Немного об Анне

      Но последствия оказались куда серьезнее, чем наивные мечты.       Вспоминая все то, что было и прошло, Милли не удерживается от горькой усмешки. Железистый привкус на языке становится невыносимым и, судорожно вздыхая, она сплевывает сгусток крови куда-то в траву. Первоначальное облегчение за безопасность сестры заменяется страхом смерти — она знает, что не выживет. С такими ранениями просто не живут, будь ты хоть триста раз элементалем.       И, раз ей осталось жить всего-то ничего, где-то позади бесчинствует сумасшедшая, а Анна грузнет в мечтах, Милли решается рассказать все, что так долго копилось.       — Знаешь… — облизывает пересохшие губы, мелко дрожа. — Я всегда хотела быть похожей на тебя: стойко выдерживать удары судьбы, быть сильнее, выше и всегда помогать. Можно сказать, что это… — она склоняется ниже, ощущая, как подгибаются колени. — Это было мечтой детства — стать тебе ровней, не быть обузой, которую ты видела во мне еще-ребенке.       — Я думала, что если не буду жаловаться, если буду решать все проблемы сама, если возьму и найду слабые места Хао, как того хотела ты, то я обязательно справлюсь, — мир вокруг мутнеет. Пелена. — Но я не справилась. Я честно ненавидела его! Честно-честно, никогда не забывая о том, что он сделал с Ниной и тобой, как он убил Эну и множество других, но что-то… — пытается подобрать слова, точно зная, что правда сделает больнее. — Что-то во мне не дало это оставить на уровне выслушанной истории. Любопытство победило здравый смысл, и я начала спрашивать его, познавать.       Надрывный всхлип.       — Я влюбилась в него, как девчонка, можешь ненавидеть меня! Можешь злиться, топать ногами, кричать, что я безрассудна — оно все так! Но, поверь, у него есть масса и положительных черт, которые он не показывает никому, у него есть причины поступать именно так, как он поступает. И я думала, что увидь это и ты, то желание жить дальше не заставило бы себя ждать, — переводит тяжелое дыхание, вновь сплевывает, пачкая темные шипы. — Но получилось только хуже: видя, что я занимаю его позицию, ты огрызалась, злилась, но… — слабая улыбка. — Ты не видела, как бесился он, когда я защищала тебя. Тебя и всю свою семью — я помнила о вас, не забывала. И даже когда я хотела снять с себя полномочия будущей главы, остановил лишь факт того, что это бремя ляжет на твои плечи. Но с тебя хватит! Ты достаточно настрадалась, и достойна лишь одного… счастливой жизни.       — Как это мило, — Вайолет позади наигранно умиляется. Брови ее приподнимаются, а нижняя губа оттопыривается. — Решила пооткровенничать на пороге смерти, но все зазря, — колья выскальзывают из тела, разрывая мышцы, затрагивая внутренние органы. Милли пытается их удержать, приникает к ним ближе, но тщетно — Вайолет уже стоит громом в ушах. — Она не слышит тебя!       И Милли вскрикивает. Внезапно оказываясь без опоры, истекая кровью. Адреналин бьет по вискам, а все ощущения выкручиваются на максимум. Она падает на землю, не в силах стоять на ногах, и всхрипывает, откашливая сгустки крови, которой забивается горло. Резкий поток холода обдувает по коленям и вверх — до ладоней, которые не согреваются даже под потоком рваной раны.       Она хрипло, часто дышит, смотрит в чистое небо затравленным взглядом испуганного зверька, и не может поверить, что это все взаправду — что именно так она умрет.       Мысли путаются, сознание бьется где-то под коркой мозга, а сердце вот-вот пробьет ребра. Ей страшно, ее знобит, она не хочет. Не хочет умирать.       Нет, нет. Нет!       Глаза наполняются слезами, и она хочет их смахнуть, доказать себе, что еще может двигаться, но пальцы, перепачканные кровью, касаются Анны, и вдруг мысли о смерти отходят на второй план. Сестра все так же перебирает цветы.       — Она тебя не узнает, — проговаривает с садистским наслаждением Вайолет, когда Милли пытается крепче ухватиться за чужое колено, подняться выше — до локтя. — Бесполезно!       — Анна, — ни грамма злости или раздражения — бесконечное смирение, сосредоточенное в вымученной улыбке. — Анна… ты же выше этого?..       С придыханием, сквозь боль и нарастающий холод, Милли не замечает, как огненно-красные волосы тускнеют от корней, а ее жизнь, как огненного элементаля, постепенно подходит к концу.       — Ты сильнее… — грудная клетка вздымается реже, глубже. — Ты обязательно справишься… со всем…       Новый спазм боли, и она морщится, взвывает сквозь плотно стиснутые зубы, ощущая тошноту и новую волну крови на языке. Железистый запах ударяет по обонянию, отравляя, сводя с ума. Но даже так, даже искренне желая отключить все чувства, Милли продолжает как можно спокойнее:       — … необходимо только… — рука падает на чужую ладонь, и Анна замирает. Тень осознания мелькает в черных глазах. — Очнуться. Пожалуйста… Нана.       — «Нана»? — повторяет за ней Анна, отвлекаясь от лепестков ромашки. Что-то знакомое всплывает у сердца. Но что? — Нана…       Пробует на вкус. Она уже слышала это имя.       — Нана… — вспышка воспоминания. Деревянный пол с кривоватыми досками.       — Нана, — лужа крови и маленькое тельце.       — Нана, — светлые волосы и пронзительный взгляд, впервые кажущийся таким теплым.       — Нана, — легкое касание до щеки и постепенно меркнущий мир.       — Нана, — голос Милли раздваивается в ушах, заставляя мелко задрожать. — Нана!       