вспоминает его добрые голубые глаза, теплые руки и милую улыбку. И сдавленно сглатывает, ощущая комок в горле. — Дело в том, что я его и не заставляла.       Линдси вздрагивает, хмурится, не понимая.       — Да, возможно, для его родителей это был выход — женитьба на дочери из известной семьи. Но ему нужно было не это, — пальцы опускаются до подбородка, приподнимая голову. — Ему нужна была ты. С самого первого дня вашего знакомства.       Зрачки Линдси сужаются, а рот приоткрывается.       — Десять лет назад он подошел ко мне, смущенный, и спросил о том, как сделать тебя счастливой. На вопрос «зачем?» он ответил, что хочет сделать тебя таковой, что влюбился в тебя по уши, и всю жизнь хочет провести с тобой, — легкая улыбка касается губ Мэй. Она помнит этого наивного мальчишку. — Разумеется, тогда я посчитала это обычной детской влюбленностью, однако на протяжении десяти лет, каждый месяц, я у него спрашивала о том, погасли ли его чувства к тебе.       Она видит, как слезы дочери стекают по щекам, а ледяная стена из отчуждения и отвращения трещит по швам.       — На что каждый раз он меня неизменно отвечал:       «Как к этой девушке может что-то погаснуть?».       И в груди Линдси впервые распускается любовь. ***       — Нина и Нана, — держа на руках двух девочек-близняшек, Линдси улыбается. Переводит трепетный взгляд на мужа, что держит старшую — Аску, поглядывая изредка на спящую Саталину в колыбельке.       Вся больница не может с них нарадоваться — такие счастливые и влюбленные. Такие…       — Какая Нана? — вдруг влетает в палату Лоретта — свекровь и очень странная женщина по мнению Линдси — и размахивает букетом сухих цветов. Хмурая и чем-то явно недовольная. — Нана — имя, не защищенное богами, неблагоприятное для дочери. Линдси, тебе надо бы это знать!       — Что, простите? — она вскидывает брови, надеясь, что безумные речи не разбудят ни одну из уснувших малышек. — Не защищенное, простите, от кого?       — От злых духов и богов. Выбирая имя защищенное, мы можем точно знать, что с девочками ничего и никогда не приключится — их жизнь будет спокойной и размеренной. В то время как лишая этой защиты, есть вероятность подвергнуть их опасности. Вот Мэй выбрала твое имя и прогадала — защиты на твоей жизни не было, и вся она — будто под откос, — Линдси едва сдерживается от того, чтобы не ляпнуть, что под откосом она была из-за дурости, а не какой-то там мифической защиты, но муж вовремя перенимает внимание матери на себя.       — Мама, прошу, ей необходимо отдохнуть. Родить двойню это не так уж и лег…       — Да мне плевать! Я хочу, чтобы она назвала ребенка правильно, а не черти как! — восклицает пожилая женщина, а молодые родители сходятся на том, что в церкви, где она обитала последние несколько лет, проповедовали ей не только о добре и благоденствии.       — Дорогой, — с нажимом просит она, и он все понимает, пытается вывести мать из палаты.       — Линдси, тебе же это потом боком встанет, одумайся! — но Линдси пытается отвлечься от мыслей, что кого-то пора сдать в дом для престарелых, и возвращается с теплейшим взглядом к малышкам на руках.       Касается губами маленьких пальчиков, вдыхая молочный запах нежной кожи, и тихо произносит.       — Не волнуйтесь, мои дорогие. Я никогда и никому не дам вас в обиду.       Еще не зная, как это обернется в дальнейшем. ***       Линдси была счастлива. Переборов все чувства к Хао, она поняла, что счастье и любовь были сокрыты в самом близком человеке — в собственном муже. И поэтому, когда она узнала, что беременна пятой дочерью — даже не сомневалась о том, оставить ребенка или нет.       Вот только не все были счастливы так же, как и она.       — Милли? Милли! — сетуя на то, что не дала младшей дочке яблоко вовремя, и та, не дождавшись, убежала, Линдси выходит на задний двор под палящее солнце. Выставляет руку у лба козырьком и чувствует, что малышка где-то рядом — буквально за углом.       — Милли? — но вместо счастливой дочки она видит, как ее лучшая подруга с детского сада лежит на земле, а руки Милли горят огнем. — Милли!       Подбегает ближе, падает на колени, сбивая те в кровь, и пытается заглянуть малышке в глаза — мутные и красные. Девочка будто под гипнозом, под таким знакомым и едва уловимым.       — Мама! — она оборачивается в поисках той, что не видела со дня своей свадьбы, и взывает к Мэй. Пытается встряхнуть Милли, привести ее в чувства, но вместо малышки отзывается другая…       — Надо же, как ты повзрослела, — Наоми, светло-русая выросшая, безбашенная девица с ядовито-зелеными глазами стоит неподалеку, усмехаясь и упирая руки в бока. — Не скажу, что поумнела, но повзрослела знатно, да.       — Что ты здесь делаешь? — инстинктивно она заводит Милли к себе за спину и касается пальцами бус — оружия, которым за последние года научилась владеть в совершенстве.       — Линдси? — Мэй выбегает на улицу и замирает на половине пути, видя слишком довольную и слишком напыщенную представительницу побочной ветки.       Случилось что-то явно нехорошее, раз Наоми так гордо вскидывает нос при виде нее.       — О, а вот и наша глава. Доброе утро, Мэй, — двулично-по-доброму машет ей рукой Наоми, а на запястье переливается до боли знакомый браслет. — Предваряя и твой вопрос о том, что я тут делаю, скажу, что просто зашла поздороваться.       Миловидная улыбка перерастает в оскал, и глаза Наоми становятся темнее.       — И сказать, что в нашей ветке произошло несчастье, — смакует последнее слово, наблюдая за тем, как напрягаются Линдси и Мэй. — Бедная, бедная Гвиневра! Она была так молода!       Мэй бледнеет, а Наоми будто бы этого не замечает, заламывая театрально руки.       — Шестьдесят три года — кто же знал, что смерть застанет ее так внезапно! В собственной кровати неизвестный перерезал ей горло и скрылся! — надрывается Наоми. — Как мы скорбим, как! Я просто вне себя… от счастья!       И дикий хохот разбивает мор знойного дня. Наоми запрокидывает голову, держась за живот и делая шаг назад, чтобы не упасть. А Мэй снимает наваждение с внучки, беря ее на руки.       — От счастья?       — Да, ведь теперь именно я являюсь главой побочной ветки Киоям, — приподнимает брови домиком, делая голос нарочито сладким.       — Невозможно! — Линдси ахает.       — Рада, что ты в восторге! — взмахивает она руками, холеричная. — Должность значимая, но трудная — бумажки, приказы, условия. Я поначалу даже растерялась, однако, когда очередь дошла до бумаг Гвиневры и свадебных фотографий, я поняла, что кое-кто из главной ветки так и не поплатился за свои слова.       Линсди вздрагивает, понимая, к чему весь этот фарс.       — Да, Линдси, — кивает Наоми, становясь омерзительно-язвительной, насмехающейся. — Речь о тебе. И не думай, что, подобно Гвиневре, я спущу это с рук. Твое счастье слишком затянулось, и пора это исправить. ***       — Как Наоми стала главой побочной ветки? — Линдси обходит комнату в двадцатый раз и все равно не может успокоиться.       — «Стала»? Мне показалось, что ты видела на ней браслет Гвиневры, — из тончайшего серебра с тремя огромными рубинами — такой трудно не узнать. Мэй цыкает, понимая всю серьезность ситуации. — Гвиневру убил не неизвестный, а, скорее всего, сама Наоми.       — Но… — Линдси останавливается. — Зачем? Она и без того бы стала главой — почему бы просто не подождать?       — Хоть мы и являемся одной большой семьей, что толком творится по ту сторону побочной ветки, я не в курсе. Я знаю только то, что Гвиневра — не фанат открытой мести и что, благодаря хорошим с ней отношениям, я смогла замять недоразумение с твоими словами о выходе из Киоям, — Линдси поджимает губы. — Возможно, именно это многим и не понравилось.       — Мне надо уехать, — немного помолчав, все же выдает Линдси. — Им нужна я. Если Наоми хочет открытого противостояния и боя — я готова, только пусть…       — Они и будут первой мишенью, — Мэй запускает руку в карман широких льняных штанов и достает пачку сигарет, закуривая. — Помнишь дочку Тачичигавы? Ту, что нашли покромсанную на части в лесу спустя месяц после пропажи?       Немного неуверенно, но Линдси кивает.       — Все думают, что пятилетний ребенок просто нарушил какое-то правило, и его за это убили. Однако все обстояло иначе, — взгляд леденеет, пытается согреться, сосредоточившись на горящем угольке сигареты. — Это была одна из стратегий против предательницы. Тачичигава нарушила главное правило семьи — и пускай маленькая Мио в наших кругах вертелась как Киояма, в документах она числилась под фамилией мужа.       — И они решили предоставить ей урок таким образом? Это же безумие!       — Был огромный скандал в прессе, в полиции разыскивали преступника, совершившее это «зверское убийство», но даже спустя годы он так и не был найден. Потому что даже там имеется некто, под фамилией Киояма, стирающий любые упоминания семьи. В том числе и по этому делу.       — Откуда… откуда ты об этом знаешь?       — Мне было семнадцать лет, когда это случилось. И, сколько бы не тешила себя тем, что «это — побочная ветка, не мои обязательства», я все еще виню себя за то, что не вмешалась, вовремя не среагировала.       — Но то была дочка неизвестно, какой сестры, и неизвестно, по какой линии. Ты думаешь, Наоми настолько безрассудна, что нападет на родную внучку главы семьи?       — Их выращивают с этой целью — покарать виновных. И, пока виновный не будет наказан, они не успокоятся, — докуривая, Мэй тушит сигарету в стеклянной пепельнице и выдыхает сизый дым. — Сначала идут угрозы: письма, какие-то вырезки из статей и газет, подброшенные под дверь — различные предупреждения, что тебе «недолго осталось».       Чуть помедлив, достает из пачки еще одну, зажимая между губами и встряхивая желтую зажигалку.       — Потом — выяснение слабых мест и давление на психику. Они будут появляться силуэтами по ночам, забираться в твои кошмары, перманентно напоминать о том, что ты сделала, — Линдси ощупывает шею, ощущая, как подкатывает тошнота. — После чего наступает затишье. На неделю или даже на две они отпускают жертву, чтобы та расслабилась, подумала, что все позади.       Видя состояние дочери, Мэй только усмехается. Горько, с осознанием, что и им пережить это предстоит.       — Они могут даже написать записку с извинениями за все огрехи. Однако, когда жертва будет готова меньше всего, они нанесут решающий удар — по близкому человеку. Дальнейшее зависит от того, какое именно правило нарушил человек — если мелочь, то на этом все и закончится, а если нет…       — Я нарушила первое правило, — одними губами шепчет Линдси, бледнея и даже не предполагая, чем все может обернуться.       — Значит, они не остановятся, пока не убьют всех, кто тебе дорог, а потом придут за тобой, — Линдси падает на стул, закрывая руками лицо и тяжело выдыхая.       Страх потерять девочек — самое дорогое что у нее есть — сковывает, вместе с тем заставляя стиснуть зубы и выть. Хочется рвать и метать.       — Необходимо защитить хотя бы их, — спустя какое-то время произносит она, поднимая глаза. — На меня плевать — я справлюсь и выживу. Но их необходимо обеспечить такой защитой, чтобы никто и никогда не смог к ним прикоснуться.       Мэй вскидывает бровь, понимая, на чем настаивает дочь.       — Да, — Линдси кивает. — Я хочу, чтобы ты придумала правило, исходя из которого на близкого человека можно было бы наложить статус неприкосновенности. Чтобы ни одна Киояма не посмела тронуть моих детей.