***
И внезапно нагрянул январь. Мэй и не заметила, как теплые октябрьские вечера после замужества с Кейчи сменились на прохладную зиму, подарившую удивительно огромное количество снега, если выехать из города и устремиться на север. Даже с греющей печкой в салоне машины, она кутается сильнее в теплый свитер, упирается ступнями в теплых носках в край сидения и продолжает наблюдать за мелькающими голыми, усыпанными белым, деревьями и кустами, растущими то тут, то там возле дороги. Маргарет с Томасом что-то бурно (насколько это возможно с врожденной молчаливостью последнего) обсуждают, иногда вовлекая в разговор Эстебана и создавая тем самым отличную усыпляющую симфонию. — Мы возьмем смежные комнаты на втором этаже, — с жаром выпаливает Эстебан, чем выводит ее из полудрема. Что? О чем это он? Она опускает ноги и хмурится, готовая спросить, что за обсуждения, но Эстебан больше в примирительном жесте кладет ей на колено ладонь, аккуратно сжимая и тем самым успокаивая голос в горле. — Хоть Мэй и не в особых отношениях со своей семьей, она придерживается традиций, — продолжает он уже ровно и относительно беспристрастно, позволяя пробуждающемуся сознанию Мэй уловить, к чему он клонит. — И поэтому не может спать со мной в одной комнате до свадьбы. А, вот оно что… Мэй только и успевает кивнуть самой себе, чтобы снова откинуться затылком на подголовник, как медленно, но верно последняя фраза Эстебана пробирается в рассудок. Спать. Вместе. В одной комнате. Ее щеки загораются пунцовым, воздух вокруг становится неимоверно душными и горячим, отчего она ерзает на месте и ловит через водительское зеркало ехидный, но все еще по-матерински нежный взгляд Маргарет. — То-то он вокруг тебя так вьется, — добродушно усмехается она не без участливых ноток. Мэй прикладывает холодные ладони, чтобы снять неожиданный и такой дурманящий ступор, чтобы что-то ответить, попытаться взять ситуацию под контроль хоть как-то, но Маргарет, будто понимая ее смущение, продолжает с видом мудреца перед народом. — И правильно, оставайся для него всегда загадкой. И даже после свадьбы и рождения детей припрячь для него побольше секретов, — она обращается к ней так, что не хочется и про себя реагировать на слова о детях. Мэй сглатывает ком. — Ведь если мужчина разгадает тебя всю, то ему быстро наскучит. — То есть, — подает голос Томас, до этого мирно и тихо ведущий машину. — Когда ты достала из дамской сумки дрель, мне надо было влюбленно вздохнуть и воскликнуть, что «В этой девочке еще остались секреты!»? Он снижает скорость на красном свете светофора и поворачивается к ней с горящим вопросом и интересной историей в запасе, а она в ответ смотрит на него так, будто он спросил то, о чем знает весь мир, кроме него самого. — Ну разумеется! — и Мэй не может не прыснуть. — А ты заладил, как зануда: «Как? Зачем? Почему?». Тьфу! Никакого понимания! Фыркает она, деланно-обиженно отворачиваясь, на что Томас лишь качает головой и возвращает внимание на дорогу. Мэй расслабляется, с толикой горечи осознавая, что в ее семье никогда такого не было и не будет, и что Эстебан — счастливый человек, не осознающий своего счастья. — Мэй? — как виновник ее мыслей шепотом подзывает к себе. Мэй скептично изгибает бровь, но все же пододвигается, наклоняясь к нему и слыша вопрос, который никак не ожидала услышать от него. — Не поделишься, как японка, живущая в Японии и искренне любящая свою страну, может знать английский, на котором то и дело глаголят мои родители? — не без искреннего интереса, светящегося в глазах-океанах. Спина натыкается на разогретую кожу спинки автомобиля. — Года два назад хотела уехать из этой страны — подальше от семьи. А изучив страны на предмет