Перелом.       Ее будто вышвыривает со дна — резко, быстро, отрезвляюще больно. Анна выныривает из забвения, распахивает глаза, в которых исчезает поволока, и натыкается на Милли… истекающую кровью.       — Хвала богам, — произносит тихо и внезапно выгибается дугой, выбивая с гортанным, гулким кашлем кровь вперемешку с сукровицей. Анна подрывается к ней, откидывает засохшие цветы, приподнимает сестру над промерзлой землей.       — Милли! Милли! — не видит, как удивляется Вайолет позади. Анна теряется. До этого точно знающая, что нужно делать в экстренных ситуациях, сейчас она исступленно трясет Милли, постепенно становящуюся непривычно холодной, бледной, и не знает, как помочь. — Посмотри на меня!       Связки застывают в горле, оставляя возможность только беспомощно сипеть. Она осматривает ее, касается лба, щек, губ, давит на скулы, чтобы сестра взглянула на нее, и взглядом опускается до раны. Огромной рваной раны, из которой, не прекращаясь, хлещет кровь.       Анна скулит. Зажимает ее как можно сильнее, озирается по сторонам в поиске поддержки, но не находит никого. И воспоминания об излишней гордыне, их ссорах и склоках гудящим шквалом обрушиваются на разум. Она была так глупа, не ценила время, что им было отведено, думала о другом, постоянно о себе; и сейчас сожаление, горечь, обида и злость на саму себя сдавливают со всех сторон упреками.       Анна всхлипывает, склоняясь над сестрой и вздрагивая, когда касаются ее щеки.       — Милли, — с надеждой, что еще не все потеряно, она хватается за ладонь, переплетает пальцы и молится всем богам, чтобы эти алые глаза смотрели на нее вечно. — Милли.       Придвигается ближе, улыбается натянуто в ответ на искреннюю улыбку сестры и медленно понимает, что эта улыбка — как знак прощания.       — Не плачь, — Милли хочет притянуть ее к себе, утешить, но Анна отдаляется, мотает головой, жмурится, ощущая, как слезинка на кончике носа неприятно щекочет, и содрогается, моля.       — Не надо. Пожалуйста, — дышит через раз, откровенно рыдает. — Милли, не надо. Останься!       Трава наливается алым. Анна чувствует, как колени стоят в чем-то теплом, но боится опустить глаза и увидеть, что это — кровь Милли, и что сейчас, от обильной ее потери, она умрет.       — За что? Зачем? — теряется в рое мыслей, неконтролируемом потоке слов. Привлекает внимание, чтобы Милли не закрыла глаза, не заснула, заглядывает в постепенно сереющее лицо и решительно встряхивает. — Милли!       — Люблю… тебя, — уже не чувствуя боли, лишь бесконечную сонливость, Милли снисходительно смотрит, как в чужом взгляде отражается сожаление, как внутри что-то ломается, а вина переполняет душу. Анна сжимается в комок, прижимая ее ладонь к влажной щеке, а Милли отмечает, что сестра впервые теплее, чем она. Это так необычно и… и…       — Милли! — вскрикивает, когда темно-каштановая грива запрокидывается, застилая кудрявым полотном землю, и рассудок повреждается.       Была сестра, и нет сестры.       Еще секунду назад была. А теперь нет.       Как и Нины, которую она не смогла защитить в далеком детстве, так теперь нет и Милли. И не будет больше совместных ужинов, не будет ее задорного голоса и смеха, постоянных шуток, не будет ссор и непонимания, не будет излишней гордыни и уверенности в собственной правоте, не будет упреков за то, что она выбрала вместо нее Хао… Хао.       Трезвая мысль рассекает вакуум. На мгновение становится даже легче дышать — мысли просветляются, а пальцы, подрагивающие под шеей умершей сестры, крепчают. Анна вспоминает команду Хао, что он — умный и предусмотрительный человек, и что, если он действительно дорожит Милли, как та утверждала, оправдывая себя и его, то сможет помочь.       Плевать на их притирки, плевать на их ругань и обоюдную ненависть. Есть между ними нечто общее, что заставляет их обоих скалиться и кричать в попытке уберечь. И пусть он проклянет ее последними словами, пусть обольет грязью и даже ударит, если он сможет… если он сможет вернуть Милли, Анна будет ему благодарна.       Втягивает воздух со свистом и…       — Хао! — кричит истошно, срываясь на гласных. Печать на правом предплечье обжигает, наливается белым светом призыва… но никто не появляется. — Хао!       — Хао! Хао! — передразнивают сзади, и Анну словно прошибает током. Она вспоминает, как сопровождаемая этим ехидным тоном, насмешкой и угрозами, она лишилась медальона, Эны… теперь еще и Милли. — Никогда бы не подумала, что гордыня тебе позволит обратиться к нему.       С омерзением выплевывает Вайолет, а Анна думает, что ее гордыня лежит сейчас перед ней. Мертвая. И уже нет особой разницы, кого она будет призывать в попытке воскресить. Однако это не дает ей никакого права попрекать ее, обвинять, отбирать самое важное и ценное, что у нее есть в этом мире. В то время как Королева насолила ей в другом.       И это доводит до дрожи. Она аккуратно опускает Милли на траву, встает, тихо шипя от ран, полученных в предыдущей схватке, и злобно сверкает взглядом.       — О, смотрю, у тебя еще есть силы, чтобы встать. Похвально, — а вокруг Вайолет — черные иглы, блестящие на свету от крови. Крови Милли. Вайолет подцепляет одну бисеринку и размазывает, словно трофей, меж пальцев, втягивая ароматный, пряный и металлический запах через нос. — Но этого недостаточно, чтобы противостоять мне. И смерть твоей сестры это доказала. Ну же, Королева, где твоя великая сила? Где-то, что обязано наградить тебя короной?!       — «Сила»? — Анна давится. Все это нужно было для того, чтобы она вспылила? Чтобы показала, на что способна, похвастаться? И все эти жертвы — Милли, медальон, Эна — были забавы ради, эдакое шоу, развлекательная программа?!       Последнее она хрипит вслух. Зло смотрит, выглядывает подтверждающую предположение реакцию, и цепенеет. Догадка верна.       — Тебе нужна сила? — в ушах стучит сердце, а с глубины души поднимается нечто черное и склизкое, прокатывает смертоносной волной до самой макушки и, ударяя по внутренней стороне ребер, срывает надменный смех. Безумие. — Так получай.       Нечеловеческое, отдающее раскатами эха, истеричное. Анна взмахивает руками, ощущая, как на ладонях копится нечто клокочущее, живое, и, стоит только пожелать, чтобы Вайолет сдохла самым страшным и жестоким способом, это нечто срывается мощным потоком тьмы.       Снося все на своем пути, окрашивая траву в черный цвет, убивая изнутри на десятки метров вниз, этот табун, волна, цунами из истерики, горя, потери и скорби выливается, искрится, разрушает. Вайолет чертыхается, едва успевая поставить блок. На мгновение ее лицо искажается удивлением, но через секунду возвращается прежний маниакальный азарт.       Наивная Королева, потерявшая все.       — Да, — хочет поддеть сильнее, возрадоваться тому, что «наконец-то Королева себя проявила как истинная», но ее толкают, отшвыривают дальше. И Анна, до этого находящаяся в нескольких метрах от нее, возникает вдруг запредельно близко, готовая порвать.       Ее глаза горят непроглядно черным, заглатывающим свет полуденного солнца, а из груди вырывается истошный рык. Раны, до этого саднившие, стираются с тела пульсирующей волной — волной, что проходится от распахнутой души, опуская ту во мрак.       Анна не соображает, не понимает, что творит, но чувствует, как животная сила толкает ее схватить за чужое запястье, разодрать кожу и повернуть — вывернуть из сустава локоть. Короткий вскрик перемешивается с безумным хохотом — и все это — в глотке Вайолет. Она будто не испытывает боли — только надменно смеется. И от этого хочется рвать сильнее, орать истошнее, и кромсать-хватать в попытке истребить.       Вайолет создает темные шипы, и, распаляя Анну словами о том, что «именно эти малышки проткнули ее сестру заживо», поражается тому, как молниеносно, с оглушающим треском, они раскалываются, не достигая цели. Осколки повисают в воздухе, трансформируются в непроницаемую, черную жижу и летят обратно на нее, взрываясь цепочкой бомб.       Очередной рывок и Анна ловит пустоту, чертыхается, озирается по сторонам, чувствуя, как адреналин, море адреналина и безумия, застилающего сознание и разум, постепенно начинает отходить. Истерика, болезненное принятие того, что Милли умерла, доходит до рассудка, и вместо убийства хочется сжаться в комок и тихо зарыдать.       Задушенная слеза скатывается по бледной перепачканной щеке, но Анна остервенело стирает ее, царапая кожу и слыша, как с шипящим звуком ранка затягивается. Никакой Эны, никакого медальона — лишь безумие и желание убивать.       Последующий удар приходится на запястье Вайолет, и в этот раз реакция живее — удивление с примесью страха. Анна готова поклясться, что в этих чертовых глазах она увидела чертов страх! Страх, пошатнувший непрошибаемую уверенность в том, что и в этот раз она сможет выйти победительницей.       Она отшатывается, смотря на Анну пристально, надевая маску из безразличия и цинизма, а сама — прижимает пораненную руку с каким-то странным светящимся кулоном к груди. Шаг назад, второй. Вайолет выстреливает усмешкой и, пока Анна не успевает среагировать, с коротким «Твоя взяла!» растворяется в сгустке дыма, успев скопировать и эту способность Эны.       — Стой! — ревет Киояма, раздираемая изнутри остатками ненависти. Она подлетает к месту, где была Вайолет, взрывает ногами и руками землю, хочет поймать отголоски тьмы, но вместо желаемой жертвы хватает воздух.       Вайолет сбежала с места битвы. Анна одержала победу, но… — злость исчерпывается, подбородок опускается — она не чувствует радости.       Лишь бесконечную пустоту и осознание, что, пусть Вайолет не смогла победить ее, один «трофей» она все же урвала.       Милли.       В какой-то момент Анне кажется, что если она не обернется, то все превратится в страшный сон. В какой-то момент Анне кажется, что она слышит шелест травы, и вся превращается в слух. Жадно дышит, ощущая привкус крови: кажется, прикусила язык в поединке — напрягается в предчувствии и вере, что вот, сейчас, Милли встанет, обнимет ее крепко-крепко и скажет, что все в порядке, что она жива и они могут пойти домой, поговорить. Помириться.       Больше всего на свете сейчас Анна хочет повернуть время вспять, сказать невысказанное, извиниться за содеянное, засунуть свою гордыню и самоуверенность куда подальше, но она не может. Все, что она может — это медленно, с постепенно обрывающейся надеждой поворачиваться назад.       Вот, зеленая трава, перекатывающаяся в угольно-черную. Вот, тело неподвижной Милли. Вот, Хао, что появляется внезапно, но не заставляет дрогнуть.       Он понимает все без слов и объяснения причин, хватает ее под локоть, проклиная последними словами, а она устало выдыхает.       Принятие неизбежного. Стадия четыре. Депрессия.

