***
— Это не считая того, что каждого, кто проворонил и оставил их просто так, необходимо уволить к чертовой матери! — бах кулаком по столу. Анна выливает весь гнев на столешницу, практически не чувствуя под тонкой перчаткой униформы никакой боли — больше скопилось в голове и груди. Но Мэй не выказывает никаких ответных реакций — смотрит пристально, выжидая, когда внучка закончит и сможет продолжить конструктивный диалог. — И еще я хочу отряд, — внезапно заявляет она так быстро, как будто Мэй вот-вот встанет и уйдет. — Того, что, как сказал Рурк, направили — недостаточно. — С чего бы? — подает он голос из глубины полумрачного — расслабляющего по обстановке, по мнению Мэй — кабинета, где стоит вместе с майором. Хана вытягивает шею из кожаного кресла, до этого хранивший тишину, и приподнимает брови. — С того, что недостаточно! — гаркает она, плюя на то, что Рурк был там, защищал Хану и пострадал в ходе стычки. — Это психопат глобального уровня — он не оставляет от своих жертв и толики человеческого — потрошит, кромсает, убивает — конкретно в таком порядке — а потом смакует за вином, подобно Ганнибалу! Я не могу позволить, чтобы кучка дилетантов в лице недееспособного отряда перехвата — прости, Таш — взяла на себя ответственность, которую она просто физически не в состоянии выдержать! — Чего уж там, — хмыкает майор, и в этом хмыке слышатся расслабленно-надменные нотки. Кого-нибудь вообще волнует в этом кабинете то, что волнует Анну?! Она шокировано озирается, а когда возвращается пораженным до глубины души взглядом к Мэй, безмолвно взывая к ней, бабушка наконец отрывается от спинки кресла, ставя локти на стол. Щелчок пальцами. И словно по мановению волшебной палочки, немому приказу в кабинет телепортируются двое. Без «спецэффектов и светопреставления», как их темный туман обычно называла сама Эна, бесшумно — просто щелк, и есть. Парень и девушка. Облаченные во все черное — неброские штаны с водолазкой у парня и короткий комбинезон с высокими ботфортами у девушки — оба черноволосые, коротко стриженные, девушка бледнее парня на несколько тонов. Лица обоих сокрыты полупрозрачными козырьками, не говорящими для обывателей ровным счетом ничего, но для представителей «Ревила» — обо всем и даже чуточку больше: кто они есть и кем являются для Мэй. — Тринадцатый отряд… — тихо произносит Анна и, она готова поклясться, парень приподнимает брови под козырьком, смотря на нее в ответ. Тринадцатый отряд — лично укомплектованный и всецело преданный Мэй, состоящий из выдающихся в своих магических способностях людей. Ходят слухи, что, если несколько лет подряд ты работаешь как лошадь, впахиваешь, показывая при этом наилучшие результаты с минимальными потерями, тебя могут стереть с лица компании, пригласив в тринадцатый отряд. Никто не знает их в лицо, никто не знает их имен, но каждый знает, что быть под прямым руководством Мэй, не подчиняясь больше никому другому, отбывать на самые страшные и самые ответственные миссии, за которые может только взяться «Ревил», это огромный престиж. Анна хотела бы быть в их числе, но знает, что пока руководит компанией бабушка — она этого никогда не допустит. «Слишком опасно. Даже для тебя». — Надеюсь, так тебе будет спокойнее? — со смешком спрашивает Мэй, а Анна нехотя кивает. Лучшие из лучших поисковиков — если кто и сможет поймать беглеца в кратчайшие сроки, то это они. — Отлично, а теперь иди умойся и приведи себя в порядок, ты похожа на чучело, — Анна цыкает, стискивая зубы, но не в ее положении давить на уважение. Она и без того, уверена, воспользовалась родственными связями, чтобы привлечь к своей проблеме посильное внимание — уж мелкую издевку она сможет стерпеть. — Есть, мэм, — коротко чеканит и уходит, едва улавливая, как по тихому приказу Ханы за ней увязывается настороженная Элиза. Они остаются в кабинете вшестером, храня гробовую тишину. Хане говорить особо нечего, да и нет желания, Рурк с майором выжидательно смотрят на Мэй, что поправляет края бежевого пончо на плечах, одергивает белые манжеты рубашки под ним и наконец откидывается обратно на спинку кресла, закидывая ногу на ногу в расслаблении. — Ну, а теперь, будьте добры, расскажите по-человечески, что произошло, — майор выходит к столу, вальяжно отставляя бедро в сторону и скрещивая руки на груди, словно