Немного об Анне

      — Ямадзаки Фукудзима — он же организатор и главный спонсор фестиваля — является большой шишкой в мире наркоторговли. Несколько раз его пытались привлечь к ответственности, однако в последний момент все дела заминались, свидетели пропадали, а вещественные доказательства будто бы испарялись — как и деньги со счетов, вырученные с продажи наркотиков, — проводив до дома Йо, оставив с ним Нину и даже не объяснив ей толком причин, Анна вернулась в офис Мэй, где сейчас, закинув ногу на ногу, в одном из кабинетов размеренно поясняет Хане сложившийся исход. — Сегодня сотрудникам «Ревила» удалось найти часть этих самых денег: они были вложены в постройку деревянной платформы, нарушающей абсолютно все меры безопасности, с целью отмывания через покупку и продажу билетов, аренду палаток и установку аттракционов, а также умножения выручки. Однако кто-то из его врагов узнал об этом и решил направить двоих с целью устроить поджог.       Она замечает, как в напряжении Хана сглатывает.       — В таком случае случился бы пожар, жертвы; кто-то бы наверняка вызвал полицию, которая начала бы искать несуществующие документы и прочее. В принципе, так оно и случилось, — на этой фразе она запинается. Картина, где Хана сначала трясется в такт платформе, а после — кончики его волос уже мелькают над пропастью, будет ей еще долго сниться в кошмарах. — Но если по плану все должно было пройти гладко, поджигатели должны были остаться незамеченными…       Хана хмыкает, вспоминая, как и Анну из-за драки в закоулке, так и его самого допрашивали недавно.       — То сейчас с ними разговаривает комиссар полиции, — кажется, все, что она могла сказать, чтобы отсрочить неприятную тему, она сказала, и сейчас облизывает губы в который раз, смотрит в сторону, на стену, под ноги, и наконец обращается к сыну. — Какого черта ты там забыл?       Не криком, а тихо, с дрожью на гласных, в какой-то степени даже пугающе. Пугающе от того, как она едва ли не царапает себе плечи, пытаясь скрыть волнение, хочет на него наброситься не то с объятиями, не то чтобы просто отлупить. Хана готов ко всему, даже полномасштабному разбору полетов, но Анна остается неподвижной, будто вмерзла в скамью.       — Я хотел увидеть фестиваль, — произносит так же сухо, уже предчувствуя взрыв.       Но его не случается. Анна потирает висок и продолжает медленно закипать изнутри, прокручивая в сознании события: вот Хана на ее глазах падает за пределы платформы — просто раз, и нет больше сына — тело наливается свинцом, а все мыслимые и немыслимые инстинкты и чувства кричат о том, что она должна метнуться, должна спасти, должна! Но она продолжает стоять, беспомощно и глупо хлопая ресницами.       Хана замечает, как ее взгляд мутнеет. Сидя рядом, он ощущает, как мрачной тучей, густым черным облаком обволакиваются ее подрагивающие плечи, а ногти все же соскребают тонкий слой кожи. Глотнуть дается труднее.       А меж тем, Анна продолжает видеть, ощущать: как он прижимается к ней уже в офисе Мэй, говорит, что с ним все в порядке, а после — случается допрос. Она слышит собственный голос эхом: как она кричит, не хочет, чтобы он в чем-либо участвовал — «Он же ребенок!» — но он вызывается сам. На ее глазах, такой серьезный, даже можно сказать взрослый, он рассказывает, что видел поджигателей, как все загорелось и как он это пытался предотвратить; он выдерживает все расспросы комиссара, а после спокойно, будто ничего и вовсе не произошло, просит ее объяснить все.       И она объясняет — рвано выдыхая сейчас, как тогда, когда только начала эту тему, — она объясняет, стараясь забыть все картинки, обозначить в своих словах поимку двух поджигателей, как итог случившегося фестиваля, как конец страшного и начало более светлого, но под ребрами все равно скребется неприятное: отчаяние, бессилие, злость на саму себя и чертовых Теней, которым она сказала, которым приказала следить, защищать, быть сплошь и рядом, как истинная тень, как воздух…       Ее зрачки сужаются, а грудная клетка каменеет. Она вся напрягается, и, будто читая ее мысли, понимая, что могло довести ее до такой перемены, Хана восклицает первый:       — Элиза…       — Она ни в чем не виновата! — оказывается перед ней на ногах, без особого разгона взвинченный. Он хватается за ее коленки, привлекает ее внимание, отвлекает и чувствует в параллель тому, как дрожит в атмосфере вокруг беспокойство Элизы. Как она корит саму себя за то, что отпустила его тогда и сегодня, что еще чуть-чуть, «если бы не случайность в лице Йо!», он мог бы быть мертв, и не может позволить попасть ей под удар. — Это все я, все моя вина! Я убежал!       — В любом случае она должна была сообщить мне! — повышает она голос, и дрожь в тональности появляется иного рода: от назревающего гнева, обуреваемая вопросами «что, если бы…», и тоже встает, не без заминки, со скамьи, озираясь. — Элиза!       Добивает то, что Тени абсолютно так же ослушались ее, не стали ни о чем передавать, но если те были безвольными марионетками, которым нужно досконально расписывать все тактики и методы действий, то она — живая душа, она…       — Да, Госпожа, — смиренно склонив голову, Элиза принимает очертания, которые почти тут же заслоняет собой Хана. Раскинув руки, словно птица — хищник, готовый до победного защищать и защищаться.       — Она ни в чем не виновата! — продолжает он твердить, видя, как в глазах матери зарождается стойкое убеждение, что необходимо подыскивать на роль няньки кого-то еще, что на Элизу больше нельзя положиться. И он не может так просто сдаться, так просто позволить страшной участи для милого и доброго хранителя обрушиться наказанием за его проступок. — Я запретил ей говорить тебе!       — Хана! — взвизгивает Элиза, и по ее удивленному, даже шокированному виду, можно сказать, что Хана врет. Очевидно врет, прикрывая провинившегося духа.       — Запретил говорить о том, что пошел на фестиваль еще в самый первый раз — тогда, когда ты только ушла к Йо, запретил говорить все эти два дня, в том числе и сегодня! — и он все продолжает, доводя Анну до исступления. Продолжает кричать, врать, перенимать все на себя. — Я подчинил ее себе и запретил делать что-либо, так как знал, что ты меня никуда не отпустишь!       — Хана! — все же перекрикивает его Элиза. Поддавшись вперед, угловато согнувшись и растерявшись в собственных чувствах, она переводит растерянный взгляд на Киояму и тут же тупит его в пол, пытается оправдаться, что мысленно, что физически. — Госпожа, я… это не…       Но она не слушает. Захваченная эмоциями сына, его упертостью, она подходит к нему с непроницаемым выражением и, глядя в темные, глубокие и осознанные глаза, спрашивает надломлено:       — Ты понимаешь, что за тобой всюду следуют Тени? Что они пишут все твои шаги, все разговоры. И если вдруг я их спрошу, и это окажется ложью…       — Я — сын Короля и Королевы Шаманов, — перебивает он ее так же жестко, сердито щурясь и обдавая потоком неприятно-колючего, от чего передернуть плечами удерживает только природная настойчивость и горящая изнутри душа. — Меня обучали лучшие из лучших, и если ты думаешь, что я не в состоянии полностью подчинить себе духа-элементаля, то ты ошибаешься, мама! — больше рыкает, чем произносит. — Я подчинил ее себе, я захотел пойти на этот фестиваль и я ушел из дома против всех твоих наказов, плевав на все!       — Хватит ее защищать! — не выдерживает Анна, сотрясаясь от очередной вспышки бессильного гнева. Элиза что-то лопочет на ухо, просит прощения, а сын впервые проявляет такую… враждебность по отношению к ней.       — Нет! — и не останавливается, даже когда ее отшатывает назад, а он возмещает этот шаг своим наступлением. — Я защищал и буду защищать всех, кого считаю нужным, что бы они ни делали, как бы они себя ни вели! Я буду защищать Элизу, буду защищать Милли и буду защищать и верить в Йо, ведь если этого не сделаю я, то этого не сделает никто!       И выделяет так четко, так выразительно смотря на Анну, что Элиза давится выкриком, а Киояма сереет на глазах. С губ срывается рваный вдох, а предположения, что вместе с единением, все воспоминания Элизы перетекли к нему, и теперь он в курсе всех истерик, всего отношения, заполняют сознание. Анна делает еще шаг назад, но Хана уже не рвется вперед, судорожно дыша и сжав кулаки до проступающих вен, он разворачивается на пятках, обозначая конец диалога и полный крах в отношениях сына и матери.       — Хан…       — Оставь его, — обрывает Анна, буквально падая на скамью и становясь настолько маленькой и угловатой, что впору сойти за куклу. — В конце концов, он прав.       