Немного об Анне

      — Обалдеть, — все, на что хватает Хану, это «ох» и матерное слово, вовремя заглоченное обратно.       Он не может перестать смотреть широко раскрытыми глазами то на Анну, то на Рурка, который одной своей гримасой подытоживает, что мол, «как-то так все и было», и тем самым еще больше вводит в ступор. Нет, конечно, он знал, что здешняя Анна — другая, что ее характер, повадки и манера поведения в корне отличаются от того, что он привык видеть у его матери, Королевы, но чтобы настолько? Чтобы настолько она была такой… такой… язык не поворачивается описать без мысленной оплеухи.       — Как ты ее не убил вообще? — искренне не понимает он, обращаясь к Рурку.       — Ну… — тянет Доусон, наивно надеясь, что Анна внезапно встрянет, и ему не придется отвечать. Но та молчит. — Было тяжеловато, но мы сработались. Чуть не подрались на первом задании за право вести операцию, ввалились в самолет, на котором перевозили нужный нам груз, наперегонки, подрались уже с плохими ребятами, после чего Анну оглушили и сбросили с высоты в примерно десять тысяч футов, из-за чего мне пришлось бросить все и прыгать ее спасать, разбили самолет, как оказалось сохранив важную информацию у Анны, которую она выкрала немногим ранее у растяпы-придурка, с которым дралась, поговорили о том, как так все получилось, почему она оказалась в Вегасе и почему не могла об этом сказать прямо, я ее понял — и да, наконец, после этого всего дело пошло намного легче.       — Сработались, — кивает Хана, ничуть ему не веря. — Ага.       — В защиту твоей матери, чтобы она меня не убила, хочу сказать, что она очень даже подобрела с нашей первой встречи, — заверяет его Рурк с самым натянуто-серьезным видом, при этом озираясь, чтобы Анна действительно не воткнула ему ничего в бок или не выдернула стул прямо из-под пятой точки.       — Да, но вряд ли ты об этом знал, когда пра-ба вас вызвала к себе? Как она вообще отреагировала на то, что вы были знакомы? На манер детективных сериалов сказала: «Меня не парит, теперь вы — напарники, любите друг друга, заботьтесь друг о друге, главное не поженитесь через пару сезонов. Аминь»? — не унимается он, и судя по дрогнувшему мускулу на лице Рурка, лезет в русло, которое не стоило бы обсуждать здесь и сейчас.       — В детективах так часто женятся? — хмурится Анна.       — Есть такая тенденция, — пожимает плечами Хана, подпирая кулаком щеку и с интересом наблюдая за Рурком.       — Ты — последний человек на Земле, за кого бы я вышла замуж, — сообщает Рурку Анна ровным тоном.       — Не поверишь, как я рад это слышать, — вторит ей Рурк, находя себя под пристальным изучением, и принимает прежний, расслабленный вид. — Разумеется нет. Не скажу, что это было для нее сюрпризом, как-никак Анна — именно та причина, по которой мы вообще с Мэй столкнулись…       — В смысле?       — А ты думал, как она вообще получила запрет на въезд? Я успел переслать ее фото знакомому из Интерпола, но так как за мной уже установили слежку, то ответа не получил — информацию перехватили. Также потерли записи с камер наблюдения, всех свидетелей, даже ту банду, на которую мы наткнулись на складе, лишили воспоминаний, а мои записки уничтожили мгновенно, стоило отойти от рабочего стола, заменив их письмом с приглашением «на разговор» на ближайшей стоянке. Когда я ожидаемо не пришел, некая дамочка в черных очках выцепила меня «совершенно случайно» в лифте нашего же Департамента, где сообщила о том, что я могу «куда лучше потратить лучшие годы своей жизни, чем на просиживание штанов в душном офисе в окружении ленивых и бестолковых полицейских, едва видящих носки своих ботинок».       — Как грубо, — отзывается Хана, наморщив нос. — И как клишированно относительно полицейских-американцев.       — Поверь, я бы сообщил ей о вселенской обиде, которую она нанесла мне за моих коллег, если бы оно в действительности не было так, — он театрально прикладывает руку к груди, после чего с некоторой досадой и пренебрежением к прошлой жизни фыркает. Один Фини чего стоил. — Но после ухода из Управления по борьбе с наркотиками, ловля таких отчаянных и наглых, как кое-кто, — бегло оглядывает Анну, на что та закатывает глаза в раздражении, — была ступенькой вниз. А при учете всех тех перспектив, которые расписала мне Мэй, наконец представившись, и вовсе казалась деградацией. Поэтому я согласился, возрадовавшись, что в детстве меня обучали японскому языку, и судорожно искать курсы не придется, переехал в Токио без особых сожалений, а меньше, чем через год был поставлен перед фактом в лице Анны в качестве напарницы.       — И тебя даже не спросили, хочешь ты того или нет?       — А должны были? Пацан, я не особо хочу разбивать твои наивные представления о жизни, но зачастую начальство вообще не волнуют твои желания — они просто ставят тебя в известность, а дальше крутись, как можешь.       Хана фыркает что-то невнятное на манер отсутствия начальства у него, как такового, но быстрее встревает Анна.       — Да, но ты не забывай, что мы говорим о Мэй и напарничестве, которому она уделяет особое внимание: все эти статистики, сборы данных, сравнение имеющихся сил — да она треть аналитического отдела занимает тем, что ищет подходящие пары для синхронизации! И ты думаешь, что человек, который так кропотливо и въедливо этим интересуется, может просто поставить перед фактом будущего напарника своей внучки, не убедившись заранее, что они смогут сработаться? — что-то тут не складывалось.       — Не думаю — оно так и было, — но Рурк настаивает на своем, за напряженным глотком пряча дернувшийся кадык, который Хана замечает слишком поздно.       «Да, но вряд ли ты об этом знал заранее…» — «А должны были спрашивать?».       Анна вспоминает, как Мэй отзывалась о Рурке несколько заданий спустя: говорила, что они «не совсем подходят друг другу» в плане ее шаманского единения, физической подготовки и его способности перевоплощаться в оборотня, что с этим могут быть какие-то проблемы, но «если ей психологически дискомфортно с ним», Мэй может подыскать ему замену. Может заменить Рурка на куда более покладистую и сильную кандидатуру.       Тогда ей показалось, что Рурк все же чем-то до сих пор в ней недоволен, что таким образом Мэй хочет перевернуть ситуацию, мол, это не от Анны отказывается напарник, а она от него, чтобы не было конфликтов. Но сейчас получается, что ни в самом начале, ни после Мэй ни о чем подобном Рурка не спрашивала. Она поставила его перед фактом и оставляла перед ним на протяжении всего этого времени, словно его мнение ровным счетом ничего не значило, словно…       — У тебя не было права отказаться, — и стоит произнести вслух, как что-то в груди стремительно ухает, отдавая неприятным жжением. Анна отводит глаза, прикладывает прохладную ладонь к разгоряченному от перенапряжения лбу. С таким выводом многое становится ясным.       Но также многое и ставится под вопрос.       Как он в действительности относится к ней? Говорит правду на заданиях или прячет свое истинное к ней отношение? Духи, да она не раз и не два просила оставаться с сыном, пока она делает свои дела, и он с радостью соглашался! Неужели и тут постаралась бабушка, сказалось ее безапелляционное «делай, как скажут», которое отрезает у человека все пути к отступлению и привязывает цепями к другому человеку, словно животное?       И это — ее напарник — человек, которому она должна доверять свою жизнь, полагаться в критической ситуации во всем?       — Ты не мог бы оставить нас? — не смотря на Хану, просит Рурк, отмечая каждое изменение в лице Анны, каждое ее желание проклясть все на свете и себя, уже необходимость заявиться к Мэй, все разузнать, подтвердить и обязательно что-то с этим сделать.       Хана сконфуженно кивает, сползая со стула, и, бросая обеспокоенный взгляд на Анну, аура которой ощущается почти физически, выходит с кухни, прикрывая за собой дверь.       — Анна…       — Какой же я была дурой, — прерывает она Рурка. Закусывает ноготь, но понимая, что волна из неприязни, злости и досады оказывается чересчур душащей, вскакивает на ноги и нервно прохаживается вдоль кухни. Нет, это просто немыслимо!       — Ты делаешь поспешные выводы, — он не заражается ее взбудораженностью, не подрывается следом, чтобы утешить или как-то оправдаться, оставаясь на месте, наблюдая.       — А какие еще я выводы могу сделать? Что мой напарник, которому я должна доверять, однажды не выдержав и окончательно разозлившись на начальство, может «случайно» забыть о подстраховке, дернуть курок, когда я буду стоять на линии огня, или того хуже — что-то сделать с моим сыном, которого из раза в раз я оставляю с ночевкой, потому что вам обоим нравится «рубиться на приставке в гонки до утра»?!       — Что? — его брови взлетают вверх, а спокойным оставаться долго не получается — Рурк раскрывает рот от того, как странно и даже обидно по отношению к нему сработала фантазия Киоямы. — Да ты с ума сошла, нет! Как тебе вообще такое в голову пришло?       — Потому что мы говорим о Мэй и ее методах работы! И ты, и я знаем прекрасно, что она умеет давить на слабые места, выводить из себя, заставляя мечтать о том, чтобы однажды когда-нибудь ее нашли где-то под забором на окраине! — а здесь Анна практически все сама отдала ему прямо в руки… Анна остервенело откидывает волосы назад, царапая кожу у корней ногтями. — Что она тебе сказала, чем пригрозила?       — Анна… — взмаливается Рурк.       — Шантаж информацией, денежный долг? — она подходит ближе, упирается ладонями в стол.       — Именно поэтому я и не хотел тебе говорить…       — Не уходи от ответа, — она силится не хлопнуть по столу, чтобы он перестал ерничать, закатывать глаза и делать вид, будто это она влезла в то, что ей не стоило знать, а не он умалчивал то, что необходимо было сказать с самого начала. — Рурк!       — А то что, Анна? Ну скажу я, что это был долг, и что? Что ты будешь с этим делать? — он заглядывает наконец ей в лицо и смотрит пристально, выдерживая молнии и желание растерзать его за одно лишь слово.       И тем не менее, на донышке ее глаз, совместно с поджатыми губами на секунду, он высматривает нечто иное. Что трогает и заставляет задуматься без скептицизма к нелогичности ситуации.       — Пойду и выплачу его самостоятельно, — слишком самоуверенно, но твердо. — Вне зависимости от того, сколько там — миллион, десять миллионов йен или долларов — скажу ей минусовать из оплаты каждого задания, буду брать сверхурочные и задания повышенной сложности, чтобы разобраться с этим как можно скорее.       — Будешь надрываться, не видеться с сыном, который вот-вот вернется в другую вселенную, изводить себя, а все для того, чтобы не видеть человека, который, как тебе кажется, лишь из-за указки руководства вытаскивает тебя каждый раз из задницы, прикрывает, помогает и подбадривает, когда у тебя опускаются руки и ты не знаешь, куда себя деть? — сощуривается, отмечая, как сильнее, больше распространяется по темной, практически черной радужке, болезненная смесь — страх и одновременно с тем предательская откровенность. Она так близко подпустила к себе, доверилась человеку, которого необходимо прогнать из своей жизни, изначально не надо было доверять.       И если бы Рурк хотя бы раз прикрывался делами или говорил с неохотой, что ее проблемы — это ее проблемы и в них не надо никого втягивать, то оно было бы оправданно. Но Рурк всегда был рядом — даже когда не должен был этого делать. Всегда подставлял плечо, всегда источал оптимизм и сострадание — вещи, которые не выдавишь из себя обычным «надо», сколько бы ни была она внучкой главы компании.       — Но что ты будешь делать, если я скажу, что долг этот не денежный? — он понижает голос, и лицо сковывает мрамором, непроницаемой маской, краешек губ в которой выдает нервозность и нежелание вспоминать, делиться тем, что стоит за всем этим. — Сядь, пожалуйста.       Анна падает на стул, словно подкошенная, а он откидывается на спинку, раскачиваясь на задних ножках и убирая руки в карман. Облизывает пересохшие губы, смотрит на едва заметные под столом носки кроссовок и подыскивает подходящие слова.       — Незадолго до того, как Мэй объявила нас напарниками, я был назначен командиром спасательного отряда в Кобе. Вроде бы стандартная ситуация — найти заложников и обеспечить безопасность, по возможности вывести с поля боя, после чего найти и обезвредить уже самих террористов. Все должно было пойти по плану, но… — он замолкает, после чего устало выдыхает вместе с воздухом весь груз ответственности, что невидимой клеткой сковывал мышцы. — Я облажался, Анна. Как командир и человек, спасающий людей, человек, на которого надеялись и которому верили, что он сможет их спасти…       — Пожалуйста! — за него хватается фантомом в отчаянии жена какого-то там миллионера, держа и стараясь успокоить надрывающуюся малютку в пеленках. В ее голосе страх, но больше за ребенка, чем за себя. — Мне плевать, что будет со мной, пусть заберут мою жизнь, деньги моего мужа, что угодно! Но, пожалуйста, я прошу вас, защитите мою дочь!..       — Ты прекрасно знаешь, что я — человек военный, что знаю и видел раньше смерть, и, столкнувшись с ней, мог пережить. Но тут…       Тело молодой женщины на полу неестественно выгнуто. Светлые волосы, слипшись ореолом вокруг худого лица, вбирают цвет крови, а доселе молящие глаза не выражают больше эмоций, застыв холодным стеклом. Аккуратная босоножка слетела с такой же аккуратной ступни — женщина бежала, но наверняка не ожидала, что ее встретят у другого выхода. Руки каменной хваткой держат сверток — защищая и с того света то, что отчаянно рвалась защитить при жизни, — да только бесполезно.       Пораженная пулей девочка-малышка уже не плачет. Разделяя на двоих с погибшей матерью, она хранит гробовую тишину.       — Я отменил последующие задания, чтобы подумать и решить все для себя. И Мэй вроде бы согласилась дать мне отпуск, но замечая, что я все больше ухожу в сторону решения сменить профессию, она позвала меня в свой кабинет и начала беседу с того, что люди умирают каждый день и в случившемся меня никто не винит.       — Каждый человек может «облажаться», — она приседает на край стола, оставаясь беспристрастной в лице. — Но далеко не каждый после может подняться и продолжить идти в том направлении, которое сам же избрал. Можно долго и самозабвенно биться лбом о стены в истерике, винить себя, жалеть себя и тех, чье доверие ты потерял, но это — удел слабых. Ведь только выбравшись из угла и закончив ныть, можно услышать, как Судьба шепчет тебе на ухо, что еще не все потеряно, и она готова дать тебе шанс реабилитироваться.       И если поначалу только в голосе слышалась надменность, то стоило ему поднять глаза, как он смог увидеть в ней ее же сопоставление с самой Судьбой — что не мифическое явление, а сама Мэй готова дать ему шанс, вдохнуть новую жизнь без особого на то согласия. Ведь как скрыть его ответственность за одну-единственную смерть в террористическом акте, сгладить все конфликты, она может так и утопить его в орде адвокатов и судебных разбирательствах, которыми грозит муж покойной.       — Я знаю, что ты думаешь: «Я не доглядел, неправильно распределил силы, из-за чего погиб невинный», — холодные нотки заставляют вздрогнуть, похоронив тут же расспросы, как и откуда — Рурк уже давно узнал и «как», и «откуда». Из его же головы, Мэй читает мысли всех, кто попадает к ней в кабинет. — «Возможно, я потерял сноровку, и больше не смогу работать как раньше» — но это чушь. Ты по-прежнему хороший боец, и чтобы доказать это в первую очередь тебе самому я назначу тебе еще одно ответственное задание. Если после него желание уйти не уменьшится, я не буду тебя останавливать.       — Я так понимаю, что отказаться не могу? — он хмыкает, пусть в таком положении дел ничего радостного не видится. Особенно — в ее глазах, на дне которых сверкает что-то откровенно-холодное и бесчеловечное. — Даже если могут погибнуть люди, как в том теракте?       — Отличный повод постараться, верно? — она сощуривается, скрещивая руки под грудью, отклоняясь чуть назад и позволяя зловещей тени расползтись по коже. — Но, разумеется, я не могу заставить тебя насильно в нем принимать участие. Ты волен сдать оружие, развернуться и уйти прямо сейчас, но… не удивляйся, если через час или два — в зависимости от проворности и нагрузки телефонной линии — тебе начнут названивать журналисты с парой конкретных вопросов, на которые ты не захочешь отвечать, — и не слышится ему угроза, совсем нет. — Я делаю для своих подчиненных все возможное и невозможное, чтобы они ни в чем не нуждались и были максимально защищены от любого воздействия, и могу иногда… как бы это назвать? — она ненадолго опускает ресницы, как если бы кокетничала, как если бы Рурк не знал, что Мэй никогда и ни при каких обстоятельствах не позволяла себе кокетничать. — Попросить отдать долги.       И эта конкретная фраза крутится у него в голове еще долгое время — ровно до того момента, как их не представляют с Анной друг другу, ее — как внучку Мэй, а его — как напарника, секретной миссией которого было охранять сверх обычного.       — Почему ты не сказал об этом раньше? — уже тише спрашивает Анна.       — Потому что не хотел разборок? — Рурк приподнимает плечи, растирая шею. — Не хотел вот этих мыслей, что я все делаю из-под палки, что все совсем не так, как кажется, а если кажется, то оно точно по-другому. Все эти бабские заморочки, которые не имеют под собой ни капли обоснований.       Анна закатывает глаза и раздраженно фыркает. Ни черта она не заморачивается.       Ну, может, немного.       Совсем.       Ай, пусть идет к черту!       Ее лицо слишком выразительно, чтобы не вызвать слабую улыбку.       — Ты мне нравишься, — внезапно сообщает он, заставляя ее замереть, медленно сводя брови на переносице. — Пусть у тебя порой просто отвратительный характер, и ты меня готова через слово посылать пешей прогулкой далеко и надолго, когда я ловлю тебя на проколе, пусть твою жопу тянет на бесконтрольные приключения, а гордость не позволяет просить о помощи — пусть так, но ты мне нравишься, Анна. Как друг и как напарник, с которым я работаю.       И если к началу она напрягается, готовая разразиться, что и сам Рурк — не подарок, что он — тот еще придурок, который сует нос куда не нужно, цепляется к ней и вообще, она вполне могла бы справиться без него, самостоятельно, да… но к концу расслабляется, понимая, что то задетое чувство, опалившее грудную клетку изнутри, сейчас отзывается тихой вибрацией благодарности. И все же Анна симпатизирует ему, из-за чего продолжает молча слушать, смотря в разглаживающиеся черты, в размеренное покачивание на стуле, за которое было бы неплохо его стукнуть, но… попозже. Не сейчас.       — И я обожаю Хану. Ты бы знала, как долго я мечтал иметь младшего брата, чтобы гонять с ним в приставку, объедаться до отвала всякой дрянью пока предки не видят, а потом рассекать по городу на машине до заката. И как я радовался, когда он оказался достаточно взрослым и рациональным, чтобы вести диалог, несмотря на разницу в возрасте, — и улыбка — как доказательство монолога — искренняя, чистая и немного наивная. — Так что не вздумай вдруг прекратить оставлять его у меня — я знаю, где ты живешь.       Он забавно щурится, а после мягко смеется.       — Ты что, смеешь мне угрожать? Совсем с ума сошел? — Анна не дотягивается, чтобы пнуть его под столом — Рурк задирает колени выше, едва ли не сваливаясь со стула, — и фыркает, когда он осмеливается показать ей язык. Кинуть ничего не удается, стол пустой.       Обстановка возвращается в привычное русло, и из итога разговора — лишь неприятный осадок под языком и горстка мыслей, что все еще крутится, рябит под висками.       — Да уж, Мэй превзошла себя.       — Не вини ее, — качает головой Рурк. — Пусть ее методы очень… специфичны, она все же пыталась как тебе помочь с напарником, так и мне.       — Тем, что заставила тебя? — ее брови ползут вверх от удивления, что при всех обстоятельствах, Рурк остается на стороне Мэй. — Рурк, ты хотел уйти — не беспричинно, прошу заметить — и все, что нужно было сделать ей, это отпустить тебя! А вместо этого она…       — Дала мне пинок постараться еще раз, чтобы, в случае завершения «карьеры», последним воспоминанием был не провал и человеческая смерть, а попытка все исправить, — напоминает он ей твердо. — Возможно, это было не совсем гуманно, я мог не справиться…       — Анна? Анна! — уже на земле, едва выпутавшись из волн раскрытого парашюта, он трясет ее, бессознательную, за плечи, не веря, что снова облажался.       — Но все обошлось. И вместе с осознанием, что человек действительно может умереть, как бы ты ни рвал на себе рубашку, я понял так же и то, что в мире совместно с этим остается несколько миллиардов людей, которых я могу защитить успешно. Я вспомнил, почему вообще пошел на войну и к Мэй, и это помогает двигаться дальше.       Он проводит пятерней по волосам, зачесывая назад, и выдыхает с облегчением, как бы тем самым подводя результат.       — И ты, в итоге, никуда не уходишь? — все же спрашивает Анна, так, для проформы.       — Не дождешься, — выделяет он по слогам и откидывается на спинку. Анна деланно чертыхается, говоря, как сильно Рурк ее обломал, и вроде бы все хорошо в распространяющейся между ними тишине, но кое-что, стоит ему посмотреть на нее, уловить под ресницами некую меланхолию и тайну, не дает ему покоя. — Слушай, можно спросить?       — М? — не отрываясь от созерцания лакированного стола.       — Почему ты пошла в боевые? — мгновенная реакция, и лицо с дернувшимся краешком рта. — Я слышал, что изначально Мэй взяла тебя на роль помощницы, но после захвата «Ревила» ты решила перейти в наступление, почему?       — Потому что захотела? — дергается рот сильнее в ухмылке. Анна нервно впивается пальцами в край стола, явно раздражаясь — Почему вообще люди идут куда-то? Потому что хотят — это их право. Разве они не имеют право пойти туда, куда им хочется?       — Анна… — начинает он немного испуганно — словно тронул громкую игрушку на пружинке, что с каждым новым словом все сильнее набирает обороты.       — И вообще, что это за вопросы? Понахватался от сплетников, что бездельничают по коридорам? — она знает, что ее обсуждают за спиной. Втайне от Мэй, полушепотом, кидая взгляды исподтишка, но так, чтобы в последнюю секунду она смогла увидеть их скепсис и нескрываемую жалость к ней самой и «сумасшедшей бабке, что решила угробить внучку», одновременно с завистью и желчью, которую бы по-хорошему игнорировать, но… — Делать им нечего, и тебе тоже.       — Анна! — он прикрикивает, заставляя ее дрогнуть и выпучить большие и темные глаза запуганного кролика. — Тише, я спросил это не с целью обидеть или задеть тебя. Это всего лишь интерес.       — Знаешь, куда иди со своим интересом? — буркает она и отворачивается, заправляя несколько прядей за ухо, шмыгает носом без желания заплакать. Но Рурк не обижается.       — Просто тебе всего четырнадцать, у тебя еще вся жизнь впереди, чтобы ею рисковать; и пусть ситуация в семье не самая радостная — да, это краем уха я тоже успел подслушать, не смотри на меня так — но это не повод отдавать всю себя другим, не высыпаясь, убивая нервные клетки и размахивая оружием направо и налево, — он видит, как ее плечи опускаются, как на них накатывает потаенное сожаление, нежелание раскрываться с этой стороны не только ему, но и всем вокруг. — Да еще и вечная пропаганда Мэй, что работа в «Ревиле» нужна не столько подзащитным и организации для получения прибыли, сколько самим наемникам — я просто не могу поверить в то, что она из-за одной прихоти позволила тебе во всем этом участвовать. Она, конечно, порой бывает безумна в своих решениях, но не настолько…       — Решил поиграть в психолога? — очередная усмешка. Анна ставит локоть на спинку стула, садится боком к Рурку, но пальцы, барабанящие по щеке, выдают ее всю.       — Решил узнать тебя лучше, — Рурк не видит смысла врать, как и в том, чтобы настаивать, делать голос громче с целью отстоять позиции или ниже — чтобы сохранить видимость секретности. Он остается таким же спокойным и доброжелательным, каким встречался ей всегда, и от того располагает к себе ближе, заставляет задуматься на тему. — Я ведь рассказал о том, как оказался твоим напарником? Пусть это вызвало сначала негативную реакцию, но, выслушав до конца, ты поняла, что не так страшен черт, и со мной можно работать дальше. Можно же?       Склоняет голову на бок, как мальчишка, и кокетливо смотрит из-под ресниц не с целью соблазнить.       — Можно, — она проговаривает тихо, после чего кивает, как бы подтверждая свои слова.       — Вот и сейчас позволь мне узнать кое-что о тебе, — вполне логично просит он. И вроде бы обмен равноценен, но Анне все равно не нравится, что этот обмен необходим.       Разумеется, она может сказать ему «нет», но ведь этот вопрос повиснет между ними, и если не сейчас, то ей придется ответить, чтобы в дальнейшем их дружба укрепилась или она смогла получить ответ на интересующий конкретно ее вопрос.       Она кусает губы, покрываясь невидимой коркой из раздражения вперемешку с тем, что Рурк не может разобрать, смотрит вновь на стол, переключается на пустующий стул рядом с Рурком, на самого Рурка, и только когда она вздыхает, он видит, как под небольшими трещинами из его доверия и желания выслушать, поддержать, просачивается… боль.       Анна поворачивается к нему прямо, ставит ступню на край стула, умещаясь на нем, словно птица на жердочке, зачесывает волосы назад и все еще сомневается в том, чтобы начать.       — Вряд ли ты поймешь так сразу, — она выдыхает настолько бесшумно, что он едва может расслышать.       — У каждого свои тараканы, — но, когда разбирает, ведет плечом. — И если я не пойму их сегодня, то у меня впереди много времени, чтобы обдумать и сделать какие-то выводы. К тому же, думаю, ты сможешь объяснить мне?       Ее губы искривляются в усмешке, но больше схожей с той, когда человек отчаянно сжимает зубы, чтобы сдержаться и вместе со слезами не выдать то, что обжигает язык и сердце.       Объяснить — именно это и сложнее всего. Не вдаваясь в подробности и детали, не раскрывая всей истории…       — Я просто хочу быть хорошей, — проговаривает она, и Рурк действительно сначала не понимает. Хмурится, стараясь осмыслить и прикинуть, с чем это может быть связано, как это сопоставить с тем, что уже было, и что он, возможно, упустил. Когда как для Йо все предельно ясно.       «Только и можешь тупить взгляд в пол и глотать междометия!»       «Уж лучше она будет со мной, нежели с такой сестрой, как ты…»       «Жалкой…»       «Ничтожной…»       «Эгоисткой».       — Но ведь понятие «хороший» у всех разное? — резонно замечает Рурк, и Анна не может не согласиться.       Уводя понемногу в сторону этимологии и бессмысленной демагогии, рассуждая о смысле и применении слов в различных ситуациях и к различным людям, она вновь закрывает внутри грудины то, что так незримо для окружающих и болезненно для нее самой разодрал в клочья Хао.       Йо смотрит на нее, приходящую в себя, и понимает, что как бы она ни старалась абстрагироваться от Хао и его оскорблений, он все же смог оставить на ней неизгладимый след.