возможного присутствия Киоям, поняла, что единственное место, где их нет, это Австралия. А там, насколько мне известно, официальным языком признан английский. Эстебан кивает, полностью удовлетворенный ее ответом и замечающий в поджатых губах, что Мэй не настроена развивать тему, позволяет ей отвернуться к окну. Сама же Киояма вновь возвращается к рассуждениям о том, что Эстебану безумно повезло с родителями. Хоть она и не знает, что у них произошло и почему он сменил имя, хоть она и знакома с ними всего несколько часов — уже то, что она видит, позволяет ей сказать, что Маргарет и Томас намного лучше, чем ее бабушка и все ее окружение, постоянно осаждающее «будущую главу семьи». У Киоям нет и не было вопросов о том, кто сколько ест, не голодает ли, кто где будет спать и почему именно раздельные комнаты, а не совместная, «вы же муж и жена». Им это неинтересно, их интересует только собственная выгода и то, что можно извлечь на благо семьи из ситуации, какой бы патовой и безнадежной для всех она ни была. Их даже не особо взволновало известие о смерти Кейчи — напротив, Киоямы во главе парализованной бабки и мстительной Аой, направили Мэй письмо, где «искренне соболезновали», что такая лицемерная и эгоистичная дрянь родилась в их семье, познакомилась с «несчастным мужчиной и заставила его сыграть фиктивную свадьбу, итогом которой стала его безвестная кончина». Они посылали ей цветы на протяжении недели каждые два часа, наполненные их совместными фотографиями со свадьбы, а также одним и тем же письмом, говорящем, кричащем о том, насколько далеко она, Мэй, готова зайти, лишь бы быть не такой как все и выделяться (стараться, но не выделяться на самом деле) из их семьи. Похороны организовали на пару с Эстебаном. Он считал себя виноватым в случившемся, а поэтому не пожалел денег на церемонию и очень сильно удивился, когда из закрома съемной квартиры Мэй вытащила несколько десятков охапок белых хризантем. Свежих, едва начавших распускаться — по тому, как удачно и органично они смотрелись на могиле Кейчи, Мэй отметила, что Киоямы со всей их мстительностью и неадекватностью, выбирали самое прекрасное из доступного и не очень. И желая запомниться жертве мучений, сами того не осознавая, сыграли ей на руку, хотя до конца процессии нормально на них она смотреть не могла. Кино поддерживала в свойственной ей манере, позволяя оставаться в доме вплоть до возвращения младшей сестры. И пусть Кеко настаивала на том, чтобы они потеснились обе в одной спальне (она «ничего не имеет против!»), пусть Кино говорила, что способности к готовке у Мэй намного выше их обеих и она вполне может рассчитываться с ними вкусными блюдами, Мэй понимала, что надолго задерживаться в чужих стенах не может. И она переехала. В уютную и одинокую квартиру на окраине. Где никто не беспокоит, никто не шумит — даже соседи, и те — тихони, библиотекари да учителя, привыкшие после рабочего дня отдыхать, и уже успевшие несколько раз наворчать на Мэй за поздние возвращения. В остальном же жизнь не изменилась: работа — дом — работа с перерывом на работу и никаких дополнительных «домов» в качестве отпуска или банального отдыха. Мэй задумывается о том, насколько сильно она погрязла в этом, казалось бы, «увлекательном водовороте», но на деле и со стороны «муторной рутине», и засыпает, прислонившись к окну и карикатурно нарисовав в голове табличку с надписью «трудоголик» у себя на лбу.***
