Немного об Анне

      На следующий день, успев позавтракать с матерью и проводив ту на уединенную тренировку с Эной, Хана заканчивает мыть посуду и вытирает ладони о серые штаны. Вообще, это некультурно, и мокрые следы ябеднически могут рассказать любому про его небольшую шалость, но в некотором роде это даже забавляет — неровные полоски, выливающиеся в две широкие кляксы. Он улыбается, подключая фантазию и дорисовывая незамысловатым формам детали, угадывает в них невиданных животных и настолько увлекается, что натыкается на препятствие лбом.       — Аккуратнее, — Хао злобно шипит, оглядывая полы пончо, как если бы мальчишка мог его испачкать. Хана хочет на автомате извиниться, но понимает две вещи: во-первых, он вышел в гостиную, где куча места, и Хао мог бы сам его спокойно обойти, во-вторых, он чисто из принципа не станет извиняться перед свиньей, полившей грязью маму, — вследствие чего ограничивается лишь красноречивым, презрительным взглядом.       — Что ты тут делаешь? — дом пустует, из присутствующих есть только он и…       — Рина, умоляю тебя, — Милли возвращается с заднего двора бесшумно, будучи природно обделенной этим качеством. Одной рукой она держит небольшой мобильный, а стоит пройти мимо Хао, как во второй неожиданно оказывается стаканчик с кофе навынос. Милли слушает собеседницу, закатив глаза. — Оно не должно быть «чисто белым» или «чисто бежевым» — оно может быть каким угодно, ведь это же магия! Сэлм устроит светопреставление из северного сияния и колдовской радуги, Кайта добавит искусственного снега, и никто вообще не разберет из зала, каким цветом ты разрисовала ледяные глыбы! Главное — твоя душа, вложенная в это дело, и впечатление, которое она произведет на зрителей. Ага.       Она улавливает обострившееся внимание Ханы к теме разговора, Хана же отмечает на ее стаканчике написанное имя. Интересно, «Старбакс» уже завоевал половину Японии или только на полпути к тому?       — Я тоже жду не дождусь конкурса. Пока, — она нажимает на отбой, наконец прикладываясь губами к пластиковой крышке. — Выступление уже через неделю, и всех словно прорвало: музыка им кажется фальшивой и неискренней, декорации раскрашены криво и неправильно — кто вообще будет докапываться из учеников до исторической достоверности орнаментов северных народов вековой давности? Красиво? Посыпано блестками? Магия засчитана!       Она рассуждает вслух, искренне не понимая, как можно закапываться из-за незначительных деталей, когда основную ответственность снова и безоговорочно взяла на себя Милли, согласившись петь. Пальцы барабанят по стаканчику в раздумьях.       — В нашей школе состоится музыкальный конкурс, и небольшой командой мы определили тему в лице девушки с магическими способностями, впервые рискнувшей узнать о своем прошлом, — поясняет она Хане с улыбкой. — Кстати, спасибо за кофе.       И делает очередной глоток.       Хана оборачивается к невозмутимому Хао, к которому создается масса вопросов: и давно он приносит ей кофе, как обычный парень девушке? В какой кофейне делают кофе бесплатно для повелителя Огня (впрочем, здесь ответ может содержаться между строк, ибо угроза в лице Хао ощутима, а расстаться с жизнью кошмарным образом никому в здравом уме не захочется), или же где он смог достать денег? Вариант с «украл» не подходит: во-первых, потому что Хао не опустится до подобного, слишком гордый, а во-вторых, на стаканчике написано имя Милли, а не кого-то другого. И это Хана молчит про брезгливость пить после незнакомого человека.       — С каждым днем в приготовлении кофе Томми превосходит сам себя, — Милли едва ли не мурлычет, облизывая губы, и неосознанно дает подсказку в маленьком рассуждении Ханы: она знает бариста, а значит, была там не один раз, и наверняка с Хао; скорее всего, именно из-за знакомства с Милли (порой ей не откажешь) Томми и дал кофе ему. Тайна разгадана, Ватсон, можем пригубить овсянки или трубку со свежим табаком.       Милли забавно распахивает ресницы, в два шага подлетая к Хао.       — Кстати о кофе. Уме — полузащитник в нашей сборной — недавно вернулась из поездки, и нахваливает одну кофейню…       — Тише, я стою перед тобой, — просит Хао, чуть поморщившись от громкости ее голоса. Милли не реагирует — лишь продолжает на два тона ниже, не прерываясь.       — …она, в смысле кофейня, находится недалеко от главной улицы, но, по словам Уме, не пользуется такой бешеной популярностью, как кофейни на передовой: народу не так много, однако персонал располагает, кофе делают отменный, а вид из окна потрясающий! Уме сказала: всем, кто будет неподалеку, стоит заглянуть и попробовать кофе «Нуазетт», потому что сливки, которые они взбивают вручную, «просто бомбезные!», и мы многое потеряем в жизни, если не попробуем!       — Это вряд ли, — скептично бросает Хао, оставляя попытки разобрать ее тараторку. — Ближе к делу.       — Поехали в Париж! — выпаливает она, отчего Хана едва не приземляется мимо дивана в гостиной. Хао же не удивляется, не возмущается — с чего она решила, что он согласится? — нет. Вскользь он проходится взглядом по стаканчику в ее руках, готовому сжаться от эмоционального натиска, по ее широченной улыбке, на которую изредка втайне косился, пока Милли была занята своими мыслями, заглядывает в глаза, где возле зрачка пылает не простодушная яркость или задумчивая темнота, сокрытая от многих, а безобразно пышет оранжевым ажиотаж и бесполезное волнение.       — Это не первая чашка кофе за сегодня, верно?       — Нет! — сообщает она с таким видом, будто выиграла в лотерею, победила рак с туберкулезом и организовала мир во всем мире за один час. Милли стискивает стакан с кофе, пластиковая крышка жалобно трещит, и Хао находит причину отобрать порой вредный и опасный источник кофеина для и без того неугомонной Киоямы с шилом в причинном месте. — Да и какая разница: третий, десятый — впереди трудная неделя перед конкурсом, я стопроцентно спать буду не дольше двух часов. Но ты послушай!       Возобновляет с прежним воодушевлением, наблюдая, как Хао подходит к раковине, открывает стаканчик с кофе, понюхав содержимое с крайней степенью омерзения, и не колеблясь выливает.       — Хао.       — Благодарности принимаю по пятницам, — отбривает он, выбрасывая пустую тару в мусорку. На подушечках пальцев остается немного кофе, и Хао совершает ошибку, слизывая. Рвотный рефлекс подкатывает сразу, сладость оседает, буквально въедается в язык, не оставляя в покое и драконя вкусовые рецепторы. Хао перекатывает слюну во рту, замечая изменение в Милли — такое простое и немое «Сам виноват».       — Дух с ним, с кофе. Пока не видишь, я закинусь еще парочкой и продолжу надоедать кому-нибудь другому, — она отмахивается от его физиономии, отвечая на сарказм. Милли сокращает расстояние, прижимая руки к груди, как это делала всякий раз, когда что-то настырно выклянчивала. К слову, зачастую успешно. — Но ты лучше скажи: неужели ты никогда не мечтал оказаться на высоте трехсот двадцати метров над землей?       Хао на секунду задумывается:       — Рассчитывал быть немного повыше, — упирает кулак в бок, имея в виду роль Короля Шаманов, наблюдающего за своим Королевством откуда-то с облаков и туч.       — Я думала, ты не собираешься умирать в ближайшее время, — однако Милли рассуждает о других облаках и тучах, вызывая скепсис. Приступ неконтролируемого мандража сходит на нет — надолго ли, неизвестно — Милли перестает коротко подпрыгивать на носочках, ее плечи распрямляются, а в глазах мелькает та самая особенность, которую Хао хочется видеть чаще. И все же желание побывать где-то там, на другом континенте, не уходит, она определенно добьется своего. — Ну Хао…       О, этот тон — хитринка с толикой наивности. Она не кокетничает, не жеманничает, скорее — подначивает убежать вдвоем.       — Второй раунд Турнира наступит через месяц, вокруг бегает психопатка, грозящая навредить нашему недо-союзу с твоей сестрой, и которая, чисто к слову, не так давно притворилась тобой, вырубив в квартире Мэй. Конечно, лучшее из того, что мы можем сделать, это смотаться туда-обратно в другую страну… а для чего, собственно? — он не упрекает — констатирует неприятные факты, которых Милли тщательно избегала весь прошлый день. Хао прав: последнее, чем стоит им заниматься сейчас, это веселиться напропалую, забывая об обозримом будущем, чьи оттенки серого не предвещают ничего хорошего.       Милли опускает подбородок, расставаясь с прежней спесью, кофеин выжигается из крови, а все движения и жесты перестают быть дергаными. Она опирается поясницей на кухонную тумбу, вставая к нему в профиль и позволяя увидеть разительную перемену в настроении.       — Для того, чтобы отдохнуть, — и пока он не успевает вставить едкий комментарий, добавляет. — Ты прав, наша жизнь скоро кардинально изменится, и я даже не могу представить ее итог. Ваш союз с Анной закончится, начнется Турнир и возможное противостояние Мэй, всей нашей семье, велика вероятность, что меня заставят сделать выбор между тобой и ими, и я не смогу. К тому же, нельзя сказать, что для тебя время будет лучше или свободнее — судьи активно наблюдают за тобой, Силва неоднократно находил тебя по малейшим всплескам фуреку в разных точках города и его окрестностей. А сколько было насчитано попыток дисквалифицировать вас за потасовки с судьями?       — Они утверждали, что я получил оракул незаконно. Мои люди не смогли смириться с клеветой, — заключает Хао с театральным вздохом.       — Но это ведь правда? — Милли щурится, склонив голову набок, отчего кудрявая копна ниспадает с плеча на грудь и касается кончиками спортивных штанов с высокой посадкой. Выбирая между удобством в домашней обстановке и красивым внешним видом, Милли всегда выберет первое.       — Иногда я жалею, что рассказываю тебе слишком много, — цыкает Хао, тогда как Йо задумывается: а как Хао вообще получил свой оракул? Условием является касание до судьи — Патча, он до сих пор не разобрался, зачем их и деревню переименовали (в угоду модернизации?), — который приходит к тебе сам, назначает бой. Как бы они ни утверждали, что побороться за титул Короля Шамана может абсолютно каждый шаман, вряд ли данное условие работало с Хао. Судя по произошедшему на Турнире, судьи отчаянно пытались не допустить его до поединков и Короля Духов.       — Он подговорил одного из Патчей. — поясняет Милли, чуть нахмурившись — вспоминать обрывочный диалог годичной давности при мозговом штурме для упорядочения воспоминаний дается не с первого раза. — Ну, как «подговорил» — убедил в своей идеологии, правильности поступков, практически вырвал из рук оракул, предназначавшийся для другого шамана.       — Ясно, — коротко отзывается Йо. Что-то в выражении лица Милли ему не нравится — сомнение, некоторая боль и отстраненность; она смотрит на саму себя и словно не верит, что относительно недавно могла так поступать, говорить. Йо все еще не уверен, жалеет ли она о случившемся: тема тяжелая, а повода поднять ее, чтобы получить правдивые ответы, до сих пор не представилось.       Милли ведет плечом.       — Дальнейшая судьба Патча мне неизвестна. Может, оно и к лучшему, — в голосе проскальзывает холодок. Хотя, если вспомнить безумие Хао на Турнире, как он убивал своих противников, не давая и шанса на спасение, то ее можно понять. Не каждому хочется слышать и видеть, догадываться или знать точно, что любимый человек, которого ты отчаянно пытался перевоспитать, научить видеть лучшее, остался жестоким убийцей и лишь продолжил пополнять список жертв.       «Перевоспитать»… возможно ли было такое с Хао в принципе?       Додумать не дает Милли. Побарабанив по столешнице пальцами, она все же решается возобновить начальный разговор:       — Через месяц на тебя выльется лавина ненависти, мести, жажда убить за одну твою реинкарнацию в период Турнира…       — Не даром говорят, самый темный час перед рассветом, — Хао ведет плечом, позволяя темной пряди упасть на спину.       — Но это не повод бросаться во тьму заранее, ведь она, как ты знаешь, отнимает силы не хуже битв, — Хао хочет возразить, однако закрывает рот, так ничего и не сказав. В попытке добиться своего — погулять бездумно по Парижу — Милли могла бы пойти на уловки, привести аргументы, почему самому Хао захочется в этом поучаствовать, как уже неоднократно бывало, она могла бы взять банальным упорством, но не делает ничего. Она опускает понуро голову, скрещивая руки под грудью, закрываясь морально и физически, отчего сомнения относительно секундного желания рассеиваются.       Ей тяжело. Необходимость в очередной тренировке единения для убийства Вайолет и возможная последующая ссора с Анной давит на душу. Милли кое-как уговорила его на повторную попытку, когда они оба успокоятся, потому что сколько бы он ни отсылал нюхачей, Канну с ее девчонками на поиски Вайолет, все они возвращались с пустыми руками и нулем информации. Местоположение — неизвестно, опасность для дальнейших планов — высокая, как победить — имеется лишь смутное представление. Через месяц Мэй может выкатить армию, объединенную с побочной веткой Киоям, а отчаянная жажда защищать внутри Анны толкнет ее на временный союз с Вайолет — если она поможет убить его, то в качестве подарка за «труды» заберет душу Королевы и уберется из этой вселенной покорять другие, лживо заверив о безопасности Ханы и Милли. К этому можно прибавить совет Патчей во главе с Голдвой, силы которого не поддаются огласке или маломальскому сравнению, — он будет бороться с ним до последнего, как передал все тот же Силва. В итоге, по предварительным подсчетам, получается такая невообразимая каша из вечно злобных, вечно мстящих ему людей, что становится тошно, а в глазах рябит.       