Ее вздергивают на ноги и зажимают крепко рот. Удерживают так, чтоб не смогла и шелохнуться, поднимают по лестнице, подобно мешку, и запихивают в комнату, хлопая дверью, пока не приходит в себя.
— Эстебан! — только и может ахнуть она, ощущая жгучие слезы, застывшие в глазах и мешающие четко определить, расстегивает он верхние пуговицы рубашки или его уже успели… успели. — Маргарет и Томас!
Делает шаг вперед, прокручивая в голове взрыв если не бомбы, то слеповой гранаты, от которой до сих пор звенит в ушах и ноги едва удерживают тело на весу. А ведь родители успели уйти на кухню — кухню, окруженную множеством окон с безобидными рамами и явно не бронебойными окнами, с одним черным входом и спуском в подвал, где тоже можно довольно неплохо устроиться в засаде.
Внутри нее все холодеет, и ей не с первого раза удается сбросить с себя исступление, отчего ладонь Эстебана в знаке отказа всплывает неожиданно и на грани оскорбления.
— Ты останешься тут, — его голос дрожит, хоть сам владелец и пытается придерживаться поразительного спокойствия. Капли пота выступают на висках, проблескивают через рыжину волос, а руки то и дело сжимаются в кулаки, стараясь убить на корню эту трясучку, эту злобу, что кто-то посмел напасть на него, на них, когда они совсем того не ждали. — Мой отец, — продолжает глухо, имея в виду Томаса, — служил, а поэтому за него и маму не переживай — они выдержат.
Вопрос о том, выдержит ли сам Эстебан, прерывается криком о разворачивающемся поиске: «найти и уничтожить Эстебана Йорка, остальных взять в плен!» и шумом раскурочиваемой мебели. Мэй берет дрожь, верхняя губа буквально прыгает над нижней, она оседает на пол, уже готовится упасть, как Эстебан широким жестом оттаскивает ее к шкафу, хватает за лицо.
— Я знаю, что тебе сейчас страшно, — давит на скулы, завидев только зарождающиеся фонтаны слез. А ведь она впервые в такой ситуации — всегда до этого была за спинами сильных, в окружении оружий, в безопасности. А сейчас… сейчас в ней мало что напоминает защитницу. — Но Мэй, — встряхивает ее, поддерживает, вдавливает в шкаф, оглядываясь на дверь. Времени мало. — Это экстренная ситуация, а в ней необходимы экстренные меры: отставить панику и воспользоваться всем имеющимся арсеналом, поняла меня?
Добивается легкого кивка, Мэй сглатывает слезы.
— Телефонную линию наверняка уже перерезали, а поэтому пытаться бессмысленно. Воспользуйся своей телепатией и свяжись с ближайшим отделением больницы, скажи, что это код «одиннадцать — тридцать три», и жди подмогу.
Проговаривает так, будто не впервые его родственников и любимых берут в плен, будто бы ему не впервые выстаивать против наряда вооруженных сил, будучи безоружным… или?
— А ты? — срывается с ее губ почти что шепотом, тем временем как коленкам удается распрямиться. Пусть ее сердце ходит ходуном, а от того, как все ближе подбирается к ним наряд, у нее начинают трястись поджилки, и мозг отказывается работать, она хватает его за руки, как только он норовит уйти. — Эстебан!
Молит она, но он молчит, уходит. Подходит к кровати собственной комнаты, куда успел ее затащить, раскурочивает походную сумку, доставая пистолет. Неужели он?..
— Ты совсем рехнулся, они же убьют тебя! — но ответом громыхает открытая дверь.
— Эй! — и выстрел в лоб.
Мэй удерживает порыв взвизгнуть, а затем — вывернуть желудок наизнанку прямо тут, смотрит во все глаза на тело, размазывающееся по полу, на Эстебана, что не колеблется в своих решениях, и ни одной мысли, ни одной язвительной нотки о том, убивает людей он или нет, не всплывает в ее рассудке.
Она попросту боится всей этой ситуации — боится его глаз, замерзших вдруг айсбергом и обращенных к ней с приказом.
— Спрячься в шкафу и сделай, что сказал! — топот ног, он выбегает из комнаты, оставляя ее одну, и очередной выстрел заставляет содрогнуться.
Она соскальзывает на пол, припадает взмокшими лопатками к шкафу и иррационально медленно соображает, что произошло и как дальше ей действовать. Ей ли? По тому, как Эстебан ухватился за пистолет, непонятно зачем сюда взятый, в его голове он уже порешил на раз-два всех, кто посмел вторгнуться в их скромное жилище. И — она вновь глядит на труп — он не будет считаться с тем, есть ли у них жены, дети — ему будет плевать.
Комок давит на стенки желудка, проталкивается ближе к горлу, заставляя хозяйку извернуться, припасть мокрым лбом к деревянному полу и вздрогнуть от еще нескольких выстрелов, крика и мата, за которыми следует невероятный визг. Она слышит шаги — легкий треск ступенек лестницы от того, какая туша по ним поднимается, затем утопает глухим и мягким звуком в ворсе ковра, но продолжает приближаться.
Мэй замирает, а разум сам того не осознавая, подключается к разуму военного.
«Он ломанулся сюда с девчонкой, а вышел один. Значит с ней пойдет охота быстрее…» — бах!