По приезде она замечает несколько сумок с продуктами и множество одеял, неизвестно откуда взявшихся — и вместившихся — в багажнике машины. На немой вопрос Эстебан отвечает, что они успели ограбить местный продуктовый и мебельный магазин. И если с первым Мэй все понимает — им необходимо чем-то питаться эти пару дней — то вот с последним… — Чтобы я спала под одеялом, под которым дрыхла тьма немытых японцев? — возмущается Маргарет с порога небольшого отеля, да так, что Томас шкрябает ключом по замку, промахнувшись. — Твой друг разорился, Ханс, и он вряд ли, узнав эту чудную новость, сразу начал стирать все мелочи, что завалялись по номерам. — Брезгливость, — поясняет Эстебан, доставая последние сумки с едой и захлопывая багажник. Томас толкает входную дверь в отель и включает свет. — А здесь довольно мило. — Европейский стиль — довольно необычно для Японии, — отличается мнением Маргарет. — Может, именно поэтому он и разорился. — А мне казалось, что дело в алкоголе и азартных играх, — хмыкает Эстебан, пропуская Мэй первой в небольшой холл, окрашенный в благородный, но непривычно-темный бордовый цвет. — В следующий раз, когда увижу, обязательно скажу, что дело в отсутствии татами и сна на полу. Мэй улыбается краешком рта и оглядывается. Вычурные ковры под ногами, не застиранные, все такие же яркие, как и в день постила, мягкие, стоит снять обувь — специальное предупреждение от знакомого Эстебана — и заглатывающие в себя звуки. Стены с золотыми расписными вензелями, собирающимися вокруг таких же позолоченных ламп «под подсвечник» и обрамляющими любую из доступных взору дверей. Потолок кажется деревянным, из темного дуба сделанным, но стоит пройти пару шагов — как понимаешь, что это — всего лишь настил второго этажа, куда ведут по бокам выросшие две винтовые лестницы. Мэй вскидывает голову — от второго этажа отделяют метр и дубовый заборчик с круглыми набалдашниками через каждые пятнадцать-двадцать сантиметров — и видит закрытые двери номеров, украшенных еще к прошлому новому году. Стоит опустить подбородок, как взгляд натыкается на смолисто-черный рояль, удивительно выделяющийся, но аккуратно вписывающийся в интерьер, от него поодаль стоят диван с креслами в тон обоям и камин из красного кирпича. Никакого телевизора и громких шумов, да того и не требуется. Мэй в восхищении кружится на месте, подмечая открытую дверь в столовую, с обратной же стороны она находит табличку библиотеки, и вдыхает этот запах — морозной свежести и пряности горячего кофе, поданного прямо в постель. — Это просто невероятно, — не может сдержать тихого восторга. — И это «невероятно» полностью наше, — рядом возникает Эстебан, вторя ей так же, полушепотом. — Не жалеешь, что поехала? Она поворачивается к нему и в ответ он смотрит на нее так, как смотрел, впервые увидев в роскошном черном вечернем платье с высокой прической и представив едва ли не всему миру, как свою благоверную. Эта россыпь таящегося в нем благоговения и нескрываемого восторга, когда она показывает и доказывает, что где-то что-то можно сделать лучше для всех и спасти не троих человек, а троих человек плюс одну собаку и хомячка, до этого выпадавших из их планов. Пусть мелочь, пусть спасатели язвят, не воспринимают ее всерьез, но он видит в ней то, что готова и хотела видеть она в лице мужа, с которым ей не повезло. — Мэй! — она вздрагивает. Маргарет, стоя возле входа в столовую, подзывает к себе. — Мы все безумно голодные с дороги, а поэтому давай нарежем бутербродов, чтобы потом приготовить действительно зимние и новогодние — вы же оба наверняка не праздновали новый год, зарывшись в работу? — блюда! Потом еще Маргарет будет долго наблюдать за невесткой, напевающей что-то незатейливое себе под нос, так и норовя спросить, но не спросив, а когда Мэй обожжется, бросит все и кинется к ней на помощь. И с легким поцелуем в ладонь Мэй впервые в жизни почувствует материнское прикосновение.***
