***
Эти дома выкрашены в черный. Полуразрушенные, мертвые. В них нет окон и людей — непроглядные глазницы, смотрящие с холодным безразличием. Анна старается смотреть на них так же отстраненно, но получается неважно. Даже отвернувшись, идя по бесконечной улице дальше, она чувствует, как в спину упирается почти физический взгляд. Ведет плечами. Неприятно. Она обнимает себя в попытке спрятать обнаженную тоску, которая в этом месте отчего-то становится слишком явной, леденящей, но даже растирание мышц, выдыхание теплого пара на пальцы не дает облегчения. Она лишь ощущает, как на голую кожу медленно оседают снежинки — такие же угольно-черные, как и дома, как и все вокруг. Плотная завеса тумана и неработающие фонари. Анна осматривает их, касается в надежде, что те наполнят это место каплей света, но в ответ только холод металла и звенящая тишина… — Анна! — …прерываемая отголоском чего-то теплого. Анна оборачивается, различая в стене моросящего снега силуэт — огненную вспышку — который ускользает все дальше, забегает в черный дом. — Эй! — кричать в этом месте непривычно легко. Голос отталкивается от шершавых стен, проникает со свистом в высотки, и оттуда — гуляя по комнатам и коридорам — возвращается эхом стократ. Анна подрывается следом, бежит быстро, но усталость нападает быстрее. Лодыжки стягивает, тянет вниз невидимыми камнями, а легкие начинает жечь изнутри коктейлем из горячего дыхания и ледяного воздуха. Кажется, она выкашляла несколько снежинок, что и не думали таять. Подходит к дому вплотную, запрокидывает голову, пытаясь посчитать количество этажей, но сбивается на одиннадцатом — алая грива мелькает в окне, будто зазывая. И усталость приходится перебарывать. Босыми ногами по стесанным ступенькам; Анна едва не поскальзывается в пролете между седьмым и восьмым этажами, сбивает пальцы о края, но вместо крови на ранке — сгусток темной слизи. — Анна! — и снова мягкий оклик, что отвлекает от всего. Анна свешивается с перила, смотрит вверх и сталкивается с таким же огненным открытым взглядом. Даже с расстояния в несколько метров она может увидеть желтые и оранжевые прожилки, живой блеск и искреннюю радость, прочувствовать не сравнимое ни с чем тепло. Однако стоит этим глазам исчезнуть, а огненной гриве — мелькнуть кончиками в побеге, как тоска и холод обрушиваются шквалом. Анне не нравится это: ни это ощущение одиночества и опустошенности, ни эта ситуация, ни это место. Она хочет уйти, сбежать, но настойчиво продолжает подниматься, чувствуя, что просто обязана подняться. И постепенно возникающие то тут, то там голоса настаивают на том же. «Пусть она отвергает меня, но я все равно продолжу верить в нее!», — когда преодолевает двенадцатый этаж. «Вот, почти, давай-давай!», — уже нет необходимости хвататься за перила. — «Молодец, Анна!». «Я всегда хотела быть похожей на тебя». «Ты достойна лучшего», — Анна проходит один пролет, еще один, почти доходит до конца. <tab>«Я люблю тебя, Анна», — распахивает дверь на крышу, озирается, оглушаемая гомоном, становящимся все громче, множащимся в ушах и давящим на виски. «Анна, Анна, Анна». Беглянка стоит к ней спиной у самого края, разведя в стороны руки. Она вдыхает полной грудью морозный воздух с тающими только вокруг нее снежинками, а Анна не может вспомнить… «Анна, Анна, Анна». Как ее зовут. — Ыгх… — вместо внятных слов — звук, словно вынырнула из бассейна. Анна распахивает глаза, ощущая необъяснимый, жгучий стыд за провал в памяти, однако, когда незнакомка поворачивается к ней лицом, улыбается так же откровенно, как и в разрез между пролетами, тело непроизвольно вздрагивает. Кожа покрывается мурашками от воспоминания теплых рук, обнимающих крепко-крепко. Корни волос начинает тянуть от касаний невидимых пальцев, ерошащих растрепанную, уже несуществующую косу. Щеки обжигает от призрачных поцелуев, а вместо пронзительных окликов — тихий шепот с ее именем и признанием в любви. — М-ми… — беглянка разворачивается обратно, готовясь прыгнуть. Анна перебирает в голове имена, отчего-то считая, что остановить ее можно