Немного об Анне

      — Да ты с ума сошла? Какой фестиваль?! — внутри все протестует. — У Йо вечером тренировки!       — Он сказал, что выполнит все упражнения досрочно. И если это так, то почему бы, собственно говоря, и нет? — приподнятый изгиб брови заставляет подавиться злостью. — Сходите вместе, посмотрите салюты… авось ты свалишься в реку и наконец остынешь.       Нина в ее памяти пожимает плечами, так и показывая всем своим видом это выразительное «Давай, попробуй через пятнадцать минут после согласия внезапно отказаться, я посмотрю», и Анна понимает, что ничего не сможет сделать. Аргументировать нечем, сослаться на свои дела невозможно, убежать — тоже не вариант, так как сразу после заявления Нина сбрасывает синие бусы и исчезает восвояси.       После короткой вспышки гневного бессилия и рыка она все же успокаивается и соглашается где-то в глубине души, что да — «если Асакура действительно выполнит всю норму», то…       И он выполняет на ее искреннее удивление. Двойную норму с увеличенным весом грузов — он закрывает очередной кросс. Уставший, согнувшийся пополам и с трудом волочащий ноги, Йо успевает только заскочить в душ и переодеться. Анна не замечает даже, как он поужинал и поужинал ли вообще, и застает его в коридоре натягивающим гета непослушными пальцами.       По лицу не скажешь, что он недоволен или как-то расстроен — наоборот, оно искрится детским непосредством и предвкушением, будто в новогоднюю ночь ребенок жаждет получить подарок родителей, о котором велось столько разговоров.       Вот и он всю дорогу рассказывает о том, что это сравнительно новый фестиваль, что раньше в это время обычно ничего не проводилось. Да еще и в таком эксцентричном месте — на реке Сумида.       — Весь фестиваль будет проходить на огромной платформе, подсвеченной диодами и гирляндами. В рекламе заявлено свыше пяти залпов салютов, каждый из которых представляет своеобразное маленькое шоу! — он говорит словами из дешевой брошюры, активно жестикулирует и под самый конец, на моменте об аттракционах и том, что по возможности выиграет все главные призы, вскидывает победоносно кулак. Обращается к Амидамару, который вставляет что-то про свое время и древние фестивали, поединки, но в целом поддерживает общую атмосферу волнительного воодушевления, и поворачивается к ней так же внезапно, как и отвернулся. — А ты хочешь что-нибудь выиграть?       — Например, что? — звуки барабанов и гомона, присущего японским празднествам, возрастают, и ей приходится напрячь голос, чтобы Йо ее услышал. Анна настроена скептически, и от него это не ускользает. — Дешевую игрушку, цена которой будет равна пятидесяти таким же? Обдираловка.       — Да, но если выиграть с первого раза? — и даже уловив откровенное неверие в ее глазах, он остается при своем. — Тогда цена не будет сильно высокой.       Чем вызывает ироничный смешок.       — Шанс очень низкий. Эти аттракционы настроены на получение прибыли, и не учитывают нужды обычных смертных, не дают попросту победить с первого раза, — она заключает про себя, что он — просто ребенок, и ему не стоит расстраиваться по такому поводу. Но кто, если не она, скажет ему об этом правду?       — Да, ты права, шанс низкий, — соглашается он, и на дне его глаз отражается нечто, что не скинуть на пестрый залп мелкого, разогревочного, салюта. — Но ведь он есть всегда.       И в довесок обнажает ровные зубы в очаровательной улыбке, а она останавливает шаг. Что-то в голове знакомо щелкает, черты складываются в одно лицо, но Анна быстро от этого открещивается. Как бы Хана ни говорил, что Йо не так прост, как кажется, все это лишь уловка или игра воображения, обман мозга.       Йо — ребенок, которому Нина без ее ведома дала сегодня поблажку в виде фестиваля.       — Идем скорее! — и которого она обязана защищать.       