— И все же я не понимаю, — признается Мэй, поднимая глаза на Эстебана. — Почему ты считаешь свои отношения с родителями плохими? Она оглядывается на Томаса, мерно читающего газету, прихваченную с собой из Англии, на Маргарет, что так же захватила спицы и теперь, то и дело показывая пальцем на разрастающийся светло-лиловый кусочек, вяжет ей теплый свитер, «в качестве подарка на прошедшие праздники, нет, мне в ответ ничего дарить не надо!», и вновь поворачивается к задумавшемуся Йорку. По предложению Маргарет они вальсируют, подобно будущим мужу и жене, под мерный треск камина и приглушенное радио со старыми классическими напевами, но на деле — просто топчутся на месте, приобнимая друг друга и медленно вращаясь вокруг общей оси. — Ты сменил фамилию, отказался от своих корней, — напоминает она ему, не выдерживая паузы, которую он намеренно берет. Но не останавливает движение — не привлекает лишнего внимания. — И неужели Томас и Маргарет, твои родители, заслуживали или все еще заслуживают такого к себе обращения? Она старается задать этот вопрос как можно более мягко, но сведенные на переносице брови все равно выдают строгость и серьезность интереса. Эстебан знает — вопросы семьи для Мэй очень каверзны и в некоторой степени болезненны, а поэтому отвечать надо осторожно. Ведь что для одного человека может показаться вполне логичным, пусть и эмоционально выраженным решением, для нее окажется необоснованной и крайне возмутительной дерзостью. — Они не мои родители, — поэтому сразу бьет в лоб. Мэй оторопело застывает, забавно выпучивая глаза. И чем дольше Эстебан оттягивает дополнение ответа, тем раздражительнее и разъяреннее становится внутри нее кислота; она нагревается, поднимается от желудка тяжелым камнем до горла, оседает на кончике языка, готовое капнуть, проев пол. — Не биологические, — и падает обратно. Мэй готова остановиться, чтобы полностью подготовиться к истории, но Эстебан не дает ей этого сделать, отступая ближе к камину и понижая голос, чтобы звуки пламени заглушили то, что, казалось, не должно быть услышано ни Маргарет, ни Томасом. И тем не менее выражение его лица, подошедшего к достаточно интимной и неприятной теме, насколько может судить Мэй, оставляет желать лучшего. — Разумеется, по нам не совсем видно, что мы не кровные родственники, но лишь потому, что это отчасти так: Маргарет является родной сестрой моей матери и именно она настояла на том, чтобы после ссоры с моим родным отцом я переехал к ним, а не уехал куда-нибудь в «задрипанный приют», как хотел изначально. — Ты настолько возненавидел отца? — шепотом срывается с ее губ. Уж кому как не ей знать, каково это — желать сбежать куда-угодно, хоть на отдаленный уголок планеты, лишь бы больше не жить под одной крышей с предателями, убийцами… — Я возненавидел его настолько сильно, насколько смог, будучи семилетним, — серьезно проговаривает Эстебан, и в этой фразе целиком и полностью просачивается это чувство — почти что на грани слепой, безграничная ненависть и злость. Эстебан облизывает губы, желая отсрочить объяснение причин, и Мэй его впервые не винит, впервые не лезет напролом в мысли, вороша сознание, и в качестве благодарности он слабо сжимает ее ладонь, грузно выдыхая. — Когда я был маленьким, он взял под свое крыло небольшой приют. Сначала мне казалось это жестом доброй воли, что у нас и без того денег было не особо много в довоенное время, а тут еще и своеобразная «прихоть» в лице голодных и злых к воспитателям детей. Но истинная причина вскрылась гораздо позже: когда я приобщился к этим детям, стал им другом и сам заимел новых друзей. Теодор случайно подслушал разговор, и выяснилось, что «эти оборванцы ему на руку, ведь избрание новых министров в Парламент уже на носу». Горькая