***

      Рурк выходит на задний двор, где стоит Хана. Прохладный вечерний ветер обдувает со всех сторон, но мальчишка и не задумывается о том, чтобы зайти в дом или взять хотя бы толстовку.       — Пац…?       — Я должен был заткнуться, — перебивает его он. Хана поворачивается к нему с сожалением, внутренним раскаянием и неспособностью долго держать взгляд прямо, но Рурк и не думает злиться.       Лишь треплет его по светлым волосам.       — Не заморачивайся. Рано или поздно эта тема все равно бы всплыла, и лучше уж оно будет так, на кухне, без колюще-режущих предметов под рукой, чем она будет иметь возможность мне что-то отстрелить, — он улыбается немного нервно, представляя Анну, карикатурно изрыгающую пламя и при этом палящую из пистолета в воздух.       — А где сама мама? — он заглядывает к себе за спину, вглядывается в стеклянную дверь европейского типа, но по-японски отъезжающую в сторону, старается уловить силуэт, мелькающий на кухне, но не выходит.       — Она сказала, что хочет заказать доставку, но наверняка до этого оборвет телефон больницы, куда привезли пострадавшую от Потрошителя, — он говорит об этом медленно, словно растягивая, но без особого удовольствия, слова. Хана вытаскивает из кармана пачку сигарет и, большим пальцем открывая, протягивает ее Рурку.       И вместо ожидаемых Йо бури эмоций и чтения нотаций о том, «как же так, какого черта?», Доусон просто вылавливает никотиновую палочку, зажигалку и тут же прикуривает, по привычке немного повертев в руках.       Спалив однажды водительское удостоверение в небольшом бумажнике, который на крайний случай Хана прихватил из своего мира, Рурк увидел не только лицо его-повзрослевшего, но и все то, что так остро волновало женсовет, разрешив массу всех поднятых про мальчишку и его будущее вопросов. Разумеется, данное открытие повлекло за собой бессонную ночь откровений с дележкой секретов как со стороны Ханы, так и со стороны Рурка, но нельзя сказать, что кто-то из них остался недоволен или возмущен.       Напротив, они обнаружили, что во многом сходятся во взглядах, что их интересуют одни и те же вещи и каждый может рассказать другому абсолютно идиотские, серьезные, забавные или печальные истории, и они разделят чувства на двоих, как истинные друзья, которыми, по сути, они и стали за это недолгое время.       — Я расскажу ей о Потрошителе позже, — Рурк выпускает из легких сигаретный смог, который тут же улетучивается. — Но я должен знать точно, что-то, что ты задумал, не сорвется, и никаких сожалений из того мира не предвидится, хорошо?       Хана кивает, сжимая кулаки, как если порыв ветра оказался чересчур пронзительным. Но вместо прохлады за шиворот лезет и выскребает все оттуда нечто иное.       — Сколько тебе понадобится времени? — спрашивает Рурк, оглядываясь на дверь кухни. Еще немного и Анна их хватится.       — Я… Я не знаю, — честно признается Хана, а про себя думает, что даже если что-то и случится, то вряд ли до второго раунда Турнира. Но если об этом сказать прямо, то по цепочке начнут волноваться абсолютно все, а поднимать лишнюю панику и шум, какими бы ни были предчувствия, ему ни к чему.       Хана безмерно благодарен Рурку за его помощь — за то, что без особых расспросов, ограничившись лишь «Я делаю это ради мамы», готов сделать для него невероятное, соврать — но даже ему не может раскрыть всех карт. Как бы ни хотел услышать моральной поддержки или банального не-помогающего в девяноста процентов случаев «Это просто нервяк, расслабься».       Потому что Хана знает — это куда больше предчувствия, почти подтвержденный факт.       — И вы не заметили ничего странного? — не удовлетворившись простым «нельзя» на вопрос о посещении морга с целью проверить тело погибшей Вайолет, Хана решает зайти с другого угла. Прижавшись грудью к высокому офисному столу с грудой туго набитых папок, он вглядывается в сосредоточенно-хмурое лицо Родана и наивно улыбается, когда тот наконец отрывается от написания очередного отчета и снимает очки. — Вы же знаете, что я не отстану.       Родан уяснил это за предшествующие три часа, когда Рурк оставил их наедине, заведомо до этого наказав его пускать в морг — «Ты за кого меня принимаешь, Рурк, ребенка и в морг!» — но при этом предупредив, что мальчишка отличается живостью ума, фантазией на выбивание различной информации, упорством, и что погибшая имеет отношение к гибели его матери без особых подробностей.       Пожалуй, именно последнее и вынуждает Родана тяжело вздохнуть, достать из футляра шелковый платок чтобы протереть очки — больше жест размышления, нежели желание очистить и без того чистые стекла — и, посадив их вновь на переносицу, сцепить пальцы в замок.       Тем более, что «странное» действительно было.       — Я не уверен, стоит ли нечто подобное рассказывать семилетнему мальчику, пережившему непростую ситуацию, — начинает он старательно-корректно, пропуская мимо фырканье Ханы и его замечание относительно «семилетнего». — Но если тебе это поможет…       — Да! — выпаливает он, напирая на стол сильнее, но словив сомнение в лице врача, сбавляет спесь. — Простите, просто это действительно важно.       — Работая в «Ревиле», я видел много странных и сперва необъяснимых случаев гибели человека и ее последствий, — возобновляет он, не без задержки и размышления, что говорит об этом зря. — Но здесь, просматривая данные Анны Киоямы, ту немногую информацию, которую удалось собрать о погибшей — Вайолет, кажется? — я до сих пор не смог связать все детали воедино.       — Что-то серьезное? — хмурится Хана, вцепляясь в край стола сильнее, незаметно для Родана. Что-что, а им всем только новых, уже посмертных проблем с Вайолет не хватало.       — Не думаю, скорее всего недостаток информации играет свою роль. Существует несколько классификаций шаманов и некромантов, смерть которых происходит иначе, нежели у остальных — так трупное окоченение наступает значительно быстрее, при том, что кости, наоборот, истончаются, и при малейшей попытке пробраться к костному мозгу, рассыпаются в прах. Возможно, что Вайолет обладала определенными способностями, и они сделали ее лицо, запястья и щиколотки тяжелыми и твердыми уже спустя десять минут после смерти, хотя внешне они оставались такими же мягкими, как при жизни.       Хана старается вспомнить, было ли нечто подобное во время их стычек, но все, что подкидывала память — это способность Вайолет к копированию магии и стиля борьбы противника. Наверное, ранее она имитировала какого-нибудь кукловода или некроманта, отчего часть не только положительных, но и отрицательных черт передалась ей.       — Но узнать об этом точно уже не получится, — завершает за Хану Родан, когда тот озвучивает предположение. — И даже если оно так, и этот пазл можно соединить с остальными, то остается кое-что еще, что не объяснить никаким из имеющихся фактов — то, что не меняется ни при каких обстоятельствах. Душа и ее посмертный выход из тела. Будь ты шаманом, ловцом, элементалем или кем другим — после того, как твое сердце перестает биться, у людей вокруг есть ровно двадцать минут, чтобы провести обряд воскрешения, иначе начнется необратимый процесс перемещения души в Мир духов. Единственное, что может предотвратить этот процесс, это, непосредственно, уничтожение или поглощение души другим существом. Однако за все то время, что я был с Вайолет, ее душа так и не вышла из тела.       — Что? — Хану пробивает крупная дрожь. В одночасье все чувства и инстинкты выкручиваются на максимум, а подушечки пальцев ощущают колкость каждой ворсинки на одежде. Пот проступает на виске и над верхней губой, но Хана не в силах вытереть его, оставаясь вылупленным на Родана. — Но ведь это невозможно! Ма… Анна не имеет такой силы! И даже если бы и имела, то не стала бы!..       — Я понимаю, но факты говорят сами за себя, — он ненадолго замолкает, опуская глаза в бумаги перед собой. — Разве что, есть еще один вариант, но он звучит более невероятно.       — Куда уж невероятнее? — Хана криво ухмыляется, хоть и не видит в обсуждении ничего хорошего.       — Вайолет изначально была бездушной, — выдвигает Родан предположение, но Хана его даже не дослушивает. Нет, она никак не могла быть бездушной: те подобны куклам — что кукловод скажет, то и сделают. «Сделают», но не «прочувствуют», не будут отстаивать смерть близких так рьяно и ненавистно, как делала это Вайолет. Значит, этот вариант отпадает, и остается куча безумных теорий, ни одна из которых не может быть правдивой при имеющихся фактах.       Финальная точка между безумной Вайолет и Анной, на время потерявшей духа-хранителя, а соответственно и большую часть силы. Огромный взрыв, закончивший бойню, восемь минут на то, чтобы вся группа поддержки в лице Элизы, Рурка, Иви и Родана явилась на место происшествия и увидела тело. Отсутствие дыхания и сердцебиения, трупное окоченение — налицо все признаки приглашения в морг, где судмедэксперту Сопрано, по словам Рурка, дали поручение не вскрывать труп, а лишь написать отчет о его приеме.       Прошло без малого несколько дней и за все это время, с самого момента смерти, с присутствия Родана, путешествия до «Ревила» и нахождения там, душа Вайолет не выходила. Быть может, Родан прав, и с ней что-то случилось, мама каким-то неведомым образом смогла повредить ее, разрушить или поглотить, но с другой стороны…       Хана прячет пачку сигарет ровно в тот момент, когда их окликает Анна. Заходит на кухню вместе с Рурком, растирая от холода ладони, слышит, что пицца приедет минут через пятнадцать, и пока они могут вместе накрыть на стол. И вроде бы живой мимикой и реакцией с ними здесь и сейчас, но на деле все еще там — в поражении и полном крахе недельной давности, в осознании, что всегда была и есть другая сторона медали.       И что душа Вайолет не вышла из тела через двадцать, тридцать, сорок минут потому что… отсчет никогда и не начинался.