Он не рискует ее схватить за ладонь, как старую знакомую, но бросает на нее озорной взгляд и ускоряется. Толпа становится заметно гуще, и уже через минуту столпотворения, через стену из острых локтей и гневных комментариев в спину о том, какие они наглые и борзые, они попадают на платформу, один вид которой Анне подкидывает настороженные мысли.       Возможно ей кажется, возможно игры разума продолжаются, и платформа не шатается, необходимо все скинуть на обман зрения. Но она все равно интуитивно осматривает толпы людей, бессознательно считает, сколько детей, где и как висят провода, которые могут оборваться, как расположены палатки и есть ли по ту сторону, в отдалении километров, спасательные выходы или лодки.       Но не видит ничего подозрительного, впрочем, как и ничего утешительного — охраны нет, а все проблемы, начинающиеся хоть на входе, хоть у палатки с мороженым, разрешают сами владельцы методом компромиссов или отказов в обслуживании. Никто не бежит на помощь, никто не говорит о правилах, все галдят кто во что горазд, и от этого только сильнее не по себе.       Обычно фестивали на реках проводят вдоль побережья: запускаются лодки, в которые рассаживают всех по двое, раздают специальные фонарики, пиротехнику, прошедшую все тесты безопасности, и под жестким руководством, в строго определенное время запускаются залпы, тем самым открывая и закрывая фестиваль. Здесь же, кажется, нет даже смотрителя, нет главнокомандующего, и сколько она ни напрягается, сколько ни всматривается, глаза настойчиво отказываются замечать необходимое, зато мозг продолжает усиленно рябить: «пять залпов салютов».       Интересно, где они?       — Обалдеть! — восторженно восклицает Хана, смотря на коробки, набитые пиротехникой. Разнообразные: остроконечные, спиралевидные, палки, шашки, петарды, римские свечи, ракеты — они торчат так же неаккуратно, как и в любом показушном фильме про выпускников, и вызывают неоднозначный вопрос как в его голове, так и…       — Разве это безопасно? — Элиза тихо спрашивает, с опаской оглядывая закуток, в который они пробрались из чистого любопытства и мелкого роста Ханы.       Чуть согнулись здесь, юркнули там, повиляли меж рядами, не вызывая подозрений, и сиганули со всех ног меж палаток почти на окраине платформы, пробравшись в закоулок, по виду которого можно было бы понять — техническое помещение. Но без охраны, без каких-либо людей в форме и даже призраков. Будто всем и вовсе наплевать, что пиротехника, какие-то заброшенные лампы, покрытые пылью, просто так торчат, и что их можно…       — Хана!       Тот аж отпрыгивает от заинтересовавшего его диода и вопросительно вскидывает брови.       — Это может быть опасно, — поясняет Элиза с нажимом и отвлекается, — где-то что-то опасливо затрещало, она почувствовала дуновение ветра. — Вообще опасно, что мы сюда забрели, мне это не нравится. Ни этот закуток, ни этот фестиваль, в нем есть что-то странное.       Хана смотрит на нее нечитаемым взглядом и удерживается от подтверждения опасений, которые чем-то несформировавшимся витают в воздухе, забираются под корку мозга и бьют по шестому чувству набатом. Он осматривает еще раз салюты, проверяет вероятность ошибочного возгорания фитилей, оставленные не налаженные электронные приборы и накрывает брезентом — чтобы это красочное разнообразие не смотивировало любопытных на драматично-комичную ситуацию «А что, если?..».       — Так-то лучше, — он отряхивает руки от пыли и хочет убраться отсюда как можно скорее, но тяжелые шаги и природная осторожность заставляют заскочить за накрытую гору и пригнуться.       — Вот, здесь вроде никого, — хриплый бас пробивается громом через незамысловатую фестивальную музыку. Созвучие из натяжного скрипа половиц и расхлябанного громыхания ботинок становится отчетливее, приближается, и Хана задерживает дыхание в надежде, что его не заметят. Что-то подсказывает ему, что если заметят, то ничем хорошим это не кончится. Но, постояв недолго возле накрытых фейерверков, приподняв навес и присвистнув от неожиданного количества, мужчина отходит и, кажется, прикуривает.       — Камер нет, охраны тоже, — второй голос немного выше, подрагивает на гласных. Парень, видимо, впервые занимается чем-то подобным, и потирает нервозно руки из раза в раз — по крайней мере, именно этот жест выхватывает Хана из своего укрытия.       — Ну разумеется, болван, — хриплый ржач — как предвестник чего-то неприятного. Рослый мужчина в берцовых ботинках, очевидно не японец, осматривает все с нескрываемым презрением и выдыхает сизый дым от сигареты, не убирая ее со рта, просто размыкая тонкие губы. — Фукудзима экономил на всем, даже, — гулкий удар прорезиненной подошвы о хлюпкие доски платформы. — Даже дерево положил вместо должного титана, экономист хренов. Тащи сюда канистру, сейчас сделаем этот вечер жарче.       — Скажи мне, что они не собираются сделать то, о чем я думаю, — Хана испуганно смотрит на Элизу, шепчет, просит ее переубедить, но по изменениям в ее лице он видит — напрасно. Шаги худосочного, боязливого парнишки отличаются излишней мандражностью, надрывностью, будто он тащит нечто непосильное его мускулатуре и физической силе, и очередной стук бьет по голове вспышкой адреналина, выкручивая все чувства на максимум.       Дело пахнет керосином. Буквально.       Хана слышит, как куда-то далеко катится пластиковая крышка из-под канистры, как с надсадным «ох!» эту самую канистру переворачивают, выливая маслянистые струи горючего на технику с противным шипением, на дерево с ужасающим бульканьем. Рослый мужик на все смотрит без комментариев, пристально, размышляя о человеке с фамилией Фукудзима, который «за все расплатится», если судить по тому, что урывает Элиза из его головы.       Когда пустая канистра отбрасывается в сторону, он хмыкает:       — Вот в чем отвратность дешевых сигарет — кончаются быстро, а ты все никак не накуриваешься, — садистически ухмыляясь, он бросает потухший бычок себе под ноги, не удосуживаясь даже раздавить. Элиза замечает, как он достает из потертых джинсов пачку сигарет, выуживает одну, поджигает, полностью мрачнея и преображаясь, когда делает затяжку, и смотрит с каким-то невообразимым спектром сложных эмоций на переливающиеся разводы перед собой.       — Хана… — обрывает она, когда мускулистая рука вытягивается вперед.       — А как же люди? — внезапный вопрос второго человека — как удар поварешкой по кастрюле — отдает резонирующим «бом». Он вздрагивает, когда ловит почти что маниакальный интерес к своей персоне и чисто инстинктивно собирается, готовится обороняться.       Но рослый и не думает нападать. Быть может не хочет, быть может — знает, что это — легкая мишень, и одного удара хватит, чтобы вместе с неограниченным количеством очевидцев и случайных прохожих нашли и кое-чье еще щуплое тело с пробитым хребтом. Он что-то прикидывает в уме, отмечая, как быстро дешевая сигарета тлеет, как уголек распаляется сильнее от дуновения ветра, которого так обжигающе не хватает Хане в укрытии, и хмыкает.       — А что ты предлагаешь? — небрежно спрашивает, будто ответ не интересует вовсе.       — Предупредить, — судорожно отвечает второй, чем вызывает очередной смешок. — Нам нужен только Фукудзима, он — предатель. Остальные смерти ни к чему.       Хана постепенно начинает понимать, что и зачем здесь происходит, но то, с каким напряжением не отвечает на эти отрывистые убеждения второй, как он застывает, как напрягается Элиза, способная беспроблемно наблюдать за ними, он понимает, что ситуация накалилась до предела, и что сейчас, возможно, произойдет страшное.       Беглый взгляд по хлипкому забору — Хана прикидывает, сколько лететь до воды, привлечет ли он внимание своим прыжком или им будет наплевать, они скроются, как только подожгут все к чертям; успеет ли он предупредить или хотя бы найти какого-нибудь охранника, и все это — судорожным потоком, страхом, подступающим тошнотой к глотке. Кончики пальцев немеют, а когда Элиза кладет свою ладонь на его плечо, и они производят моментальное единение, все и вовсе схлестывается парализующим потоком.       