усмешка, он пародирует тон двадцатилетней давности, насколько позволяет твердая память и здравый рассудок его еще-мальчишки, но при этом Мэй не может сказать, что он не прокручивал эту ситуацию будучи взрослым раз за разом, чтобы теперь рассказать ей. — Они были для него разменной монетой, эдакой веткой оливы в венце, способом победить, и как бы я ни настаивал на обратном, как бы ни пытался доказать, что они — живые существа, что у них, кроме нашей семьи, никого нет из неравнодушных, он был тем самым олицетворением равнодушия, — в памяти всплывает хладнокровный взгляд серых глаз — отстраненный, ледяной, который пронзил и пронзает до сих пор своей бесчеловечностью, алчностью и неспособностью к состраданию. Эстебан и раньше не видел отца особо чувственным человеком, выказывающим расположенность к матери или к нему самому, но в тот момент он показался самым чужим на планете, не отцом — просто человеком с улицы, которому Эстебан одним своим существованием успел уже насолить. — Но если с этим я кое-как смог справиться, не без помощи матери, не без помощи тети Маргарет; показывал наше равноправие, оставаясь в приюте ночевать, постоянно завтракая и обедая с ними за одним столом, продолжая играть, то то, что произошло после проигрыша отца на выборах, я простить ему не смог, — он зажмуривается на мгновение, отгоняя призраков прошлого, но как он ни старается, как ни напрягается, ни начинает тяжело дышать, он не справляется. Мэй раскрывает рот, чтобы что-то сказать, хочет остановиться, чтобы утереть каплю горячего пота с его виска и неожиданно огладить рыжие волосы, но Эстебан, справившись с эмоциями, распрямляет плечи, вновь смотря на нее с ностальгической поволокой. Ладонь на ее талии сжимается сильнее, и она не против подойти совсем вплотную, чтобы если что… Что, «если что»?.. — Приют сгорел той же ночью, — она распахивает ресницы, сделав лишний вдох. Что? Как? — До сих пор неизвестно, кто конкретно совершил поджог, но то, что это связано как-то с проигрышем отца, не оставляет сомнения. Некто специально дождался отбоя, когда все дети и воспитательницы лягут спать, облил погреб бензином, спиртом, маслом — всем, что смог найти на кухне и что принес с собой, и поджег. Он с такой сталью произносит последнее, что у Мэй невольно вырывается вдох, а россыпь мурашек табуном проносится по позвонку, до предела накаляя нервы. Он приоткрывает свое сознание для нее, чтобы она, подобно случаю с Чинаеши, смогла воочию увидеть то, что увидел семилетний он, и возможность сказать что-либо отпадает напрочь. — Я был там, — срывается беззвучно с его губ, точно зная, что все дублируется в их разумах, синхронизируясь, передаваясь чувствами и ощущениями, цветами и запахом горелой плоти. — Чудом умудрившись не задохнуться от дыма в спальне, я начал будить всех тех, кто мог проснуться, вывел стайкой сначала одну группу, а когда уже на улице услышал плач ребенка, рискнул вернуться и обжег себе руку до мяса. Дрожь захватывает и его, и только чудо и увлекательный диалог Маргарет и Томаса позволяет им остаться незамеченными. — Я нашел Теодора, погребенного под обломками у входа на кухню — из ее окон мы выпрыгивали, чтобы спастись — он был весь в крови, одна половина лица его обгорела, покрылась кровавой коркой. Он кричал о том, что наткнулся на пожар, что везде был огонь, что он не успел нагнать нас, что ему больно, что он хочет домой, — он резко обрывает, не замечая слез, застывших в уголках ее глаз. Она судорожно дышит, тянет носом, и поворачивается в одну сторону, в другую, чтобы не слышать, не чувствовать огня, который дышит ей в затылок своими огромными кроваво-алыми пазухами, лижет огненным языком, но не может уйти от того, что