Поток мыслей прерывается, а Мэй моргает, понимая, что прервались они не потому, что человек внезапно выучил ментальный блок, а потому что он… мертв.
Она подтягивает к себе ноги, старается совладать с собой, но в голову то и дело лезут трупы, повсюду кровь и выпотрошенные тела — все то, что она отгоняла ночами и исследованиями от себя при виде Эстебана, свершилось: он стал вершителем судеб, никого не спросив и лишь поставив в известность.
«Двое схвачены, выведены на улицу».
Горло перехватывает. Томас и Маргарет — их поймали.
«Не захочет выйти сам — пристрелим обоих».
Нечто склизкое собирается под языком, а тело пробирает мурашками. Она сглатывает, пытается сглотнуть, но все, что получается, это подать знак.
«Том-маса и М-маргарет схватили», — даже мыслит с запинанием, не может собраться.
«Я знаю», — на грани горечи чеканит он, и очередной выстрел разрезает тишину. Мэй ощущает, как горячие слезы скатываются по ее лицу, не представляя, что должен сейчас ощущать Эстебан, оставшись буквально один на один против всех, не зная, кто решил пойти против него первый, кто заказал этот отряд, чтобы его убрали, и окончательно сбивается в клубок. —
«Ты выполнила мою просьбу?»
Она мотает головой, как если бы он мог видеть ее, но, когда наступает время подумать об этом или воспроизвести вслух, — все обмирает. У нее нет сил — внезапно оказалась такой слабой — не хватает сознания, чтобы кому-то что-то…
<tab
>«Ты нужна мне, Мэй», — вновь проносится в ее голове. —
«Если ты этого не сделаешь — они убьют тебя. Плевать на меня, но я хочу… я должен защитить хотя бы тебя!».
Последняя фраза сбивается — Мэй ощущает своим телом, как Эстебан перепрыгивает через диван, отвлекается от разряженного пистолета и ударяет наотмашь какого-то психопата с автоматом наперевес, которым «надо бы еще научиться пользоваться».
«Я понимаю, что тебе страшно», — продолжает через одышку, через накатывающую усталость. —
«Что ты не понимаешь, что происходит и когда это закончится, но поверь, так бывает — в жизни, в нашей жизни наступают такие моменты, когда люди хотят тебя уничтожить просто за то, что ты есть, однажды насолил и наперчил».
Вырывается из засады, дает под колено пяткой, хватает за шею и сворачивает ее с хрустом.
«И затем следует выбор», — утирает чужую кровь с подбородка — мешается — оттаскивает тело за ноги и готовится снова напасть. —
«Когда-либо ты, либо тебя, и иного пути нет — здесь и сейчас он наступил, Мэй. И я предпочитаю им вас, как бы ты ни ненавидела смерть. Я выбираю вас».
Мэй моргает и мгновение в отеле застывает — время будто замедляется, а все крики, вопли затихают, уступая место женским охам — от ударов и борьбы.
Мэй внезапно оказывается в прошлом, когда бабушка только-только привела в дом Аой и решила узнать, на что «эта человеческая девочка» способна.
Аой дерется остервенело, против правил кусается и царапается, отшвыривая свою противницу — младшую дочь из побочной ветки — на мелкий гравий, падая сверху и колошматя до победного кулаками, зубами, лбом, доводя едва ли не до потери сознания.
— П-почему ты не остановишь их? — семилетняя Мэй, не способная выдержать подобного насилия, и бабушка, что усмехается наивности тона. — Это же жестоко!
— Жизнь другой не бывает, — отрезает старуха, наблюдая, как младшенькая из Киоям уже не способна держать блок и просто принимает, распластанная по земле, удары по лицу, плечам и груди. — И если ты выросла в семье, где тебя хоть каплю любят, то это не значит, что и остальные будут к тебе так же радушны. Аой выросла на улице, она знает лучше тебя, что если ты не позаботишься о себе сам, то тебя могут не только погнать с насиженного места, но и убить.
— У-убить? — Мэй дергается, когда как бабушка склоняется к ней, кровожадно усмехаясь и зная, что тем самым она сильнее пугает будущую главу семьи, «неспособную неудачницу», как зовут ту в тайне.
— Не нравишься ты им, мешаешься, бесишь — им плевать — они сломают тебе шею, не успеешь даже опомниться и хрюкнуть что-то там про равноправие и желание жить, — растягивает последнее, открыто издеваясь. Аой ударяет наотмашь в последний раз, противник больше не встает. — И пока ты не будешь готова сделать это первой, выбрать себя, нежели чужую жизнь — ты не в состоянии будешь спасти даже себя, не то, что тех, кто тебе дорог.
Аой поднимается с противницы, не удосуживаясь и подать ладони (да та и не требуется), бабушка смотрит с гордостью, точно именно она готовится в новые главы семьи, а Мэй не хочет понимать правдивости слов сумасшедшей бабки еще десять лет, пока не наступает момент-икс.
Пока жизнь не доводит ее до края, швыряя в россыпь эмоций и незнания, как с ними быть дальше, не подталкивает к решению и осознанию, которое она здраво отрицала, пока Эстебан уже вовсю действовал согласно выработанному плану.
И он не хочет убивать их, вряд ли бы стал подобное совершать, окажись они в одном помещении при других обстоятельствах — он просто защищает тех, кого любит, и она не имеет права его винить. Ведь каждый — даже она — окажись на его месте, наверняка поступил бы так же — каждый бы поставил жизни своих близких и любимых выше всяких наказаний и грехов, горения в Аду. И бился бы за них до победного.