Тишина становится осязаемой, настолько звенящей и умножающей любой звук, что шум расстегиваемой кобуры, кажется, слышат и на соседнем берегу реки.       — «Предупредить»? — иронично переспрашивает. Худосочный делает шаг назад — обрывистый, будто бы все предопределено, но он еще пытается защищаться, надеется, что пронесет.       «Элиза, он выстрелит?», — истерично Хана спрашивает, всеми силами удерживая себя на месте от того, чтобы не вскочить, не побежать сломя голову на мужчину вдвое его выше и втрое сильнее. Хана чувствует, как поджилки трясутся, как безотчетный страх блуждает по спине склизкими солеными каплями, как волосы встают дыбом на загривке. — «Элиза, он выстрелит?!»       Он повышает мысленный голос, зажимая себе ладони и не думая, не представляя, что Элиза не может видеть больше ничего. Она — внутри него; она видит то же, что и он — пустынный пол перед собой и постепенно разрастающиеся струйки горючего.       — Что ты делаешь?! — звонко восклицает второй со сквозящими нотами страха и надрывного удивления. Опасения, что он понимает все именно так, как оно и есть. Шаги учащаются, он пятится назад и натыкается на пустынный задник одного из магазинов — того, что единственный сегодня не работал.       — Как это «что»? — с нажимом мужчина гулко смеется над этой реакцией, над тем, как паренек готов хлопнуться в обморок и собирает ошметки силы воли и сознания с конечностей. — Предупреждаю!       «Элиза!!!»       — Матиас, стой!       Бах!       Анна, как и множество других людей, оборачиваются на выстрел. Кажется, даже музыка замедляет свой темп.       Бах, бах, бах!       Ее колени подгибаются, и она слышит, как, словно цунами, с отдаленных уголков платформы на нее срывается волна из паники и крика. Истошного, отчаянного, безотчетного — и десятки, сотни испуганных разворачиваются и срываются со своих мест, разбивая в мгновение эфемерные осколки порядка.       — Йо! — успевает только крикнуть она, как Асакура, до этого находившийся в десяти сантиметрах от нее, оказывается запредельно далеко. В его глазах она видит тот же испуг, но меньший, больше настороженный — беспокойство, но больше за нее, чем за себя самого.       Он в ответ ей тянет руку, но ее больно отбивают, кто-то несется сквозь них, между ними, через них, будто и не существует вовсе. Люди толкаются, спотыкаются, давят и стараются убежать как можно дальше, создавая своим стадным инстинктом вперемешку с инстинктом самосохранения поток из загнанных в сети рыб.       Она теряет его из виду, теряется сама, оказываясь внезапно возле кафе, когда была почти у самого входа, старается залезть на возвышение — какую-то бочку, играющую роль стола, но даже щурясь, даже выкрикивая его имя, она не может разглядеть его в толпе — перед ней сплошной поток из темных голов, который в резонансном исступлении зовет своих близких и друзей, но так же не может найти их, создавая невообразимый гомон.       Бах-ба-бах!       Последние выстрелы из обоймы пистолета крупного калибра. Анна вскидывает голову, оборачиваясь к противоположному концу платформы, и гневно рыкает, — в такой толпе потеряться самое то; кто-то может нарваться на нож или очередную пулю, если столкнется со стрелявшим; кто-то может истекать кровью, нуждаться в помощи.       И спрыгивает с бочки обратно, направляясь прямиком туда, расталкивая локтями бегущее навстречу стадо и отчаянно взывая к Эне.       — Мне нужна помощь! — ведь мобильного, чтобы вызвать Рурка, у нее нет.       — Слышишь это? — лицо рослого мужчины по имени Матиас вот-вот треснет от широкого оскала. «Дезерт Игл» пятидесятого калибра направлен в воздух, а тощий парнишка все продолжает трястись, слыша, как паника захлестывает, заражает, множится в толпе.       — Чт-что ты с-сделал? — звуки падающих тел, разрываемых палаток — люди сносят все на своем пути, не жалеют никого, пренебрегая приличиями, банальным состраданием и желанием помочь ближнему, оказавшемуся в беде. Они проливают напитки, бросают игрушки, дети не успевают за родителями, вырываются из цепких хваток, оставляя на мелких запястьях белые следы, они расшатывают и без того неустойчивую платформу, чем привлекают внимание к хлюпким доскам и Матиаса.       — Ты же сам просил предупредить их, — он заинтересовано переключается на половицы под ногами, сменяет магазин в пистолете, убирает его обратно в кобуру и достает менее опасный на вид маленький нож. Секундное единение с хранителем, и первоначальное возмущение, что предупреждение не рождает больших жертв, встает поперек горла.       Смотря, с чем сравнивать количество жертв.       — Амадеус! — он кричит что-то на неразборчивом испанском, и нож загорается алым. Свет с клинка мутирует в бушующий огонь, и стоит ему дойти по цвету до огненно-кроваво-красного, как он по рукоятку пропадает в деревянном полу.       Бензиновые дорожки получают опасную дозу искр, но не вспыхивают — расходятся алыми полосами, опасно светящимися, готовыми в секунду воспламениться, а конструкция, находящаяся под ними, заражается разрушающим изнутри огнем. Треск древесины утраивается в ушах, давая понять, что платформа со всеми ее палатками, аттракционами и несчастными людьми, оказавшимися не в том месте и не в то время, протянет не долго.       — Дело сделано. Пора сваливать, — против чужой воли, не слушая все вопящие и надломные: «Но как же люди?!», он хватает паренька под локоть, и когда чувствует, как мелочь дергается, резко разворачивает лицом к себе, обдавая смогом с открытого рта. — Послушай сюда, сопляк, я тебе не мамка, чтобы с тобой нянчиться. И если ты сейчас же не скорчишь на своей смазливой морде страх и не побежишь как один из этих полоумных, то клянусь Богом, ты познакомишься с Амадеусом ближе, чем тебе того хотелось бы.       Сопротивление гаснет, когда худощавый понимает, что Матиас настроен решительно. Или всему виной пылающий нож, острием впивающийся в шею?       — Ты меня понял? — все же уточняет Матиас, и когда видит несколько одобрительных кивков, убирает оружие обратно. — Отлично. А теперь погнали.       Они резко стартуют, и Хана, наконец оставшийся наедине с Элизой, выбегает из своего укрытия.       — Что мы будем делать? — судорожный возглас Элизы резонирует с ускоренно бьющимся сердцем. — Мы не успеем добежать до охраны и предупредить!       — «Предупредить»… — в мандраже и панике он осматривает маслянистые дорожки, тянущиеся к фитилям фейерверков, к проводке — казалось бы, безопасные без огня, но разъедающие резиновую оболочку, постепенно уничтожающие дерево как снаружи, так и внутри. Нужно их как-то убрать, пресечь распространение. — Предупредить не успеем, но вот помочь… — смачивает сухие губы, раздирая горло волнением на вдохе, и вскидывает руки вверх. — Помочь мы сможем! Элиза, стопроцентное единение!       Свет шаманского единения привлекает внимание Анны, заставляет обернуться обычных людей, кого-то споткнуться, но ее — перейти на бег и столкнуться с рослым мужиком в компании худощавого параноика. Маска испуга и незнания обстановки держится на мясистом лице недолго — ровно до того момента, пока она не произносит такое, казалось бы, утешающее: «полиция».       — Беги, — и она едва успевает увернуться от огромного кулака. Свист в ушах почти неразличим за остатками криков, за работающими каруселями, напоминающими о былом веселье. Анна отводит удар в сторону не в силах схватить его кулак даже двумя своими руками, замахивается сама, но треск и слабое землетрясение заставляют замяться, отшатнуться, а последующий удар — и вовсе упасть на трещавшие половицы.       Платформа дрожит, Анна видит, как палатки накреняются, как некоторые люди падают, валятся на колени, прижимаются к полу и, как только шквал стихает, тут же поднимаются, хватают детей, животных, незнакомцев в охапку и бегут дальше. На секунду она задумывается, что общая беда объединяет, но жесткий твердый шаг, направленный куда-то вглубь, отвлекает — она должна поймать его, ведь, скорее всего, он за этим и стоит.       — Стоять! — она перемахивает через валяющуюся полку, оббегает мелкие игрушки и уже тянется к бедру под юбкой, как одергивает ладонь — еще нескольких выстрелов им не хватало. Где же полиция и охрана, когда они так нужны?!       «Надеюсь, Йо прибило где-нибудь ко входу толпой, и хотя бы с ним не будет проблем».       — Анна! — он чудом застает кончики ее волос сквозь редеющую толпу. Отброшенный почти к самому ограждению, он, извиняясь и проскальзывая сквозь, срывается за ней в надежде, что успеет ее застать до того, как платформа, по словам одного из паникующих, «развалится на куски». — Амидамару, дух бесплотный!       И пока глаза не застилает белоснежная пелена шаманского единения, он успевает заметить разъезжающуюся все больше и дальше трещину под ногами. Времени мало.       — Времени мало! — восклицает Хана, ловко перепрыгивая через прилавок и осматривая полупустынную платформу, ссыпающиеся и складывающиеся палатки на предмет людей. Часть топлива вместе с энергией фуреку им удалось сбросить сжатым воздухом в реку, но для спасения всей территории фестиваля не хватает.       — Второй выход закрыт! — после разрыва единения, Элиза по просьбе Ханы осмотрела все с высоты птичьего полета, и сейчас, прижимая кулачки к груди, едва ли не заламывая те в нервозности, она кричит в панике. — Там есть несколько взрослых и детей, которые остались на каруселях. Фуреку распространилось, затронув электропровода и фонари — велика вероятность, что скоро все здесь вспыхнет!       — Заберись к ним в головы, предупреди, чтобы бежали сразу куда нужно! — он чувствует, видит, как под закрытыми веками сквозь касание полупрозрачной ладони, Элиза передает ему то, что видела сама, тех, кому нужна помощь. И, дернув плечом, он мчится прямиком туда, где маленькая девочка голосом Элизы заходится в рыданиях, зовет мать, но никто не отзывается. — Сейчас… только дождись… ауч!       Его толкают в плечо по неосторожности, и Хана оборачивается, чтобы принять извинения или увидеть такую же панику, как и у всех остальных мимо пробегающих. Но когда они пересекаются взглядами, все слова о том, что надо следовать исключительно в одно место, смотреть под ноги и не пинать детей, обрываются искренним шоком.       «Отец?!»       Йо извиняется неизвестно за что, забегает в примечательный на карте, но ужасающий в действительности лабиринт из нагроможденных палаток, но когда понимает, что здесь никого нет, надеется, что все еще не поздно. Связь с Амидамару, да и внутреннее чутье подсказывают ему, что здесь не обошлось без шаманской руки — все вокруг так и дышит разрушительной энергией фуреку, но как остановить этот невидимый, разгорающийся пожар, которому вспыхнуть — дело секунды, он не знает.       Он заворачивает за угол и замечает, как тонкий локоть сквозь крик и нечленораздельный мат выкручивают до боли:       — Ну и что ты мне сделаешь, что? — Матиас с садистическим азартом смакует на лице Анны яркие оттенки злости, раздражения, дергает в одну сторону, в другую, предвкушая, с каким хрустом выворачиваются ее суставы, и заставляет в одно движение встать на носочки. — «Полиция», ха! Ты просто слабая, никчемная…       Обломок влетает в плечо.       Деревянный, распарывающий одежду и кожу под ней, он сбивает с ног и заставляет на мгновение потеряться. Йо помогает Анне подняться, буквально вздергивает ее, словно она не имеет вовсе веса, и заводит широким жестом к себе за спину, обдавая чем-то обжигающе-твердым.       — Я не знаю кто ты и чего добиваешься своим поведением, — Анна не видит его лица, но по голосу может представить, как искажаются его мягкие черты, становятся жесткими, как и тон — ровным, доходчивым, — но платформа разваливается, и всем необходимо покинуть ее как можно скорее. Ведь мы же не хотим, чтобы случились жертвы?       И заканчивая, как отрезая, он неосознанно берет ладонь Анны в свою, опаляя нервные окончания и удивляя резкой переменой в состоянии, и убегает вместе с ней, точно зная, что сейчас, чтобы не заплутать опять, необходимо повернуть налево, а затем направо.       