Со вздохом Хао прикрывает веки — Турнир обещает быть интересным и нервотрепным. Всего месяц, да?..       — Силва уже находил меня по фуреку — с чего ты взяла, что он не найдет нас в Париже? — вопрос вырывает ее из таких же глубоких размышлений, заставляя дрогнуть. Милли моргает, прокручивая в голове еще раз, после чего поворачивается к Хао — надежды на смену его решения нет, упора на аргумент — тоже.       — Малый радиус поиска. Судьи знают, что до окончания первого раунда тебе нет смысла ломиться в Северную Америку, тем более ты знаешь, где находится деревня Добби. Токио — относительно маленький город, если знать, кого искать.       — Да планета в целом не сильно больше, — он не вдается в подробности весомости вселенной и ничтожности отдельно взятого шамана, Хао перехватывает ее изучающий взгляд и копирует закрытость позы. Он об этом пожалеет, уже жалеет. — В какую кофейню ты хотела зайти?       Реакции нет секунду, две.       — Хао! — ее безупречная улыбка растягивает щеки. Милли порывается его схватить за ладони, но быстро осекается, заправляет прядь-пружинку за ухо, не переставая шептать благодарности. А после и вовсе вприпрыжку выпархивает из кухни. — Нужно приготовиться!       Без вопросов и возражений Хао направляется следом. В то же время Хана, так и не включивший телевизор из разъедающего любопытства, вытягивает шею, сидя на диване, и спрашивает, чего Милли довольная.       — Мы летим в Париж! — и тут же забавно хмурится, оттопыривает нижнюю губу, подпирая указательным и большим пальцами подбородок. — Формально, мы просто прыгаем из одной точки в пространстве в другую, пересекая его за доли секунд, однако это звучит не очень, поэтому я ограничусь «Нас ждет путешествие в Париж!».       Под конец она рассекает кулачками воздух и уже готовится развернуться на пятках…       — Можно с вами? — как Хана находит причину побесить Хао. Нет, чтоб успешно выбесить вспыльчивую и эмоциональную пороховую бочку, ему не шибко много нужно, но вспоминая тренировку с матерью и последующий уход Милли с ним, несмотря на слова о ней… Хане не нравится, Хана хочет убедиться, что хотя бы в этот конкретный раз Хао не поведет себя как бездушная скотина по отношению к окружающим — по крайней мере, к Милли.       Та хлопает ресницами, недвусмысленно оборачиваясь на Хао. Он в свою очередь сердито потирает переносицу — разумеется, ведь рассчитывал он на другое, однако при отказе двойная порция слез и упрашиваний неминуема — и смотрит уже на Хану:       — Ляпнешь что-нибудь про Анну или начнешь жаловаться — оставлю там и запрещу Милли возвращаться, — и если первая часть предложения радует Милли (он назвал Анну по имени!), то вторая возмущает до огненной макушки. Кончики волос вспыхивают от праведного гнева, но Хао невозмутимо игнорирует чужое негодование. Хана нервно сглатывает — его горло заметно дергается, что не уходит от внимания Хао.       — Идет, — тем не менее желание убедиться в безопасности Милли и следующей авантюры сильнее. Он прекрасно понимает, почему не стоит затрагивать тему Анны, наверняка нельзя будет говорить и о Турнире, Йо и обо всем остальном насущном. Хана готов следовать выдвинутым условиям.       — Отлично, — произносит — словно обливает помоями, цыкает. Хао уходит следом за Милли в ее комнату, краем уха слыша команду Хане собираться и ждать их.       К счастью, рюкзак со всем сброшенным — необходимым и не очень — хламом и без того стоит навстречу приключениям, Хане нужно лишь застегнуть молнию, доложив бутылку с водой и мобильник, и закинуть его на плечо. Он подпирает собой стену — за дверью Милли тихо, не слышно ни ругани, ни обычных разговоров — из-за чего спустя десять минут в нем появляется смутное предположение, что его бросили. Это было бы вполне в духе Хао — схватить не ожидавшую Милли, прыгнуть с ней в другую страну, тогда как он будет стоять здесь и ждать до посинения.       Но досадно фыркнуть Хана не успевает — замок щелкает, и Хао выходит в коридор, неосознанно вынуждая Йо вместе с мальчишкой раскрыть некрасиво рот. Никакого бежевого пончо или выбивающейся за грани понимания обуви, огромных серег. Хао застегивает пуговицу на манжете: белая рубашка расстегнута до середины груди, выставляя напоказ острые ключицы, идеально выточенные рукава расширяются книзу, не стесняя движений; светло-серые джинсы кривыми складками упираются в такие же светлые кроссовки. Хана доходит полоски подошвы, находя себя откровенно таращившимся, однако когда новый образ, который он никак не ожидал увидеть в это время для этой прогулки, заканчивается, он безумными глазами возвращается к лицу — Хао невозмутимо поправляет ткань пальцами.       И ведь чтобы подобрать одежду правильно, ее надо было перемерить в огромных количествах. В магазине, с кучей народу.       — И как только она тебя заставила? — вырывается против воли, отчего Хао недовольно зыркает. Волна мурашек пробирается под футболку к Хане, неприятно щекочет пространство между лопаток и хватает сзади за шею. Язык сам собой примерзает к небу — видимо, лишних вопросов тоже не стоит задавать. — Впрочем, да, Милли и мертвого уговорит.       Хао молчит, наверняка соглашается, все еще не особо радостный от внезапной компании. Внезапно пальцы не нащупывают под тканью небольшой детали, и он открывает дверь.       Где его мягко и ненавязчиво разворачивают — буквально выставляют в коридор со словами «Молодой человек, не видите? Занято!». Единственное, что мелькает в проеме, — огромный кусок ткани, по предположению длинная юбка — после чего дверь снова закрывается, а Хао остается стоять, смотря перед собой. Переключается на дверь — его определенно не пустят, сколько ни ломись, и пренебрежительно фыркает:       — Чего я там не видел, — без уточнения: в прошлых жизнях или текущей. Хана вспоминает последний этап Турнира и его завершение по словам отца, стискивая челюсти насколько хватит сил, чтобы ничего не ляпнуть, пропускает Хао мимо. Через пару секунд появляется уже Милли.       Хана угадал с принадлежностью ткани — длинный подол темно-синего джинсового сарафана прикрывает коленки. Милли поправляет широкие лямки, спуская с плеч ниже белые рукава-фонарики, отделанные множеством рюш, на ногах красуются черные балетки.       — О, ты берешь с собой рюкзак, отлично, — придерживая переднюю часть сарафана, она протягивает ему самую незаменимую вещь, о которой даже не подумал, — путеводитель по Франции с картой Парижа и других крупных городов. — Даю тебе ответственное задание — не потеряй ее.       После чего идет дальше, светит бесформенной прорезью на спине с выглядывающей из нее светлой кофточкой, доходит до Хао и, приподняв копну волос, просит застегнуть молнию. Не к нему, Хане, не самостоятельно, изловчившись в три погибели, — маленький жест одновременно рассматривается как полное подчинение — «это может сделать только он, он стоит выше, сильнее меня» — или же как полное доверие — «я показываю тебе незащищенный тыл, пожалуйста, помоги». Сарафан садится в аккурат по фигуре, перехватывая непослушные кудри, Хао рассыпает их по плечам, накрывает застегнутую молнию плотным ковром, напоследок мимолетно касаясь ярких кончиков.       — У меня осталось немного денег с прошлого раза, должно хватить, — она распрямляет плечи, и Хана замечает ранее поглощенную бесконечной юбкой небольшую сумочку — чисто для ключей и мобильного телефона.       Милли просматривает имеющиеся в наличие евро, давая Хане очередную подсказку: путешествие за границу — не единичное, к тому же использование карты в иностранных банках можно отследить (он уверен, что силами пра-ба можно и не такое), поэтому Милли наверняка снимает наличные в Токио, пересекает квартала три, находит пункт обмена валюты и только потом уже отправляется с Хао в другую страну. Умно.       Вполне возможно, кофе, принесенный Хао полчаса назад, был оплачен из этих денег или из существующего депозита на имя Милли; у бывшего одноклассника в Америке нечто подобное имелось в одном из ночных клубов, где он был завсегдатаем, несмотря на юный возраст.       — Ну, если ты не разоришься на очередной пылесборник, — беззлобно бросает Хао, вызывая у Милли приступ детской обиды. Нижняя губа немного выпячивается, а брови приподнимаются «домиком», она забавно морщит нос, недовольная.       — Это не пылесборник, и он очень милый! К тому же, на тебя чем-то похож, — бросает в отместку, тихо хихикнув над бесценной реакцией. Это Хао — властелин Огня, покоритель всех концов звезды единства, — похож на облезлого светло-коричневого льва с косыми глазами-пуговками и тонкими — даже тоньше, чем собственный хвост, — лапами?! Милли неумело скрывает внутреннее ликование, однако вырвавшийся смех, единственная нотка, сдают ее с потрохами — Хао фыркает нечто нечленораздельное и пренебрежительно отмахивается. Эго задето, но чуть-чуть можно.       — Готов? — он переключается на Хану с меньшим удовольствием. Милли обнимает мальчишку, крепко прижимая к себе, Хао касается ее плеча, и на короткий миг мир вокруг вспыхивает красным.       Это не похоже на перемещение при помощи тьмы Эны — это горячо, обжигает. Хане кажется, что он вдыхает чистого огня, а сетчатку глаз неприятно покалывает, кончики пальцев неприятно укалывает, он сильнее вцепляется в сарафан Милли, старается их спрятать — как горячий нос, и настолько зарывается, что не сразу понимает — они уже не в Токио и даже не в Японии. Поток свежего ветра остужает, пробирается за шиворот и щипает кожу, проходится у корней волос, ерошит и без того беспорядочную шевелюру, заставляя наконец отлипнуть от Милли, открыть с осторожностью слезящиеся глаза и увидеть…       — Марсово поле, — выдыхает Хана, уже бывавший здесь однажды. Вдохновившись рассказами Лилиан, ее восторженным, почти благоговейным трепетом перед языком любви, французской культурой и писателями, Хана поднажал, разобрав все имевшиеся у него дела, купил два билета на ближайшую неделю и украл Лилиан с работы.       Конечно, он успел договориться, но выражение ее лица было бесценно, когда он внезапно, не предупредив, ворвался к ней в офис с небольшим чемоданом, выкрикнул: «Собирайся!» — ведь у нее совершенно ничего с собой не было, — и схватил за запястье. Она упиралась поначалу, кричала, что ее за это уволят, но поймав его взгляд, столкнувшись с начальством по пути на выход, негодование и паника сменились азартом, предвкушением. Тогда ее поцелуи были неторопливее, она почти не давалась ее обнять, переняв на себя роль ведущей, гида, в совершенстве владеющего французским языком.       — Я, конечно, ничего не хочу сказать, — Милли выбивает из воспоминаний, неоднозначно-непонимающе откидывая кисть на запястье и обводя ею горизонт, — но где люди? Это же Париж — центр чувственности и любви, а больше напоминает кладбище в Буэнос-Айресе.       — Реколете, — подсказывает Хао, и лишь обернувшись назад Хана разделяет их сомнения: Марсово поле — огромная, двухсотметровая цветущая и пахнущая ухоженной травой поляна, обрамленная песочными пешими дорожками, клумбами и редкими лавочками, сейчас как никогда пустынна; лишь несколько уборщиков с черными мешками и палками для накалывания мусора бродят меж рядов. Хана смотрит на них, по сторонам, пытается разглядеть дорогу и поток машин, ранее виденный им как достаточно плотный и порой душащий выхлопными газами, поднимает глаза вверх и…       — Оу, — понимает. Свинцовые низкие облака не привлекают, напоминая больше Лондон с его постоянными дождями; они кучкуются и взбиваются, кое-где становятся особенно плотными, а кое-где — акварельно рассеиваются. И именно в полупрозрачной завесе, эдакой воздушной дымке, подталкивающей на мысли об отсутствующей Элизе, он замечает проблески солнечных лучей. Рассвет. — Кажется, мы забыли про разницу во времени.       Потому что в их спонтанное путешествие с Лилиан они так же приехали поздно ночью, Хана не рассчитал, и им пришлось переждать в отеле, чтобы с наступлением утра уже начать все изучать.       — То есть, на Эйфелеву башню не забраться? — Милли указывает большим пальцем себе за спину, на достопримечательность всея Франции, кажущуюся абсолютным гигантом у ее основания. Хана морщит лоб, вспоминая график работы — по крайней мере, он надеется, что тот не изменился за прошедшие двадцать лет.       — Людей начинают запускать с девяти утра по билетам, и то не факт, что ты попадешь туда сразу — очереди огромные, обойти можно разве что имея связи или пачку денег, — именно благодаря последнему им с Лилиан удалось попасть на смотровую площадку, не потратив полжизни на растаптывание асфальта. Обретя навык дипломатии и выстраивания взаимовыгодных отношений еще в школе, подкрепив их при развитии ночного клуба, он быстро раскусил, какого из четырех охранников можно «разговорить». Треть бюджета, отложенного на путешествие, ушла в первый же день.       — Понятно, — тем не менее в голосе Милли нет ни капли печали или какого-либо разочарования от возможного непопадания в нужное ей место. Вместо этого она заманчиво подзывает Хао, берет Хану за запястье, и красная вспышка повторяется.       В этот раз ветер хлещет сильнее, резче. Он бьет по щекам, потому что остальное низкое и маленькое тело закрыто от порывов бетонной перегородкой; широкая сетка рабицы разбивает скорость, однако не намного — иначе бы через узкие прорези невозможно было бы увидеть расстелившийся перед глазами Париж.       Маленькие улочки, домишки, еще более мелкие, практически микроскопические людишки; на пару с Милли Хана переходит на другую сторону смотровой площадки и непроизвольно ахает — великолепие ухоженной и фигурно выстриженной площади поражает. Начало третьего тысячелетия без его глобальных реформаций позволяет Хане увидеть высадку клубных цветов, от которых в его время почему-то (наверное, из-за жалоб на пыльцу во время цветения) отказались, машин также оказывается в округе не сильно много, как то запечатлелось в памяти. Неожиданный порыв тоски заставляет сжать пальцы, переполнившись горечью и набухнув, сердце тяжело бьется в грудной клетке — Лилиан понравилось бы это куда больше, нежели уже пожелтевшие кусты, пожухлые листья, которые вяло и неохотно скребли щетками уборщики с тропинок. Вместе со сменой страны, ему необходимо было сменить и время.       — Какая красота, — шепчет Милли. — Хао, ты только глянь!       Но вместо поддержания восторга — пренебрежительная надменность. Хао стоит, оперевшись лопатками на рабицу, и поджимает в презрении губы. Имея собственное представление о красоте и достойном развитии планеты, он не удосуживает мелких сошек, грязь, наводнившую города и страны, постоянную суету и спешку, просыпающуюся с восходом солнца, даже взглядом вскользь.       — Обойдусь, — Милли глотает горькую обиду. По-детски надувая щеки, она отворачивается, тогда как в Хане вспыхивает желание прибавить себе пару лет и с десяток сантиметров в росте, чтобы набить кое-кому морду. Да, он может говорить, что не обещал быть паинькой, и, по сути, они с Милли здесь оказались на птичьих правах благодаря ему. Однако функция перемещения в пространстве не дает индульгенции на скотское поведение по отношению к самой Милли.       — В нашем мире я помнил его иначе, — поддевая ногтем ржавчину на сетке, Хана привлекает внимание Милли. О Лилиан он им не расскажет, но в его жизни был еще эпизод, связанный с Францией. — Однажды страны достигли той точки, когда большая часть управляющей верхушки сменилась, пришли новые люди с новыми взглядами как на жизнь обычных граждан, так и тех, кто обладает магическими способностями. Король Шаманов уже был объявлен, а поэтому приближенные к власти решили собрать независимый саммит — первый и единственный — и позвать туда отца.       Взгляд Хао мог бы любого пронзить насквозь и убить — но только не Хану сейчас. Он обещал не говорить про маму — про Короля не было сказано ни слова.       — Он в свою очередь взял за компанию меня: общество стариков казалось ему неимоверно скучным, знакомое лицо и игривый нрав должны были скрасить пребывание, и он оказался прав: не прошло и часа с начала дискуссии, как я ворвался, запачкав грязью дорогущий ковер и перебив Премьер-министра Великобритании. Их реакция была бесценной.       — Ты был непослушным ребенком, — беззлобно заключает Милли, улыбаясь краешком рта. Столь высокий уровень важности для остального мира недостижим ее пониманию; она не представляет, как даже воюющие страны могут объявить временное перемирие из-за встречи с одним-единственным человеком. Впрочем, если он мог гарантировать им мир и процветание или же пригрозить крахом и засухой, то даже самые упертые и несгибаемые личности в конце концов смирились бы с его ролью.       Хана усмехается:       — Мне было пять, а сейчас, оглядываясь на прошлое, мне почему-то кажется, что отец предвидел невозможность договориться между сторонами и взял меня специально. Великовозрастным консерваторам было попросту стыдно ругаться с модернизированными новаторами при ребенке, а сказать Королю выставить сына за дверь, когда он уже посадил меня на коленки, не каждый бы решился, — ловкий психологический трюк, заключенный в одном жесте.       Тогда он не понимал важности своего присутствия — прижимаясь спиной к груди отца, чувствуя себя под абсолютной защитой, в окружении заботы и ласки, он в конце концов уснул, а дискуссия продолжилась на два тона тише, подведя итог, который отец и без того знал, только надев Корону. Внедрять магию в мировоззрение обычных людей необходимо было постепенно, плавно.       — Но ярче всего я запомнил нашу дорогу туда и обратно: «где я умудрился грязь найти, в феврале то?» — спросишь ты и будешь права. В реальных условиях той зимы я бы не смог ее откопать, даже постаравшись. Было холодно, повсюду лежал снег, нос и щеки краснели безжалостно, сколько бы ты ни прятал их в шарф, и в какой-то момент отец, устав или услышав мои жалобы, остановился, — Хана помнит этот подступающий страх: «Он переступил черту?».       Однажды застав отца в холодном гневе, Хана впредь опасался разделить судьбу несчастного — увидеть пронзительные глаза с плещущимся в них равнодушием, услышать низкий, но не шепотливый голос и последующие шаги отдаления — как физического, так и морального. Король не уничтожал чужие души, но ему становилось все равно, что с ними будет дальше; идеальным наказанием от него была тотальная абстрагированность, отсутствие какой-либо защиты, а во время перестройки мира с коронацией нового Короля очень многие хотели оказаться «под солнцем». Вот только не каждый под ним удерживался, решая, что доброта и альтруистичность — вещи наивные и бесконечные.       Однако вместо просьбы-приказа прекратить жаловаться, которую Хана бы уже давно услышал от матери, отец улыбнулся, указав ему куда-то под ноги — снег, составляющие его снежинки, подсвеченные энергией всего мира, словно светлячки взмывали в воздух, распадаясь небольшим фейерверком. Сугроб рядом с Ханой, скользкая дорожка возле проезжей части, даже по ошибке учтенное мороженное у ребенка неподалеку — все по велению волшебства таяло, а стоило отцу легко взмахнуть рукой, как из промерзлой почвы в казалось бы пустых клумбах начали прорезаться подснежники — такие же белые, как и королевская душа — душа Короля Духов, которую собой олицетворяет Король.       — На один день он погрузил холодный Париж в цветущую весну. Все газеты и СМИ тогда единогласно закричали: «Магия, колдовство! Аномальное потепление, скоро наступит Апокалипсис!» — люди с конца двухтысячных этим частенько бредят, — снисходительно фыркает Хана, припоминая, что в его мире очередной «Судный день» запланирован как раз через месяц, и потирает шею. — А когда мы возвращались домой, он вернул цветы обратно. Покрыв их магической пленкой, чтобы не повредить и позволить распуститься как положено весной, он спрятал их в недра земли и прикрыл свежевыпавшим снегом.       — Звучит потрясающе, — говорит Милли и, собравшись обратиться к Хао, резко передумывает, вместо этого показывая кончик языка. Забавная мордочка, от которой Хана вынужден задушить смех в кулаке…       — Я все вижу, — и коротко взвизгнуть Милли. Не развивая тему и не устраивая скандал на почве лишних гримас в его сторону, Хао отталкивается от сетки и идет по направлению к выходу, ожидаемо закрытому на увесистый замок с другой стороны.       Хана поддерживает Милли, кривясь, словно съел с десяток лимонов без сахара, и, заслышав тихий смех, протягивает ей руку. Милли принимает поддержку и небольшую ладошку, после чего они подходят к Хао.       Последнее, что замечает Хана, — ладонь Хао, мелькнувшая в районе поясницы Милли.       Они пугают прохожего. Выходя из столба огня и не сжигая все к проклятому Миру Духов, они обеспечивают лишний инфаркт молодому бегуну и будто бы не замечают шокированных восклицаний. Хао — так точно.       — Это было потрясающе, — Милли хлопает в ладоши, добавляя тише. — Вот бы еще кое-кто не был недовольной букой…       — Вот бы кое-кто прекратил пытаться доказать, что люди прекрасные и заслуживают жизни, — бесталанно пародирует наивную доброту Милли, прижимая руки к груди, и тут же резко откидывает распущенные волосы на спину. Внезапно, при наличии огромного пространства между ними, воздух электризуется, становится жестким, колючим. Зреет конфликт.       — Может мы…       — Я всего лишь сказала про красоту Парижа, — не колеблясь, Милли перебивает Хану. Попытка загасить тему летит к чертям.       — «Красоту»? Это ты называешь красотой? — он обводит рукой Марсово поле, прилегающую к нему дорогу с увеличившимся количеством машин. — Загазованность, грязь, потребительское отношение и неспособность вразумить, что люди не нужны Земле. Когда я стану Королем…       — Ты так хочешь им стать? — внезапный вопрос сбивает с толку. Хао осекается и уставляется на нее с таким видом, будто до этого ни разу не говорил ей о своих целях.       — Я шел к этому тысячу лет, и если ты думаешь, что пара милых глаз заставит меня отказаться, то ты ошибаешься, — жестко, практически в ультимативной форме сообщает ей. Капля недоверия, теплящаяся по отношению к самым близким, разрастается до небольшой лужицы, грозится вылиться в озеро. Милли не испытывает страха, ей словно наплевать.       — В таком случае, наши отношения можно закончить прямо сейчас, — отрезает резко, возвращает обидную шпильку, заставляя от неожиданности дрогнуть как Хао, так и Хану с Йо. Страха по-прежнему нет, в этот раз она не совершила прошлую ошибку — Милли взяла мобильник для связи с бабушкой. — Я думала, что ты хочешь изменить эту планету, живешь и дышишь ею, а ты просто тешишь свое эго.       — Ты с ума сошла? — опасливо холодно, Хао угрожающе щурится, не позволяя никому ни в этой жизни, ни в предыдущих выражаться с подобным пренебрежением, с которым она сделала только что.       — А как это еще назвать? — но вместо ожидаемых утешений Милли ведет плечиком — кудри щекочут голую кожу в ласках ветра. — Ты отрицаешь появление другого Короля, хотя Хана говорит, что все шаманы ему рады.       — «Все»? — он иронично приподнимает брови, надменно скалится. — Напомнить о тысячах погибших?       — В то время как ты хочешь уничтожить шесть миллиардов, Хао! — но она все равно находит что ответить. — Шесть миллиардов против пятнадцати тысяч!       — И что ты предлагаешь? Отдать мою мечту в руки какого-то неизвестного человека? — Хао не может допустить даже мысли об этом!       — Я предлагаю объединиться и исполнить эту мечту вместе! Вместе с Королем, вместе со мной, Анной, — запрещенное имя кривит ему лицо в злостном приступе, — и кем бы то ни было еще. Не зацикливаясь на том, у кого Корона.       — Это бред! — категорично, он не уступит никому. Больше нет.       — Возможно, — хоть и по тону неясно, что Милли соглашается полностью. Скорее, частично, в понимании Хао. — Но это мои мысли, и я считаю, что если этого парня, кем бы он ни был, выбрал Король Духов, то он достоин быть Королем. Ведь Король — это не только исполнивший собственную мечту, но и тот, кто претворяет в жизнь мечты других. И если ты станешь Королем-единоличником, то… — поджимает губы, немного смелости, чтобы сказать. — Мне очень жаль эту планету и тех, кто останется в живых подле тебя.       «Тех» — она не считает себя. Милли ставит точку в диалоге и возможном отношении к себе, заставляя категоричной позицией округлить в шоке рот Хану и Йо. Последний в довесок оборачивается на Милли из настоящего, как бы проверяя, стоит перед ней она-она или клон, воссозданный Мэй для утешения Анны? Потому что никто, в его понимании, не выжил бы после таких слов, сказанных в лицо Хао Асакуре, — человеку, стирающему неугодных в пыль и за меньшее.       Она поспешно уходит, воспламенившиеся кончики волос мелькают в поле зрения Хао, отбрасывая рассудком на пятьсот лет назад — когда не в меру наглая и жизнерадостная светло-рыжая особа впервые появилась в его жизни.       Эллейн.       — Так ты и есть великий и ужасный Хао Асакура, намеренно переродившийся в поселении Патчей? — мелкая, худая, можно сказать «костистая». Она дышит ему практически в пупок и беззастенчиво разглядывает своими огромными глазищами, в которых умещается не один десяток миров. Европейские, сглаженные черты лица выдают в ней иностранку, однако барьер, накрывший деревню Патчей с начала второго раунда Турнира Шаманов, позволяет понять ее и без знания родного языка. — Я о тебе наслышана.       — Раз наслышана, зачем пришла? Люди расскажут все, что посчитают нужным, — смотря на нее сверху-вниз, он скрещивает на массивной груди не менее массивные руки. Обычно одно только это заставляет смельчака дважды подумать об инстинкте самосохранения, но не ее. Девчонка, имя которой он узнает из объявления поединка, а в ее обществе увидит бывшую жену — Эну — продолжает стоять как ни в чем не бывало. Бросить бы ее на съедение каннибалам.       — Да, но они вряд ли скажут мне правду, — она покоряет вершину горы смелости, опуская перед ним голову, тянется к сумке, способной в расчлененном виде вместить ее саму, и достает несколько желтых, надорванных по краям листов, скрепленных веревкой. — Я хочу послушать тебя.       — «Послушать»? — его искреннее, невольное удивление подсказывает ей, что она на верном пути. Что-что, а вот слушать Асакуру Хао на протяжении этой жизни никто не приходил. Эллейн стала первой, так и не сообщив своего имени.       — Именно, — в тонких пальцах мелькает веточка, смоченная в чернилах — «Когда успела?» — зеленые глаза пристально впиваются в него. — Какова твоя цель на Турнире?       — Издеваешься? — мысли о каннибалах возвращаются, хоть они быстрее зубы себе сломают о ее кости, нежели смогут поживиться вожделенным кровавым мясцом. Хао рыкает, наступая, и Эллейн безотчетно отходит назад. «Осторожничает». — Ты пришла ко мне, наслушавшись сплетен, и спрашиваешь об этом? Видать, мозгами боги обделили.       Она не реагирует на оскорбление — лишь разворачивает листы к нему написанным текстом.       — Я собираю цели и мечты людей, объединяя и тем самым увеличивая шансы на их исполнение.       — Большей ереси в жизни не слышал, — почему он вообще продолжает с ней говорить? — Здесь все наивно полагают, что смогут победить, стать Королем и исполнить бредовое желание в стиле «Стать богатым, известным или решить проблемы с самооценкой» — мелочные, ничтожные. И ты считаешь, что, объединившись в группу, они увеличат свои шансы на победу?       — Нет, — она отрицательно мотает головой. — Потому что это одно желание на каждого отдельного человека, а я говорю про общую цель.       — То есть, — он считает это забавным. Подпитываясь концентрацией глупости перед собой, Хао касается подбородка, как если бы рассуждал на серьезной почве, — если я задамся единой целью «Порубить тебя на кусочки, и, скажем, насадить твое бедро на штырь возле моих покоев», вон с тем головорезом, то успех возрастет на пятьдесят процентов?       Она смаргивает, определенно не ожидав такого примера. С задержкой обретает себя и прежнее спокойствие в его присутствии.       — Да, большое количество последователей увеличивает не только шансы на достижение цели, но и продлевает срок ее существования: эгоцентричные идеи живут долго лишь в глазах ее создателя. Вот, ты, например, хочешь создать свое Королевство Шаманов…       — Мне не нужны приспешники, — отрезает сразу, безоговорочно: уже доверился однажды на свою беду — больше не повторит ошибок прошлого. А ведь девчонка говорила, что не знает про его цели. Соврала? Может, и это — лишь отвлекающий маневр?       — А когда умрешь, что случится с мечтой? — она возвращает с лихвой стопорящий вопрос. Многие говорили Хао про его скорую смерть, надменно обещали, угрожали, боялись и желали, но никогда не сообщали об этом, словно о само собой разумеющемся факте.       — Не собираюсь умирать в ближайшие пятьсот лет и кому бы то ни было доверять свою цель — тоже. Я стану Королем Шаманов, создам свое Королевство, где будут процветать магия и планета Земля и не будет злых и алчных людей, а также глупых шаманов по типу тебя. Так что иди со своей книжечкой, опрашивай себе подобных наивных дарований, пока можешь, и не удивляйся, если кто-нибудь из них под видом общей и благой цели воткнет тебе нож в спину. Ведь наивность притягательна — ее так хочется испортить.       Он уходит, советуя больше к нему не приближаться, и не замечает, как вместо печальных вздохов и сожалений Эллейн перелистывает потертые страницы в самое начало — где на первых строчках выписана ее мечта — и ставит напротив имя Хао. Совпадение найдено.       Несмотря на возможные последствия, которые не заставили себя позже ждать, она стала первой и единственной, протянувшей в последние секунды его жизни руку.       «Я исполню нашу мечту», — но так и не смогла. В последнюю их встречу Эллейн источала свет Королевы Шаманов — воодушевляющий, снисходительный к мелким огрехам других, какой-то иррационально правильный в его понимании. Именно тогда она решилась рассказать ему концовку их знакомства, смеялась, что ее предсказание сбылось.       А спустя год сбылось и предсказание Хао. Эллейн погубила собственная наивность и чужая жадность.       «Общие цели, мечты» — это всего лишь бред для утешения слабых, не способных добиться чего-то в одиночку. Недаром говорят: «Если хочешь сделать что-то хорошо — сделай это сам» — потому что никто в целом мире не сможет доподлинно понять смысл цели, ее необходимость и важность конкретно для тебя.       «Король-единоличник», — в любом другом случае он бы попросил прикусить язык или самолично бы его отрезал, но здесь…       Хао пугает Хану, едва ли не срываясь с места; Милли не могла, да и не стала бы уходить далеко. Бросать сына треклятой сестры в чужой стране — она не простит себя, если с ним что-то случится; огненная грива позволяет найти обладательницу мгновенно.       Милли сидит на корточках перед искусственным озерцом, обхватив коленки. Опавший с дерева лист кривыми волнами перечеркивает отражение, завлекая своей неуместностью. Она протягивает руку.       — Не советую, — листок на краткий миг уходит под воду, тут же взмывая вверх и прилетая в ладони Хао. Бережное отношение, магия земли, позволяющая иссушенным концам обрести прежний, живой зеленый цвет. Хао отпускает лист лететь дальше, тогда как сам садится рядом с Милли на корточки. — После пробуждения тебе опасно лезть в воду.       — Да уж, — бурчит Милли, по-детски надув одну щеку, — после него и голову толком не помоешь.       У Хао понимающе дергается край рта, но он ничего не говорит. Между ними повисает тишина, отодвигаемая разве что эфемерным слоном, которого они никак не выгонят из отношений. Упертвые, принципиальные в определенных вопросах — они понимают, что чем дальше, тем будет хуже: углы и точки соприкосновения станут острее, будут резать, пока не искромсают в кровь. Тем не менее не оставляют попыток исправить, быть рядом.       — Тебе ведь не нужно господство, — немного погодя произносит Милли, возвращаясь к наболевшему и слабо искрившему. Тихо, аккуратно, как если бы их могли подслушать.       — Именно это мне и нужно, — и он поддерживает ее тон, смотрит на возвращающуюся в состояние зеркала воду перед собой. — Чтобы построить мир, в котором не будет ни войн, ни заводов — где земля будет процветать, а духи не будут прятаться по темным подвалам, опасаясь людей.       — Но почему ты не дашь им шанс? — удачные обстоятельства с Томми, Мисато и парочкой других людей не дают благосклонного отношения к остальному человечеству. Как бы Милли ни пыталась привить ему терпимость, у нее не получалось. А теперь… теперь осталось слишком мало времени, она просто не успеет.       — Потому что это прогнившие черви, пожирающие землю, — к спокойствию прибавляется омерзение, Хао стискивает челюсть, чувствуя на кончике языка разъедающую желчь. Сплюнуть не дает разве что присутствие Милли. — Они могут только потреблять, не давая ничего взамен. Даже свершая вроде бы благое дело, они не чувствуют, как больно делают земле в угоду своим потребностям.       — А как же те, кто борется за эту планету, активисты и экологи? Или если вдруг шаманы начнут портить землю, делать что-то не так, как ты того хочешь? — ведь подобный вариант действительно возможен.       — Сожгу их, — без особой жалости и снисхождения. Хао пожимает плечами — словно прутик пополам сломать.       — Всех? Останешься один? — пытается подкопаться, найти связующую нить.       — Если понадобится — да.       — Но человек — существо соц…       — Я не человек! — молниеносно вспыхивает, сжимая кулак — Милли втягивает голову в плечи больше от громкого крика, нежели от страха смерти, чем сбивает спесь, заставляет взять себя в руки, выпустив на выдохе пар.       — Но порой даже тебе необходимо с кем-то поговорить, — проницательно замечает, принимая его чуть склоненный подбородок как извинение за несдержанность. — Что будешь делать тогда?       Хао размышляет недолго:       — Духов призову.       — Духов тех, кого ты убил? — он слышит в ее голосе сомнение. — Думаешь, получится поговорить?       — У них не будет выбора, — однако все равно стоит на своем. — Иначе они будут страдать вновь и вновь, пока не научатся уважению.       Милли качает неутешительно головой. Неисправимый упрямец.       — Они будут умирать один за другим, теряя способность сожалеть и тревожиться, в то время как ты будешь существовать вечно. Да, возможно, кто-то поменяет свою точку зрения, отношение к тебе и происходящему, но будет ли толк в том, чтобы разговаривать с самим собой в лице другого человека? Он не будет иметь ни собственного мнения, ни взглядов.       — Взгляды, отличные от моих, меня не интересуют. Их проще уничтожить, чем заморачиваться и слушать, — раздраженность сменяется пренебрежением.       — В таком случае, почему ты слушаешь меня? — однако ее вопрос заставляет повернуться. Взгляд глаза в глаза — пристальный и многословный. Хао наблюдает за отсутствием реакции, какого-либо страха или переживания, проходится по аккуратным чертам, тонкому носу, пухлым губам, которые неоднократно целовал, мысленно проводит пальцами по буйной копне рыжих волос, поражающей мягкостью и легкостью.       Ответ лежит на поверхности.       — Потому что не могу тебя убить.       Равно как и Анну из-за шаманского союза, Хану, Йо по другой причине и остальных, перечисленных в ее списке. Вот только Йо ни разу не видел за все мелькнувшее время, как Хао путешествует с кем-то из них не по своей прихоти, застегивает платья, сам переодевается в одежду людей, о которых ему противно думать.       В свою очередь, видя перед собой одного Асакуру и не зная о существовании невидимого другого, Милли мысленно добавляет и многочисленные прогулки под луной, их продолжительные разговоры — не монологи — как ради нее он попробовал многое — тот же кофе, например, черный, без грамма сахара — и однажды хлебнул ее собственного, едва не поперхнувшись. Ко всему прочему она вспоминает ее официальное знакомство с Маркусом и Опачо, как по сей день они продолжают звать ее «Госпожой», когда он является для них «Господином».       «Потому что не могу тебя убить», — конечно же, она не ловит его на лжи.       — Да? А мне казалось, что тебе со мной интересно, — Милли поддерживает версию Хао, в голосе проскакивают озорные нотки. Она поднимается с травы, поправляя длинную юбку сарафана, разглаживает складки и как бы невзначай добавляет. — Ведь я имею мнение, отличное от твоего, и тебе действительно интересно меня слушать.       После чего возвращается к Хане. Хао, немного погодя, поднимается следом.       — Раз уж мы все разрешили, то предлагаю отправиться на поиски кофейни! — она упирает кулаки в бока, готовая свернуть горы и скатиться с них с громким воплем радости.       — Мы можем просто переместиться при помощи магии? — Хана отрывается от изучения карты — пусть он был здесь целых два раза (и то, первый не в счет по праву возраста), все эти маленькие улочки, их названия на французском, а также нелюбовь французов к английском языку могут впоследствии выйти им боком, потеряются и все тут.       Милли отмахивается:       — Да кому нужны эти перемещения!       — Обратно пешком пойдешь, — обещает Хао.       — …впрочем, не так уж сильно они нам и не не-нужны, — не сбивая темпа и детского восторга, Милли переобувается в своем мнении. Хао ведь может, и плевать на их недавний разговор — чисто для профилактики, подождать пару часов, а потом забрать. — Но мы же в Париже! Городе любви и романтических красок…       — В пять утра или сколько там сейчас? — подначивает Хана, демонстративно оглядываясь. Людей не прибавилось от слова совсем, но Милли, похоже, плевать.       — И что? Мы гуляем, а значит целью ставится не посетить одну точку за другой в кратчайшие сроки, а насладиться видом, иным миром и менталитетом. В общем, я устала придумывать аргументы — пошли, — беззлобно фыркает, направляясь в сторону дороги.       — Там нет пешеходного перехода, — по крайней мере, когда Хана был в Париже с Лилиан, «зебры» уже не было (или еще?), на что Милли оборачивается с миной вселенской обиды.       — Мог бы и подыграть, — бурчит она, добавляя в ситуацию немного юмора, после чего берет его за одну руку, не решаясь взять Хао за другую.       Они никогда не строили из себя пару, однако иногда, гуляя с ним где-то между Сахарой и индийскими храмами, на нее накатывало вот это бескомпромиссное, ошеломительное и просто фантастическое желание стать ближе, соприкоснуться пальцами, переплести, и идти, не думая ни о чем. К сожалению из-за присутствия Ханы, Хао может либо дернуться, либо припомнить после, а так как ни возобновления ругани, ни дальнейших любопытствований со стороны мальчишки и Анны Милли не хочет, она хватается разве что за цепочку своей маленькой сумочки.       А Хана и не против. Перепроверяя их местоположение на карте и куда примерно им нужно двигаться (еще в комнате Милли успела написать на стикере точный адрес кофейни, поэтому у него было время определить путь), он указывает направление.       — Сюда.