Элиза смотрит на Госпожу виновато-понимающе, оборачивается в сторону коридора, куда убежал Хана, и вновь возвращается к Анне. Та неопределенно ведет головой, шепча надломленным голосом себе что-то под нос, и, кажется, совсем сливается по цвету со стеной. Руки безвольными плетьми лежат вдоль тела, а короткие волосы неприятно щекочут скулы и щеки, но Анна не думает их убирать.       — Я так не думаю, — ее голос разрезает электрический треск ламп.       Анна хмыкает, а Элиза хватается за плечи, растирает те, словно могла озябнуть, и продолжает тихо, но тверже:       — Поначалу мне казалось, что после упрека Ханы вы озлобились на Йо, — Элиза слышит шумный вздох, чувствует, как воздух проникает в легкие и вылетает обратно. — И что с помощью тренировок пытались выместить на нем свою злость, наплевав, что сами и были против ежесекундной занятости. Однако потом я словила отрывок ваших мыслей…       Она заправляет непослушную прядь за ухо, дергая уголком рта, тогда как Анна складывает пальцы в замок. Нервный, неконтролируемый жест.       — Там, на холме, когда Эна сказала о Хао и том, что в свое время он заберет душу Йо, тем самым убив его, — Анна едва заметно вздрагивает. — Единственной вашей мыслью было: «Как я могу защитить его?».       Йо в изумлении распахивает ресницы. Он вспоминает, как резко и агрессивно Анна отреагировала на выходку Нины, на его, казалось бы, радостную победу и прогресс в тренировках, как она гаркнула на Элизу, когда та только заикнулась о необходимом отдыхе, и все те два дня представляла из себя ходячую тучу, а оно вот как в самом деле…       — Вы хотели поместить его имя в список, однако побоялись, что таким образом навлечете на него большую беду в лице Хао, и отказались от этой затеи, я прочитала это. Прочитала, а потом до меня внезапно дошло, что все ваши действия с Йо отчасти напоминают действия с Ханой, когда он только появился: агрессия, злость — вы хотели вызвать какие-то определенные эмоции, добиться чего-то определенного, что поможет защитить Йо. Единственное, чего я так и не смогла понять: от чего и как именно эти самые тренировки, ваша злость могли бы его защитить?       Анна молчит. Молчит так долго, что Элиза и не надеется услышать ответа, начинает думать, что ее догадки неверны, и сейчас Госпожа взбесится окончательно, окончательно разочаруется в ней.       — От мира, — но она лишь тихо подтверждает их. Опуская взгляд себе под ноги и прижимая холодные ладони к лицу, остужая щеки. — Меня не раздражает Йо, я действительно считаю его неплохим человеком: в нем есть шарм — его неповторимый шарм и обаяние, с помощью которых он взаимодействует с миром. Но, скажи честно, Элиза, сколько раз такой подход сработает? Раз-два, а потом он столкнется с тем же, что и я — с суровой реальностью, когда ты не знаешь, где друг, а где враг, когда ты не можешь никому доверять, потому что каждый — даже собственный родитель — может предать тебя!       Она ударяет кулаком по коленке, вскидывает голову, и Йо видит, как часть ее защиты — морального кокона от мира, — слетает, и в глазах отражаются неподдельная паника и боль, неподдельный призрак прошлого, который она видела в нем из раза в раз.       — Но он… — глотает рвано. — Он будто бы не видит этого! Наоборот, только сильнее распахивает объятия. И всякий раз, когда он улыбался на прибавленные килограммы или вздыхал с улыбкой на лишения в еде, ища что-то хорошее и в этом, мне хотелось ударить его, потому что этот мир не любит таких людей — слишком солнечных, слишком светлых. Этот мир ломает их!       Слезы брызжут из глаз, но Анна их не утирает. Перед ней — пелена из прошлого, ее прошлого, где мир поступил с ней так же.       «Ты действительно хочешь, чтобы он был как ты?»       — Нина была права: злость действительно помогала мне в противостоянии, заставляла не стоять на месте и пусть пропускать удары через раз, но через другой — помогала отбиваться. Однако когда я придиралась к нему, когда откровенно говорила, что он неправильно что-то делал, я не видела в нем ничего — только легкость и светлость, которые ни капли не способны понять этот мир, этот Турнир и отношение собственной семьи к нему самому. Да даже сегодня, на фестивале, когда он спас ребенка, моего сына, когда отбил меня от верзилы-парня, которого разыскивает несколько префектур, единственное, что он сказал: «Да уж, вечер не удался»! «Не удался», понимаешь!       Йо понимает теперь этот треск, надлом, который увидел тогда в ней при раскатах салюта.       — Потом добавил, что надеется на то, что полиции не будет слишком много, и он сможет пробежать утренний кросс! — она иронично усмехается, натягивает короткое платье до хруста. — «Да к черту эту тренировку!», хотелось сказать мне и влепить ему пощечину. Мне хотелось ударить его, встряхнуть, ткнуть носом в то, что осталось от платформы и заорать о том, как он может являться другом Ханы, его наставником, и при этом быть таким легкомысленным, что впору умереть в подворотне, завернув не туда?!       — А вы думаете, что это были его истинные мысли? — спрашивает Элиза, а Анна на мгновение повисает — с застывшей в воздухе кистью и «кха!» вместо продолжения.       — А что, разве нет? — горький восклик. Она оживает, подаваясь вперед. — Он же простой: о чем думает, о том и говорит.       — И тем не менее, сегодня случилась действительно ошеломляющая ситуация, в которой не осталось равнодушных: десятки людей могли погибнуть, всюду паника, где-то стреляли, он спас мальчишку, который буквально пожертвовал собой ради девочки! Любой мог впасть в ступор, любой мог закатить истерику или начать всем угрожать судами, — да, Анна помнит, как безумие перекатилось с платформы на улицы города, на ни в чем неповинных полицейских. — Но как по мне, Йо выбрал наилучшую позицию из всех: липовое счастье, поиск чего-то хорошего, попытка развеять угнетающую атмосферу, потому что все остальные методы являют за собой слабость, проявление чувств и эмоций. А как отреагирует на эмоции та, которая несколько дней кряду говорит о том, как важно быть сильным морально и физически?       — Будь выше этого, Йо, — проговаривают одновременно, и Анна вскидывает голову на Элизу. Соленые дорожки высыхают на щеках, покрываясь неприятной пленкой.       — И он старается быть выше, — в ответ Элиза улыбается, присаживаясь на колени в ногах Анны и охлаждая те полупрозрачными пальцами, сложенными в замок, она кладет на них подбородок в искреннем благоговении. — Подобно вам, что в прошлом прятала свои эмоции в глубины души, что переживала все в одиночку и несла все на своих плечах. Вам, что пререкалась с сестрой и огрызалась на мир, нуждаясь лишь в искренней вере и поддержке.       — Но отпустить его сейчас — это все равно что самолично пустить ему пулю в лоб! Он не готов, и я…       — Чш-ш, тише, Госпожа, — она наполняет ее легкие воздухом, отчего вдох дается легче. — Никто не говорит о том, чтобы отпустить его или дать полный карт-бланш, но можно направить его в нужное русло, сказать о том, как важен он сам, ваши тренировки и то, зачем он в принципе тренируется. Нина была права, когда говорила, что истериками вы ничего не добьетесь, что он попросту не имеет четкой мотивации к становлению сильным, но вы можете ее дать, показать на собственном примере, что это делается все не просто так, хотя бы поговорить об этом и узнать его истинное отношение ко всему происходящему.       — Это если он действительно прячет свои эмоции, а не ты приписываешь ему излишнюю осторожность.       — Госпожа, — начинает снисходительно Элиза, едва удерживаясь от того, чтобы растереть в неуверенности шею. — Два дня из двух вы вели себя как отпетая стерва, — чем вызывает нехилое удивление. — Даже я подумала бы хорошенько, прежде чем о чем-то рассказать. Тем более — о такой щепетильной теме, как чувства и слабости.       Анна раскрывает рот, чтобы высказать чересчур наглой и самоуверенной хранительнице, но внезапно понимает, что не может не согласиться: даже ей порой казалось, что она перегибает палку, давит слишком сильно — и откидывается сутулой спиной на спинку скамейки, с шумом выдыхая. Светлые волосы сына в сознании уже не мельтешат над пропастью так явно, и тем не менее спокойствия в душе от этого не прибавляется. Она должна была сорваться к нему, не стоять на месте.       — Я хочу защитить их обоих, — шепчет она, будто бы и вовсе сама с собой. — Но как только я начинаю следить за кем-то одним, то со вторым сразу приключается что-то из ряда вон, из разряда неконтролируемого мной. Я хочу их защитить, Элиза, но не могу раздвоиться, не могу им обоим обеспечить надлежащую защиту, нет еще таких способностей.       — Но ведь у вас есть мы? — спрашивает как утверждает, и когда перехватывает взгляд — смесь скептицизма и некоторой иронии — тушуется. Да, верно. — Простите меня, Госпожа. Я должна была предупредить вас обо всем, но Хана так хотел увидеть этот фестиваль, салюты, эти аттракционы и…       «Своего отца» стирается с губ движением языка. Элиза заминается, но этой заминки Анна не слышит, лишь видит, как хранитель разводит пальцы, обозначая всю эту праздничную волокиту, всю ерунду, обернувшуюся катастрофой, и как бы этим заключает. Она вдруг понимает, что не вернула Хане те дополнительные занятия по немецкому языку и хирургии для детей, на которые он так рвался и от отмены которых расстроился, пусть и не хотел подать виду. Анна понимает, что это была жажда к свободе — пойти, вырваться из душного дома, из-под контроля и отправиться туда, где ярко, где все цветет жизнью и раздают конфеты за так…       — Мы ведь хотели пойти на фестиваль через пару дней, — неожиданно-горько находит Анна, и что-то между ребрами противно скребется.       Прощаться на подобных нотах с сыном совершенно не хочется; пусть они были оба неправы, каждый в своей мере, она не хочет, чтобы его путешествие закончилось воспоминанием о матери-истеричке, которая только и делает, что эмоционирует. Тяжелый вздох — как способ обрести над собой контроль.       — Но я не уверена уже, что его проведут без задержек или переносов, — комиссар полиции отдал приказ проверить абсолютно все мероприятия, готовящиеся к открытию. И если что-то будет не соблюдено…       — У вас будет время, чтобы помириться с ним, — заканчивает веселее Элиза, и тем не менее не смотрит Анне в глаза. На переносицу, на стенку позади, сквозь Анну — но не на нее, словно стыдясь собственного желания и проступка, разъедая себя изнутри. Кончики ее косичек нервозно подрагивают, а сама она не находит себе места подле нее.       — Да, — неясно соглашается она, продолжая наблюдать. Подрагивающие губы и собирающиеся в уголках глаз слезы — Элиза действительно сожалеет о случившемся, она не хотела ничего плохого, и сейчас явно ненавидела себя за проступок, за послабление, едва не обернувшееся мальчишке жизни.       И тем не менее, Хана защищал ее — защищал так, как защищают только лучших друзей, тех, в кого искренне верят и кому доверяют самое себя. Хана дорожит дружбой с Элизой, и поэтому перенял весь ее гнев на себя, как когда-то гнев перенимала и Анна… Отобрать ее у него сейчас — все равно, что поставить окончательный крест на отношениях как матери и сына.       — Элиза?       — М?       — Я хотела, чтобы ты сегодня проводила его домой, — что-то во взгляде хранителя меняется, сама она отстраняется от чужих колен, будто бы не веря, думая, что ослышалась.       Но Анна остается такой же серьезной в лице и мыслях, отчего к горлу подступает ком из слез — слез облегчения и возвышенной радости.       — Г-Госпожа… — Элиза прижимает сложенные ладони к губам, дрожащим в улыбке, и смаргивает несколько прозрачных капель. — Вы… я…       — Но это не значит, что с вами не будет никого из охраны, — вызывает короткое недоумение, нахмуренные брови и поясняет. — Уже ночь, мне необходимо вернуться домой к Йо, а Хана… нам обоим нужно все переварить, а дорога до дома может стать дополнительной причиной для ссоры. Я не хочу, чтобы мы окончательно разругались.       Элиза кивает, смутно понимая, что от нее требуют, а Анна вздыхает, убирая наконец пряди со лба, касаясь разгоряченного лба и смотря в трещащую лампу под потолком — противный звук отчего-то сейчас раздражает больше всего, но это, скорее всего, уже сказывается усталость.       Она встряхивает плечами, позволяя хранительнице отлететь от себя, встает на ноги, постепенно становящиеся по ощущению деревянными или железными — неподъемными, не сгибающимися — и потягивается; а ведь еще добираться до дома пешком. Прикидывает, где можно и можно ли вообще найти сейчас Эну, попросить ее подкинуть, и уже поворачивается к Элизе, чтобы та передала ее мысли… как сталкивается с каким-то затравленным взглядом и красными, как мак, щеками.       Элиза смотрит из-под челки, глупо поджав нижнюю губу под верхней, жуя ее в нервозности, отчего сначала Анна не понимает, с чего вдруг такая перемена настроя, но когда прокручивает весь их диалог, всевозможные развилки путей, делает сложное лицо с изогнутой бровью:       — Ты действительно назвала меня стервой? — и вспыхнувшая шея наравне с кончиками ушей — как положительный ответ. Элиза в панике хватается за щеки и хочет стать совсем прозрачной, но на деле только сильнее оттягивает темные косички.       — Соседство с Ниной не делает меня лучше! — выпаливает она, вызывая усмешку, перерастающую в тихий смех — настолько редкое явление в последнее время, что Анна невольно сама себе удивляется. Касается пальцами краешка рта, прикрывая веки в снисходительности к себе и Элизе, ловит очередное судорожное «Простите», и уходит на поиски Эны.       Чем бы она здесь ни занималась, как бы ни помогала Мэй, она все еще является ее хранителем — об этом нужно помнить.

***

      Тем временем Элиза находит Хану на одном из балконов кабинета, оказавшегося не запертым. Сухого и даже можно сказать безжизненного, с опущенной головой и лежащими на перилах локтями. Лицо закрыто волосами, из которых через мелкие пряди пробивается сизый дым.       — Ты с ума сошел?! — изначальный оклик заменяется возмущением. Хана оборачивается с сигаретой меж зубов и явным непониманием, что ее так беспокоит. — Тут повсюду камеры!       Он следит за тем, куда она указывает, находит блестящий в свете ночного города объектив камеры, подстраивающийся всякий раз при движении, разворачивается к нему всем корпусом, задерживая дым в легких, и выстреливает одной из своих фирменных улыбок. После чего возвращается в прежнюю позу, выдыхая полупрозрачное облако, сразу рассеивающееся на ветру.       — Довольна? — а голос уже не бойкий, не звонкий, каким был в споре с матерью. Он бесцветный, выдающий подавленность владельца, который, как ей кажется, выкуривает уже не первую сигарету.       — Дело не в том, довольна ли я, а в том, что за тобой наблюдают люди, и они сделают соответствующие выводы о Госпоже, ведь ты — ее ребенок, — она упирает кулачки в бока и окончательно насупливается, а Хана усмехается, почти не различая ее слов.       — Ребенок… — повторяет он, пробуя слово на вкус, и Элиза готова поклясться, что на светлых ресницах замечает влагу. Хана проводит тыльной стороной ладони по скуле, как бы убирая прилипшие волосы, но по факту… — Пожалуй, ты права, я лишь ребенок. Просто отвратительный ребенок, не ценящий того, что собственная мать для меня делает, как разрывается, пытается все успеть…       — Хана, — Элиза хочет подойти и заверить, что все не так.       — Я хотел ей сказать ужасную вещь, Элиза, — но он не позволяет, мысленно отстраняясь, физически сжимаясь и не смотря на нее — куда-то в даль, в черноту, которая буквально еще час назад манила его в последний путь. — Там, в коридоре, еще несколько фраз и я действительно бы ей сказал то, за что никогда бы даже самого себя не простил.       — Не думаю, что все так страшно, как ты себе представил, — отмахивается Элиза и все же заключает его в объятия.       — Я хотел ей сказать, что как бы она ни не-доверяла Йо, именно он спас меня, тогда как она просто стояла и смотрела, — выплевывает он бесцветно. Отвращение к самому себе прокатывается сносящей волной.       Хана хватается за рубашку на груди, натягивает ткань, будто бы таким образом сможет вытянуть из себя все то гадкое, что одолевало его, но помогает слабо. Последняя затяжка — бычок падает с высоты тринадцатого этажа.       — Хана, — Элиза раскрывает рот, но не находит что сказать.       — Ох, парень, — выдыхает Йо, глядя на его серость, на его внутреннюю борьбу и желание сполоснуть мозги, вычистить всю дрянь с шампунем. Одно дело защищать его — это лестно — как учителя, но другое — открыто заявлять матери, что еще чуть-чуть и она бы потеряла сына по своей вине.       — Ты понимаешь? — продолжает Хана, и голос сбивается на звуковую судорогу. Хана сипит на согласных, звенит на гласных и теряется в собственных фразах. — Я готов был это сказать! Я был в секунде от этого, в секунде, которая промелькнула так быстро — стоило только вспомнить, как еще совсем недавно я сам держал ее мертвую на руках, а мне зажимали рот, чтобы своим криком я не оповестил все Королевство о ее смерти!       Глухой удар кулаком по перилу.       — Какой из меня сын, если я готов был обвинить ее в том, в чем сам еще недавно был виноват?! — вылетает вместе с криком, повисает лязгом в тишине.       — Ты не виноват! — строго заявляет Элиза, и разгоряченные щеки мальчишки обдает холодным ветром, слезы на ресницах высыхают. Она встает рядом с ним в невозможности поднять припухшее лицо и смотрит в растерянные глаза, в мечущиеся, ищущие поддержки и помощи — как и тогда, когда только рассказал им о судьбе Королевы. — Ты поддался эмоциям, ты себя не контролировал! Ты висел на волоске от смерти, а это не проходит бесследно, каким бы ни был итог.       Она вспоминает слова Нины о том, что они с Анной — два маятника настроения, колеблющиеся от любой потери контроля. Эмоциональные, вспыльчивые и диссонирующие с окружением, стоит только подойти с неправильным посылом. И что они должны помочь им обрести покой любыми способами.       — Это неправильно, — заключает он, качая головой. — Неправильно все, что бы я ни делал. Я хотел подобрать слова чтобы извиниться, чтобы поблагодарить ее за все, а в итоге накричал на нее… Какой из меня после этого сын?       — Эмоциональный, своевольный, — начинает Элиза мягко, но вызывая лишь большую подавленность и желание взвыть. — Порой эгоистичный и чертовски обаятельный, но всегда и при любых обстоятельствах — самый любимый и дорогой. Госпожа любит тебя, и пусть этого не говорит открыто, она не хочет с тобой ругаться, хочет проводить вместе больше времени и остаться в твоей памяти лучшей матерью на свете.       — Так и есть! Мама замечательная! — искренне восклицает он, снедаемый вспышками прошлого, где они засиживались допоздна, прогуливались в парке, и она обнимала его, нежно, с тонким запахом лаванды. В его мире этого не было или же было недостаточно, а здесь… — Просто когда я увидел, как она относится к Йо, мне просто… просто… захотелось кричать! Он не заслуживает такого отношения! Зачем она это делает, чего она этим добивается?!       Выпаливает он, тогда как она вспоминает заплаканное лицо Госпожи, ее неподдельное желание, необходимость помочь, и без лишних слов прикладывает прозрачную ладонь к наверняка раскаленному лбу. Его вдох обрывается, а пальцы так и застывают скрюченными — ни в кулаках, ни расслабленные.       — Совсем недавно Эна сказала мне одну вещь относительно Госпожи, — по его меняющемуся выражению она понимает, что передаваемые воспоминания, открытие истинных мотивов и причин заметно перечеркивают устоявшиеся негодование и возмущение. Руки опускаются вдоль тела, а взгляд становится из напряженно-темного растерянно-светлым; практически полная копия матери. — Как раз тогда, когда она отказалась тебе помочь в первую вашу встречу, — она напрягается и через несколько барьеров из разряда «А можно ли?» показывает их диалог в офисе Иты. — Что Госпожа себе на уме, но она не безумна.       Хана делает шаг назад, натыкаясь спиной на перила, ставшие обжигающе-ледяными в сравнение с оголенной кожей предплечий.       — Возможно, Госпожа не совсем осознает, как ее действия смотрятся со стороны. Возможно, она хочет, чтобы все расценили эти самые действия иначе, но она никогда и никому намеренно не причинит зла. В особенности — тем, кем она дорожит, и тем, кто важен ее любимым людям. Ты доверил ей такую задачу, как защита Йо Асакуры, и совместно с верой в него самого, ты должен верить в то, что она сможет его защитить вне зависимости от того, как смотришь на это ты или другие люди. Ведь это то, чего просишь от нее ты и чем должен подавать пример сам.       Он опускает взгляд себе под ноги. Разрываясь, но постепенно ощущая, как бушующее алое негодование подменяется расслабленной синевой, подавленностью. Какой же он все-таки дурак.       — Госпожа очень старается успеть, чтобы к твоему уходу с уверенностью сказать, что Йо не грозит больше опасность, и ты в дальнейшем без сожалений сможешь у него обучаться. И истерики с агрессией — явно не то, чего она заслуживает в качестве благодарности.       — Я… понимаю. Я извинюсь! — твердо заверяет он. Сжимает кулачок и вскидывает острый подбородок. И пусть он еще слабо подрагивает — Хана решает во что бы то ни стало не ополчаться больше против. — Обещаю!       — Я рада, — чем вызывает ответную улыбку хранителя. Элиза с постепенно опускающимся на сердце спокойствием наблюдает, как Хана складывает на перилах руки, опускает на те голову и все — не разрывая с ней зрительного контакта. Черты его смягчаются, на щеках проступают едва заметные ямочки — наверняка, изюминка, доставшаяся от отца — а в глазах рассыпаются мириады смешинок.       — Спасибо тебе, — нечто светлое отзывается этой тихой благодарности, прошептанной будто бы на ухо. Элиза делает глубокий вдох, хоть и не нуждается в этом, чувствует, как вместе с прохладой ночного Токио через нее проходит все — спадающая концентрация непонимания, повышающееся дружелюбие и зарождающееся доверие — и сосредотачивается на одном. На том, что заставляет ее прикрыть веки, отдавшись полноценно ощущениям, и в такой же такт, ответить:       — Пожалуйста, Хана.

***

      Эна все же подкидывает ее до их комнаты. Под скептично изогнутую бровь Нины исчезает обратно, оставляя уставшую до невозможности Анну, мрачность которой можно различить за километр, и ее сестру, что осматривается по сторонам, но, так и не обнаружив ауры известной спутницы, решает все же уточнить:       — А где Элиза?       — Осталась с Ханой, — Анна с нажимом проводит по лбу и скулам, заглушая тем самым стон и желание одновременно завалиться спать, заорать и врезать кому-нибудь за что-нибудь. В конце концов решает начать с малого — конкретно, душа. — И не надо на меня так смотреть. Даже при учете того, что она не сказала мне про их ночные вылазки, она остается приближенной к нему. Плюс — я сказала Ру, чтобы он проводил его до дома.       Она сбрасывает на постель сначала пистолет, которым так и не воспользовалась на фестивале и который решил бы несколько проблем с возгоранием, а после — ремень, расстегивает молнию на платье. Йо судорожно отворачивается, краснея. Но даже когда он сосредотачивается на задумчивой Нине, он не может отделаться от кадра: полоска кожи и бинты, множество бинтов прямо под одеждой.       Шорох отвлекает — Анна несколько раз встряхивает платьем, словно таким образом может избавиться от грязи, а после и вовсе комкает, откидывая в сторону. В шкафу снимает с вешалки халат, набрасывая на плечи, ощупывая напряженную шею, короткие волосы и мягкий ворс. Еще немного, и она окажется под горячим душем.       — А как сам Хана? — как бы невзначай спрашивает сестра, отчего все предвкушение выветривается. К Анне возвращается то самое выражение «Могла бы о чем-то другом спросить».       — Неважно, — и она отмахивается, вызывая неоднозначное «Мм» от Нины, лавирующее между «мне все равно» и «я надеру ему задницу для профилактики». По крайней мере, последний вариант успевает застать только Йо — когда Анна почти сравнивается с сестрой, у той остается вид крайне усталый от жизни живых, и она поскорее сбрасывает бусы с шеи туда же, к пистолету и незатейливой кобуре.       Не удосужившись даже накрыть все одеялом, Анна выходит в коридор и надеется, что не столкнется сейчас ни с кем. В том числе и Йо.       Поэтому, когда она находит ванную комнату на первом этаже абсолютно пустой, а все комнаты до нее — с потушенным светом, ее берет облегчение, выбивающееся с красноречивым и утомленным «Спасибо». Она наконец может расслабиться, и пусть вся эта ситуация с Ханой, допросом, ужасом на фестивале все еще ее гложет, заставляет под тугими струями горячей воды крепко жмуриться и даже мотнуть головой, она понимает, что это — остаточный, блеклый след.       Когда она вытирает влажные волосы махровым полотенцем, оставляя на древесном полу цепочку из мокрых следов, ее привлекает шум на кухне. Негромкий, сразу оборвавшийся — будто некто, кто грохотнул стаканом о столешницу, не хотел, чтобы его услышали — но достаточно четкий, чтобы не упустить его из виду.       Анна приоткрывает дверь и морщится от того, как непривычно яркий — на все лампы включенный — свет облепляет ее, но шипение обрывается — Йо стоит к ней спиной, а рядом с ним стоит стакан — виновник сего безобразия.       Асакура не реагирует, кажется, вовсе не слышит ее шагов, полностью сосредоточенный на себе и своих мыслях, — и Анна начинает подозревать, что предположения Элизы относительно его несговорчивости подтверждаются, но удерживает себя от внезапного нападения с допросом.       О таких вещах говорят самостоятельно, без напора извне. Уж кто-кто, а она это знает не понаслышке.       — Йо? — ее голос — как звук от стакана — такой же отрывистый, звонкий. Асакура заметно вздрагивает; ему необходимо несколько миллисекунд, буквально взмах ее ресниц, чтобы развернуться, измениться в обороте и ласково улыбнуться.       Одними уголками губ. Дрожащих губ, которые она не надумывает, которые видит воочию.       — Привет, — говорит он и заглядывает себе через плечо, берясь за стакан как за собственное спасение. — Вот, решил выпить воды и внезапно задумался. Не спится?       Он спрашивает ровно в ту же секунду, когда она ловит себя на мысли разузнать о задумчивости, но взгляд настолько мягкий и привычный, что она не имеет сил перебить. Заправляет прядь волос за ухо, цепляя настенные часы — начало первого ночи — и морщится, влажная капля неприятно затекает за шиворот.       — Да, — не видит смысла лгать. Анна пожимает плечами, видя, как хватка на стакане слабнет, а сам Асакура опускает подбородок, ловя отражение в воде, после чего вовсе отставляет тот в раковину. — После всего случившегося хотелось привести мысли в порядок.       Растопыривает пальцы, обозначая то, что он и сам прекрасно знает. Анна замечает, как в его глазах что-то отражается на словах о фестивале, и это «что-то» очень сильно просится наружу, буквально разрывает изнутри, но так же быстро гасится — буквально одним глотком. Вновь улыбка.       — Это было внезапно, — неопределенно произносит он, и Анна чувствует знакомую нотку в этом голосе. Такую болезненно-горькую, что сглатывает вслед за ним, хватаясь, будто бы чтобы поправить, за ворот халата, ощупывая, наглаживая ворс. — Мы надеялись на относительно спокойный вечер, а получилось все… так.       Он копирует ее жест, улыбается шире, отчего ей становится больнее, сердце гулко ударяется о ребра, изнывая, а картина, где Йо держится за Хану, прижимает его к себе и утешающе поглаживает по голове, вновь встает перед глазами. Они мутнеют, мутнеют и его глаза — последнее, что она видит.       Йо смаргивает тяжесть. Вздыхает полной грудью и потягивается так, что слышно приглушенный хруст позвонков.       — Но сейчас все хорошо, — добавляет чересчур оптимистично, отстраненно. — Я узнавал у полицейских: никто не погиб. Нескольких человек доставили в больницы, но, как они сказали, волноваться не за что, а поэтому… — понижает голос, вымученно потирая лоб, словно от усталости, переходя на шею и снова улыбаясь. Снова, опять, снова-опять натянутой улыбкой.       — Поэтому тебе нужно сейчас пойти и лечь спать, — заканчивает за него Анна внезапно холодно. Йо вопросительно вскидывает брови, но она не реагирует, не хочет с ним встречаться взглядом — потому что боится зацепиться за это состояние, углубиться в него, раствориться в собственном прошлом и начать допрашивать.       Когда как все, что нужно ему сейчас — как и ей тогда — это успокоение. Моральное принятие ситуации и построение способа, которому следовать дальше — ни больше, ни меньше.       Да, обсудив это с кем-то, было бы легче, но… даже к обсуждению он должен прийти самостоятельно.       — Пожалуй, ты права, — Йо споласкивает отставленный стакан, предваряя ее фырканье о разведении тараканов, вытирает руки полотенцем и когда ровняется с ней в последний раз — кажется, впервые за сейчас, искренне улыбается — широко, до проступающих ямочек. — Спокойной ночи, Анна.       «Ан-на».       Внезапно ей дурнеет. Йо пропадает — на его место приходит силуэт. Безгранично черный снаружи и одновременно с тем — безгранично светлый внутри. Он улыбается — Анна четко может различить его улыбку, его ямочки на щеках, которые то и дело закрывают короткие волосы, и его руки — руки, которые он тянет к ней, чтобы поздороваться, чтобы обнять, чтобы подняться самостоятельно.       — Черт! — ее шатает в сторону. Виски сдавливает стальной обруч, а сердце заходится в груди как остервенелое, оно бьется, мечется, отчего вместо одного глубокого вдоха из нее вырывается цепочка мелких выдохов. Звон бесконечный, истошный.       — Анна? — Йо не успевает обернуться, как ноги перестают ее держать, а уши наполняются пронзительно-доброжелательным повторением ее имени.       «Анна, Анна, Анна!», — ей хочется вскрикнуть от того, как с каждым повтором мышцы выворачивает сильнее, как кровь начинает резонировать, пульсировать, и каждый толчок в каждой вене, артерии, она ощущает стократ.       Все гудит, зудит — она слышит, как сквозь крик неизвестного вперемешку с ее собственным Йо пытается докричаться до нее, чувствует, как он старается ухватить ее за талию, поднять над полом, но она упирается — силуэт тянет к ней свои руки, хочет, что-то постоянно хочет.       — Анна! — ее голова запрокидывается, сознание вылетает из обмякающего тела и последнее, что она видит — как Йо до безумия напуганный склоняется над ней и молит богов. — Пожалуйста… только не ты.

***

      — Анна! — она хлебает кислород. Широко распахивая ресницы и подрываясь, в ее плечо упирается ладонь, призывая повременить с резкими подъемами, но головокружение и застывшая в горле тошнота аргументируют все без слов и уговоров.       Она озирается по сторонам: полумрак комнаты, она лежит на полу на чем-то мягком под головой, когда она опускается, она нащупывает подоткнутую подушку, а рядом — тепло Йо, все такого же напуганного, морально сжавшегося, жалобного — как Милли когда-то, когда просила ее перестать себя гробить.       — Анна! — перекрикивает воспоминания, обрушиваясь на нее шквалом из эмоций: безграничной тревоги, такого же безграничного облегчения и невозможности что-либо сказать. Йо задыхается от того, что она смотрит на него, крутит кистью, стараясь тонко намекнуть на то, чтобы он перестал давить ей в плечо, и на радостях откидывается обратно.       В боку все еще саднит, желудок постепенно разворачивается из сжавшейся точки в целостный рабочий орган, а все восклицания и выкрики Йо наконец обретают форму слов, пусть и несколько сумбурных.       — Я вызвал врача, они сказали, что скоро приедут! — перекликаясь с шепотом и нормальным тоном, он утирает пот со лба, замечая, как она напрягается, а брови приподнимаются в непонимании.       Зачем врачи? Ей нельзя в больницу!       Из двух вопросов она озвучивает только первый, и то — с таким возмущением, будто тема о слабостях укалывает ее и здесь. Но подбирающемуся к ней ближе Йо так просто не сказать об Эне, о ее умении заживлять ее раны и контроле всего организма, который, как чумной, заражен энергией тьмы.       — Со мной все в порядке, — настаивает она, но он ей небеспричинно не верит. Мотает головой, опускает ту, вновь поднимает, и четко, но немного тихо произносит:       — Десять минут назад ты упала в обморок, при этом бормоча о том, что тебе больно, — вспыхивает, едва удерживаясь от того, чтобы ударить кулаком о деревянный пол. Анна слышит отчаяние в его выдохе и даже не съеживается, не задумывается о том, что могла сбредить о чем-то еще — о мальчике, о голосах, которые довели ее до этого самого обморока, — потому что он поднимает на нее глаза, полные боли и какого-то отчаянного бессилия, с которым еще недавно смотрела на Хану она.       Да, она прекрасно знает этот взгляд, эту вину и горечь.       — Пожалуйста, Анна, — молит он, хватаясь за бок, который начинает саднить с удвоенной силой. Это фантомная боль — растекающаяся от переживаний и упреков самого себя, которая шпигует мышцы невидимыми иголками, вытягивает суставы, заставляет кости трещать. И от нее не уйти, не убежать — только смириться с собственной беспомощностью и тем, что находится внутри черепной коробки.       — Йо, это… — она хочет сказать, что это не связано с фестивалем, в какую-то безумную секунду она даже порывается рассказать ему о своем видении, настолько тонко чувствует его состояние, сопоставляет его с самой собой, но сжимает кулаки, впиваясь ногтями в ладонь. Нельзя, ни в коем случае нельзя.       — Я видел, в каком состоянии увозили людей на каталках, — сознается он, облизывая корочки сжеванных губ, отчего она слабо вздрагивает. Сосредоточившись на сыне и едва контролируя сутулую спину Йо, она безразлично отнеслась к тем, кого выносили и укладывали медработники. — Переломы, вывихи, разбитые виски, носы — их спасло буквально чудо от смерти.       Йо горько усмехается, прорванная дыра меж ребер постепенно затягивается, отпускает, позволяя сесть ровнее, но уже через мгновение тень пробегает по некогда милому лицу. Ему больно, его сжимает, и он удерживается от того, чтобы не вылить на нее это бесконтрольным потоком, отзывающимся в перебирающих ниточки пальцах. Снуют то там, то сям, не могут успокоиться, пока не зарываются плотнее в рукава, натягивая ткань.       — Как и чудо позволило мне добежать до мальчишки, — Хана. От упоминания сына внутри все снова съеживается, кожа покрывается мурашками, а между лопатками проступает холодный пот — Анна хочет снять с себя это наваждение, размыть все мрачные картинки более яркими, но если она дернется, если приложит руку к ноющему лбу, по предположению — разгоряченному, то Йо может сорваться — вновь настроиться на волнение о ней, когда должен думать о себе.       — Но ты добежал, — ее голос сиплый, почти бесцветный. Анна знает, что должна быть сейчас тверже, увереннее, и будь кто другой на месте Ханы там, за краем платформы, в объятиях Йо, она была бы сильной, но сейчас она — мать, и она лежит перед человеком, который сам того не зная спас ее сына от гибели. — Ты спас его, не дал ему упасть.       — Но что, если бы не успел? — и в момент, когда в ней распускаются к нему белые цветы искренней благодарности, Йо все больше, она это видит, начинает сомневаться в себе и своих возможностях.       «Он попросту не имеет четкой мотивации к становлению сильным, но вы можете ее дать, показать на собственном примере, что это делается все не просто так», — вспоминаются слова Элизы в офисе. И если тогда она не была уверена в том, что должна этим заниматься, не представляла даже, как к этой теме подобраться, то сейчас…       — Ты смог, Йо, — она пресекает все волнения, как и внезапное желание сжать эти мельтешащие пальцы. Анна садится на матрасе в чужой комнате, смотрит на то, как кривой решеткой падает на него лунный свет, подсвечивая правую половину лица и пушистые опущенные ресницы. — И я понимаю, что сейчас в твоей голове много вопросов на тему того, что могло бы случиться, не окажись ты там, не схвати его, но зарываться в них — это неправильно. Ты должен думать не о не-случившемся прошлом, а о том, что может случиться в дальнейшем, какой уровень подготовки у тебя будет там, тогда.       Он сильнее жмурится, и она хочет его схватить за подбородок, чтобы он посмотрел на нее, но по тому, как замирают его пальцы, как напрягается и выравнивается спина, она понимает, что он ее слышит, слушает.       — И дело касается не только Турнира. Это жизнь, Йо, здесь в любой момент ты можешь попасть в ситуацию, в которой секунда, — правильно распределенная секунда, — решает весь исход событий. И развитие твоих навыков и умений способствует тому, чтобы каждый раз, вне зависимости от условий и обстоятельств, ты имел шанс спасти всех, не потеряв при этом ничего. В этот раз, сегодня, твоих умений хватило на то, чтобы спасти мальчишку, но в следующий раз их может потребоваться больше, а поэтому…       — Я должен тренироваться, — заключает он, медленно разлепляя веки и постепенно успокаиваясь, вверяя веру в себя и его действия в руки той, в целеустремленности и твердости которой не имел ни малейшего темного пятна.       — При этом ты должен тренировать не только тело, Йо, — они сталкиваются с ними взглядами, и в этом есть нечто откровенное, Йо из будущего видит, как совместно с последующими словами, в Анне словно просыпается нечто сильное, животрепещущее, то, что требовал от нее Хана. — Ты должен быть сильным морально чтобы выдерживать натиск не только сильных физически врагов, но и друзей, которые могут не оказаться таковыми. Через несколько месяцев ты вступишь в поединок за право получить Корону Шаманов, и поначалу у тебя будут друзья, будут знакомые — те, с кем можно будет обсудить общие темы, врагов и прочее, но потом общие враги закончатся, и вас начнут ставить друг против друга. Интересы каждого будут ставиться под вопрос, и если ты — весь такой хороший, будешь сражаться честно, то за остальных, как бы они ни улыбались тебе в лицо, никто не сможет поручиться.       Она заминается, ненадолго опуская взгляд, и Йо склоняет голову, но вместо того чтобы словить этот взгляд обратно, не допустить разрыва тонкой связи, он замечает, как ее ладонь на покрывале дрожит.       — Ты должен быть готов к тому, что друг воткнет тебе нож в спину, внезапно окажется сильнее, и тогда ты потеряешь не только возможность стать Королем, но и жизнь, — она проговаривает это сухо и замечает, как на словах о потерянной жизни сутулые плечи опускаются сильнее, будто кто-то невидимый — эфемерная семья — давит, склоняет к тому, что либо он победит, либо умрет, и никак иначе они не примут.       И ему бы впору заверить ее в том, что он разберется, что не все люди злые, что к каждому можно найти подход, но безоружным, слабым идти на амбразуру, не имея никакого плана к отступлению… нет. Йо помнит, как именно в тот момент, переломный для всех, он решил, что во что бы то ни стало будет тренироваться осознанно, и пусть напускной серьезности хватило на несколько недель, но понимание, что все это не впустую, не зря, шло за ним по пятам все его путешествие вплоть до возвращения домой.       — Я не умру, — он поднимает голову, тихо проговаривая и смотря на то, как она отрывается от созерцания дрожащей ниточки. Говорит, обещает, он наклоняется чуть вперед, повторяет в ответ на легкое замешательство и то выражение, сродни материнскому или бабушкиному, когда с ним в детстве говорили об устройстве мира, а после — он опускал все до вопроса о том, почему бананы сначала зеленые, а потом становятся желтыми.       Йо улыбается.       — Разумеется, — говорит Анна, и в этом тоне, в том, как она дергает плечом, он видит не то, что она обязана его защитить, предотвратить страшную участь, а его невозможность умереть, как таковой, ведь он…       — Ведь я еще должен сделать тебя Королевой Шаманов, — настолько просто и легко, что кончики ее ушей вспыхивают. Анна на долгое мгновение теряется, кажется, обрывок фразы перехватывает голосовые связки, а ресницы распахиваются — она смотрит с изумлением, которое удается взять под контроль не сразу, и то — только внешне.       Внутренне же она испытывает смешанные чувства: смущение, что он заговорил об этом так, незнание, что ей необходимо ответить что-либо и необходимо ли вообще, и неловкость… ведь она знает, что Королевой она и так, и так станет — все предпосылки к тому имеются: даже Хана, прилетевший из будущего и попросивший присмотреть за Асакурой.       В какой-то момент она понимает, что все ее мотивационные речи сейчас вылетают впустую — как бы она ни верила в то, что он сможет стать сильнее, будет в полной мере бороться за титул Короля, Анна знает, что Корона достанется не ему.       Йо видит, читает по жестам, как пристыженно от самой себя и излишней многословности она заправляет за ухо несколько светлых прядей, видит это откровенное «Не отец — не Король» в остановке пальцев, и устало потирает лоб.       «Она тоже об этом задумывалась», — мелькает в мыслях, настолько заполняя разум, что ролевое «Естественно» пролетает мимо.       — Скорая задерживается, — Йо вытягивает шею, но сколько ни старается, выглянуть в высокое окно не получается. Анна шумно выдыхает на его попытку одновременно подняться и остаться к ней как можно ближе, и чувствует, как усталость вперемешку с легким опасением устраивает чечетку под кожей. — Может, стоит позвонить еще раз?       Риторический вопрос, не требующий ответа.       — Да не нужна мне скорая, Йо, — но она расценивает это по-своему, как попытку сгладить все углы и наконец заставить его сесть ровно. Ее губы подрагивают, а вся тревожность, копящаяся в нервных окончаниях, кажется, начинает плавить ее изнутри, ей снова хочется в душ — в этот раз холодный, в ванную с кубиками льда, а после — как-нибудь уснуть.       — Но Анна, ты…       — Я знаю, что упала в обморок! — гаркает она, а сама представляет, как приезжает карета скорой помощи, ее попросят сдать кровь или принять какие-то таблетки, но вместо багряно-красной ампулы они получают склизко-черную, а на совет о принятии таблеток — едкий смешок, отдающий смертью.       Эна несколько раз говорила ей, что ее иммунитета уже не существует — за те несколько лет, что они контактируют, что она ранилась, а Эна заживляла эти самые раны, ее организм погряз во тьме, и поэтому все таблетки, уколы, терапии бесполезны — Анна не восприимчива.       Однако когда она находит лицо Йо, его белые щеки и нижнюю губу, забранную под верхней, она понимает, что Йо этого не знает, и это нормально — его желание помочь, проверить состояние и убедиться в том, что с ней все в порядке, ведь сегодняшний вечер действительно не может не оставить след.       Даже в нем — привычно оптимистичном и веселом.       И ей становится за себя стыдно, внезапно она вспоминает, что вела себя так — крикливо-истерично — несколько дней кряду, придиралась, вымещала на нем агрессию, злость, даже не задумываясь, что его что-то может гложить. Анна сдавливает переносицу чтобы успокоиться, и между ними повисает тишина, не прерываемая ни дыханием, ни шорохом листвы деревьев от ветра — осязаемая, царапающая. Тяжелый вдох.       — Но это никак не связано с фестивалем, — продолжает она, сглатывая вязкий комок из обвинений к самой себе, все же проводя пятерней по волосам, почти высохшим на ночной жаре. Надувает щеки, будто бы решаясь, и обращая к нему взор, все же решается… — Я стараюсь повысить свой уровень как медиума.       …на ложь.       — Для этого необходимо пройти ряд тренировок под руководством одной хранительницы — лучшей и одновременно худшей в своем роде, — Йо из будущего отмечает, как мелкая дрожь возвращается к ней. Анна хватается за край одеяла, откидывает то за ненадобностью — ногам жарко, телу душно.       Йо вытаскивает ногу из-под себя, обнимая обеими руками, и устраивает подбородок на коленке. Слушает внимательно, вглядываясь в нее, в ее усталый и немного болезненный вид, картинка в его голове постепенно начинает складываться, тогда как Анне кажется, что лавируя между правдой и ложью она постепенно обнажается — даже передергивает плечами, чтобы уловить, не съехал ли халат. Неправильное ощущение.       — И я прохожу, — она лепечет тихо, практически шепчет, видя под закрывающимися веками то, как Эна приказывает ей прочувствовать каждый раз все больше и дольше энергию тьмы вокруг, учит не только подрывать вещи, но и создавать их, менять форму, консистенцию. — Каждый раз, когда ты убегаешь на тренировку, я выкраиваю десять-пятнадцать-двадцать минут, и это поглощает неимоверное количество как фуреку, так и физических, эмоциональных сил.       — Поэтому ты сама не своя в последнее время? — спрашивает он, а она заминается. Смотрит на него, на его спокойное выражение в попытке узнать, заверить саму себя, что не выдала себя раньше положенного с Ниной и их подменами, но Йо отвечает открытым взглядом, хоть и немного взволнованным.       — Да, — само собой вырывается у нее, а вслед — ироничная усмешка. Ворс под ладонями становится практически неосязаемым, вместо него она чувствует бережность Йо, как он обнимает ее ментально, оставаясь на месте, и дарит безграничное тепло, успокоение, которого в последние дни, недели так ей не хватало.       — Почему ты не сказала об этом раньше? Я бы понял, — заверяет он быстрее, чем она успевает раскрыть рот, от чего выдыхает, больше снисходительно фыркает.       — Потому что это мои тренировки, Йо. Тебя они не касаются.       — Да, но за моими ты следишь, — резонно замечает он.       — Потому что я — твой тренер, Йо, — напоминает она, начиная раздражаться и вместе с тем помня об их договоренности с Ниной, Ханой и его необходимости вырасти.       — А я тебе друг! — но он отбивает так же звонко, как если бы это был мяч.       Дует щеки, замечая, как расширяются ее зрачки и распрямляется спина в смятении.       — И я волнуюсь за тебя.       Она раскрывает рот, но не имеет возможности что-либо сказать. В груди перехватывает кислород, а голова занимается мыслями в восклицании, что это просто история, фальшивая история о женихе и невесте, о которой через пару месяцев забудут, но он уже к ней привязался так, что впору…       «Его максимум — это одиночество, непонимание со стороны сверстников и отсутствие хороших друзей», — наблюдение Нины, всплывающее так вовремя и частично меняющее скепсис на отстраненное понимание.       Он просто не выросший мальчишка, которого прижимают со всех сторон и которому впоследствии, скорее всего, именно за эту внимательность, это доброе сердце и открытое радушие, оптимистичность, она будет благодарна уже как Королева.       Стыд ощущается новой волной где-то в глотке, и Анна не может с ним справиться секунду, две.       — Не стоит, — сдавленный хмык. Она ловит его замешательство и готовность к новому упрямству, но она знает себя и свое тело лучше — пока Эна не появляется рядом, пока тьма в ее венах не начинает бурлить, скручивая, а затем отпуская мышцы в исцелении, все в порядке. Она здорова. — Это было разовое помутнение, и не думаю, что оно обернулось для меня чем-то серьезным.       — У него тоже могут быть последствия, — щурится, не веря, отчего все сильнее напоминает ей Милли, когда в их отношениях было все еще нормально. — Ты точно уверена, что все в порядке?       — Могу поспорить, что даже температуры нет, — заверяет она и вздрагивает.       Неожиданно осмелев, Йо касается высокого лба, сбивая с толку и сгребая разом все эмоции и прилив какого-то тепла, перехватывающего легкие. Анна так и замирает с невысказанностью на кончике языка, чувствуя, как шершавые подушечки пальцев, будто бы в скромном жесте — не зная, можно ли — заменяются на тыльную сторону, поглаживая.       Йо хмурится, стараясь уловить разницу между его немного прохладными ладонями и ее горячим лбом, прислушивается к самому себе и ей, ее сердцебиению, которое начинает отчего-то заходиться и не от негодования, что он делает это неправильно, что он так ничего не почувствует, и надо делать иначе, нет.       Анна видит, как под полуопущенными ресницами темнеет его взгляд — как и тогда, когда он прижимал к себе Хану. В ее воображении его пальцы скользят выше, оглаживают такие же светлые волосы и сжимаются на затылке, а уши наполняются таким тихим и утешительным: «Я здесь, не бойся, я рядом» — а с ним ее сын — дрожащий, прижимающийся всем телом.       До нее будто бы в новой форме доходит тот факт, что Йо еще каких-то несколько часов назад по счастливой случайности или же по велению судьбы спас Хану, и она не может… не может выразить через слова и тот не оформившийся комок из чувств и переживаний, насколько сильно она благодарна ему.       Из груди вырывается тяжелый вздох, что-то внутри нее ухает, опускается в солнечное сплетение, заставляя сдавленно глотнуть и мысленно сжаться, ощутить подступающие слезы, которые он наверняка заметит, да только ей уже неважно.       Он отстраняется, и пусть раздольная легкость и уютное тепло пропадают вместе с ним, ощущение, что он не сможет умереть на Турнире, она попросту ему не позволит, не даст, поселяется в ней намертво. Он вырастет, она это обещает.       — Действительно нет, — заключает он и размышляет, что делать дальше: позвонить в скорую и отменить вызов или же дождаться, чтобы все равно ее проверили. — В любом случае, я бы хотел, чтобы тебя осмотрели, — чем выбивает скептичное ворчание, что он неисправим. — Хочешь чего-нибудь?       Которое пресекает открытым вопросом.       — Может, чаю? Все равно я вряд ли сейчас усну, — поясняет он на изогнутую бровь, и ей бы сказать раздраженно, что она хочет спать, чтобы он оставил ее в покое со своей манией, но понимает, что разделяет его отсутствие сна и даже желания к тому, чтобы попытаться уснуть.       — Пожалуй, — соглашается она, потирая шею и устало выдыхая. Организм истощен, она это чувствует, знает, но еще держится, не дает расслабиться. Будь прокляты чертовы загоны. — У нас остался чай с жасмином?       — Мы с Мантой вчера купили новую пачку, — кивает он и поднимается на ноги, разрываясь скулежом от того, как они, оказывается, сильно затекли и сейчас колики впиваются иголками в икры и пятки. Немного раскачивается взад-вперед, топчется на месте, разминая их, и выдвигается в сторону выхода.       — Полторы чайной ложки на чайник…       — Залить водой — температура не должна превышать девяносто градусов — на две минуты, слить первый настой и заварить еще раз, но держать уже не дольше минуты, — заканчивает он за нее и, уже стоя в проеме, ловит удивленное выражение. — Я помню.       — Славно, — произносит она и в какой-то прострации, постепенном осознании произносит это еще раз, уже чисто для себя. Йо исчезает в полумраке коридора, бесшумно шлепая босыми ступнями по деревянному полу, а она так и остается прокручивать брошенную фразу.       «Я помню», — сколько раз она проговаривала, что любит именно такой чай, что Манта сам по себе его заваривает не так, как нужно — слишком терпко, аж в носу начинает свербеть, — и сколько еще таких мелочей он за ней заметил?       Она закусывает ноготь, попадая под мерно выплывающие из-за туч лунные лучи, не понимает, почему те падают на нее слева, как внезапно до нее доходит — ее окно, в принципе, расположено иначе. Она озирается и докручивает: после обморока он принес ее не в ее же комнату, где, к слову, так и остался лежать на поверхности пистолет с кобурой, а к себе.       Вот, старый проигрыватель в углу вместе с дисками, которые в особо жаркие дни он спускает с кряхтением вниз, в гостиную, распахивает в моменты перерыва между тренировками окно во двор и слушает на полную катушку, оповещая даже соседнюю улицу о его любви к Робу… Тоду… Бобу или как там его.       — Даже банальных вещей не знаю, — проговаривает она, возвращаясь к мыслям о том, что не удосужилась в первый же день прочитать его досье со всей подноготной.       Комната наполняется прохладой поздней ночи, забирается невидимым облегчением в легкие, и одновременно с тем отдает знакомой аурой благосклонного скептицизма. Нина.       — И тем не менее, это не мешало тебе на него кричать, — заканчивает за нее сестра и встает в привычную позу — бедро отведено чуть назад, руки скрещены на груди. Анне вроде бы кажется, что она смотрит как-то осуждающе, но только сперва — а стоит присмотреться, как под ресницами мелькает вместо раздражения или надменности простое снисхождение если не к дурости, то к банальной вспыльчивости, которой младшая отличилась с лихвой в последние пару дней.       — Я вела себя ужасно, — даже не вопрос. Анна с нажимом проводит по лицу, как бы пытаясь стереть весь стыд за себя, но тот приливает к щекам сильнее.       — Рада, что ты наконец это поняла, — Нина настороженно озирается на проход — грохотнув чем потяжелее, Асакура решает перебудить весь квартал своим чаепитием. — Всего-то понадобилось перетрепать всем нервы, накричать на него, на меня, хлопнуться в обморок…       Продолжает она отстраненно, покрутив кистью и вызвав горькую усмешку со стороны, которая выгибается в обратную сторону. Анна мрачнеет, вспоминая первый дни.       — И тем не менее я не могла иначе, — ищет снисхождения, зачем-то оправдывается.       — Я знаю, — и находит его, не вглядываясь. Нина подлетает к ней, присаживаясь на корточки и оглядывая лопнувшие капилляры на белках, почти незаметные, но все же просвечивающиеся мешки под глазами — результат частой бессонницы, и повторяет еще раз, силясь не огладить по виску сестру. — У всех есть мотивы и причины поступков: ты хотела, чтобы он разозлился и показал себя назло тебе, я же пыталась сделать вид, что ты — не окончательно съехавшая с катушек психопатка, которая неизвестно как не загремела еще в дурку.       Анна хмыкает одновременно с Йо, и если последний прячет усмешку в кулаке, то она откровенно поднимает подбородок, складывая последний паззл воспоминаниями о действиях той, которой вроде бы наплевать, ее словах и этом заедающе-повторяющемся «Нина была права, когда…». Нина была права во всем и относительно всего; ее действия были продиктованы не эмоциями, а холодным разумом, которым она пыталась заразить и Анну, но неудачно: от истерики в необходимости дать Йо сразиться с теми марионетками до…       — Ты же не просто так позволила Йо пойти на этот фестиваль? — Анна даже не представляет, что бы произошло с Ханой, не попади они туда, но вряд ли Нина могла предвидеть будущее, чтобы взять за цель спасение Ханы.       — И ты, и я знаем ответ на этот вопрос, поэтому отвечать бессмысленно, — Нина дергает плечом, не видя смысла скрывать. — Я уже не раз и не два говорила, что мне все равно на Асакуру: отдыхает он или загружается по полной на этих тренировках — пусть хоть сдохнет, мне будет плевать, — выдыхает рвано, смягчаясь от поникающего вида сестры. — Однако я знаю, что тебе не плевать, что ты в принципе волнуешься обо всех своих подзащитных и том, как они себя чувствуют, и также знаю, что не отпусти ты его сегодня на фестиваль и увидь его кислую мину, ты бы очень сильно пожалела о своем решении.       И нет больше той агрессии и злости, Анна решает, что перед сестрой обнажать себя, свои тайны и истинное отношение к чему-либо проще, однако желание, чтобы взять первое попавшееся и запихнуть в себя, чтобы никто из «сверху-смотрящих» об этом не догадался, закрадывается сверлением дрели под ребра.       — Как оказалось, впоследствии, мое согласие стало фатальным, и Асакура спас еще и твоего сына, — продолжает Нина, а ногти, оцарапывающие белые коленки, замирают. — Но речь не об этом. Ты посчитала своим долгом подарить ему мотивацию к достижению цели — поздравляю, он смотивирован, неизвестно насколько, правда, но смотивирован, — она указывает, не оглядываясь, куда-то на дверь. — А поэтому пожалуйста, ради всего святого, прекрати строить из себя черт знает что — у тебя это не получается от слова «совсем».       Анна хмыкает, и этот хмык перерастает в тихий смех, чистый и искренний, с легкой горечью на кончике языка. Уж в чем-чем, а в этом Нина была права, как никто другой.       — В конце концов, — продолжает она с неугасаемым запалом. — Может закончиться и мое терпение, и тогда он окажется наедине с двумя псевдо-одинаковыми истеричкой и стервой, первая из которых пытается походить на вторую, и что мы получим в итоге? Заливающегося слезами Хану, сошедшего с ума Йо и тебя, бегающую как курица-наседка с отрубленной головой, отличная перспектива, — Анна зажимает рот ладонью, чтобы все еще звенящий чем-то стеклянным Йо не услышал ее смеха, а сам Асакура переключается с одной Киоямы на другую — прежде знакомую ему, как своенравная, непоколебимая и непрошибаемая, но впоследствии оказавшаяся такой же нежной, оберегающей старшей сестрой.       Нина действительно не испытывает к нему и всем окружающим ничего, но это «ничего» к остальным она компенсирует огромными чувствами к Анне.       — Спасибо тебе, — атмосфера мрачной безысходности и волнения постепенно рассеивается, и Нина ловит, как Анне становится легче.       — Помни, что от твоей рассудительности зависят жизни, — она поднимается с колен, готовая прощаться. Анна прослеживает недалекий путь, становясь серьезной и кивая, а Нина все же напоследок хмыкает — как бы ни позиционировала себя, в их диаде она остается младшей по всем параметрам, в том числе и наблюдении за непутевыми. — Спокойной ночи, Анна.       Она исчезает бестелесной тенью, и Анна тоже уже готовится встать с кровати, пойти на кухню и сказать Йо, что он — капуша, как…       «Ан-на», — ее словно пронзает.       Она сгибается пополам, ощущая, как грудную клетку обжигает, а сознание наполняется вновь теми истерично-истошными-дружелюбными криками, которые зовут ее, тянут к ней руки. Черные, маленькие ладошки — в этот раз она может рассмотреть их тщательно, заметить, сгибаясь пополам и жмурясь, что они принадлежат ребенку, голос — больше похож на мальчишеский — какой-то мальчик из прошлого ее зовет, наклоняет голову на бок, улыбается широко-широко и зовет.       «Ан-на!», — ей становится больно.       На подкорке сознания будто выжигается черное пятно силуэта, что впервые расползается дальше головы. Она видит, как черные линии складываются в тонкую шею, соединяются с тянущимися ладонями, идут дальше, и вот уже он — мальчишка, целиком и полностью сидит перед ней, сгорбленный, едва сутулый, а на шее его красуется нечто серебристое.       Оранжевое.       Она вскакивает с постели, едва ли запинаясь в одеяле, откидывает то как можно дальше и со всех ног несется в свою спальню. Ломится в двери, привлекая ненужное внимание с первого этажа, перешептывания между капушей-Йо и Амидамару, и наконец через несколько попыток вваливается к себе в комнату, падая на колени, но вздергиваясь обратно, запирая за собою дверь.       В комнате прохладно, свежо, но она почти не ощущает этого, снедаемая воспоминаниями, эмоциями, красками, которые, словно цветы распускаются перед ней, запускают свои корни в вены и мозг, заставляют подушечки пальцев вибрировать в нервной перебежке, в поиске.       — Помни-помни! — твердит она себе, талдычит, а сама попутно вытряхивает стол, шкафчики, перерывает все тетрадки, где могла бы оставить хоть что-то. — Есть!       — Анна? — к ней стучится Йо, вновь обеспокоенный, но ее не волнует — не волнует то, как она пояснит весь этот шум, бардак, пистолет, который он увидит, как только зайдет. Она хватается за карандаш и остервенелыми, броскими движениями прямо в исписанной тетради начинает черкать то, что вот-вот забудется.       Линия, вторая, третья. Изгибы локтей, плеч, основание голени.       Йо подходит к ней из-за спины, искренне пугаясь ее состоянию и этой попытке ухватиться за нечто эфемерное, но когда заглядывает через плечо, все мысли относительно ее перенапряжения и стресса будто вылетают.       — Это же…!       Анна падает на стул, опустошенная, карандаш летит на пол, когда как вздох, облегченный, отрывистый влетает в потолок, вырываясь из нее и опустошая вместе с легкими и мозг, который наконец приходит в норму. Картинка закончена — Йо видит в ней рваные линии, какое-то самозабвенное откровение, вырывавшееся сквозь агонию со дна забытого сознания, перекличку черных и оранжевых цветов, он видит…       — …мой костюм!