И она тоже. Если не убивать, то хотя бы сделать то, что он сказал ей сделать — вызвать подмогу и ждать, держаться в стороне и надеяться на скорый приезд тех, кто защитит их по праву долга, разберется что и к чему, чтобы уже потом они смогли понять, кто предал Эстебана и кому потребовалась его смерть.
«Меня зовут Мэй Йорк, и я нахожусь в отеле «Ируки» у подножья горы. Нам необходима помощь», — соединяется она мыслями с какой-то девицей в операторском кресле, приложившись пальцами к виску, и добавляет чуть тише. —
«Код одиннадцать — тридцать».
Далее следует пауза — Мэй успевает задуматься о том, что наверняка не все отделения скорой помощи знают о некоем коде, знают кому надо помочь, но отвлекается на шуршание.
«Принято. Продержитесь пятнадцать минут, подмога едет», — и даже внутренний голос ее поменялся, стал стальным и требовательным по отношению к безрассудным действиям, но к счастью или сожалению…
«Что за черт? Пойду разберусь», — Мэй ее уже не слышит, переключившись.
Хлопает в отдалении дверца машины, и шаги по снегу дублируются в их разумах. Мэй подбирается на карачках к окну, наполовину прикрытому бумажными шторками, и старается всмотреться в мужчину, что плотнее к себе прижимает автомат, цыкает на «придурочную команду тупиц» и кивает старожиле возле входа идти с ним. В дом они не входят.
Мэй хочет отследить, как они проходят вдоль периметра, как ее внезапно осеняет.
— А это бывший сувенирный магазинчик, — Эстебан несколько часов назад перед ней открывает дверь, отдающую звуками потревоженного колокольчика. — Владелец обычно работал допоздна, а поэтому Ромуил разрешал пользоваться комнатой наверху. Раньше это был двухэтажный люкс, но с людьми, предпочитающими ночевать и отправляться с утра в горы, а не валяться, прыгая туда-сюда по этажам, не срослось.
Вот оно что! Но… откуда им знать, что в магазине сбоку есть лестница, ведущая в один из номеров? Если только…
От размышлений прерывает скрип ступенек — двое верзил стараются не шуметь и не привлекать внимания. Времени мало.
«Эстебан! Эстебан!» — старается докричаться в надежде, что тишина — не признак смерти.
«Что?» — измученный, усталый. С таким обычно восстают из Ада.
«Еще двое поднимаются по лестнице через сувенирный магазин!» — чеканит быстро, пресекая мысли о том, как кровь постепенно закипает в жилах.
«Возьми из сумки пистолет и сиди тихо в шкафу», — он шипит, хватается за штанину и стискивает плотно зубы, чтобы не взвыть. Мэй синхронизирует их сознания и скрючивается в агонии, от которой бросает в жар. Она не представляет, как Эстебан с такими ранениями доберется до второго этажа и сможет воздать кому-то по заслугам…
Как короткий взвизг Маргарет бьет по затылку.
Она бросается резко к окну, плюя на то, что ее могут заметить, и вглядывается постепенно заплывающим поволокой взглядом в черную машину — Маргарет, живая и невредимая, держится за голову, утешаемая Томасом, а водитель — того, кого оставили за ними следить — высунул руку из окна с поднятым в небо револьвером.
Предупредительный выстрел — красная тряпка для Мэй.
Он не имеет никакого права!
«Мэй, нет…»
Они ему и им вообще ничего не сделали, чтобы так с ними обращаться!
«Мэй, не вздумай!» — попытки достучаться до ее сознания обрываются.
— У собачки боли, у кошечки боли, — перед глазами восстает счастливая Маргарет, утешительно и довольно мило наглаживающая ее обожженную руку своими пухлыми пальцами. — У Мэй ни за что не боли!
Короткий выдох, поцелуй. Маргарет смачно целует ее в запястье, продолжая поглаживать раздраженную кожу и объясняя, что это всегда помогало Хансу отвлечься, а Мэй захватывает каждую ноту, каждый жест с приоткрытым ртом в смущении, чтобы спустя несколько часов воспроизвести вновь.
— Заткнись, — отмахивается она от Эстебана, как если бы он мог ее видеть, и подходит к сумке, едва колеблясь.
Разумеется, сильнее и смелее она от этого явно не стала — ей все так же страшно, но кое-что в Мэй все же меняется с этим всем — осознание в лучшем ключе, что она как была, так и является Киоямой — своенравной и целеустремленной, жадной до победы и желающей — могущей! — защитить то, что ей дорого.
Она — медиум, она тренировалась сутки напролет не для того, чтобы прятаться за чьими-то спинами. Она упорно развивалась и морально готовилась к тому, что однажды ситуация выйдет из-под контроля, и ей надо будет что-то с этим сделать.
И пусть поджилки до сих пор слегка потряхивает, она чувствует прилив адреналина, застилающего последние остатки чистого и светлого разума, стискивает кулаки.
Холодная сталь отрезвляет. Мэй с удивлением отмечает, что пистолет, спрятанный под двумя рубашками, оказывается тяжелее, чем она предполагала, но сжимает его так, как видела на стрельбищах у других стрелков.