только так — словами, не действиями, не попытками затянуть на крышу обратно. Которые проваливаются за первым же шагом — все трещит под ногами по швам. — М-ми… — но дальше первого слога ничего не идет. Анна знает, припоминает, что после «Ми» идет что-то еще. Пробует на вкус, подставляет, но отвлекается — незнакомка (незнакомка ли?) распрямляет плечи, в последний раз обращаясь к кому-то сверху. «Ми… Ми…». Что же дальше? Выставляет ступню вперед, хихикая от того, как ветер ласкает пальцы. «Ла… лу…». Там была Л, она помнит! Но откуда? Балансирует, в то время как Анна хватается за голову, вспоминает, но не может вспомнить, и замирает, видя, как ровная спина расслабляется, поддается сначала назад, словно передумав, а потом… Отголосок рыжих волос, что мелькают за секунду до. Тяжелый удар сердца о ребра, протянутая рука и образ, пропавший перед ней, но всплывший внутри. — Милли! — истошно кричит, свешиваясь с края и наблюдая, как сестра пропадает в черноте. Тлеющий огонек в душе потухает, тьма через зрачок и поры проникает в тело, а осознание, бьющееся в рассудке, накаляющее нервы и студящее кровь, заставляет после обрывистого «Нет», поставить ногу на бортик. «Анна», — зовут откуда-то сзади. Ее шатает, ведет, но намерение серьезно. Ладони рассекают воздух, а вторая нога ставится рядом с первой у самого края. «Ан-н…на!», — порывы свистящего ветра заглатывают звуки. Сглатывает вязкую слюну, встающую поперек горла. Жмурится, когда понимает, что конца, дна, внизу нет, втягивает с шумом воздух, обжигающий изнутри льдинками, не тающими, терзающими бронхи. «Анна!», — толчок. Ее толкают в спину, а ориентация, уверенность в собственных действиях и рассудок теряются между пронзительным визгом и падением в пучину. Шумы стихают, ощущения стираются, и только пронзительный хохот заставляет вены вибрировать. «Тебе конец… Королева». — Анна! — в который раз ее дергают за плечо, а она долго — десять секунд как вечность — не может определить, это уже реальность или еще сон. Ладонь — узкая, ледяная, успокаивающая — касается разгоряченного лба. Анна вымученно стонет «Извини», обретая себя в окружении множества людей и грохота тарелок, и не сразу фокусируется на Мэй, которая садится напротив. Мэй осматривается в поиске официанта, игнорирует его недовольный вид, просит кофе, сбрасывая на стол пачку сигарет, но не прикуривая. Меж тем воспоминания произошедшего разговора с мамой докручивают мышцы Анны окончательно. Она потирает стреляющий висок, выжидая, когда перед ними поставят дешевую чашку с не менее дешевым кофе, когда Мэй попросит у соседнего столика пепельницу, чиркнет зажигалкой, закурит, и откидывается на кожаный диван немного влажной спиной. Кошмары ее доконают, но сейчас не об этом. Мэй. Идя сюда, Анна представляла в красках, как Линдси рассказывает Мэй об их диалоге, возмущение Мэй и желание любой ценой вывести ее на чистую воду, представляла эту тяжесть, раскурочивание ее сознания — ведь бабушка не мама, она выпытает. Но когда Мэй в очередной раз затягивается, блаженно прикрывая глаза, ничего из злости или решительности духа не сквозит на ее лице. Лишь слабое удивление под тяжестью ресниц от того, что ее вызвали сюда — в «дрянную забегаловку», в толпу народа, когда они могли поговорить наедине, откровенно. Как с Линдси не вышло. — Так, — выпускает сквозь приоткрытые тонкие губы клубок дыма. Видение из сна давит на гортань. — О чем ты хотела поговорить? Они сталкиваются взглядами, и Анна невольно оценивает Мэй. Темные глаза, обрамленные подкрашенными ресницами и сеточкой морщин, высокие очерченные скулы с гладкой кожей. Губы тоньше ее собственных, неподвижные, когда она что-то говорит, как сейчас. Анна смотрит на волосы, едва доходящие до ключиц — не седые как положено в преклонном возрасте, а светло-карамельные — по цвету почти сходные с ее, и невольно представляет Мэй своим отражением в старости. Интересно, станет ли она такой же? Хладнокровной, рассудительной, не выбиваемой из колеи, все держащей под контролем и располагающей других к этому самому контролю. Сколько