***

      Спустя три квартала, неожиданную выходку Милли, едва не спровоцировавшую ДТП, кучу ворчаний Хао, Хана находит их в очень странной и тем не менее забавной позе. Вернее, поза у Милли с Хао одна на двоих — он плетется рядом и все, однако реакция на них яркая и довольно забавная.       Ведь где еще во Франции вы увидите иностранцев, среди которых семилетний ребенок с картой города изредка спрашивает у прохожих на разговорном английском правильно ли они идут, при этом свободно переключаясь на родной японский, чтобы ответить рыжеволосой диве? Сама дива при этом висит вниз головой на плече парня — из-за оголтелой погони за великолепным бездомным котом, оказавшимся вовсе не бездомным, Милли едва не угодила под машину, выезжающую со двора, и теперь вынуждена лицезреть разве что асфальтовую плитку и кроссовки, которые самолично купила для Хао. Хао — странный и пугающий тип, одним взглядом посылающий куда подальше и проклинающий в спину, — потратив на нотации добрых полчаса времени, что если бы она угодила под колеса, то никакой Франции никогда бы больше не увидела (не потому, что умерла, а скорее из вредности местного «телепорта»), не нашел ничего лучше, чем ограничить шило в причинном месте путем депривации.       — И почему в нынешние времена людей нельзя сажать на поводок? — рассуждает Хао вслух, в очередной раз подкидывая Милли, чтобы не сползла с плеча.       — Почему нет? Можешь, вот только люди посчитают тебя фетишистом, — почесав кончик носа, Хана задумчиво смотрит на карту — кое-что в ней не сходится — после чего поворачивается к Хао, решая добавить. — Фетиш это…       — Я знаю, что это такое, — перебивает грубо Хао, не собираясь вдаваться в подробности — а он видит на лице мальчишки, любопытство просачивается через радужку глаз, — откуда и какой испанский стыд испытывали оба, когда внезапно Милли пришлось объяснять значение слова. К ее счастью, и пятьсот лет назад люди баловались различного рода извращениями, поэтому Хао прервал экзекуцию смущением быстрее, чем она рассчитывала.       Хана отстает, позволяя Хао пойти вперед и тем самым увидеть Милли.       — Ты как? — он приподнимает копну буйно-рыжих волос, открывая лицо порядком уставшей… нет, пожалуй, ее назвать можно несколько иначе. Словно гиперактивного ребенка заперли в комнате метр на метр без игрушек и кого-либо для общения, время начало тянуться медленнее с каждым пройденным часом. И вот многочисленные уговоры, слезы, истерики и просто мольбы вылетели в пустую, он тупо скатился по стенке и остался сидеть. Внутренняя энергия сожгла изнутри, и на место природной активности пришла выгоревшая апатия.       Милли закатывает глаза, медленно моргая для пущего эффекта.       — Прекрасно, — вряд ли поездки ранее были такими же. Милли упирается локтем Хао в спину, подпирая голову, иначе гравитация сделает свое дело, и изначально легкие волосы окажутся неподъемной ношей.       — Убери локоть, пожалуйста, — просит Хао, и Хана видит, как во вдохе в нее влетает вторая жизнь и новые силы на ругань. Вредничая и упорствуя, она с очевидным нажимом, буквально вдавливает локоть в место у позвоночника, вызывая у Хао лишь усталый вздох. — Отойди.       Командует немного жестче Хане, и стоит мальчишке увеличить расстояние между ними до метра, как огненная грива рассекает воздух ярким полумесяцем. Милли взвизгивает от неожиданности, жалея, что не отрастила ногти подлиннее и не может вцепиться ими в Хао крепче.       — Ты не в том положении, чтобы возникать, — напоследок он подкидывает ее сильнее, добиваясь нервного «ик-а» и последующего писклявого «Хорошо, я поняла», и поворачивается к Хане уже намеренно. — Куда дальше?       Хана сверяется с картой. Она его не радует.       — А, тут должен был быть, — по тому, как он спешно начинает мотать головой, что-то выискивать, из Хао вырывается рык нетерпения и досады. За что…       — У тебя была одна задача, — он потирает переносицу, игнорируя заверения Милли за спиной, что им нужно успокоиться, ничего страшного не произошло и вообще, они гуляют. — Где мы свернули не туда?       Шокированный взгляд — как знак того, что и это было упущено из вида.       — Чем ты вообще занимался?! — праведный гнев.       — Слушай, я не предлагал себя на роль идеального гида! В моем мире нет этих доисторических карт — есть банальный и удобный навигатор, который говорит и думает за тебя, где повернуть в проулке! — который Хана не терпит потому, что он — Хана, а перед ним медленно закипает Хао.       — Да уж, «не думать» — это точно про вас, — появляется пренебрежение, сгущающее в жилах кровь.       — Хао! — грозно начинает Милли.       — Виси молча, — на что он лишь отмахивается, сбивая внутри Ханы немного спесь. Мальчишка улыбается краем рта, а когда Хао его палит, резко отворачивается, — в карту смотри, а не на небо! Вспоминай давай: весь маршрут, куда мы шли и где повернули по ошибке.       Командует, так и силясь не ляпнуть: «Не бесите меня. Оба». И если Хана улавливает подогревающийся гнев, утыкаясь носом в карту, проводя пальцем до начальной точки их пути, Милли продолжает упорствовать не в самом удобном для спора положении.       — Так, мы были на Марсовом поле, шли по главной улице…       — Уме сказала, что не совсем уверена в точности адреса, она могла ошибиться с номером дома, но описала, как выглядит вывеска, — Милли начинает говорить вместе с Ханой, отчего он вскидывает подбородок, словно олень в свете машинных фар. — Хао!       Тот стискивает челюсть, не удивляя способностью к игнорированию орущего и надоедающего вопля прямо за спиной. Он жмурится, очевидно про себя крепко ругаясь — на нее, на Хану, на карту и этот чертов город, но даже стиснутой хватки на бедре Милли не хватает для ее усмирения.       — Мы прошли прямо один квартал, — осторожно возобновляет Хана, то и дело поглядывая то на закипающего Хао, то на болтающиеся ноги Милли, — потом свернули направо…       — Хао, это не имеет смысла, если Уме перепутала дом! — Милли пытается достучаться до него, больше походя на капризную девчонку лет пяти, и все же, когда не слышит ответа, ударяет его легонько ладонью по спине. — Хао, черт тебя дери, я — единственная, кто знает, как выглядит вывеска — я смогу вас провести!       — Дальше, — не готовый мириться (или разводить очередной скандал на почве того, что какая-то девчонка из команды Милли не справилась с ветром в голове, все перепутав) с тем, что они заплутали, и как-то без помощи магии им теперь предстоит выбраться, Хао повышает голос, вот-вот готовый взорваться. Милли упирает локоть ему в спину, точно помня, как его это взбесило в первый раз.       У Хао кончатся терпение. До взрыва остается две…       — Продолжай.       — М-мы… прошли перекресток, еще пару переулков…       — Она сказала, что вывеска сделана «под старину» и расписана светло-розовой краской, но ты никогда не обращаешь на такие мелочи внимание, и вам нужна я! — одна.       — Дальше.       — Если судить по карте, мы должны были выйти на небольшую площадь, а в итоге, — он показывает на заброшенный маленький внутренний двор.       — В конце концов, это моя идея, и ты не можешь оставить меня так просто болтаться! — она психует, в последний раз шлепая ладонью по спине. — Хао!       — Оценивай вид снизу! — окончательно взбесившись, он гаркает так громко, что птицы, сидящие на протянутых проводах, взмывают в небо, а Хана от неожиданности втягивает голову в плечи. Милли застывает позади него с распростертыми руками, Хана видит, как она в смятении и некотором осознании сгибает пальцы в кулаки. Вряд ли Милли добивалась именно этого.       На долгое мгновение повисает тишина, в которой слышно разве что тяжелое и тем не менее поверхностное дыхание Хао. За неимением лучшего итога — да и по мальчишке видно, что он вряд ли сейчас вспомнит на чем остановился, — Хао выхватывает у него карту, проводит глазами маршрут, игнорируя затишье сзади и абсолютный шок напополам со страхом неизвестного спереди, и раскрывает рот для уточнения.       — Классная задница, — однако совсем тихо Милли разбавляет накал. Буквально толкая Хао в ступор, она показывает, что не обижена его взрывом, да и сама считает себя виноватой. — Можно потрогать?       Уводит от чистой агрессии к коктейлю из смущения и нежелания светить близкими отношениями на глазах у постороннего.       — Нет, — рявкает Хао, все же найдя что ответить и тем самым показав успех плана: ему не хочется убивать, не хочется сбросить ее с плеча и уйти куда подальше, заречься когда-нибудь еще куда-нибудь с ней отправиться.       — Ну, — Милли театрально вздыхает, разводя руками, — на этом мой вид заканчивается.       Намекая все на то же самое, но с другой стороны. Хао инстинктивно поворачивается, как если бы она стояла позади него, а не висела на плече неподвижным грузом, Милли же скручивает длинные волосы в жгут и замечает краем глаза интересный элемент.       — Вывеска! — отвлекая Хану с Хао от прожигания карты взглядом, она указывает пальцем на небольшую дощечку, которую вряд ли удастся разглядеть с расстояния в полметра, — не то что в полных три, в каких они стоят от нее.       Хана смотрит в шоке на карту, озирается вокруг на колодец, именуемый площадью, и про себя фыркает, что у дизайнера, проектировавшего карту и в частности этот кусок в масштабе разве что один к одному, руки растут из причинного места. Хао аккуратно опускает Милли на землю, разминая затекшее плечо, а она, глупо расставив ноги и вытянув руки, чтобы не упасть, забавно выпучивает глаза.       — Обалдеть! — лицо ее красное от прилива крови, волосы взвились кудрявым колтуном — грозой любой расчески, а брови, сначала приподнятые в удивлении, злобно опускаются к переносице. Претензия адресуется никому иному как Хао. — Земля не разверзлась у меня под ногами, надо же! Я вполне могла пройти этот путь самостоятельно!       Он бросает на нее одновременно скептичный и отстраненный взгляд.       — Ты закончила? — больше никаких вспышек гнева или же раздражения. Дойдя до пункта назначения и наконец сбросив ношу, которую сам же на себя и закинул, Хао не видит смысла реагировать на претензии. Тем более, скандал — последнее, что нужно сейчас им обоим.       И все же Милли надувает щеки, краснеет уже по иной причине и задерживает дыхание. Кулачки вьются возле джинсовой юбки, как если бы она сдерживалась от смачного удара по чужой челюсти, после чего резко останавливаются.       — Теперь да, — пожелав всего наилучшего и обозвав мысленно словцом покрепче, точно зная, что Хао давно не вторгался в ее разум без разрешения, Милли бодрым шагом направляется ко входу в кофейню. Звон дверного колокольчика разносится эхом по колодцу из домов, а запах кофе, просочившийся из открытого проема, настраивает на чудные полчаса отличного времяпрепровождения.       Хане кажется, что он видит на лице Хао улыбку.

***

      Распробовав все пирожные по два раза и не сумев отойти от привычного бананового латте в сторону чего-то нового и французского, Милли выходит из кофейни, довольно потягиваясь. Остаточная сладость на языке балует своим изобилием, в желудке ощущается приятная тяжесть, а выглянувшее из-за рассеившихся облаков солнце и вовсе манит вернуться обратно, соединить два мягких кресла, в которых можно утонуть, в небольшую кровать и прикорнуть до наступления ночи. Милли выставляет ладонь козырьком над бровями, напоследок вдыхая аромат кофе с французскими специями, как ее отвлекает едва слышимая…       — Музыка! — Хао не успевает подойти, а Милли уже мчится в неизвестном направлении, ориентируясь на слух и стараясь выкинуть из восприятия мира шум машин и увеличившихся в скоплениях офисных людей. — Пошли посмотрим!       — Милли! — Хана предпринимает провальную попытку окликнуть и хотя бы затормозить ее, но она уже пересекает кирпичную арку, предназначенную для въезда машин, с другой стороны от первоначального входа, тем самым призывая поторопиться.       — А мысли о поводке приходят все чаще, — фыркает едва слышно Хао, вызывая у Ханы заметную улыбку.       Вообще, прошедшие полтора часа прошли пусть и не совсем гладко (все-таки из-за разницы в национальностях и нежелания каждой из сторон переходить на интернациональный язык общения — английский — Хао умудрился повздорить с кассиром), но в целом оставили светлые впечатления. Хана добил последние проценты зарядки на «волшебном прямоугольнике», как окрестила Милли его мобильный в изрядном шоке, потратив на оффлайновый переводчик со звуковым воспроизведением и несколько фотографий (когда еще выдастся возможность отправиться в прошлое и там, не меняя собственное будущее, наделать снимков с родной тетей на двадцать лет младше? Вот и Хана решил — вряд ли когда-нибудь еще).       Далее пошли бесконечные профитроли, бланманже (духи, Хана не уверен, что произнес правильно), макароны с разными начинками, меренги — Милли буквально заказала половину витрины, упрашивая попробовать их с Хао «хотя бы кусочек!», но в итоге уплела за обе щеки все в одно лицо. Он не понял, как начался диалог, Милли с Хао разговаривали на свои темы, не стесняясь имен и мест, которые Хана не знал или же знал отчасти (обычно это касалось именно мест), Хао не ерничал, что показалось удивительным, а под конец — не то крепкий черный кофе сделал свое дело, не то все-таки надкушенный канеле — и вовсе позволил себе несколько незлобных со стороны морали и чужого отношения шуток, чем окончательно сразил.       Правда сейчас, ловя заинтересованный в продолжении дня взгляд Ханы, он предпочитает делать вид, будто ничего такого не произошло, и, следуя за Милли, они выходят на соседнюю площадь, которую Хана, даже не смотря на карту с ее прошлым провалом, действительно может назвать площадью: небольшая территория, обложенная каменной плиткой и огороженная от проезжой части клумбами с разнообразными пахучими и не очень цветами, возле этих клумб располагаются лавочки через одну, делясь на бетонные, отлитые в причудливых волнообразных формах (сидеть зимой на них определенно не стоит), и деревянные с коваными деталями в виде витиеватых ножек и подлокотников, а возле лавочек высятся столбы, объединяя в себе фонарь и громкоговоритель, из которого льется та самая незамысловатая мелодия, привлекшая внимание Милли.       