Примеряется, закрывая один глаз, поддевает из памяти все те никчемные факты, что успела урвать, пока ее не увел Эстебан, сказав, что ей это совершенно не нужно знать, и снимает с предохранителя. Щелчок порождает другую мысль, а та — цепочку-связку с Кияомами, но Мэй быстро ее отбрасывает — какими бы ужасными ни были обстоятельства, как бы она ни ненавидела сейчас этих людей, того, чей грязный приказ они выполняют, она никогда не получит удовольствия от убийства, если таковое решится совершить.
Она не будет их убивать — переключается на застопорившихся двоих у верхних ступенек — но кое-что все же заставит их сделать; направляет всю свою энергию фуреку в кончики пальцев, вспоминая, каково это — пускать свое истинное оружие в ход — она заставит их признаться под угрозой смерти, кто заказчик.
Шорох на втором этаже. Подготовка завершена.
Мэй неровно выдыхает, ощущая, как в левой ладони клубится, разрастается до запястья аура, способная вывести одного бугая из строя, а в правой — холодным напоминанием служит пистолет. Она приоткрывает дверь, аккуратно переступая (и стараясь не смотреть) через тело, растерявшее львиную долю тепла, а когда слышит, как приоткрывается дверь в другом конце коридора, как один выступает вперед «проверить обстановку», срывается с места через всякое «не могу» и «мне страшно».
— Эй! — не успевает выстрелить — она касается.
— Замри! — и его перекашивает.
Он рухает на пол, когда как она только готовится повернуться ко второму и…
Удар под дых.
Мэй перекатывается через себя, охая и видя в потолке звезды.
— Попалась, — второй усмехается, но не наставляет на нее автомат — будто смакует момент, когда границы между мужчиной и женщиной стираются, оставляя только роли охотника и жертвы.
И Мэй, кое-как перевернувшаяся и приставшая на коленях, ощущая жгучую боль в солнечном сплетении, явно не походит на роль охотника.
— Подстилка главной шишки, наслышан о тебе, — он в два шага преодолевает расстояние между ними, хватая за светлые волосы и заставляет ее встать. Тяжело дыша и стискивая зубы до проступающих желваков, сжимая кулаки до белеющих костяшек и невозможности двинуть ему в ответ.
В ее глазах мир еще плывет, и становится четким от чересчур карикатурного зловонного дыхания злодея ее истории. Он смотрит на нее, изучает, ни разу не побеспокоившись о парализованном напарнике и даже не удивившись способности Мэй, и вжимает резко в стену.
— Ох! — только и вырывается у нее, когда расписные вензеля своей шершавостью сдирают кожу, а кулак на голове оттягивает то вниз, заставляя пригнуться, то вверх, тягая следом.
Он принюхивается к ней, к этому терпко-соленому запаху, нарастающему на висках и под носом от каждого его движения и необъяснимого жеста языком по губам. Мэй отворачивается сквозь боль, игнорирует все иронично-наигранные сетования, что если она будет хорошей девочкой, то «шишка» получит ее не по кусочкам, и упирается ему в грудь дулом пистолета, что сжимала до этого железной хваткой.
— О? — поднятые вверх брови и ироничная усмешка. — Ты это серьезно?
И вместо страха смерти, вместо сожалений о том, чего она в жизни не добилась, в сознании пестрит лишь одна мысль: она должна справиться. Их осталось совсем ничего, буквально двое, и если этого она отвлечет, то у Эстебана будет больше времени, чтобы спасти Томаса и Маргарет.
Да, именно их, а не ее.
Она смеется. Нагло и потрясающе стойкие умы, она хохочет от того, как все чувства внутри хрупкого тела перемешиваются, и забвение относительно смерти достигает своего предела. Она не боится умереть, она не боится того, что с ней в своих грязных фантазиях уже успел вытворить этот моральный сукин сын, но она не простит себе, если не продержится еще хотя бы чуть-чуть.
— Ты поко… — ее швыряют на ковер.
Через тело недо-напарника, через порог комнаты над сувенирной лавкой она летит кубарем, сбивая ноги и локти о жесткий ворс и охает, чувствуя, как прожигают синяки под кожей мышцы. Мэй поднимает голову, но не может разобрать уже черт чужого лица — лишь его широкий оскал и то, как он все же наставляет на нее автомат.
— А ты такая же, как и этот сосунок, назвавший себя боссом: длинный язык и никакого мозга, — неустойчивая на полу, шатающаяся Мэй для него — как качающаяся мишень. Она хмыкает — осталось недолго.
Может, секунд пятнадцать… а потом…
— Как раз мозг у нас имеется, — и она отчаянно сокращает это время.
Она облизывает пересохшие и прокушенные до крови губы, смотрит на него, хотя не видит выражения его лица и продолжает чертовски бесить своей невозмутимостью.
— А вот о чем думал ваш босс, отправляя десятерых головорезов против одного человека и его семьи, при этом получивших от него по полной программе — тот еще вопрос, — выплевывает вместе со сгустком крови изо рта. Утирает губы, и садится на колени.
Пять секунд.
Он готовится стрелять.
Три.
Она закрывает глаза, готовая к последствиям.
Две.
Последний вдох отдает сожалением, но Мэй силится не плакать.
Одна.
Бах!
Грузным мешком тело падает на ковер, захлебываясь кровью. Мэй приоткрывает один глаз, лишь для того, чтобы убедиться, что ей не показалось и…
— Эстебан! — он действительно пришел за ней.