Анна себя помнила, Мэй могла выкрутиться из любой ситуации — пусть и большую часть ее решений диктовал опыт, которого у Анны пока нет — найти решение для всех проблем, а также извлечь из, казалось бы, самого ужасного положения выгоду. И это не может не удивлять: в ее руках находится их семья (не самая покладистая и дружелюбная), огромная компания, занимающаяся одновременно всем (от защиты невиновных до убийства преступников), и единственное, что выдает усталость Мэй после длинного рабочего дня, это чуть помятый ворот рубашки, смазанный у челюсти тональный крем и тени под глазами. Никаких истерик, никакого пристрастия к алкоголю, который, судя по ее рассказам, она переборола после внезапного исчезновения второго мужа — внешне спокойная, каменная. И даже если Линдси успела ей рассказать о состоянии Анны, то по Мэй этого не видно. И Анна хочет научиться тому же. — Анна? — спрашивает повторно Мэй, вырывая ее из размышлений. Сигарета тушится о пепельницу. Анна молчит еще немного, барабанит пальцами по столу, все так же не ощущая в голове чужого присутствия, и медленно, будто это поможет пресечь длительные объяснения, говорит: — Я хочу, чтобы ты научила меня призыву духов.40. Что дальше?
1 марта 2018 г. в 11:22
Однако стоило Анне всерьез задуматься, как действовать дальше, она поняла, что не особо-то и много может сделать. Да, она отослала Хану к Рурку, порасспрашивала бабушку о том, как долго они с Милли будут еще заниматься делами семьи, сама же отменила добрую половину встреч и теперь проводила больше времени в доме Йо, но… что дальше?
Анна все так же без Эны, а всецело надеяться на то, что Хао внезапно вернется из Ада с целехоньким медальоном, конечно, можно, но глупо. Привлекать никого она не хочет, да и не будет — любой зевака или просто заинтересованная личность может попасть под перекрестный огонь. А при учете того, как настроена Вайолет и чем вовсю пользуется, огня будет много.
Анна завершает четвертый круг метания по гостиной в «Фунбари Онсен» и останавливается у окна. Йо умирает на пятисотом приседании, валится на спину в траву, но остается таким же беззаботным.
«Кто не знает Асакуру Йо?», — образ развеселой Вайолет отпечатывается на обратной стороне век. Анна ведет плечами, понимая, но не желая принять тот факт, что Вайолет в выигрыше не только по количеству сил, но и по количеству знакомых ей людей.
Она назвала Йо «все таким же, не меняющимся», перечислила звания, которые позже подтвердились Ханой. Кто знает, сколько еще людей она сможет приплести сюда лишь потому, что тамошняя Королева была надменных нравов и позволяла с собой общаться единицам?
Милли, Хана, Йо… Король.
Как бы Анне ни хотелось отодвинуть его как можно дальше, она понимает, что в нынешней ситуации его надо уберечь точно так же, как и остальных. И пусть, нанимая отряд охраны, она самолично переносила его персону из разряда «эфемерных» в разряд «существующих», она утешалась тем, что иначе нельзя.
«Я разберусь с этим, если тебе так будет лучше», — и была безмерно благодарна Рурку, когда тот сам предложил заведовать операцией.
Нервозность клокочет под ребрами, Анна не может спокойно есть, сидеть, тем более — спать. Она знает, что об этом всем надо подумать тщательнее, но стоит только раз выдохнуть глубже обычного, как мысли разбегаются, и все, что остается, это воспоминание о безудержном хохоте Вайолет, мучении Танаки и невозможности что-либо сделать.
Она сжимает телефон, смотрит во внутренний двор, откуда еще с минут пять назад Йо ушел на повторный забег, а Манта что-то творит с постельным бельем. Ищет поддержки во всем, с чем сталкивается, но все чаще приходит к выводу, что совет она должна получить не от «чего-то», а «кого-то».
Опускает взгляд на мобильный, хмурится. На языке вертится имя единственного человека, который побывал в похожей ситуации, пережил это на собственной шкуре, и который — что самое главное — вряд ли имеет возможность оказаться прямо здесь и сейчас, почуяв неладное.
Быстрый набор номера, длинные гудки.
— Мм? — сдавленно, еще не проснувшись.