случилось с мальчишкой дальше. — Он умер на моих руках во дворе уже на свежем воздухе. Врачи сказали матери, что это от обильной кровопотери, но я знал, что всему виной дым и огонь. Картина меняется с огненно-красной на холодное серебро — из-за приоткрытых штор кабинета на мальчишку-Эстебана смотрит серьезное лицо его отца, а во взгляде вновь презрение и нежелание слушать психи и истерики. — Он сказал, что так тому и быть, если все сгорело, он не будет ничем больше заниматься, его это больше не волнует, «пускай эти дети сами себе обеспечивают будущее». И пусть сама по себе фраза была абсурдна, его ничего не смущало: ни то, что его сын стоит и говорит о своей ненависти к нему, ни то, что журналисты рвутся к нам в дом, чтобы урвать первые комментарии по уголовному делу, которое возбудили следующим утром. Абсолютно ни-че-го. И я не смог это терпеть. Он склоняет голову так, что рыжие пряди накрывают глаза, щекочут кончик носа и краешки рта Эстебана подергиваются вверх в немного печальной, но все же светлой улыбке. — Я хотел уехать далеко и дальше, но мать вступилась, чтобы я «хотя бы поехал к тете Маргарет, не был таким эмоциональным!» — и изначально не хотел соглашаться, но дядя Томас, поговорив со мной, «как с мужчиной», уговорил, и первое время мать высылала денег на мои расходы, однако с войной и спустя несколько месяцев после от нее никаких вестей не было и нет до сих пор, — он смотрит на Мэй, окончательно успокоившуюся к Эстебану, но все еще зло настроенную к его родителям, на которых посмела хорошо подумать, которых посмела защищать, не зная ничего. Дура. Касание большого пальца до ее — как жест утешения. Она взирает на него, в его синие глаза, вернувшие себе бесконечные края океана и отражающиеся в нем блики закатного солнца, и отпускает самобичевание. Она ведь действительно ничего не знала. Ей не в чем себя винить. — Я сменил второе имя, потому что оно было дано мне в честь отца — Ханс Филипп Йорк — не без ругани, с Маргарет и Томасом, разумеется, но и на это ему было наплевать. Как моему настоящему отцу, так и настоящей матери. И в какой-то степени — я готов даже рискнуть сказать тебе — я понимаю тебя, Мэй: мои родители живы, с ними все в порядке, однако, — он бросает красноречивый взгляд на сидящих на кресле Томаса и Маргарет. — Навещают меня совершенно другие люди. И тем не менее, отличие все же есть. Пусть Мэй в ответ сжимает его руку своей, наклоняет голову, смотря куда-то ему в грудь, она видит в его сознании, все еще приоткрытом для нее, что за неимением нормальных, биологических, он нашел действительно близких по духу и любящих его, настоящих родителей — Томаса и Маргарет. Которые оберегали его во время Второй мировой войны, увезли с собой в Швейцарию, где осели, перебиваясь на крупах и воде, встали на ноги, не позволив самоуверенному и отчаянно жаждущему справедливости Хансу отправиться в гущу военных событий и просто напряженных обстановок. Мэй узнает из диалогов, мелькающих под коркой мозга, что ни один из них не в курсе, чем занималась фирма, куда пригласили Эстебана, едва ему исполнилось восемнадцать, — «Ревил» — и чем занимается он по сей день в Японском филиале, куда направил его сам глава-основатель — Карл — в качестве такого же соратника-главы. И она впервые понимает, что за всеми теми чувствами, всеми эмоциями и попытками доказать, что он — не убийца, что он любит людей и готов их защищать до победного, кроется мальчишка-герой, сумевший выбраться из пожара и вытащить за собой четырнадцать детей-сирот — мальчишка, увидевший смерть в самом раннем из возможных возрастов и решивший дать ей отпор везде, где представится возможность. Она поднимает на него глаза, полные восторга, и он