— Я сказал тебе ждать в комнате, — помятый и практически полностью разбитый, но, подобно Фениксу, через пару часов уже готовый воспрять вновь. Он выдержал невероятные и кошмарные события сегодняшнего вечера, а из ранений — лишь бедро и немного плечо, и это не может не восхищать, это не может не радовать ее.
Она вскакивает на ноги, насколько это позволяет ей тело, такое же помятое и избитое бугаем, и стремится к нему, стремится обнять и прижать к себе, ощутить, что это не призрак, что он действительно живой…
Как рука парализованного парня поднимается, готовясь выстрелить.
Эстебан видит, как через ментальные оковы, он целится прямо в нее и не может остановить этот ураган из эмоций и чувств, который он хочет принять, но…
— Берегись! —
бах!
Мэй влетает в стенку, и что-то тяжелое падает на пол.
Сквозь головокружение и боль она приоткрывает ресницы, протяжно мыча и не понимая, зачем ее так резко толкнул Эстебан в сторону, откуда произошел выстрел, как до нее доходит. Выстрел. Стреляли в них. Они, она.
Он.
— О нет, — самые страшные догадки подтверждаются, стоит повернуть голову и увидеть, как Эстебан лежит на полу, а к пятнам на рубашке прибавляется еще одно — мгновенно растекающееся и расползающееся. Стрелок попал в цель. — Нет-нет-нет, Эстебан!
Она подползает к нему, кладет его голову к себе на колени, старается зажать рану, но теплая кровь, она чувствует, просачивается сквозь пальцы. Она кричит о помощи, зовет кого-то, оставшись абсолютно одна в совершенно пустом от живых людей доме и слезы застилают окружение.
— Мэй, — тихий шепот и все еще теплая рука на ее щеке. Она хватается за нее, пачкается кровью и прижимает сильнее, не хочет отпускать.
— П-пожалуйста, н-не умирай, — запинается, глотает слезы, подступающие к горлу, душащие и выворачивающие наизнанку, но Эстебану будто ни по чем на них — он улыбается. — Эстебан, я…
Так блаженно и так смиренно, что ей не верится. Нет-нет-нет, это не может быть правдой!
— Эстебан, — переходит на шепот, когда его грудная клетка под ее ладонью начинает вздыматься медленнее, будто бы грузнее и через силу.
Она ощущает, как Эстебана покидают силы, как он сильнее обмякает на полу, пачкая тот своей кровью, и не может остановиться, не может угомонить истерику внутри нее, что она ничего, абсолютно ничего не может с этим сделать. Никак не остановить, совсем. Никак.
— Нет! — ее слезы падают на его лицо, но он не смаргивает их с ресниц. Его взгляд застывает, когда вокруг него, над ним Мэй не может успокоиться, постепенно осознавая, что Эстебан, его больше… — Не-е-е-ет!!!
***
Мэй делает паузу чтобы выдохнуть смог из легких, пока Анна в потрясении переваривает информацию. Последние минуты рассказа настолько захватили ее, что она не реагирует даже на присевшую на колено мошку.
— Томас дождался момента и свернул шею их надзирателю, после чего они побежали на мой крик. Эстебан просрочил все лимиты, когда приехали врачи, а поэтому они смогли вытащить его с того света, вернув только часть способностей — другая же, увы, досталась Великому Духу. Но, если честно, то я и такому раскладу была рада, — заканчивает под восторженный взгляд Анны и ее легкий кивок. — Спустя время и лечение, назначенное врачом, мы смогли выяснить, кто же заказал Эстебана. Им оказался тот самый владелец гостиницы, самостоятельно разоривший ее за год до случая и ждавший, пока к нему не заплывет рыбка, стоившая больше двухгодового достатка.
— Вот же ж, — чертыхается Анна, удерживая в себе восклицания покрепче, и Мэй ее не винит.
— Эстебан сказал, что разберется с ним лично, и больше я его не видела. Мертв он или нет — мне все равно, — тушит сигарету о темный росчерк на камне, потягиваясь. — Главное, что Эстебан мог спать спокойно, и я…
— Ваши отношения изменились? — спрашивает Анна, когда Мэй затихает. — Ты начала ему доверять?
— Изменились, — подтверждает Мэй, рассеянно улыбаясь чему-то своему. — И даже как нельзя лучше…
***
— Какого?! — она роняет бумаги, цепенея. За каких-то пять минут отсутствия и закрытого ключа ее каморка превратилась из рабочего кабинета в сад!
От самой двери и по периметру стен — все виды роз, гвоздик и камелий, выставленных по градиенту и обратно в зависимости от того, с какого угла посмотреть на все это безобразие. А то, что это — безобразие, и ей даже не подобраться к собственному столу, чтобы вызвать уборщиц по служебному телефону, Мэй убеждается сразу, впрочем…
— Ого! — как и возможном виновнике этого всего.
Эстебан присвистывает как ни в чем не бывало с уже новым бандажом на поврежденном плече и осматривает всю красоту, на комплименты которой не смеет скупиться даже в ее дикообразном присутствии.
— Неужели, поклонник? — и так улыбается, что хочется шваркнуть лицом об стенку.
Но Мэй выдерживает. Через хмык, через сжатые пальцы на документах, которые она успела подобрать, и выдох, грозящий стать пламенем дракона в ее исполнении.