— Что бы я тебе ни сказала, обещай, что это останется между нами, — не в бровь, а в глаз.
Анна хлопает себя по лбу. Обещала же никого не втягивать, не поднимать панику, но, судя по тому, как это было произнесено, как на том конце шуршание резко прекратилось, а потом возобновилось, она провалилась.
— Что случилось? — Линдси, посмотрев на имя звонящей и вновь приложив телефон к уху, садится на постели. Сон как снимает рукой.
— Ничего, — быстро лжет, судорожно соображая, как исправить положение. Барабанит пальцами по столу, выглядывает в окно, может ли кто-то подслушать диалог, заявиться внезапно, коридор, в котором ни живых, ни мертвых, и, в несколько прыжков преодолев лестницу, закрывает за собой дверь в спальню.
Темно, прохладно — даже несмотря на знойный летний день, здесь прекрасно. Плечи сами собой распрямляются, а тяжесть с висков пропадает. Анна никогда бы не подумала, что такое может случиться в чужом доме, но она благодарна этой атмосфере — хоть где-то чуточку спокойнее.
— Просто мне необходимо посоветоваться, а никто, кроме тебя, не сможет помочь, — стекает вниз по стене. Будь, что будет.
Тишина повисает долгая — долгая настолько, что предположение о том, что Линдси насторожилась и уже заранее начала дергать Мэй, доводит и без того воспаленный мозг до кипения.
— Я тебя слушаю, — но Линдси только откидывает одеяло дальше, садится в позу лотоса, полностью готовая к рассказу. Анна кусает губы думая, как бы получше скомпоновать рассказ, не вызвав при этом инфаркта и желания примчаться в Японию как можно скорее, но на ум ничего не приходит.
— Гипотетически, — выделяет, делая непринужденный вид насколько может, и плевать, что голос дрожит. — Предположим, что есть враг, который тебе не под силу. Он угрожает тебе и твоим близким, однако выставленной охраны — такой же гипотетической — как тебе кажется, мало. Что будешь делать?
Уже лучше. «Гипотетически» может быть все, что угодно.
— Попытаюсь договориться? — неуверенно спрашивает Линдси, не улавливая сути. Вид Танаки вновь всплывает перед темными глазами, и Анна отбрасывает предложение как бракованное. Договориться — вообще не вариант. — Отделаться малой кровью, прийти к компромиссу. Чего вообще хочет этот враг?
— Гипотетический враг, — поправляет Анна, справляясь с этой игрой куда лучше, чем ожидалось. — Хочет твоей смерти и ни на что другое не согласен.
— Почему? — вопрос, на который нет ответа. Вайолет так и не сказала, что ей сделала Королева, за что она заслужила смерти в том мире и теперь заслуживает того же — в этом.
Наверное, именно поэтому все ее действия кажутся утрированными, а чувство тревоги бьет со всех сторон — Анна просто не знает, не может представить себя на ее месте, чтобы понять, как можно вывести из этого состояния слепой мести.
— Ты сделала нечто плохое, — вспоминает слова Ханы, выбитая из колеи, но возвращающая уверенность обратно. — Конкретно — неизвестно. Но по словам и действиям врага, видно, что это — что-то отвратительное, за что ты должна поплатиться.
— Почему на ум мне приходит Наоми? — иронично вскидывает брови, усмехаясь, пусть ни одной не смешно.
«Потому что поэтому я тебе и звоню».
— По крайней мере, эта гипотетическая ситуация, — незримо для Анны, Линдси загибает пальцы «кавычками», хоть и понимает, что ситуация не гипотетическая ни на долю. — Мне напоминает ее. Она желала мне смерти, преследовала, угрожала. Я боялась спать, не проверив несколько раз мобильный на предмет пропущенных звонков от Мэй со словами, что одной из вас не стало.
Линдси потирает лоб, в то время как Анна радуется, что осела на пол раньше. Горло перехватывает, и она плотно стискивает зубы, чтобы не издать ни всхлипа, ни хныка, который просится наружу. Как же знакомо.
— И поэтому, когда я ее убила, осознание, что все закончилось, пришло не сразу, — Анна замирает.
— «Убила»? Ты предлагаешь мне… в смысле, тебе убить врага? — в голове не укладывается. Чем тогда она будет лучше самой Вайолет?
— Я ничего тебе не предлагаю, — нажимает, слыша, как дочь начинает нервничать. Проговаривает медленно, вкрадчиво. — Я просто рассказываю то, что было с Наоми.