Анна оборачивается на продолжающего лежать человека, и пусть в ней все протестует, горит негодующим раздражением, что «это он виноват! Его необходимо повязать, найти второго, его сообщника!», она решает сначала вывести в безопасное место Йо, а после…       В мельтешении коленей она слабо различает расползающуюся тьму — там, где он перехватывал ее удары, облеплял своими пальцами и бессовестно лапал, создается тонкая пленка похожая на грязь, оберегающая от воды и касания одежды. Анна расслабляется, понимая, что кто бы это ни был, они смогут его найти по отпечаткам, и ускоряется.       Не замечая, как, покачнувшись на локтях, Матиас достает со спины из джинсов нож и хрипло, булькая, смеется:       — «Не хотим, чтоб случились жертвы?», кха! — и, вскинув сальную короткостриженую голову, взмахнув оружием, вспыхнувшим мгновенным единением с мстительным духом разрушения и смерти, он разрубает половицу рядом с ним пополам. — Амадеус, подожги здесь все к чертям!       И все струйки, все ленты безопасно-опасных, светящиеся в свете фонарей и фонариков, проникающие в самое нутро дерева, маломальских и огромных конструкций, переливающиеся в разводах топлива, почти добравшегося до фитилей фейерверков — все накаляются добела, заставляют подняться вверх, в кипящий страданиями и ужасом воздух, терпкую жажду мести, чтобы в момент, в одночасье, вспыхнуть.       Анна вскрикивает больше из неожиданности — внезапно груду досок, именуемую ранее палаткой с сахарной ватой и различными сладостями, охватывает пламя, и она едва успевает отскочить назад, запнуться, чтобы ярко-алые языки не обожгли лодыжки.       — Ты как? — Йо оказывается рядом, взволнованный и неожиданно крепкий, помогает подняться и совершенно никак не реагирует на то, с какой резкостью она одергивает от него свои запястья. Запах горелого сахара и жженой пластмассы наполняет густым дымом легкие, хочется откашляться.       — Нормально, только…       — Помогите!!! — истошный детский крик разом выбивает все мысли.       Они вскидывают головы одновременно, Анна подается вперед чисто инстинктивно, но, когда видит знакомые светлые волосы, цветастую футболку, которую самолично купила неделю назад, ее будто пригвождают к доскам.       «Хана?!»       — Помогите! — детский писк и кряхтение. Хана оказывается рядом с маленькой девочкой, чью ногу придавило упавшими балками. Она тянет ее на себя, но ее силенок не хватает, зато хватает его — чтобы, перехватив балку двумя руками, с надрывом и, задержав дыхание, приподнять ее и позволить тем самым освободиться.       Зареванная девочка с двумя милыми хвостиками напугана, она утирает влажные красные щеки, и почти не различает его просьбу бежать за ним, чтобы встретиться с родителями.       Но первый шаг сопровождается неприятным хрустом. Хана напрягается, понимая, что трещат половицы, что огонь, поглотивший всю конструкцию, перешел в заключительную фазу, и едва заметная линия расходится криво то тут, то там. Времени нет.       — Бежим! — успевает он скомандовать и потянуть девчонку на себя, ломануться вперед, мысленно приказывая наполнить Элизе их легкие настолько, насколько хватит объема. Но треск усиливается, кое-где налетает вместе с ветром огонь, и им приходится разворачиваться, обходить зигзагами, и все — на краю платформы, которая грозится рухнуть.       Он бежит, пол начинает трещать по швам, кое-где проглядываются несущие балки, арматура. Хана оглядывается на девочку, что прижимает к груди плюшевого зайца, и с силой толкает вперед, когда половицы окончательно разъезжаются. Она падает на целую часть платформы, а земля под его ногами внезапно кончается — внизу темная пучина реки, а везде вокруг и в ушах — звенит голос напуганной Элизы и отголоски криков людей, ищущих своей детей. В том числе — и эту девочку.       