перед ней какая-то подружка, и только хочет начать, как в стене прорезается дверь — сначала уголки, а потом и расползающиеся до полного силуэта границы — и отъезжает в сторону. На пороге стоит Потрошитель. — Какого?! — восклицает Хана и едва ли не выпадает из кресла, хватается за небольшой стеклянный столик, рыщет, но все, что находит — это скрученный трубочкой журнал, которым не защититься и в который не вселиться духу. — Рурк! — Спокойно, — но его осаживают, обливают холодной водой, стоит всем не-взглянуть на виновника всей этой истории, дождаться, пока бездушная махина, бесшумно передвигающаяся скала, не приблизится к майору и не позволит действительно начать. — Как и ожидалось, пятая команда перехвата окончательно расслабилась и теперь едва ли не во всем полагается на меня, — она хмурит лоб, представляя все те провинившиеся лица, которые сначала гоготали о своем превосходстве, а сейчас тонули в грязи собственной некомпетентности. Хотелось бы, чтобы она ошибалась в выводах месячной давности, но команда облажалась, и в том ее вина тоже есть. — Что это значит?! — шипит Хана, все же соскользнув со своего места и дернув Рурка за рубашку. — Рурк! — Ну, ты же просил о помощи, разве нет? — доводит до изумления спокойствием, колющим иголками, пробирающимся под раздраженную кожу. — Вот я и решил предложить майору кандидатуру Потрошителя, чтобы инициировать липовый побег. — Липовый?! — Хана округляет. — Это значит, что… — Настоящий Потрошитель давно следует в тюрьму особого содержания, где я проведу допрос, — отвечает ему майор, слабо кивая и переводя взгляд на того, кто под видом настоящего стоит по ее правую руку. — А поэтому, Саяка, прекрати пугать мальца. — Хорошо, — неожиданно тихо и по-девичьи, не так, как в секторе С-3 несколько десятков минут назад, произносит он и огромными лапищами тянется к лицу. Цепляет у самых корней кожу, что плавится под жесткими подушечками, расходится ядовито-зеленым дымом, растворяется, и оттягивает рывками все сильнее и ниже, представляя вместо ожидаемых мышц и вен, кровавого месива на угловатом черепе, прехорошенькое личико девушки — Саяки. Тело взрывается негромким хлопком, и вот — на месте огромного бугая в невзрачном домашнем костюме, перед Ханой возвышается на добрых два десятка сантиметров миниатюрная девушка-француженка — с точеной талией и покатыми плечами, в белоснежном, не похожем на военную или любую другую униформу, атласном платье. Милые светлые кудри обрамляют розоватые щечки, а длинные ресницы опускаются в, казалось бы, привычном томлении. — Бу, — повторяет она, глядя искоса на Хану, отбрасывая его вниз — в состояние холодного пота и дрожащих коленей. Он сглатывает, все еще не может поверить в то, что все оказалось настолько просто, и с тем самым до него начинает доходить. — Именно поэтому дверь заблокировалась изнутри? — Индикатор блокировки загорается с обеих сторон, однако никто из отряда даже не удосужился глянуть на него, — цыкает майор, упирая кулаки в бока. — Давно поувольнять всех надо, действительно, к чертям собачьим. — Это оставляю за тобой, — она дает вольную двум бойцам из тринадцатого отряда, все еще безмолвно стоящим, выжидающим приказа, и вновь поправляет манжеты рубашки. — Что же касается Анны и ее психоза, — растягивает Мэй, прохаживаясь колючим взглядом по всем присутствующим и впиваясь им в Рурка. — То поручаю Рурку доложить о ложной тревоге, после чего сообщить мне. Тот кивает: — Слушаюсь, мэм, — и направляется на выход. Мэй отвлекается на стопку документов, лежащих на столе, обозначая конец разговора, остальные рассредоточиваются по своим делам, а Хана заинтересованно подходит к ней. — Пра-ба? — М? — даже отвлекается мягче — не так, как с подчиненными — после чего откладывает бумаги и, убеждаясь, что все покинули ее кабинет, как если бы она не хотела, чтобы их застали вдвоем, усаживает Хану к себе на колени, ласково проводя по его волосам. — Что такое? — Я тебе поражаюсь, — признается он, немного поерзав и сложив чинно руки. — Ладно Рурк и майор, я примерно представляю, что у них было время, если не полностью, то частично обсудить этот план с липовым побегом — перевозка настоящего Потрошителя, превращение Саяки и прочее — но ты!.. При объявлении самой настоящей тревоги, при неподдельном ужасе отряда перехвата и