Поддевает ногтем корочку от царапины на коленке, ждет, пока на том конце телефона успокоятся, и продолжает.
— Поначалу мне казалось это дикостью, казалось, что был и другой выход (несмотря даже на Хао, стоявшего в тот момент над душой), однако если для меня и был способ не замарать руки, то для нее… это был наилучший исход из всех возможных.
— Как смерть может быть лучшим исходом? — эхом отдаются слова Нины о том, что лучше быть мертвой, чем живой в такой семье, как Киояма.
— Гвиневра заставила Наоми смотреть на то, как ее сестры, виновные в смерти восьмидесяти человек, перерезают друг другу горло, — Анна внезапно замолкает, а Линдси становится серьезной, потирая шею. Как бы хотелось все забыть, выжечь из памяти. — Впоследствии Наоми убила собственную бабушку, а также отца, который хотел защитить Гвиневру, но не смог.
Все возражения, аргументы выветриваются разом. Линдси не рассказывала этого.
— Несколько десятков ножевых ранений, и она стала новой главой побочной ветки, которую приняли далеко не радостно. Насколько мне известно, в попытке доказать, что она является лучше Гвиневры, ей пришлось перерезать еще шестерых родственников, а также каждый день выслушивать нападки, тычки, смешки и пожелания скорейшей смерти. Фактически, к тому моменту, как мы столкнулись в последний раз, Наоми уже не жила — она существовала, отравляя этим существованием все вокруг.
— Но ведь она че…
— Поверь, она уже не была человеком: полное отсутствие сознания, способности здраво рассуждать — она была словно фанатик. А единственное, что помогает в таких запущенных случаях, это либо переломный момент — кто-то авторитетный просит перестать — либо смерть. Но так как Наоми было нечего терять, у нее не осталось никого, кто имел бы ценность, выбор был не велик.
— Но ведь выбор сделала не ты. Тебя заставил Хао.
— Тогда — да, но что от этого изменилось бы? Для семьи она была опасна, для общества — тоже. Ты бы предложила сдать ее в дурдом, но какова вероятность того, что терапия помогла бы, не сделала из нее овоща, которому что жить, что умереть — одинаково неважно? — повисает молчание, разбиваемое тяжелым дыханием обеих.
Анна жмурится, пытаясь отогнать мысли о том, что Вайолет такая же.
— В конце концов, проще убить одного террориста или серийного убийцу, чем понадеяться, что в дальнейшем они не принесут десяток новых жертв.
Но что-то подсказывает — напрасно.
— Как понять, что терять больше нечего? — неужели, она действительно это спрашивает?
— По взгляду, — Линдси даже не нужно напрягаться, чтобы вспомнить то едкое и пронзительное отчаяние, которым веяло от Наоми за версту. — В их глазах ты не найдешь блеска жизни — они мертвые, пусть и горят изнутри ненавистью и презрением. Поверь, увидев однажды, ты его ни с чем не перепутаешь.
«И никогда не забудешь».
Линдси вслушивается в мерное тиканье часов на тумбочке, коря себя за то, что вместо ожидаемой помощи и поддержки усугубила положение, исходя из мельтешения в голове дочери. На ладонь падает первый луч солнца — в Лондоне занимается рассвет.
— Но это касается Наоми, — выделяет четко, в то время как образ ехидного взгляда Вайолет ускользает от Анны.
Линдси перебирает все то, что было и прошло, что чувствовала и старалась подавить в себе в изгнании. Она вспоминает свое состояние и что больше всего хотела услышать, меж тем прокручивая раз за разом единственную мысль, за которую зацепилась в сознании Анны.
«Потому что поэтому я тебе и звоню».
Разумеется, естественной реакцией было бы: «Расскажи мне все! Я волнуюсь! Почему никто не в курсе?!». Но именно последний вопрос и останавливает. Если бы все было просто, если бы было так не-похоже на Наоми, то Анна, Линдси готова поклясться, рассказала бы хоть кому-нибудь хоть что-нибудь. Вместо этого она жмется к стенке, глотает всхлипы и надеется, что за сорванным голосом Линдси не услышит ничего.
И это пугает. Действительно пугает — одна из ее дочерей вляпалась в историю, а она за тридевять земель и не может помочь. Или может?