***

      — Убей меня, — шепчет. Запрокинув голову назад до боли в шее, Милли смотрит в ночное небо, усыпанное звездами, и тихо шепчет.       — Что? — Хао отстраняется от нее, вырванный из мыслей.       — Убей меня, — смиренно повторяет она, а в глазах — миллионы эмоций: ощущение предательства от того, что он лгал ей все это время, скрывал отношения с матерью (пусть Линдси и предала его), растерянность от того, что, услышав историю целиком, она побежала к нему, выставив себя распоследней дурехой в глазах матери и сестры, с которой отношения безвозвратно испорчены. И вместе с тем — бесконечная любовь и желание помочь.       Она смотрит на него так выразительно и ярко, улыбается так горько, касается так нежно, что он невольно отстраняется, ослабляет цепкую хватку.       — Убей меня, — становится не по себе от безропотного натиска. — Ты же хочешь отомстить им: маме, бабушке, Анне — всем. Убей меня и тогда ты сделаешь им больно. Убей меня и тогда я пойму, уже будучи призраком, что, вместо них, ошибалась всегда я, и что ты никогда не изменишься в лучшую сторону.       Тогда он не колебался — он готов был убить ее в угоду собственной злости, желанию сломать ей шею назло предателям, пусть и оскорбил ее этим. Тем более, что предложила дождаться окончания союза и «посмотреть, что будет дальше» сама Милли, оставляя его чистым со всех сторон.       Тогда он думал, что ее смерть будет как смерть любого из его приспешников — да, прискорбно, но можно и без него протянуть, можно двигаться дальше.       Сейчас же, истошно срываясь, крича на безмолвную Анну, Хао понимает, что ни черта он не может. Не когда Маркус, едва успевший перехватить душу Милли, уже не протяжении часа пытается вернуть ее к жизни. Не когда сердце колотится от осознания, что, если бы не призыв союзника, сработавший в Аду неведомым образом, он бы не пришел и она могла бы… нет, он не хочет об этом думать.       А ведь он знал, что нельзя оставлять их наедине. Знал, что ничем хорошим это не кончится, но наивно понадеялся, что полная дееспособность Анны, отсутствие Эны и наличие более-менее серьезных ран не позволят ей покинуть дом, а уж тем более навредить сестре. Зря. Ведь за два часа его отсутствия Киояма не только успела сделать все из вышеперечисленного, сильно облажаться, так еще и успешно сейчас бесила тем, что…       — Только и можешь тупить взгляд в пол и глотать междометия! — действительно, что ей еще делать? Она-то жива, ей ничего не угрожает, а Милли… плевать на нее, выкарабкается. Подходит ближе, переходя на шепот, выплевывает, не видя никаких изменений в лице, никаких реакций, и окончательно слетает с катушек. — Прощайся, Киояма. Если… — никаких «если». — Когда Маркус вылечит Милли, ты больше ее не увидишь. Уж лучше она будет со мной, нежели с такой сестрой, как ты, жалкой и ничтожной эгоисткой!       Ни один мускул не дергается. Анна спокойно ведет плечом, смотря куда-то в пол, а после, бросая что-то невнятное и неразборчивое, разворачивается и уходит на кухню, заставляя подавиться ядом и собственной правотой.       — Разумеется, опять убегаешь! — чего он ждал от нее? — Это же единственный способ решения проблем!       — Предлагаешь истерить, как ты? — Хана появляется рядом внезапно. Раздраженный и оскорбленный вместо матери.       Хао моргает, думая, что ослышался на целое предложение, однако, когда малец опасливо щурится, а губы кривятся, сжатые в тонкую полоску, он понимает, что наглость вкупе с излишней самоуверенностью — грех семейный.       — Истерить, беситься, отрываться на всех, — перечисляет с нажимом, издевкой, отвлекая от Анны, которая чем-то гремит на кухне, и злостно шипит, когда его хватают за щеки и сжимают до боли в челюсти. Хао опаляет кожу гневно, смотрит безумно, на грани аффекта.       — Да я тебя…       — Ты боишься потерять ее, — проницательно до оцепенения. — И оно понятно. Но ты забываешь о том, что именно Анна призвала тебя, несмотря на ссору с Милли, ненависть к тебе. И даже сейчас она не стала поддаваться на провокации, не стала отвечать, так как знает, что именно твои люди заживляют раны Милли, которой она дорожит. И после этого она — эгоистичная?       Тишина, разбиваемая тяжелым дыханием обоих. Хао отталкивает ребенка от себя и, фыркнув тихое «Сопляк», направляется к лестнице на второй этаж. Хана же, разминая белые с отпечатками пальцев щеки, выплевывает ответное «Мудак», а когда Асакура разворачивается с мысленным вопросом, и стальной обруч стискивает виски мальчишки на предмет отсутствующего инстинкта самосохранения, он повторяет еще раз.       — Не расслышал? — невозмутимо поднимается с пола, будто подобная перепалка с Повелителем Огня — в порядке вещей, отряхивает джинсы и уходит на кухню, где Анна в мандраже пытается порезать курицу.       