— Нет, просто кто-то решил, что у меня есть время играть в садовода, — избегая повреждений цветов, она лавирует между, как оказалось, горшками и вазами, и все же плюхается на свое кресло, педварительно убрав с него зацветший кактус.
Символично или нет — она решает не задумываться.
— Будь добр, подними камеры слежения в коридорах — хочу выяснить, какой идиот тут развлекается, — и если он так невозмутимо смог восхититься наверняка своим же действиям, она с той же невозмутимостью хочет воздать ему по заслугам. Или хотя бы отвесить подзатыльник.
— Почему же сразу идиот? — надувается Эстебан, со своей недавно полученной грацией слона в посудной лавке оставаясь около входа и даже не предпринимая попыток прорваться. — Быть может, это очень стеснительный человек, желающий выразить безмерную благодарность за спасение?
Она поднимает глаза над компьютером, но когда ловит его невинно-хитрый взгляд, опускает их обратно, грозно фыркая. Тоже ей, скромник.
— Для этого есть банальное «спасибо», — рявкает она, захлопывая новую папку с документами и совершая маневр по возвращению до двери.
— А если этого «спасибо» не хватает, чтобы описать всю благодарность, таящуюся в его душе? — не унимается Эстебан, уже не скрывая фирменной улыбочки и при этом продолжая демонстративно (то ли начиная) лапать кроваво-красную (жуть!) розу за бархатные лепестки.
Мэй бьет его по ладони, и его нижняя губа оттопыривается на ее радость.
— Во-первых, прекрати лапать мои цветы. Во-вторых, если этому человеку кажется, что «спасибо» мне не хватит, это не повод устраивать из моего кабинета рассадник аллергии на пыльцу. Полно других способов! — она выталкивает его за здоровое плечо вон из кабинета и сама вставляет — она перепроверяет — ключ в замочную скважину снаружи.
— Каких? — если до этого казалось, что Эстебан не жил, то сейчас оживляется. Озорство проявляется в его темных глазах, а улыбка становится такой слащавой, что Мэй невольно впадает в ступор от такого банального вопроса.
Действительно, каких?
— Например, ужин, — невозмутимо продолжает она, обретая себя и все же закрывая дверь на несколько оборотов. Еще и дергает на всякий случай. Закрыто. — Скажем, после работы.
— В «Ламастер»? — дополняет он.
— Только когда не буду уставшая, — быстро пресекает она.
— В пятницу уйдешь на час пораньше, — кивает он.
— Вряд ли, — хмыкает она. — Ошо хочет устроить переговоры.
— Тогда в четверг?
— Плантация.
— Среда?
— Мы едем к твоей маме.
— Суббота! — не выдерживает он, и ее прихватывает умиление вперемешку с внутренним садизмом. Так ему! — В конце концов должна же ты отдыхать.
— Думаю, — растягивает каждую букву, чтобы продлить это удовольствие — наблюдать его вытягивающееся от обиды и смирения лицо. — Можно в субботу.
— Так ты согласна? — проясняется он, и она не может сдержать улыбки.
— Да.
— Отлично! — не выдерживает бурно, но как только улавливает, что его поймали, тут же становится непроницаемо серьезным. — Передам этому наисчастливейшему и наиблагодарнейшему человеку, что ты согласна.
— Только не переусердствуй, — вновь хмыкает, готовая уже пойти по своим делам, как… — И Эстебан.
Он поворачивается к ней, заправляя ладони в карманы брюк.
— Чтобы и близко не видела тебя у своего кабинета.
И настает его очередь смеяться.
— Ничего не могу обещать.
***
— Я следила за ним на протяжении двух лет, но он показывал просто пример для подражания, а когда наконец сняла с него контроль, он предложил съехаться, и я не смогла отказать, — хмыкает с ностальгической ноткой Мэй и убирает прядь, нагло лезущую в глаза. — И через семь с половиной лет родилась Линдси.
— Вы поженились? — задает резонный вопрос Анна, но Мэй качает головой.
— Оказалось, что опыт с Кейчи наложил на меня слишком глубокие раны, и я не смогла ответить согласием на его предложение. Эстебан понял и принял это, насколько может принять подобный шаг мужчина, но единственное, на что меня хватило — это двойная фамилия для Линдси. Правил кодекса это не нарушало, а поэтому до сих пор ее фамилией является Киояма-Йорк, хоть и вторая часть реже используется.
Заканчивает она и заметно потухает. Кажется, что кто-то намеренно пачкает внутри нее все серой краской, но когда Мэй вновь заправляет светлую прядь за ухо, Анна продолжает внимательно слушать:
— Что же до семейства Киоям, то я до последнего старалась не контактировать с ними всеми доступными способами: занята, беременна, рожаю — они осаждали наш телефон, почтовый ящик, имели наглость заявляться на пороге глубокой ночью и довели до белого каления даже Эстебана с его титанической выдержкой и радостью отцовства, — указывает кистью, как если бы он стоял прямо здесь. — А потом бабушка умерла и все внезапно стихло. Ни звонков, ни сообщений на автоответчике — из любопытства я даже сама однажды позвонила, но никто не взял трубку и не перезвонил снова.
Анна потягивается, сменяя ноги в позе лотоса, и упирается локтем в колено.