— Что же касается гипотетических врагов, то с ними нужно действовать иначе, — пусть она далеко, пусть не может самолично прикрыть, защитить от всего, но Линдси может направить к той, что находится ближе. — В первую очередь, человек должен понять, что что бы ни случилось, его всегда поддержат. Друзья, родственники — те, кому он не безразличен.
— Мам! — хочет возмутиться, что это — «гипотетически», но Линдси-то знает.
— Совершенно неважно, не вмешиваются они потому, что боятся силы гипотетического врага, или же потому, что человек в беде не сообщил им ничего из-за возможной смерти. Главное — это знать, что спина прикрыта любовью, верой в лучшее, — сердце сжимается, когда она слышит задушенный всхлип.
Духи, как же она хочет прижать ее к себе и утешить!
Анна прячет кончик носа в расстояние между коленками, а телефон становится влажным в ладони.
— Второе — признать, что страх — это нормально. Каждый человек чего-то боится: от бурого медведя до круглых пуговиц, и ничего, живет, — установить доверительные отношения, сказать, что нет ничего страшного. — Я никогда и никому не признавалась, но даже сейчас порой сплю с ночником — боюсь подкроватных монстров.
Рассеять бдительность, даже если придется соврать.
— Да даже наша бабушка Мэй боится. Считает число пятьдесят восемь роковым, а поэтому вместо ее пятьдесят восьмого дня рождения, мы праздновали сразу пятьдесят девятый, и на следующий год — еще один, но уже настоящий. Все мы чего-то боимся, однако это не мешает нам в трудные времена обращаться за помощью. Ведь мы — семья, мы подстрахуем, поддержим, мы — план Б, который есть везде и всюду, без которого никуда.
Улыбается искренне, отчего у Анны в груди становится тепло. Первоначальная тревога и страх отходят на второй план, а неконтролируемые слезы застывают на губах. Солоноватый привкус жжет искусанные ранки, заставляя проводить кончиком языка по ним чаще, но уже не обращать на это внимание так явно.
Анна вспоминает, как ненавидела мать, как не хотела ее видеть, презирала, и не может поверить, что была такой глупой. На что Линдси, проникшая в сознание, едва не хочет воскликнуть, что это неправда, что она понимает, что она прощает.
— Спасибо, мам, — Анна утирает щеки свободной рукой, шмыгает носом и облегченно выдыхает. — Правда.
В какой-то момент Линдси кажется, что Анна растаяла и обо всем расскажет ей…
— Так, может, ты поделишься что тебя беспокоит? — и она обязательно выслушает…
— О чем ты? — как голос дочери становится стальным, а сердце матери ухает куда-то в пятки. — Это же гипотетически.
Анна вжимается затылком в стену и жмурится, ощущая, как следом за стертыми слезами, по лицу стекают новые, а картинки, которые с таким упоением читала мать в ее голове, покрываются ледяной коркой. Она слишком хорошо запомнила это чувство заполненности, тяжести висков и пульсацию собственных размышлений, помноженных на два, чтобы уловить, когда именно Линдси вторглась в ее разум.
К счастью (или сожалению?) Линдси понадеялась, что Анна расскажет обо всем сама, расплачется, и пусть с последним вышло вполне удачно — она все так же всхлипывает — но с первым… она не может. Не может подставить под удар, под неконтролируемое желание помочь даже ту, что находится, казалось бы, в безопасных десяти тысячах километров. И поэтому, когда недоверчиво, напряженно, Линдси произносит ее имя, Анна благодарит за все и бросает трубку.
Ждет минуту — ни повторного звонка, ничего. Ждет еще, после чего сходится на предположении, что сейчас наверняка Линдси вовсю набирает Мэй, однако чувства обеспокоенности отчего-то нет. Даже наоборот — это подталкивает к рассуждению, что пусть они не поговорили нормально, Линдси сказала то, с чем Анна не может не согласиться: ей нужен план Б. Что-то, что Вайолет никак не ожидает, к чему не было предпосылок, и что может если не остановить полностью, то хотя бы задержать.
Треск в динамике после первого гудка и жесткое «Алло?».
— Привет, — Анна заправляет прядь за ухо и отмечает, что голос уже не дрожит. В груди нет того желания высказаться, сердце бьется ровно, мерно, и оттого ей хорошо. — Мне нужно с тобой поговорить.
Оттого появляется уверенность, что делать дальше.