Хана оглядывает подрагивающий нож в ее руках, саму Анну, что не подает признаков эмоциональной активности, и впервые не знает, что ей сказать. «Все будет хорошо»? «Ты не виновата»? «Хао — козел, не слушай его»? Вряд ли она услышит хоть что-то в перманентном потоке бесконечных мыслей, в котором варится сейчас и от которого вряд ли сможет отказаться в течение ближайших нескольких часов — пока вся курица не будет изрезана, ужин не будет приготовлен на триста с лишним человек, а усталость физическая хоть ненадолго не заменит усталость моральную.       И пусть привычнее было бы услышать от нее истерику с расшвыриванием вещей, битьем посуды, криком и ответной претензией к Хао, раз она решила так, — тихо, мирно, кромсая филе в пюре — то Хана не собирается ей мешать. Наоборот.       Анна вздрагивает, когда две маленькие ручонки сжимают ее поперек талии, а нос сына утыкается куда-то в позвоночник. Кусок мяса получается неровным, но Анна не возмущается, не попрекает излишним перфекционизмом — она застывает.       — Я рядом, — добивается слабого кивка и отходит. Но не уходит с кухни, как бы в подтверждение собственных слов.       Хана падает мешком картошки на стул за обеденным столом, забирается с ногами, откидываясь на спинку и свешивая голову. Смотрит в потолок, а сам отсчитывает минуты, часы. Всегда готовый прийти на помощь.

***

      В ее комнате темно и прохладно. Из звуков — размеренное тиканье настенных часов да шорох одежды Маркуса, что стоит на коленях у кровати и держит руки над неподвижной Милли. Темно-каштановые кудри рассыпаны по подушке, мягким игрушкам, которые она с утра не успела прибрать и на которые позже ее положили в судорожной панике, считая, что времени нет на разборки и уборку.       Худая, даже немного тощая. В грязной порванной одежде. Спокойная, неестественно спокойная.       Хао смотрит на нее немигающим взглядом и предпочитает отвернуться. Оглядеть нежно-лиловые обои с несуразным рисунком, высокий письменный стол с разбросанными учебниками, тетрадками — «творческим беспорядком», в котором она безошибочно могла найти любую вещь, даже если ее там не было минуту назад. Асакура вздыхает, когда видит школьную форму вперемешку с какими-то майками на спинке стула, плюшевого зайца на сидушке и еще одного — у самой ножки стола, подбирает обоих и усаживает на полке, набитой десятками таких же — ее слабость и любовь.       Маркус отвлекается — Хао замечает по заминке, смене позы — но ничего не говорит. Как и в любых других случаях, когда Господину необходимо успокоиться. А ему необходимо — ему необходимо, и он успокаивается.       Успокаивается от вида темного кресла слева, от письменного стола в самом углу, от плюшевого медведя, которого обнять — не хватит и двух его рук, не то что ее, маленьких и тонких, — от крохотного платяного шкафа, в котором ничего не умещается. Однако Милли никогда не расстраивалась от данного факта. «Зачем мне шкаф, если есть стул?» — она отмахивалась, хохоча, после чего обычно убирала вещи общей кучей на стул, и они садились на кровать под самым окном.       С неудобным подоконником, об который он так и норовил удариться затылком, с которого вечно сыпались пресловутые плюшевые зайцы, ежики, еноты, вызывая его бурчание и ее порицание. «Нельзя так с ними, они же живые, они все понимают!» — она убирала их обратно, нежно поглаживая по растрепанным мордам, ушам и хвостам — у кого что было.       Халатно относясь к учебе и вещам, она обращалась иррационально-нежно, деликатно с кусками ваты, обшитыми плюшем, заставляя теряться в непонимании. Непонимании, но постепенном принятии — Милли такая, какая есть; ее не переделать. Не переделать ее беззаботности вперемешку с излишним волнением за сестру и семью, что не сохранить никакой «сменой власти». Не переделать безмерного счастья и веселья, граничащих с постоянным одиночеством, и желания оберегать, защищать, быть рядом. Любить его.       Трепет крыльев бабочки отвлекает. Хао вырывается из размышлений и хмурится — уже вторая, когда стандартно тратится одна.       — Я воскресил ее как человека, — поясняет Маркус, наблюдая за тем, как медленно, но верно каштановые пряди окрашиваются в привычный алый. — И сейчас стараюсь без последствий воскресить ее как огненного элементаля. Прежде такого в моей практике не было, а поэтому за время и вероятность возвращения полной силы я отвечать не могу.       В любой другой момент Хао бы накричал: как это так, лекарь великого Хао Асакуры не может нести ответственность за результат собственного воскрешения? Но не сейчас. Сейчас он отрешенно наблюдает за тем, как на запястье Маркуса, в непроглядной черной коже, вырисовывается силуэт маленькой бабочки, которая чуть позже, когда отдаст всю свою воскрешающую силу, побелеет и вспорхнет в неизвестность.       