— Эстебан говорил, что я должна поехать в фамильное поместье, перенять бразды правления, но мне претила сама мысль об этом. Будучи самостоятельно выросшей и сформировавшейся Киоямой, я понимала, что от этой семьи я не получила ничего, кроме фамилии и постоянного «надо», а поэтому и представить не могла себя в роли главы. Уж лучше пусть ей будет та же Аой — вот, у кого есть и желание, и любовь бабушки, сохранившаяся под коркой мозга! — она фыркает с нескрываемой неискренностью в восхищении и закатывает глаза, вновь потухая и облизывая пересохшие губы. — По крайней мере, я так думала до определенного момента. Пока семь лет спустя в одном из борделей Эстебан не обнаружил
ее полуживой.
***
С разодранными коленями и бьющей рукой, с горой синяков и дышащую через раз. На старом вмятом диване вниз короткостриженой затемненной головой и мягкими конечностями. Аой, что имела привычку раздражать Мэй, устраивать козни, а также поднимать бунты во славу покойной бабушки — Мэй точно не знает, кто именно ей сообщил эту информацию, но то, что именно Аой после кремации бабули пошла жечь костры и взывать в загнивших душах желание увидеть ее, было верно. И оно не зря.
Разумеется, после того как Мэй не явилась на заявленную церемонию «назначения главой», Киоямы, не имеющие больше старой и еще пока новой главы, устроили дебош и полный срыв шаблонов, которые только позволял срывать кодекс. И первым из них было выдворение всех «некровных родственников», под который попала Аой и еще несколько прислужниц.
И если последние могли выжить в силу своего никудышного, но все же образования и умения чистить дома за предоплату, то Аой — оборванка, подобранная с улицы, и наученная разве что заваривать чай, да драить полы, по мнению иностранцев, расплодившихся тут и там в Японии, годилась только в проститутки.
Две попытки изнасилования, одиннадцать случаев драки в нетрезвом виде с исходом победителя, а также одно ножевое ранение — «привет» от радушной и умиляющей побочной ветки, что нашла ее местоположение слишком близким к резиденции Киоям.
На вопрос о том, почему Аой сразу не пошла в полицию или даже к ней, последовал вполне очевидный ответ:
— Гордость, — ироничная усмешка к самой себе и противоречивое желание повернуть время вспять.
Сейчас Аой лежит перед ней на больничной койке, умытая и причесанная, с подключенной капельницей и на продолжительном лечении. Смотрит в белоснежный потолок и отсчитывает минуты до чего-то, о чем сама еще пока не знает.
— Это бабушка виновата, — внезапный ответ, как если бы Мэй задала вопрос, который мучил ее столько лет. Она поднимает белесые брови, но из такого положения Аой ее все равно не видит. — В том, что твой муж начал сходить с ума.
Вот как? Интересно.
— Когда ты ушла после истерики, она рассказала мне, что там, на свадьбе, он признался ей в своей болезни, и что раз ты выбрала его как опору, поверила в него, то он обязательно ляжет на лечение, и вместе вы сможете преодолеть абсолютно все горести, — в горле начинает першить от долгой речи, но Аой сипло сглатывает и продолжает. — Бабушка сказала, что она вполне в состоянии вылечить его и… она сломала последний барьер.
Мэй чертыхается, силясь не ударить кулаком о стену. Придурок Кейчи, зачем?! Когда она говорит, что ее бабушка — самая эгоистичная, мнительная и сумасшедшая на свете, он не думает ни о чем другом, как рассказывать о своих проблемах именно ей! Не Мэй, а
ей!
С другой стороны это показывает, что Кейчи хотел вылечиться. Что изначально в нем не была заложена та темная сущность, как основа — он лишь заложник своей болезни.
— И как она объяснила тебе это? — через какое-то время все же спрашивает Мэй, чувствуя, что скоро закипит еще сильнее.
— Она сказала, что Киоямы видали и худших мужей, что тебе повезло, и даже если внутренние демоны Кейчи начнут лезть набекрень, то у него вряд ли хватит духу убить тебя.
Мэй давится воздухом.
— Он избил меня, попытался изнасиловать и, кто знает, что мог сделать после. Это называется «повезло»?! Да уж, бабуля в своем репертуаре! — цедит сквозь зубы, но когда видит, как Аой поджимает губы, переключается. — И даже после этого ты поддерживала ее? Ведь о случившемся со мной слухи разлетелись мгновенно, и не знать грязных подробностей ты не могла.
— Она спасла мне жизнь, Мэй, — проговаривает Аой, как само собой разумеющееся. — Взамен на это я готова была поддерживать куда более худшие решения.
Мэй не знает, что сказать. Но она знает, что необходимо сделать — она вытаскивает из-под пышной юбки на подвязке нож и, в несколько шагов подлетая к Аой, приставляет к ее горлу нож, точно зная, что она не сможет дотянуться ни до ее руки, ни до кнопки вызова медсестры.
— Хочешь сказать, — сощуривается, зло шипя и не скрывая собственного желания сделать штрих. — Если я уберу нож — тем самым спасу тебе жизнь — то в ответ получу ту же преданность?
Но на это Аой лишь хмыкает.