искренних эмоциях мамы, заявляющей, что нужно всех покарать, ты оставалась спокойной, как если бы тебе по невидимому передатчику сообщили обо всем заранее, и ты распространила информацию по «Ревилу», чтобы никто не сбежался в обозначенное время вооруженный до зубов. Он искренне недоумевает, и от того, как он забавно дует щеки, становясь похожим на Анну, которая еще совсем недавно удивлялась тому же самому факту, Мэй коротко улыбается, не думая отвечать на одну реакцию другими словами. — Я уже говорила Анне, что дело в опыте, скажу это и тебе. Нет ничего удивительного в том, что Таш привела этот план в действие — она уже давно грезила предоставить мне доказательства, что один из ее отрядов отлынивает от своих прямых обязанностей, полагаясь на случай. А так как это было нужно больше ей, чем мне, в психологическом смысле, чтобы начать повальные увольнения, то я всецело ей доверилась — ей оставалось лишь предупредить меня о том, что конкретно сейчас свершится план, другие не были в курсе, и в том есть плюс. — И какой же? — Профилактика чрезвычайных ситуаций, — ведет плечами Мэй, разминая одно точечными движениями большого пальца. — «Ревил» сталкивался и будет сталкиваться в будущем с внезапными проблемами, когда враги оказываются сильнее, чем мы рассчитывали, различные духи вырываются из-под контроля, грозясь подчинить себе всякого, кто попадет в поле зрения, и этого не избежать как ни крути. И лучше, чем сталкиваться с этой проблемой непосредственно в самый разгар, когда голова слетает с плеч, и разум не способен придумать нормальный план, стоит проводить изредка внеплановые учения — так и люди знают, что делать, куда идти, и я спокойна за то, что они знают. — И ты посчитала, что план майора — это еще и отличный план тренировки? — догадывается Хана, едва ли не ударяя кулаком по ладони. — Именно, — соглашается Мэй. — И пусть никто в итоге не сбежал, зато каждый руководитель подразделения в здании мне отчитался: кто, в каком количестве и состоянии покинул стены «Ревила» или перешел в более безопасные отсеки под наблюдением охраны. — Я все больше поражаюсь тому, какая классная и все же опасная это организация, — тихо шепчет Хана, и Мэй не успевает сказать — или лучше, промолчать — что в дальнейшем это перейдет к его матери. — Хана? — как легкая на помине Анна появляется в дверях, опираясь на косяк и заглядывая внутрь кабинета. — Собирайся, мы идем домой. Умытая и причесанная, она порождает в нем шпильку о том, что победил в их противостоянии все же Рурк, как тот заглядывает ей через плечо и кивает подбородком куда-то в коридор, призывая закругляться. Хана вздыхает, удобно устроившись на чужих коленях, переводит взгляд на прабабушку, которая отвечает коротким «Мне нужно работать» вместо прощания, принимает нежные объятия и провожает его взором до тех пор, пока он не закрывает за собой дверь, оставляя ее одну.***
— Ты все еще думаешь, что справилась бы с этим лучше? — спрашивает Анну Рурк, когда всю пешую прогулку до дома та не роняет ни слова, оставаясь мрачной тучей в относительно ясный день. — Я все еще думаю, что должна пойти в больницу, — Анна открывает ключом входную дверь, пропуская Хану, следом Рурка и заходя последней, щелкает переключателем света. — Несмотря на то, что Хана тоже был там и сейчас нуждается в твоей поддержке не меньше, чем жертва похищения? — в его голосе сочится такой скептицизм, что Анна невольно переводит взгляд на Хану, но не находит абсолютно никаких следов переживаний или же душевной травмы. — Ладно, хорошо, предположим, что Хана сталкивался в своем мире и с худшим дерьмом… — Я и сталкивался, — соглашается Хана, залезая на кухонный стул. — «Предположим», чтобы не было расспросов, — тонко намекает Рурк, падая на противоположной стороне обеденного стола. — И ему не совсем нужна поддержка психолога, но что касается материнской заботы? Тебе же нужна забота, Хана? В ответ он кривит непонятную рожицу, и Рурк готов взвыть. — Ладно, Хана у нас — самодостаточный семилетний ребенок, не понимающий намеков и решающий бросить меня на поприще твоего отвлечения от недавней ситуации, — махает он рукой, забивая на изначально провальное дело. Анна ставит чайник на плиту, скрещивая руки на груди и подходя к столу. — Ты серьезно думаешь, что даже легкий испуг моего сына может