Хао задумывается, пытается подсчитать, сколько было и сколько осталось подобных бабочек-воскрешений у Маркуса, пока он не потеряет эту способность окончательно, но останавливается — бесполезно это делать сейчас.       — Делай, что считаешь нужным, — дает отмашку потратить столько сил, сколько потребуется, решая про себя, что вернется в Ад — к Эне, которую оставил наедине с обезумевшим отцом, — позже. Когда увидит ее живой.       Потирает устало шею, виски, хочет рухнуть на стул, но резкий поток ветра, шелест переворачиваемых страниц и появление команды Ханнагами пресекает всяческую усталость.       — Господин, — Канна прикладывает в раздражающе-бесполезном благоговении ладонь к груди. — Мы нашли ее.       Он смотрит на развеселую Матильду, в ухмылке которой скрывается злость за наверняка прерванный бой, на флегматичную Марион, на виске, шее и вершинках ключиц которой капельки пота выдают долгую погоню, на саму Канну, и решительно сжимает кулаки.       — Мари, Мати, остаетесь здесь, — чеканит тоном, не терпящим возражений. — Канна — со мной.       Короткий кивок, и они оба исчезают в столбе огня, освещая комнату и не слыша уже, как хнычет Маттис, лишенная удовольствия порвать кому-нибудь глотку.       — Ну почему мы всегда на страже? — обращается к Марион, что, прижимая к груди страшную игрушку, безразлично отходит в дальний угол комнаты, опускаясь в кресло.       — Потому что так приказали, — она поправляет складки юбки, откидывается на спину и ойкает, когда огромный плюшевый медведь внезапно падает с одного подлокотника, придавливая к другому. — И Господина надо слушаться.       Мати подпирает щекой метлу, оглядывает безразлично Милли в окружении ауры Маркуса, и плюхается на стул, сваливая какие-то шмотки со спинки.       — Она же не помрет, да? Неохота возиться с трупом, — морщит носик в отвращении, раскачивается на задних ножках, удобно устроив ноги на столе. Она вытягивает шею, пытаясь достучаться до Маркуса — он обычно ничего не говорит в процессе исцеления, а поэтому понять, что он испытывает в конкретный момент времени, сложно. Не то, чтобы Матильду это сильно интересует, просто ей скучно: Канна прервала их бой в самый разгар веселья — когда жажда крови всколыхнула сердце, но не затмила разум окончательно.       Маркус не отвечает, у Марион спрашивать бесполезно: война за право присутствия в кресле, кажется, захлестнула Фауну с головой. В буквальном смысле — мягкая плюшевая лапа уже покоится на белобрысой макушке, а поэтому Мати остается только вздохнуть. Вздохнуть еще раз, посчитать точки в потолке, после чего ругнуться и начать рыскать по ящикам, создавая раздражающее много звуков, то откидывая тетрадки, то перелистывая книжки, пока в последнем ящике не находит склад шоколада.       — Вот это да! Зачем ей столько? — различные батончики, шоколадные палочки, леденцы всех сортов; и все пестрит, шелестит — стоит запустить туда наглую ручонку. — Что?       Ловит выразительный взгляд Марион, лицом наполовину пропавшей в пузе плюшевого медведя, и откровенно не понимает.       — В неизвестном доме, при неизвестных обстоятельствах ты собираешься украсть конфеты мертвой девушки? — Марион вкладывает в вопрос столько скепсиса, сколько может, но Матильда беспечно крутит шоколадку в пальцах, решая про себя, съесть ее или любую другую из разнообразного множества. — А если там яд?       Она утыкается ладонью в плюшевую морду медведя, прогибаясь в спине, чем вызывает короткий смешок со стороны.       — Ну разумеется, а на тебя напал медведь-убийца! — кивает на потуги совладать с буйными лапами, проваливающиеся и в этот раз. Марион фыркает, окончательно сдаваясь, и откидывается на подлокотник, флегматично решая остаться так. В то время как Матильда, пусть и неохотно, но соглашается — она не знает о ней ничего, кроме краем глаза увиденной мордашки и буйного хохота, заслышанного неизвестно когда, — и отбрасывает конфету обратно. — Но не думаю, что она из тех, кто травит окружающих сладостями из шкафа. Да даже если и так, то Маркус меня подлатает. Верно же, Маркус?       Лекарь оборачивается с таким видом, что Мари подбирается на кресле, а медведь уже не кажется чересчур наглым и проблемным.       — Мати, — осаживает она. Жестко, хлестко — так, что Матильда удивляется. — Ты шумная.       После чего ловит благодарный взгляд Маркуса, расслабляется, находя медведя отличительно мягким, уютным, и обнимает за объемную шею. От игрушки пахнет шоколадом и кофе, Марион нравится.       Застав эти гляделки, Мати фыркает, но не успевает возмутиться, как наполовину черная, наполовину белая бабочка вспархивает в воздух, растворяясь, а Маркус опускает рукава рубашки.       — С возвращением, Госпожа.