— То было раньше, Мэй. Сейчас же посмотри на меня, — если бы у нее была возможность шевельнуться от обезболивающих и противовоспалительных, то она указала бы на себя ладонью. — Наркоманка, готовая на все ради новой дозы, проститутка, отдающаяся за жалкие гроши, не имеющая ни крыши над головой, ни людей, которые хоть каплю могли бы мне посочувствовать, — жалкая позиция, признает даже Мэй. — Убив меня, ты сделаешь мне одолжение. Так что вряд ли я буду приходить к тебе неупокоенным духом и греметь по ночам цепями, пугая твою дочь.
Аой прикрывает глаза, готовая к любому решению. Мэй думает с секунду.
Убирает нож и отходит к двери, останавливаясь от слабой улыбки Аой:
— А я думала, ты меня ненавидишь настолько, что при первой же возможности убьешь.
— А я и ненавижу тебя, — признается Мэй. — Но именно поэтому я и оставляю тебе жизнь.
Она слышит тихий хмык в спину и понимает, что в нем сокрыто гораздо больше слов и переживаний, чем за все то время, что они были знакомы.
***
— Насколько мне известно, сейчас Аой является няней для детей богатых родителей, и сама имеет двух внуков, с которыми не перестает сюсюкаться, — Мэй цокает языком, и впервые Анна при упоминании кого-то из семейства Киоям не слышит в ее голосе стали или неприязни.
— Кажется, ваши отношения наладились со временем?
— Да, — кивок. — И она помогла мне понять, что Кейчи не был дьяволом во плоти, что впоследствии сыграло свою роль — я таки сказала Эстебану «да».
«Так спонтанно?» — читается во взоре Анны, и Мэй решает пояснить.
— Не без его ухищрений, разумеется. Почти сразу после моего посещения Аой в больнице он выловил меня и повел к нотариусу, где рассказал «самый гениальный, по его мнению, план обхода двадцатого правила», — не без тени иронии цитирует мужа. Анна не сдерживает улыбки. — Заверенный акт между мной и им, в котором говорится, что он подаст на развод, как только я сообщу о своем желании — что практически полностью является игрой слов, так как желание остается моим, однако подавать на развод обязан он. При несоблюдении данного обязательства — заметь, не разводного процесса — я могу спокойно обратиться в суд, где нас разведут принудительно.
— Гениально, — выдыхает Анна, немного наморщив нос. — И так наивно, если честно.
— В этом и состоял весь Эстебан: в огромной силе гениальности и наивности, —
Мэй тянет носом, оказываясь про себя на многие года в прошлом и видя перед собой на коленях Эстебана, что молит ее одним взглядом, а сам говорит, что если не сработает и это, то к черту свадьбу, к черту церемонии. Он все равно ее безбожно любит.
И пусть гений в нем говорил, что все это неважно — платья, гости, рестораны; ребенок отчаянно капризничал под тяжелыми ресницами.
— Я согласна, — и она не может отказать им обоим.
— Мы отправились в Финляндию — страну моей мечты — где сыграли самую странную и смешанную по всем традициям свадьбу в мире: я послала к черту национальное кимоно и приобрела за безумные деньги белоснежное платье на тонких бретельках с серебристыми пайетками на подоле, вместо фаты или головного убора в моей прическе были живые орхидеи, подружки невесты были в разных платьях — под стать друзьям жениха — их платья и галстуки подходили друг другу по цвету — а к алтарю меня должен был вести Томас. К слову, — добавляет она менее радостно. — Там я и познакомилась с Тошигавой.
— Скоро наш выход, вы готовы, мадам? — словно уж, проскальзывает он из соседней комнаты. Мэй скептично изгибает бровь, в привычном жесте складывая руки на груди.
— «Наш»? Позвольте напомнить, что на этой свадьбе к алтарю невесту ведет отец жениха. Где Томас? — заглядывает она ему за спину, разумеется, никого там не наблюдая. Не то, чтобы в последние дни Мэй отличалась терпением, но в этот особенный день раздражительность накатывала на нее заранее.
— Он потянул спину и, к сожалению, не сможет вести вас. Однако, как правая рука вашего будущего мужа, я предлагаю свою помощь, и буду признателен, если вы примете ее, — скользкий на вид и внутренний мир, он совершает перед ней поклон, понимая, что практически лишает ее права выбора. Вот-вот ее выход.
— И кто же вы? — ей ничего другого не остается.
— Тошигава Тано, мадам, — улыбается он, и от этой улыбки у Мэй между лопаток проскальзывает холодок. Она ставит заметку расспросить Эстебана о нем, но сейчас, когда гости уже заждались, кладет свою руку на сгиб его локтя и позволяет открыть ей дверь.
— И, конечно, не могло никак обойтись без нашего ангела Линдси.
— Как я справилась, мама? — вылитая копия отца: голубоглазая и светло-рыжая — с участливым и надеющимся видом она спрашивает наклонившуюся за кольцами Мэй, перемежая в одной фразе как японский, так и английский языки.
— Ты умница, милая, — сообщает ей Мэй, не удерживаясь от того, чтобы погладить по накрученной макушке. Линдси заливается краской и второе кольцо «для невесты» на подушечке, которую она несла за родителями, протягивается Эстебану.
— Должно быть, свадьба была просто потрясающей, — предполагает Анна, и Мэй соглашается.
— Многие отзывались о ней именно так, однако… — она берет паузу, вслед которой значительно мрачнеет, стихая. Начинается последняя и самая важная глава в ее истории. — Счастье длилось сравнительно недолго. И уже к пятнадцатому дню рождения Линдси Эстебан
пропал без вести.