способствовать забытью о том, что главный психопат столетия сбежал у меня из-под носа и я ничего не смогла с этим сделать? — язва и злость буквально сочатся, постепенно выгорая. Как бы Анна ни злилась, и у нее есть эмоциональный порог, которого она достигла еще там, в «Ревиле», когда ей сказали о выжившей. — Нет, но не ты лично его упустила, не ты его ловишь — и я не понимаю, зачем волноваться о том, что уже не в твоей власти! — парирует Рурк, наконец перенимая общую атмосферу тревожности и повышенной раздражительности. — В конце концов, люди сбегают каждый день, и однажды ты, подобно ему, так же меня оставила с носом, ничего не сказав! — Ты была за решеткой? — спрашивает Хана, цепляясь за тему. — Ты сравниваешь мой побег с побегом маньяка-убийцы, да ты в своем уме?! По-твоему, я была особо опасна и грозилась поубивать всех смертных?! — Анна задыхается от такого неприкрытого хамства, а Рурк распаляется, понимая, что вот оно — отвлечение. — По крайней мере, в тот момент тебя обвиняли по вполне нехилым таким статьям! — И обвинял ты же! — отрезает Анна, не замечая лавирования напарника. — Обвинял, угрожал и довел до того, что теперь в Неваду мне путь просто-напросто закрыт, и если ехать развлекаться, то только обходными путями или скрываясь в солнечных очках! — Неваду? — переспрашивает Хана, Анна прикусывает кончик языка, отчаянно краснея и понимая, что ляпнула лишнего. — Лас-Вегас, — поясняет Рурк и, отодвигая стул рядом с собой в приглашении сесть, складывает руки на столе, откровенно улыбаясь. — Город, в котором я работал до «Ревила» и где мы с твоей мамой познакомились при чрезвычайно любопытных обстоятельствах. — Ничего не любопытных, — фыркает Анна, тушуясь и стараясь стать куда меньше, чем она есть. Но любопытство сына, выраженное в светлеющих глазах, разрастается до насущных вопросов и просьб. — А расскажете? — Анна обращается с убийственным взглядом к Рурку, но тот едва ли не свистит, отворачиваясь и как бы делая вид, что он не при чем. Однако, когда ловит этот самый взгляд, пробуравивший в его затылке уже две невидимые дырки, невозмутимо спрашивает. — Что? Не смотри на меня так — не с меня все началось, — и понимая, что так оно и есть на самом деле, Анна выдыхает в поражении, мрачнея на несколько тонов больше от раздраженности, чем от истинной злости, и повторяет движение рук Рурка на столе — сцепляет их в замок. Время останавливается для них и для Йо, что наблюдает, хочет выслушать историю, но внезапно удивляется тому, как кривится Милли перед ним. — О-о-о, сейчас ты явно станешь очень плохого мнения обо мне, — мямлит она с досадой, и Йо хочет ее спросить, при чем тут вообще она, как мир вокруг меняется с теплой и ласковой в приглушенном свете кухни на мрачно-сырой закоулок с одной обшарпанной дверью какого-то бара и тусклой лампочкой над ней. Бах! — дверь открывает Анна с ноги. Молодая и борзая, с еще целой косой, лежащей на правом плече, и злым огнем в искрящихся глазах. На левое плечо же облокотилась Милли, ноги которой явно не способны удерживать вес тела, и то и дело подгибаются, готовые рухнуть цельной тушкой на грязный асфальт. — А-а-а-ан-на, — растягивает Милли, и все с ней становится ясно. Красные щеки, мокрый лоб и виски, мутно-алое нечто под ресницами, слипающимися с каждой секундой все сильнее, неспособность внятно разговаривать, и непреодолимое желание прильнуть к сестре намного ближе, чем она способна выдержать. — Да ты пьяна! — резюмирует Йо, вытаращиваясь на нее. — Опоена, — поясняет Милли. — После того, как мы распаковали чемоданы в Токио, я не нашла ничего лучше, чем позвать Анну в местную кафешку, которая, как мне показалось, внушала доверия днем, и не очень ночью. Мы сели за барную стойку и только разговорились о наших впечатлениях, как Анну чем-то облили, и она пошла отстирываться, — неудачно, судя по огромному мокрому пятну на джинсах. — Я же осталась, заказала апельсиновый сок и уже через минуту чувствовала себя так. — Ик! — как будто слыша, поддакивает Милли из прошлого, а настоящая заливается стыдливой краской. — Мне просто повезло, что со мной была Анна. — Одна минута! — Анна подпрыгивает, поправляя сползающую с плеча Милли, и сжимает в кулаке платье сестры крепче. — Я оставила тебя на одну минуту, и что произошло? Какой-то урод к тебе начал приставать! А