Удачи, чтобы ухватиться за что-то покрепче не хватает. Хана поднимает взгляд и понимает, что балка, за которую он зацепился, не протянет долго даже с его весом, и вот он уже видит трещины в просыревшем дереве, чувствует, как мышцы затекают, кровь отливает от пальцев, те начинают дрожать и…       — А! — одна рука повисает безвольно вдоль тела. Мизинец второй соскальзывает вниз, и Хана качается, притяжение тянет вниз, где чернотой разбиваются волны. Хана хочет увидеть там только воду и ничего больше, но знает — разобьется насмерть об обломки пирса. Второй палец оказывается не на балке, и воздух неожиданно кончается, все мысли сгребаются в кучу, мельтешат: как увидел тех двоих в закутке, как пожалел, что не предотвратил, как спас девчонку — интересно, нашла ли она родителей? — и держится изо всех сил, подтягивается.       — Давай же, ну! — подначивает себя, верит, уверяется… как балка окончательно ломается, и маломальская опора теряется. Он падает вниз, выдыхая из легких все, что есть, и оглушая себя тем самым истошным «Нет!!!», которые так часто слышал в фильмах…       И едва не втемяшивается носом в перекладину. Руку обжигает резкая боль, а река не зовет так сильно.       Хана морщится, Хане больно, Хана жив.       — Держу! — выкрикивает кто-то сверху, и Хана поднимает подбородок, сталкиваясь с глазами, шоколадными, блестящими меж смеженных ресниц. Хана хочет что-то крикнуть, воскликнуть зажмурившемуся от тяжести Йо, но все слова встают поперек горла, и даже Элиза, сгребающая его в невидимые объятия и шепчущая утешения и просьбы простить, не спасает. — Смотри на меня!       Короткий приказ на поникшую голову и едва различимый всхлип. Йо подтягивает его вверх, призывая поставить ногу на что-то твердое, но его словно выкручивает изнутри, разум заполняется метаниями на тему «что, если бы…», и отрезвляется лишь тогда, когда Йо перехватывает его за пояс. Крепко прижимает к себе, позволяя вдохнуть сладость урванной сахарной ваты и терпкость пота на излете, Асакура спонтанно зарывается пальцами в светлые волосы и утешительно ерошит.       — Йо! — к ним подбегает тревожная Анна. Нервные окончания вибрируют под кожей, а материнский инстинкт, бушующий под грудью, разгоняющий кровь, так и призывает вскрикнуть имя сына, прижать его к себе. — В-все в п-порядке?       Но вместо этого она лишь жадно оглядывает Хану: как он поднимается, отряхивается, пересекается взглядами с Йо и заминается, а когда Асакура кладет ладонь на его плечо, проверяя на предмет царапин, и вовсе теряет связь с реальностью.       — Тебе надо уходить отсюда, где твои родители? — Хана невольно бросает взгляд на Анну, затем снова на Йо, как бы говоря все без слов. Но понимает весь посыл, все эмоции и чувства мальчишки Асакура только сейчас, когда на пару с Анной мозг воспаленно кричит: он спас его, спас, он!..       — Хана! — крик Элизы откуда-то издали — словно спасательный круг.       — А вот и мама! — Хана выдавливает из себя подобие улыбки, на мгновение безотчетно прижимаясь к Анне всем телом, будто бы говоря: «Я в порядке, не волнуйся» — и бежит на клич, срывая за топотом ног и цепочку хрустящих созвучий.       — Нам тоже нужно поспешить, — проговаривает Йо и в этот раз не хватает ее за руку, бежит с ней вровень, тщательно следя за опустевшим, погибшим местом, и чувствует, как последние искорки чужой фуреку достигают своих целей.       Тлеющее пламя опаляет фитили фейерверков, мгновенно заражая светом и жаром все нитки и веревочки, взрывая красочное безумие под тяжестью брезента, буквально срывая его, разрывая на части и выпуская на волю бесконтрольное безумие. Все остроконечные, стрелообразные фейерверки, шашки, радужные иглы взметается в черноту ночи, раскрашивая ту в искристо-красные, в тепло-желтые, малиновые, сиреневые и синие цвета, и опускаясь на душу каждого наблюдавшего вместо ожидаемого восторга и трепета обессиленным ужасом и страхом.       Они выбегают из-под полицейского ограждения на твердую землю, хлебают вечернюю прохладу легкими и, оборачиваясь на грохот и взрыв искристых снопов, с опустошающей горечью понимают:       Адский фестиваль наконец подошел к своему концу.