По площади рассредоточены люди — кто-то собран плотной кучкой и обсуждает последние новости на картавом и иностранном, а кто-то, поддавшись воодушевленному порыву, уносится в пляс. Именно последними вдохновляется Милли, беря Хао за запястье и утягивая в гущу событий:       — Сначала наели калорий, теперь пора сгонять!       — Из нас двоих пирожные ела только ты, — напоминает Хао, все же позволяя себя увести, буквально закинуть в центр разрозненной толпы, встать напротив Милли и принять ее ладонь.       Хана устраивается на лавочке, не без сожаления отмечая, что последний укус круассана с ветчиной и сыром был лишний. И если он не задумывается над поведением двоих, постепенно заражающихся сменившейся песней в ритме танго — вообще не слышал их разговора у озера, — то этим занимается Йо.       «Потому что не могу тебя убить», — фраза, которая должна была перечеркнуть все то хорошее, что между ними было (если было), однако вместо этого разбивающаяся о любую здравую оценку. Хао произнес ее так ровно и четко, будто не впервой при этом Милли не расстроилась, на ее лице не промелькнула хотя бы частичная боль от возможного использования — наоборот, она подыграла ему, отчего складывается ощущение, будто фраза — ложь, и Хао пытается убедить если не случайных свидетелей (вряд ли он знает про наблюдение из будущего, верно?), то самого себя.       «Потому что не могу тебя убить», — тем не менее он не взрывается, когда случайный парень врезается в него со спины, слышит смех Милли, как она отмахивается, наверняка называя это ерундой, и возобновляет диалог. Хао кивает подбородком на ногу Милли, словно что-то объясняя, а когда она делает шаг именно ей, становится очевидным — Хао имеет некоторое представление о танцах, и у него хватает желания и терпения учить этому Милли.       «Потому что не могу тебя убить», — не без заразительного смеха она подныривает ему под руку, обдает ковром пушистых кучеряшек по плечу и телу, встает перед ним и тут же отступает назад, Хао наступает следом, и в таком темпе они кружатся. То отдаляясь, то сближаясь, они держатся за руки, глядя друг другу в глаза, и Йо находит себя на мысли, что никогда не видел, чтобы Хао на кого-то так смотрел. С наигранным интересом, скучающе, озлобленно или равнодушно — да, но никогда так открыто, доверяюще.       Неужели, это и есть настоящий Хао? Без коварных планов за пазухой и желания воспользоваться ситуацией?       «Потому что не могу тебя убить», — разлетается на куски. Хао прижимает ее к себе за талию, чувствует ее дрожь как свою, ловит аромат тела с неприкрытой шеи, душа в себе желание ее лизнуть и довести до смущенного визга.       — Давай, — подначивает ее, не принимая отрицательные мотания головой за ответ.       — Не-е-ет, — Милли смешливо хнычет, тянет гласные и отчаянно не соглашается на его авантюру.       — У тебя получится, — не бросает — уверяет, Хао ускоряет темп немного странного танца, вынуждает Милли сжать сильнее его ладонь одной рукой и ткань рубашки на плече другой, сделать один шаг назад, еще, вильнуть бедрами и уже пойти на него. Раз-два, три-четыре. Милли кружится возле него, соприкасаясь с ним душой и телом в сплетенных кончиках пальцев над головой, боясь вдохнуть и все же выдыхая. Они внезапно сталкиваются грудью, ее ладонь вновь в его, а песня отзвенивает последний аккорд.       Запыхавшиеся, но бесконечно довольные, Хао позволяет себе широко улыбнуться, демонстративно-иронично комментируя:       — Ну, смогла ведь? — Милли закатывает глаза, надеясь, что это поможет сбить румянец с щек.       — Подумаешь, — детская обида. Она отбивается от его любопытства, убирая несколько волосков, прилипших к краешку рта, скрывается, поворачиваясь на пятках и готовясь увести, как привела, обратно к Хане…       «Да, нас ранят,       Больно ранят»       — Но нельзя так больше жить, — инстинктивно, зная строчки, Милли продолжает за певицей. Обращается к Хао — такому же застывшему, смотря на передающий громкоговоритель.       «Мы — лишь люди, и не можем       За грехи других судить».       — Это определенно похоже на знак, — неоднозначно бросает он, видя нарастающее воодушевление, трепет Милли. Он напрягает кончики пальцев, будто подзывая ее, и без лишних сомнений и слов она вновь оказывается перед ним — нет напряжения или неуверенности в грядущих движениях и ритме, Милли не боится запнуться или наступить на ногу Хао. Она аккуратно обвивает его шею руками, опускаясь до тихого шепота.       — Определенно, — соглашается, едва ли наклоняя голову на бок. Кто бы мог подумать, что спустя долгое время они натолкнутся на эту песню в другой стране посреди городского неофициального танцевального сборища?       «Так давай же, как и раньше,       Глянем фильм, а в выходной…»       Хана напрягает слух — голос кажется знакомым — он определенно слышал его. Вот только где?       «Выпьем пива, сходим в боулинг»       — Ты не хочешь быть со мной? — все еще шепотом, больше похоже на мурлыканье под нос, Милли вторит за певицей, личность которой определяется Йо, стоит вспомнить выпускной Анны.       — Ух ты, — только и хватает его, а глаза сами собой скашиваются влево, где немного покачиваясь из стороны в сторону, Милли так же мурлычет, слабо улыбаясь. — Как же это? В Париже?       — Узнаешь, — заманчиво обещает она, и Йо возвращается к их паре в прошлом.       «Нас ломают.       И бросают», — подключается мужская партия — в этот раз ее Йо не узнает.       — Да, ты прав — жестокий стеб, — слишком горько, откровенно.       Милли поджимает губы, заставляя задуматься: а не о них ли песня? Ведь ту, что была на выпускном, вроде как, придумала она. Быть может, и здесь заложен второй смысл, понятный им одним? Написанный о них двоих.       — Но отпустим то, что было,       Обновим свой гардероб.       Ее попытки вывести его в мир, заставить забыть о прошлом.       «Может, в кемпинг?       Или в покер?       Поедим картошки фри.       Школьный бал нас       Ожидает!»       — Так в глаза мне посмотри! — она перекатывается в силу голоса, привлекая всестороннее внимание, но не обращает на людей никакого внимания сама. Сосредотачиваясь на Хао, своих ощущениях и его, их взаимных чувствах, Милли позволяет себя медленно кружить, больше топтаться, и не дает ни на секунду пропасть улыбке со своего лица. — Жить, как в семнадцать лет,       Сможем ли мы опять?       Дай мне, прошу, ответ —       Хочу я лучше стать!       Жить, как в семнадцать лет,       Дай нам обоим шанс!       Как поступить теперь?       Хочу я быть с тобой,       Лишь с одним тобой…       «Сейчас!»       — Всегда! — единственное расхождение, которое она допускает специально. Милли тянет, пока хватает воздуха в легких, тогда как Йо понимает, что в его собственных кислорода не осталось. Затаив дыхание от красоты и грусти, перемешанных с надеждой на лучшее, от их обособленного мира, он не сразу вспоминает о необходимости дышать.       Милли срывает аплодисменты — короткие, не такие, какие были в актовом зале во время проведения выпускного, довольно редкие, зато потрясенные и откровенные. Как она сама в этот миг.       Она заправляет за ухо волосы, с цветом которых постепенно равняется милым личиком, теребит подол длинной юбки, пока Хао просто стоит и наблюдает. Вайолет действительно понятия не имеет, что он чувствует и какая магия между ними с Милли творится, пока вездесущая Мэй, Анна, ядовитая Эна не смотрят.       — Эй, а где концовка? — больше деланно, нежели всерьез, Милли крутит головой, выглядывая рупоры на фонарных столбах, но ожидаемая партия — не менее нежная, чем основная, — так и не наступает.       — Обрезали? — пожимает плечами Хао, возвращая себе прежнее амплуа и косо глядя в ответ на любопытных посторонних. На очевидный и неприятный факт Милли выпячивает нижнюю губу.       — Она тоже была хороша, — и, не разрывая соприкосновения в переплетенных пальцах, идет с ним наравных обратно. Выученная наизусть музыка накладывается определенным ритмом на дальнейшие слова. — Да, нас ранят,       Больно ранят,       Но любовь заглушит боль.       Перехватывает взгляд Хао — такой же сосредоточенный, изучающий, наслаждающийся. И пока они не дошли до мальчишки, пока их еще не могут услышать другие, она поворачивается к Хане спиной, как если бы он мог или пытался прочитать остальное по губам.       — Обними же, да покрепче       Буду я всегда с тобой.       Лишь выбери меня.       Я выбрала тебя.       Она поднимает между ними их соединенные ладони, и в коротком, совершенно мимолетном сжатии отражается все то, что не может или боится высказать открыто.       — Выбрала тебя…       Последние ноты стихают, голос захватывает ветер, затмевая собой и рассеивая, унося все дальше. Милли отпускает руки, разрывая контакт, и оборачивается, будто ничего из этого на протяжении пяти минут в самом деле не произошло.       — И все же Баррет должна была оставить последним не «Сейчас», а «Всегда», — рыжая копна откидывается на спину, Милли совершает внезапный и резкий прыжок в середину диалога, тогда как Хао невозмутимо ей подыгрывает. — Нет, ну, это же подростки? Первая любовь, максимализм, а выглядит так, будто «Да-да, сейчас мы с тобой весело затусуем, а потом — я подумаю, посмотрю на твое поведение».       Напоследок фыркает, не добиваясь и не ожидая от Хао признака согласия. Она замечает вскакивающего Хану, который смог даже с большого расстояния различить ее пение, и теперь таращится на нее во все глаза, едва ли способный закрыть рот.       — Это… было потрясающе, Милли! — он не может пристроить руки (похлопать ее? Обнять?).       — Спасибо, — она определенно скромничает.       — Нет, серьезно, не знал, что ты умеешь петь. Детские колыбельные не в счет, — добавляет Хана, и Милли приподнимает брови в изумлении — в их вселенной она не поет? То, что приносит удовольствие и вполне может стать полноценным источником заработка и частичной славы, решись она податься в театр. Интересно, чем она занимается в параллельном будущем? — Вот только голос певицы показался мне знакомым.       — Это она и пела, — встревает Хао, повергая мальчишку в еще больший шок. Тот достигает пика, лишаясь дара речи, а Милли, жестом прося закинуть рюкзак на плечо и пройтись с ней по улице, решает пояснить.       — Примерно полгода назад к нам в школу приехала небольшая группа из Америки для обучения по обмену, и одна из них — Джессика Кинэн Винн — привезла вместе с собой сценарий к мюзиклу «Смертельное влечение», основанное на одноименном фильме девяностых годов.       Хана морщит нос — на ум ничего не приходит, а значит, вряд ли он его когда-то смотрел. Милли замолкает, пропуская шумную легковушку на перекрестке, и, нежно беря Хану за руку, переходит вместе с ним дорогу. Когда шум машин позволяет открыть рот и не наглотаться при этом выхлопных газов, она продолжает:       — Переведя основные реплики на японский язык, Джессика собиралась поставить мюзикл вместе с той командой, которую соберет здесь, и преуспела: кастинг завершился в первый же день, кружок музыки за небольшую плату одолжил музыкальные инструменты, все начали учить текст, а она, совместно с актерами, назначила дату премьеры.       — Но? — спрашивает Хана. Когда все начинается гладко и идет так вплоть до самого конца, будь уверен — коварное и подлое «но» неуместно встрянет. По крайней мере, на его памяти все было именно так, за что бы кто ни брался.       — Но девушка, исполнявшая на тот момент роль Вероники — главного протагониста, сломала ногу, и премьера была поставлена под удар. Джессике пришлось проводить повторный кастинг, и если в первый раз желающих было пруд пруди, то сейчас их отпугивало важное условие — все слова и движения нужно было выучить примерно за месяц. Чтоб ты понимал, постановка в два акта длилась два часа, включала в себя огромное количество реплик Вероники, а также одиннадцать песен, оставшихся на английском языке, — теперь, произнося это вслух, Милли понимает, какой колоссальный объем работы взвалила на свои плечи. Все уверенования Хао и его попытки вразумить ее, напомнить, что она не ела уже порядка двенадцати часов, вылетали в трубу — Милли не умеет тормозить, когда воодушевление захлестывает волной. — Я буквально ночевала в актовом зале.       — Ты действительно ночевала там, — напоминает Хао сзади, отчего Милли переключается на него со снисходительно-добрым взглядом. — Что?       — Это было всего раз, — отмахивается она, не замечая поворота головы Ханы, его искреннего интереса.       — Думаю, те разы, когда я в шесть утра забирал тебя, тоже можно считать, — как бы невзначай, но все равно немного едко, он бросает, тем самым подкидывая больше доказательств в убеждение Йо: Хао есть дело до Милли. Он ее «забирал» — домой или к своим людям, контролировал, точно зная, что она находится в школе на репетиции, а также помня о, казалось бы, такой незначительной детали.       — Но я же не спала? — Милли приводит самый логичный из возможных аргументов, поведя плечиком. — Значит, это нельзя назвать ночевкой.       — У нас с тобой разные понятия о проведении ночи, — заключает Хао, после чего замолкает, вновь передавая Милли право голоса.       — Пройдя аж два прослушивания и поборовшись с Джессикой в «Кто дольше сможет кричать и при этом не фальшивить», она поздравила меня с полученной ролью…       «Но, ради всего святого, сделай что-нибудь со своими волосами», — тут же напустив на себя амплуа хамоватой стервы, она разрывает рукопожатие, демонстративно вытирая ладонь о красную юбку. Поначалу Милли не понимает такой резкой перемены — Джессика то ли от отчаяния, то ли от природы показала сперва себя как вполне миролюбивую и дружелюбную особу — а затем, получив намекающее движение бровей «вверх-вниз», до нее доходит.       Но, к сожалению, с волосами так сделать ничего и не смогла: огненные элементали имеют отличительную внешность, их волосы не теряют меламин (или что там теряют волосы по старости?), они не седеют, а также, как Милли узнала спустя пару неудавшихся попыток, не вбирают в себя краску. Она ссыпалась в раковину кусками, тогда как волосы не только возвращались к исходному яркому цвету, но и, кажется, становились ярче.       