если бы меня не было? А?! Она поворачивается сердито на сестру, но в ответ та лишь повторно икает, не в состоянии скорчить стыдливое и извиняющееся выражение. — Мне та-а-ак сты-ы-ыдно, — тянет она и ее саму тянет назад, тягая Анну за шею за собой и едва ли не падая. Анна выставляет ногу в сторону как опору, хватает сестру под коленями, но та не дает поднять себя, отбивается и практически выскальзывает, принимаясь пританцовывать, на что Анна фыркает и спрашивает молча у богов, где она нагрешила настолько сильно. А ведь им еще полгорода пешком необходимо пройти. В такси ездить — Анна отказывается — неизвестно, что может произойти; Эны нет — улетела куда-то по своим делам, дав наконец вольную на «сестринские делишки»; в одиночку — рыпающуюся и начинающую канючить от усталости Милли она не дотащит, так что остается только… — О-о-о! — тут же приободряется Милли, стоит сестре подтянуть ее ближе, приказать в довольно грубой манере замолчать и при этом прикрыть ресницы, сосредотачиваясь именно на той вещи, на которую Милли всегда хотелось взглянуть, но никогда до нее не допускали. — Ты же хочешь нас телепортировать, да? Пущ и мы дома, да? Она тревожит, дербанит Анну за края расстегнутой толстовки, привлекает внимание, раздражается, когда это самое внимание не оказывается сию секунду, и отдается великим розовым пони, представляя, что сейчас, прям сейчас-сейчас, если Анна захочет (а Милли ее подтолкнет всеми фибрами, на которые только способна ее душа, к этому самому желанию), то они могут оказаться не в скучном доме с холодными полами по ночам, а в разгоряченном городе, где светит солнце, гуляют совершенно другие по натуре люди — люди, которые им могут обрадоваться, принять, чем-нибудь еще напоить, накормить, дать поразвлекаться! Казино! Милли никогда не была в казино и вряд ли в обозримом будущем ее туда пустят, но ведь это так несправедливо, жить по правилам, написанными скучными маразматиками для таких же скучных офисных планктонов и им подобным! К тому же, Милли хочет просто посмотреть — она ничего трогать не будет, даже не будет играть, хоть ей и очень-очень-очень хочется: сыграть в рулетку, услышать стук шарика то попадающего, то пролетающего мимо лунок, шум фишек по обтянутому ворсом деревянному столу и пафосные слова крупье «Ставки сделаны…» — «Ставок больше нет», — буркает она, и ее улыбка достигает нечеловеческих размеров. Она подается вперед, наклоняется, отмечая незамысловатым взором, что Анна всецело сконцентрировалась, что вокруг них начинает искриться энергия, и стоит ей внедриться в транс, задуматься о том, куда хочет попасть, как… — Хочу в Лас-Вегас! Пуф! И мир переворачивается, в легкие пробирается дым перемещения, недавно выученный Анной, а чувства перемешиваются в своем многообразии и однозначности. Картинка делится Милли пополам, отражая, как прошлая ее часть впечатывается в шкаф в комнате Анны, валит какие-то предметы с полки, падая на пол, но не выпуская из рук цепочку небольшой сумочки. Она тихо мычит и выключается, не зная, что, как бы она ни хваталась за сестру, как бы ни прижималась щека к щеке, единственное, что от нее осталось — это запах родного тела и тепло, уходящее с порывом сквозняка. Анна влетает в бак головой, громко охая и потирая ушибленное место. Джинсы пачкаются и пропитываются лужей, в которую она приземляется, ладони сбиваются о каменную кладку, но стоит разлепить глаза, как боль и небольшое неудобство перестают волновать — гораздо интереснее, что происходит вокруг. Переулок изменился: расположение мусорного бака — огромного, выросшего буквально в шкаф — переменилось с одной стороны на другую, асфальт видоизменился и теперь вместо мелких камней, укатанных ровными полосками, лежит множество маленьких кирпичиков, а пальцев, ощупывающих эти самые кирпичики, касаются нежно-розовые лучи зарождающегося утра. Утра. Ничего непонимающая Анна поднимается на ноги, одной силой воли подавляя в себе отвлечение на боль, выходит на залитую светом улицу, только, кажется, просыпающуюся для этого мира, осматривает редких прохожих, что-то зевают, то потягиваются, подтверждая ее непроизнесенные догадки, и натыкается на вывеску витрины магазина, от которой встают волосы на загривке и кровь вскипает молниеносно адреналином. «Добро пожаловать в Лас-Вегас». — Твою мать!