не может не удивиться этой перемене — тому, как искренне, со всей свойственной ей мимикой и выразительностью, она смотрит на него, а под бледной кожей разливается алое. Ее нижняя губа блестит после немного неловкого движения языком, и отрывается от верхней в судорожном вздохе, на который он отзывается таким же горячим и отрывистым выдохом. — Эстебан, я… — и так хочется много сказать, много сделать, в конце концов извиниться перед ним за все те сцены и истерики, которых он всегда старался избегать, сглаживать и если не формально отчитывать, то ласково журить за то, что она, фактически, не имела право делать. Духи, какой же глупой она была. — Чшш, Мэй, — его рука внезапно пропадает с талии, оглаживая прядь светлых волос возле лица. Мэй не заметила, как они остановились, как внезапно жар от камина стал непередаваемо горячим, и даже стоя в нескольких десятках сантиметров ее лодыжки и вверх по телу будто всю облизывает огнем. Она бросает взгляд на кресла, но Томас и Маргарет незадолго до этого ушли на кухню и теперь под звонкий хохот Маргарет что-то готовят на «ночной дожор», и стоит повернуться вновь к Эстебану, как его лицо оказывается впервые настолько близко, что она чувствует, как гладко оно выбрито, как ненавязчиво и свежо от него пахнет извечно морским одеколоном и незадолго до этого выпитым кофе. — Я понимаю, — произносит он, и по ее телу каждая буква, интонация и нота голоса отдает вибрацией. Она должна сбежать. Что-то внутри, сродни интуиции, подрывает ее убежать, сказать, что это чертовски неправильно — притворяться его женой, быть причиной множества ссор и даже нескольких седых волос, которые удается рассмотреть вблизи на виске, лгать его родителям и стоять в гостиной снятого отеля вот так, близко-близко, ощущать кожу кожей, ловить каждый вдох. Она обнимает его за шею, позволяя обвить ладонями талию и прижать к себе, приподнимается на носочки, посылая от одного произнесенного имени, от одного ласкового движения по позвоночнику вверх и сразу обратно, всю интуицию, затыкая к чертям абсолютно все разумное в ней, в ее голове и оставляя только то, что действительно хочется сделать не под указкой или угрозой разоблачения. Наклоняет голову и… Весь мир застывает. Внезапно сереют цвета, внезапно замирают звуки. Мэй не слышит уже мурчащего треска камина, не слышит звонкого смеха Маргарет, и едва-едва ощущает невероятно эластичную и горячую кожу Эстебана. Необъяснимо для самой себя она оказывается меж двух миров, в моменте, который невозможно разделить ни на «до», ни на «после». Она слышит голоса. «Отряд «Браво» приготовиться к захвату, прием». Что это? Будто забравшись в сознание к Эстебану, она случайно поймала чужую волну. «Отряд «Браво» готовы». Ей это не нравится. Словно военные шепчутся между собой, и они так близко, что Мэй, она… «Начинаем через три…» Она хватается за Эстебана, разрывает момент, стирает за собой все краски и хочет оттащить, увести его куда-нибудь, сбежать. «Два». Он не понимает ее реакции, жаждет остановить, объяснить и извиниться, но она не слышит — она слышит только фатальное тиканье собственных часов и неизвестное, но такое бьющее по вискам. «Один». Дверь распахивается, внося с собой морозный ветер и звонкий стук, отскакивающий от пола. Дзынь-дзынь. Мэй едва успевает заметить, как внутри нее все делает кульбит. Бомба. Захват. Захватить хотят их! Но как же Маргарет, Томас?! Эстебан, он… она… Они… Взрыв! Она не успевает закончить паническую мысль, как внезапно ее оглушает. Она падает, сбивает колени о ворс, цепляется ногтями. Световая волна сметает все за собой, оставляя в безнадежном ослеплении и безостановочном крике, не слышимом ни ей самой, ни кем более вокруг: — ЭСТЕБАН!!!