***

      Если бы Милли попросили описать «ту сторону» в двух словах, то это было бы «одиноко» и «бесцветно». Одинокие бесцветные люди, слоняющиеся без дела и идей, одинокое бесцветное пространство с редкими клубами пара, которые разбиваются о твое, казалось бы, неосязаемое тело. Одинокий бесцветный ты, что, сначала бьешься, ищешь хоть одну эмоцию у окружающих, а потом становишься таким же.       Самые страшные опасения, жуткие кошмары — полное одиночество, непонимание — накатывают, заставляют паниковать, трепыхаться, пытаться выбраться. Но спустя бесконечное количество попыток, времени, спустя всю силу воли, воображения и желание жить, ты понимаешь, что все.       По крайней мере, Милли казалось, что «все». Пока Маркус не вытащил ее из чистилища, и она жадно не глотнула воздух в своей спальне. Тело ломило и, одновременно с этим, еще будто парило. Ей хотелось кричать — просто чтобы услышать саму себя, какой-то звук, осознать, что жива. Но теплые, чуть шершавые ладони, схватившие ее в попытке усмирить, доказали все без лишних слов.       Маркус успокоил ее, отправил Мати и Мари доложить Хао, отправившегося на поиски Вайолет, а когда рассказал о том, как они повздорили с Анной, Милли поняла: нет времени на отдых. Пусть она высказала многое там, в парке, это было еще не все. И, возможно, именно сейчас — время, когда необходимо расставить все точки над i.       Завидев ее, Хана встает со стула. Тихо выскальзывает, оставляя их наедине, понимая, что им нужно спокойно все обсудить. Напоследок он сжимает ее кисть в жесте искренней поддержки, и она кивает ему. Однако стоит подойти ближе к худой спине, подрагивающей от размеренного нарезания чего-то там, вся уверенность выветривается.       Неуверенность в том, что своим возвращением она вернет старые проблемы, доставит новые — главенство над семьей, связь с Хао — заставляет криво улыбнуться и задуматься над тем, чтобы податься в бегство, но Анна, собираясь добавить к рыбе специй, разворачивается раньше. Молотый перец с гулким грохотом падает на столешницу. Никто не бросается поднять.       — Привет, — робкое, больше похожее на вопрос. На донышке черных глаз отражается неверие, желание скинуть наваждение, галлюцинацию. Но не радость. — Здорово, что все-таки удалось меня вернуть к жизни…       Мысленно проклинает себя. Что она несет? Она хотела все рассказать!       — Да и ты, вижу, не особо пострадала. Тебя тоже вылечил Маркус? — Анна ловит кривое отражение в глянце кастрюли: потрепанная, изодранная школьная форма и ни одной царапины — и в ответ не то фыркает, не то хмыкает. — Он вообще молодец, хороший человек — всегда уважительно относился ко мне, хоть я и не настаивала, поддерживал… Настоял, вот, чтобы я вернулась. Сказал, что я… — беззвучная слеза скатывается по щеке. Надо же, она и не заметила, как мир вокруг стал расплывчато-мутным. — Что я еще недостаточно натворила делов в этом мире, а поэтому не могу так просто оставить ни тебя, ни бабушку, никого из вас…       Последние слова обрываются сипом. Милли шмыгает носом, но слезы — все то, что копилось эти полтора месяца ругани, непонимания между ней и Анной — выливается спонтанным потоком.       — Я знаю, что не должна была так поступать: предавать тебя, семью… но я честно, честно-честно не хотела никому причинять зла. Я просто… — горько улыбается от того, как это будет звучать. — Просто прошляпила тот момент, когда влюбилась в него; когда он вдруг начал называть меня по имени, а скептицизм относительно моей глупости куда-то испарился. И пусть он лгал мне, лгал тебе, лгал всем вокруг, я все же верю, что он не такой человек, каким его описывают люди.       Анна подается назад, и в страхе провала Милли повышает голос.       — И то, что случилось с Ниной… — не выдерживает, жмурится в попытке спрятаться, в надежде исчезнуть. — Можешь ненавидеть меня, но я не чувствую того, что чувствуешь ты! Я не была с ней близка, а поэтому — только поэтому! — дала себе волю подойти к нему и начать общение. Ведь мы… я… у нас не было иного выбора: мы должны жить дальше, чтобы побочная ветка не стала за нами охотиться, чтобы наши же правила не начали действовать против нас! И я думала, что, заразившись моим воодушевлением, услышав его историю, ты тоже сможешь это отпустить…       Всплескивает руками, легкие горят.       — Но ты не смогла. Ты не смогла, и оно правильно: потому что вы с Ниной были близки. И было глупо надеяться на другую реакцию. И там — на выпускном, когда увидела твою реакцию — реакцию адекватного человека, а не глупой маленькой дуры — я испугалась. Испугалась за тебя, за то, что случится драка, и тогда побочная ветка на нас нападет, мы не отобьемся даже втроем… и я наложила на него правило. Хао об этом не знал, он ни на чем не настаивал, он только хотел спокойного завершения вечера, который испортила я и только я, и я… сожалею об этом.       — Я знаю, что ты мне не веришь, но я люблю тебя, Анна. Тебя, бабушку, маму — даже когда она внезапно вернулась, рассказала историю, как все произошло на самом деле, я не стала ее прощать лишь потому, что никогда и не злилась на нее, — прижимает руки к груди, вспоминая, что один из разговоров с Хао и привел к раскрытию предательства Линдси. — Я верила и знала, что невозможно быть с нелюбимым человеком столько лет, родить ему пятерых детей и сбежать при первой же трудности.       И сколько бы Хао ни пытался доказать обратное, убедиться в том, что Линдси низко пала исключительно ради него, он задавался всегда не тем вопросом: не «Почему она вернулась ко мне?», а «Почему все это время она находилась с тем, кого не любила?».       — И пусть я потеряла ваше доверие, доверие всей семьи и надежду на то, что из меня вырастет что-то путное, я никогда не разозлюсь на вас, никогда не позволю никому сделать вам что-то плохое. И, если вдруг вы решите, что такой главе не место в вашей семье, то я… — всхлипывает, понимая, что попрощалась с миром мертвых ненадолго, и распрямляет плечи, смотрит пристально. — Я готова передать права.       «Готова умереть, чтобы вы были спокойны».       Анна может закричать. Истошно завопить, завести старую шарманку о том, как Милли может не понимать очевидного, что связь с Хао для нее опасна, его необходимо избегать, держаться подальше.       Анна может убить ее. Чтобы перенять на себя все полномочия главы семейства по вышестоящей ступени, чтобы разобраться со всем самой, но… Анна не хочет этого.       Не тогда, когда несколько часов назад держала ее мертвую, с грязными от крови щеками, не отзывающуюся ни на имя, ни на просьбы вернуться. Не тогда, когда осознание собственной эгоистичности, излишней гордыни давили на сердце, разум, загоняли в такие рамки, что хотелось вздернуться.       Анна не хочет ничего, она устала. Устала ругаться, отстаивать свои позиции, ненавидеть ту, которую любит, которой дорожит, которую успела потерять и уже не надеялась увидеть снова.       Хватит.       — Глупая.       И поэтому вместо гневной тирады, обвинений и презрения во взгляде, Анна делает шаг назад, выставляя в сторону кисть, шевелит пальцами в воздухе, зазывая. И когда Милли находит подтверждение предположений в коротком вздохе, в этом тихом «Иди ко мне», ее душу, будто собирают по кусочкам заново.       — Анна, — сердце пускается в пляс, и слезы уже отдают не горечью или безнадегой, а искренней радостью. Ее не отвергли, ее приняли обратно. Ее приняла сестра, она ей поверила.       Она ее любит.       Милли сжимает Анну в тисках объятий. Заливая водопадом слез школьную форму, утыкаясь носом в жилку на шее, она сопит, жмурится до цветастый мушек и улыбается, улыбается, улыбается до болезненного ощущения в щеках. По кончику носа щекотно скользит короткая прядь, и Милли наконец замечает, отстраняясь.       — Зачем? — крутит меж пальцев, глядя не без сожаления на отрезанные волосы и замечая, как меняется Анна в лице. Тень воспоминаний прокатывается, искривляет, накладывает отпечаток какого-то необъяснимого испуга. Анна сводит колени вместе и, отмечая что-то свое, с громким проклятьем вылетает из кухни, дома — прямиком туда, где была первая стычка с Вайолет и где она, кажется, оставила…       — Мам! — Хана умудряется докричаться до нее только с третьего раза. Под стеной проливного дождя, вымокший до нитки и побежавший следом, он дергает ее за край формы, привлекая внимание и безумный, растерянный взгляд.       Анна озирается по сторонам, бросается к каким-то кустам, нашептывая под нос, что «где-то здесь, точно здесь!», хоть под коркой воспаленного мозга и печатается окончательный и бесповоротный факт.       — Черт!       Что в суматохе она потеряла и забыла об оружии, и кто-то успел его подобрать.

***

      Он возвращается один в потухший дом и не жаждет видеть посторонних. Бесконечно усталый и раздраженный — схватка не увенчалась успехом, и это видно по саднящим ранам, рваной одежде — он потирает шею, бредя до кухни чисто по наитию.       Ему уже сообщили о том, что опасность позади, что ей ничего не угрожает, однако, когда находит в легком полумраке ее буйно-алую гриву и такие же буйно-алые глаза, не может не вздрогнуть.       Милли спрыгивает с высокого барного стула и, тихо, будто боясь быть застуканной старшей сестрой, на носочках подбирается к нему. С нежной улыбкой касается широких плеч, поднимается до шеи, очерчивая мышцы. Она ощущает, как ее обнимают за талию, сжимают, проверяют на теплоту жизни, осязаемость, и без лишних слов, делая короткий вдох, искренне целует.       Пресекая ненависть и злобу, снимая напряжение и заверяя, что теперь с ней все в порядке.