Объяснив категоричным отказом родителей, которые по правде вообще ни о чем не знали, Милли надавила на жалость, и сквозь амплуа ледяной королевы «красной Хезер» просочилось понимание. А также белая зависть, ведь сама Джессика так же была рыжей.       — Работы было море, как нам услужливо напомнил Хао, — не может не упомянуть, конечно, без злобы, со слабой улыбкой, — а когда подходила дата премьеры, Райан — он же играет парня Вероники, ДжейДи — предложил записать в студии на память несколько песен, все согласились. После выступления и перед отъездом Джессики и других ребят оставалась буквально пара дней — мы второпях, при этом не теряя качества, прогнали отобранные песни — к слову, ты услышал одну из них, под названием «Семнадцать» — а когда пришли забирать диск, оказалось, что единственный экземпляр для последующего копирования, а также исходники файлов записи пропали! — она всплескивает руками от негодования, в то время как Хао позади недвусмысленно фыркает в презрении.       — Кто-то украл — называй вещи своими именами, — видно, что всеми силами Милли не хотела разочаровываться в людях, однако Хао продолжает гнуть линию. — Иначе Джессика его нашла бы на полке в студии, а не мы обнаружили чисто случайно в Париже. Готов поспорить, что «Хочу быть твоим» мы найдем где-нибудь в Бразилии.       Логичная сторона Милли призывает ее поверить Хао, но инфантильная требует чисто на порыве подвигать головой из стороны в сторону, словно под какой-то ритм, и именно последнего она придерживается. Бразилия такая — от нее тянет танцевать.       — К сожалению, для повторной записи мы не успевали по времени, поэтому пришлось довольствоваться видео с премьеры мюзикла. Джессика расстроилась, — грустно заключает Милли, опуская, в каком истинном бешенстве была эта рыжая фурия, осознавшая, что студия записи не справилась со своей единственной задачей. Райан оттаскивал ее, но она вырывалась, едва не настучав какому-то клерку по чистой случайности. — Кстати, надо будет ей написать о том, что мы нашли.       Она оборачивается на идущего позади Хао, слыша невнятный ответ, и замолкает, на этом заканчивая рассказ.       — Так о чем был мюзикл, в итоге? — зато его возобновляет Хана, вызывая какое-то смущенное смятение. Милли сжимает руки перед собой, явно разрываясь от того, стоит ли ей вдаваться в подробности.       — Не думаю, что в твоем возрасте стоит это знать, — юлит, старается соскочить со скользкой темы.       — Вряд ли в этом мире еще есть что-то, с чем бы я косвенно или прямо не сталкивался, — он невозмутимо пожимает плечами, повергая Милли в шок — настолько сильный, что она даже запинается о собственную ногу. — Аккуратнее!       В четыре руки — Ханы и Хао — ее ставят на место, она расправляет складки платья, как если бы ничего не произошло, и возобновляет бодрый шаг, теперь отдающий нервным напряжением.       — Сколько тебе лет? — ей и раньше было любопытно, однако сейчас тема буквально вынуждает уточнить.       — Ну, — настает черед Ханы задуматься: Милли — не Элиза, да и Хао под боком для мозгового штурма исподтишка; не воспринимать потенциальную угрозу в его лице глупо и опрометчиво. — Если тебе интересно, то я определенно старше тебя, но младше Хао.       — Пф, тоже мне, — Милли издает забавный звук сплюснутыми губами, выбивая из небольшой щелки между ними воздух, отмахивается. — Любая старая развалина сейчас младше Хао…       — Спасибо, — разносится из-за спины, Хана не рискует хохотать в открытую.       — Пожалуйста, — не стесняясь и ничуть не боясь, Милли оборачивается к нему, не сбавляя темп ходьбы, улыбается и возвращается в исходную позицию. Они проходят очередной перекресток. — Это может быть какое угодно число, ведь, по факту, Хао больше тысячи лет.       — Может, хватить обсуждать так, будто меня здесь нет? — но спокойствие не длится долго. Скрещивая руки под грудью в явном раздражении, Хао безмолвно вынуждает Милли остановиться, развернуться и…       — Величайший! — она резко опускается на одно колено, сводит ладони в жесте мольбы и абсолютного благоговения, в голосе звенит возвышенный пафос и откровенный юмор. Однако Хао не смешно — привыкнув получать подобные знаки от приспешников и тех, кто жаждет урвать часть его силы, его вводит в ступор, когда Милли потакает им и при этом считает подобное некой забавой. Впрочем, отчитывать ее перед мальчишкой он не собирается. — Прости за столь неподобающее отношение к твоему опыту и мудрости!       — Встань с колен, не позорься, — процеживает сквозь стиснутые зубы, едва сохраняя внешнее хладнокровие. Милли выполняет просьбу, поднимая подбородок. Они сталкиваются взглядами — улыбка, какой бы полной на эмоции, смех или желания подействовать ему на нервы, ни была, не пропадает. Зато в глазах мелькает темнота.       — Ты знаешь, как я отношусь к тебе, и мое мнение неизменно, — произносит с неясным для Йо и Ханы смыслом, после чего разворачивается, силой туша разгорающийся огонь, полный другого чувства — знакомого лишь Хао — и возобновляет в который раз, словно ничего не произошло. — Так вот…       — Так вот, — Хане необходимо немного больше времени морально собраться. Он провожает взглядом проезжающую мимо машину, моргает. — В общем, насчет возраста можешь не переживать, да и в целом у меня психика крепкая.       Кто еще справился бы с устройством ночного клуба с нуля посреди несметного количества конкурентов и на пару с человеком, отличающимся уникальной способностью находить приключения на задницу на ровном месте, а также свербящим шилом и фонтанирующим воображением, за которым приходится записывать, решать неприятности и попросту следить? Это сейчас Тайланд, прочувствовав всю ответственность как совладелец, сбавил спесь — два года назад он был неугомонным транжирой, изрядно подбешивающим инвесторов, которых так и не удалось привлечь.       — Ну, смотри сам, — наморщив носик, Милли надеется, что позднее он не прибежит к ней ночью с бессонницей от кошмаров. — Есть условный город N, старшая школа «Вестербург Хай», и зрители наблюдают за миром Вероники Сойер — девушки, как бы это сказать…       Она щелкает пальцами, пытаясь подобрать слово.       — На английском в песне это звучало как «nerd», но я не назову тебе аналога в нашем языке.       — Задрот, — предлагает Хана, не задумываясь. — Грубовато, но иначе не объяснить. Еще можно, конечно, перевести «ошалевший фанат», как у нас в свое время называли фанатиков «Звездных войн», но зачастую язык просто заимствовал слово, без перевода. Нерд.       — Нерд, — повторяет Милли, пробуя на вкус, и возобновляет с большим воодушевлением — маленькая преграда пала. — В общем, Вероника — нерд, заучка, целью которой является выжить, получить аттестат и убраться как можно дальше. По стечению обстоятельств она помогает троице богинь всея школы — Хезер, Хезер и Хезер.       — Да ладно, всех троих? — Хана смешливо поднимает брови в вопросе.       — Они различаются по фамилиям и цветам: желтая, зеленая, красная — и вот именно последняя — героиня Джессики, — Милли мечтательно-воодушевленно вздыхает, воззряя глаза к небу и вспоминая, как на протяжении всего заучивания текста вздрагивала от раскатистого «Вероника!», потому что Джессика считала — в театре к тебе обращаются либо по имени твоего героя, либо никак, или же от гортанно-рычащего «Эй, Ронни». — Хезер Чендлер — королева улья, прекрасная и опасная, просто «фантастическая дрянь», как считает Вероника.       Немного непривычно слышать от доброй Милли подобные слова, но Хана проглатывает комментарий, не решаясь прервать.       — В благодарность за помощь они включают ее в свой круг, делают популярной в глазах других людей, а по факту — обычной девочкой на побегушках. И на одном из глупых поручений она встречает его — ДжейДи; таких людей называют очаровательными мерзавцами, и он действительно им был — в меру забавный, смешной, с непомерной харизмой и амбициями, о которых становится известно лишь в финальном акте игры. Райану удалось вдохнуть в его персонажа жизнь, потому что зрители после спектакля разрывались между любовью и ненавистью к нему, но об этом позже, — она отмахивается, как бы невзначай подогревая интерес, не выдавая интригу сразу. — Так получается, что красная Хезер плохо поступает с Вероникой, та отказывается от их снисхождения, они ругаются, и ей обещают: «В понедельник ты умрешь». От отчаяния она идет к ДжейДи и происходит…       Она крутит кистью перед собой, вновь стопорясь с описанием.       — Секс? — и вновь Хана приходит ей на помощь, в этот раз вызывая вместе с возмущением еще и румянец.       — Дети не должны об этом знать!       — Ой, брось, — он фыркает, как если бы нечто подобное было самым плевым в его жизни. — Как давно ты смотрела телевизор? Мы уже далеко не в пятидесятых… хотя для закрытой на чувства Японии такая сцена могла стать вопиющей. Как вы ее организовали, а главное… — его глаза однозначно скашиваются вправо, где позади идет Хао, не подавая признаков активного слушателя, — какова была реакция отдельных людей?       — Разумеется, никакой откровенной эротики показано не было — хоть мы и поставили ограничение по возрасту «от шестнадцати и старше», я все равно оставалась самой младшей из труппы, и втягивать меня в подробные откровенные сцены было сомнительным и опасным: учителя могли пожаловаться на нашего куратора, который фактически присутствовал только на бумаге и получил бы ни за что, — она хмурится, скрещивая руки под грудью. Мистера Такояки было очень трудно уговорить — ведь, по сути, он подписывал то, не знаю что, беря на себя материальную ответственность за реквизит и моральную — за детей, а поэтому подставлять его не хотелось никому.       Для остальных школ они объявили, что все актеры учатся в одном классе, возраст Милли нигде не афишировали, а высокий рост и природная активность в периоды стресса, которую кто-то принял за уверенность, лишь подтверждали это заявление.       А вот реакция Хао, узнавшего про сцену, была бриллиантом. Никоим образом не выдавая своих эмоций и намерений на неоднократных репетициях, уже на премьере перед самой песней он столкнулся с Райаном в гримерке и вышел вместо него на сцену. Темнота в зале и приглушенный свет софитов играли на руку, Милли сперва даже не узнала его, однако стоило подойти ближе, и она едва не пропустила собственные слова.       Отступать было некуда и некогда — на них смотрел полный зал, а установка «играть до сокрушительного провала или до ошеломительной победы» не позволяла сфальшивить или покривить душой. Напротив, непосредственное участие Хао в сцене, за естественность и живость которой Милли переживала больше всего, возвысило их актерскую игру на новый уровень — ритмичные басы, ее громкий голос, оглушающий и все же не способный перебить бой сердечного барабана в висках, жадные поцелуи, повергшие зрителей в шок.       Отбросив скромность и смущение, Милли буквально повалила Хао на доски, оседлав верхом, сняла одежду Райана, не подходящую по размеру, и скользнула языком по торсу, окончательно забывшись. Она позволила идти вслед за строчками и их смыслом, «шлепнуть, потянуть, целовать везде, везде, везде», порвав ее рубашку, «без разговоров». Его ладони обжигали кожу, а движения казались такими чертовски правильными, словно никто другой и не должен был играть ДжейДи — только он и только с ней.       Когда песня отыграла, и свет погас, Райан поменялся с ним обратно, недовольно фыркнув что-то про ненужное связывание, а Джессика еще долго смотрела на Хао с уважением и некоторым восторгом. Они покорили в том числе и ее, и Милли была безоговорочно рада — пусть мимолетный поцелуй Хао в обнаженную ключицу остаточно горел на протяжении нескольких часов.       Разумеется, об этом рассказывать Хане она не собирается.       — Вероника решает извиниться перед Хезер, ДжейДи, услышав предысторию, напрашивается с ней, а когда она отвлекается на разговоры уже в ее доме, подливает в чашку Хезер растворитель для труб.       Хана воспроизводит звук, как если бы его внезапно схватили за глотку. Имея богатое воображение, он представляет эту химическую жидкость, разъедающую небо, обжигающую язык и пищевод, корчась в гримасе отвращения. Милли поддерживающе кивает.       — Хезер умирает, а ДжейДи спихивает все на случайность, — сцена, в которой Райан еле слышно внушает ей липовое спокойствие, а она перекатывается с истерического хохота, неверия в происходящее до громкого взвизга, по мнению Джессики, была лучшей в первом акте. — В результате череды событий он убивает еще двух ее одноклассников, оправдывая это защитой и искренней любовью.       — Теперь ты в безопасности, Вероника, — в свете пурпурно-синих ламп Джейсон Дин перед ней прикасается дулом пистолета к виску, наконец обнажая личину законченного психопата. Великолепная игра, от которой бросало в дрожь даже при четком осознании; Райан — прирожденный актер.       — А после — предлагает «подорвать к чертям» весь «Вестербург Хай» вместе с учениками, запертыми внутри. Он мастерит бомбу, но Вероника намного светлее, чем ему представилось, даже несмотря на травлю, непонимание, несмотря на злость, которой веет от зеленой Хезер после смерти красной, она решает спасти их ценой собственной жизни. Она стреляет в ДжейДи из его же пистолета, и что есть мочи ковыляет прочь, схватив бомбу, однако на выходе ДжейДи ее нагоняет, — она понижает голос, тогда как перед глазами восстает театральная сцена — приглушенная музыка ревущего матча по баскетболу или чему-то еще, минимум декораций, работа света, и его ожидаемое и все же неожиданное появление перед самым носом. Запыхавшийся вроде бы после импровизированной драки, а на деле — перебежавший с одного конца сцены до другого за портьерой; он шатающейся походкой ковыляет к ней, перенимая бутафорскую бомбу.       — Живи за нас двоих, детка, ведь ты того заслуживаешь больше, чем кто-либо другой, — изменив слова предсмертной песни, не попав в ритм, Райан отходит от Милли как можно дальше и западает намного глубже — в сердца смотрящих. После спектакля женская часть аудитории ревела, возвышая нездоровую и тем не менее прекрасную любовь ДжейДи и Вероники, как бы они с Райаном ни пытались донести, что в реальной жизни все намного прозаичнее и почти никогда не приводит к хорошему концу.       — Он жертвует собой ради нее, оставляя после себя подорванный спортивный стадион и теперь уже четыре трупа на ее руках. Вероника возвращается в школу, где ее встречают непонимающие ученики…       — Выглядишь адски, — зеленая Хезер брезгливо морщится, осматривая ту с ног до головы и надеясь от зрительного контакта ничего не подцепить. Долгая и упорная работа Алисы, желающей, чтобы от ее взгляда людей передергивало с другого конца коридора, возымела успех.       — Только что оттуда, — саркастично фыркает Вероника Сойер в лице Милли и наконец отбирает у зазнавшейся и жестокой Хезер символ власти — красный бант покойной красной Хезер.       — …после чего она решает прекратить повсеместную травлю, и спектакль кончается, — завершает свой рассказ и Милли, чуть поджимая губы и давая время Хане переварить услышанное.       — Воу, — он выдыхает, разделяя то немногословие, которым Милли в будущем одаривает Йо. — Ты говорила, у вас осталась запись — можно посмотреть?       — Ну, — Милли едва снова не запинается, успевая в последний момент сохранить равновесие, раскинув нелепо руки, — если Анна разрешит.       В конце концов, возрастное ограничение было поставлено не просто так (тем более, после выступления некоторые учителя согласились, что его можно было сделать еще выше): убийства, попытки самоубийства, употребление алкоголя несовершеннолетними, мат на английском, а также множественная травля, оскорбления, не говоря уже о единичных эпизодах булимии или намерения изнасиловать. Нет, эту постановку определенно не стоит смотреть мальчишке, каким бы взрослым по мозгам и невидимому им возрасту он ни был. Обязательное условие в виде Анны, которая наверняка будет против, снижает вероятность просмотра, поэтому, когда Хана очевидно поникает от того же предположения, Милли, наоборот, приободряется.       Прости, малыш.       — Но кое-что, как и в песне, кажется мне сомнительно похожим, — не тратя время на разочарование по понятной причине (в конечном итоге, из тех же разговоров с Милли про грядущий конкурс можно сделать вывод, что она редко бывает дома будничным утром. Не то чтобы Хана хочет воспользоваться ее отсутствием, однако мысль об этом греет душу), он задумчиво касается пальцами подбородка.       — Что? — Милли с удивлением отмечает, как они пешим, неторопливым шагом прошли не одну улицу и из центрального района вышли в спальный — огромная зеленая полоса посреди расширенной дороги, каменная пешеходная дорожка манит, и она зазывает свернуть.       Солнце припекает затылок, пусть Милли и не чувствует благодаря пробуждению перепада температуры, она определяет комфорт по Хане: мальчишка больше не вздрагивает от дуновения ветерка, полностью расслаблен.       Напоследок она бросает взгляд на Хао — и если по тихому поведению можно сказать, что он погружен в собственные мысли, то мгновенная реакция, поднятый подбородок с немым вопросом в глазах, доказывают обратное. Он слышит и слушает, просто не считает необходимым встревать или дополнять.       — Неужели ты не видишь некой параллели между этим спектаклем, его сюжетом, и собственной жизнью с участием местного Волдеморта и неважно, что ты не оценишь отсылку, — «тот, кого нельзя называть» — Хао определенно устроил бы скандал, укажи Хана на него прямо или косвенно.       И благо, даже несмотря на очевидное непонимание названного имени, до Милли доходит иными путями и сравнениями, через призму ее же слов: обособленная девушка, желание стать популярной, пойти за более успешными и удачливыми девчонками, очаровательный мерзавец — под описание на ум приходит лишь Хао, а убитые им Нина и неизвестно кто еще впоследствии доводят до внутреннего возгласа отчаяния.       Уничтожить «Вестербург Хай» со всеми учениками — как цель, желание Хао искоренить весь род Киоям, оставив в живых ее одну.       С другой стороны — ДжейДи так и не удалось совершить задуманное, любовь к Веронике победила искалеченное сердце и больной мозг, что не может не ободрять, так как в своих силах переубедить Хао насчет семьи Киоям Милли давно уже разочаровалась. Но пожертвовать собой? Пожертвовать мечтой создать Королевство Шаманов ради нее одной? Пф, определенно нет.       Последнюю мысль она произносит вслух. Максимально крепко натянув маску легкомысленной дурочки, не увидевшей намека, открестившейся от него, она встряхивает огненную гриву:       — По одной из фанатских теорий Вероника не выдерживает свалившегося на нее чувства вины и кончает жизнь самоубийством, — прикладывает ладонь к груди, делая голос театрально-надрывным. — Неужели ты хочешь, чтобы я прыгнула с моста?       В этот раз не выдерживает Милли. Фыркая громче, чем удается сдержать, она вжимает указательный и средний пальцы к губам, буквально вдавливает, зарождая в душе Йо сомнения.       — Прости, — она же не?..       — Нет, конечно нет, — тут же заверяет Хана, а получив убедительное «Вот и я о чем» в качестве ответа, останавливается вместе со всеми в конце зеленой аллеи.       Цветущие и пышущие яркими лепестками, листвой клумбы упираются в небольшую серебристую постройку со стеклянными дверьми, между стальными балками в качестве элемента декора виднеется название «Атриум», написанное на французском языке и благоразумно продублированное на английском.       — Торговый центр, — подсказывает Хана, пусть спешащие внутрь и из него люди подкидывают подобное предположение. Глаза Милли загораются, а воспоминание об оставшихся небольших деньгах в маленькой сумочке чиркают спичкой по желанию и искренней любви болтаться по разнообразным магазинам, разглядывая витрины.       — Пошли!       — Нет, — категорично заявляет Хао, хватая ее за запястье. Он прекрасно помнил, чем это закончилось в прошлый раз: шестью часами в толпе фанатичных людишек, скупающих всякий хлам, который уже через секунду им вряд ли понадобится и будет выброшен в леса нетронутой природы.       — Да ладно тебе. Тогда у меня была цель купить определенную вещь, и если бы я знала, что все раскупили, то не стала бы звать тебя с собой, — и все же играть на его терпении — не лучшее хобби, которое она может себе позволить. Но яркие и подсвеченные витрины так близко, манят ее, зовут. — У меня даже нет с собой столько денег, на шопинг. Быстро пройдемся по этажу и отправимся домой. Если честно, уже ноги отваливаются.       Милли встряхивает лодыжкой, чувствуя, что натерла себе косточку, и на следующие пару дней пропишет себе в качестве обуви домашние тапочки. Хао щурится, переключается на Хану — мальчишка стоит, запрокинув за голову руки, думает определенно о том же, о чем и он.       «Ты серьезно веришь, что она управится быстро?»       — Мы можем осесть где-нибудь в ресторанном дворике, взять кофе, — Хана предлагает альтернативу, которая бы его устроила. — Обещаю молчать.       — О, ну это заметно улучшает положение вещей, — ядовито подначивает, однако ловит взгляд Милли, и выдыхает. — Ладно, пошли. Только быстро.       Добавляет тут же, пусть по расплывшемуся в улыбке лицу Милли не видно принятия к сведению.       — Спасибо! — звякает счастливо она и пропадает за стеклянными дверьми, едва не потеснив женщину с ребенком. Хао же — впрочем Хана тоже недалеко ушел — остается возвести очи горе и, набравшись терпения, войти в живой поток активированного бессознательного и безотчетного.       Спустившись на несчетное количество метров вниз по эскалатору, пройдя еще одну пару стеклянных дверей, на этот раз оснащенных охранными рамками, Милли довольно вдыхает запах суеты и легкое дуновение парфюмерии, продающейся неподалеку. «Атриум» встречает их роскошью первого этажа, который по плану оказывается пятым: нежно-бежевые оттенки, перекатывающиеся с каждым следующим этажом в кипенно-белый, на стенах, кафельном полу, от которого то и дело отскакивает звон тонких каблучков юных модниц Парижа, а также проходятся очистительные машины; Милли обводит взглядом лавочки без спинок «под мрамор», ютящихся на них парней и мужей, редких детей, сидящих у тех на коленках, вдохновляется и не сдерживает восторженного «ох» от вида величественной хрустальной люстры, начинающейся огромным сводом под самым потолком и заканчивающейся водопадом из полупрозрачных нитей с нанизанными на них сверкающими бусинами размером с небольшой кулачок. Милли подходит к перилам, прослеживает блеск последних в самом низу, а заодно и как в форме колодца под ней простираются еще два этажа — огромная пропасть, вокруг которой светят люстры, пустующий центр подкидывает мысль, что в Новый год и значимые французские праздники здесь устанавливают не менее огромную ель или же статую, восхваляющую бога или животное.       Она недолго наблюдает за людьми — следы детской привычки ребенка, которому не оставалось ничего другого, — а после переключается на цель пребывания: подсвеченные диодами различных форм, витрины вобрали в себя максимум от дизайнерского искусства, и сейчас отражают новомодный лоск мебельных магазинов с их неподражаемыми громадными креслами и крохотными подушечками, последний шик и блеск модных показов мужской одежды, женской, одежды для детей, а также прилагается следом и «Лавка», как переводит сзади Хана, с игрушками для последних. Магазины буквально вытекают один из другого, строятся вереницей, привлекают влюбленные парочки, семьи, по которым видно: их ежемесячный заработок глубоко переваливает за «выше среднего». Те, что кажутся попроще, спускаются на эскалаторах вниз, но источают куда больше веселья и открытости, непредвзятости, нежели пафосные снобы, которые цыкают им в спину.       Япония — крайне закрытая страна в вопросах менталитета и выражения чувств. Это их бабушка, проникшаяся европейской культурой, мама, вышедшая за отца, у которого в роду были итальянцы с французами, учили быть открытыми, выплескивать злость, когда то было нужно, — в противном случае можно было заработать несколько невротических заболеваний или же физических, сорвавшись в неподходящий момент, — делиться радостью и искренне желать остальным того же, отталкивая зависть и игнорируя плохие эмоции со стороны других (с последним получилось явно плохо — на памяти Милли, лишь одна Сати могла полноценно пропускать мимо ушей все то, что ее не интересовало, но и у нее были нюансы). Что касается других японцев — им это чуждо, они скрывают истинные эмоции, обсуждая реальное положение вещей в узком кругу друзей или не обсуждая вообще; поэтому в торговых центрах даже не Токио, а всей Японии нельзя увидеть скривившихся лиц от появления каких-нибудь пестрых гяру или ярко выделяющихся иностранцев. И для Милли за гранью понимания подобное проявление открытой агрессии — тем более к тем, кого они видят в первый и последний раз.       С другой стороны, Милли нравится наблюдать за людьми, и нетипичное поведение привлекает как никакое другое. Поэтому парочка, только что показывающая наверняка неприличный жест в сторону ушедших, эмоционально удивляется ее полу-улыбке. Милли проходит мимо, а Хао заметно напрягается их шепоткам и возможному отрезку мыслей.       — Не обращай внимания, — провожая парочку взглядом, пока хватает шеи, Хана удивительно не вызывает в нем отторжения и еще большей злости. Дело ли в тоне, с которым он это бросил, или в его расслабленном виде в целом — мальчишка не рассчитывает на ответ, рассеянно блуждая глазами по витринам и вывескам. И что Милли в них нашла?       А вот ничего. Понадеявшись на неизведанный мир покупателей и продавцов, она с разочарованием оглядывает глянцевые картинки воочию и не находит ничего интересного. Первое впечатление было внушительным — японцы выставляют одежду и мебель, посуду и игрушки в несколько ином свете (как буквально, так и фигурально) — оно завораживало блеском, игрой цвета, однако сейчас волшебство пропало, и Милли ослепило напрасно. Интересные формы на одежде, фасоны, цветовая гамма — все оказалось таким далеким от нее и ее понимания стиля, что первым делом, стоило пройти половину первого — самого фешенебельного и, судя по всему, самого дорого — этажа, она подошла к стенду с разметкой магазинов и начала искать знакомые.       Есть! Единственный, на третьем этаже — окрыленная, она летит, впитав надежду, при этом зазывает за собой Хао, радуя тем фактом, что после они могут спуститься на четвертый или пятый этаж для обеда — оба они всецело заняты ресторанным двориком. Хао лишь закатывает глаза, не разворачивая дискуссию, а Милли находит тех самых ребят, которых ранее освистали местные снобы; предположение сбывается — нижние этажи включают в себя магазины попроще, но и людей тут намного больше, атмосфера не кажется напряжной или неловкой.       Милли сверяется с планом еще раз, подначивает, что «там она стопроцентно знает все, поэтому пройдется быстро», вприпрыжку сворачивает за угол и…       — Да как так?! — вывеска «Закрыто» царапает душу. Милли готова театрально опуститься на колени, запустить пальцы в волосы и надрывно спросить Судьбу, за что та не благосклонна, но на нее все еще смотрят, да и реакция местных вряд ли порадует своей агрессией, поэтому остается стоять, тоскливо опустив плечи.       — Не расстраивайся, — Хана ободрительно касается ее запястья. — Когда мы вернемся в Токио, я схожу с тобой по магазинам. Обойдем всю Сибую вдоль и поперек.       Вызывает короткую, больше похожую на вымученную улыбку. Она не хочет никого вынужденно держать здесь или позже в магазинах — мало кто из знакомых любит шататься мимо прилавков и вешалок, даже Анна, чей гардероб разнообразен благодаря усилиям Эны в прошлом, скептично относится к долгому шопингу. Стоит ли говорить про Хану или Хао, чье терпение, кажется, закончилось еще на входе в «Атриум»?       — Быть может, здесь еще найдется что-нибудь интересное? — невзначай, как можно проще бросает Хао, игнорируя шок сразу с двух сторон. Он не собирается говорить прямо про недовольство грустной физиономией Милли, поэтому лишь кивает на другой магазин, вроде бы торгующий такими же тряпками, какие видел в шкафу Милли сегодня.       Ее сердце тает, бьясь в воодушевлении и искренней любви к ним обоим, отчего Милли напрягающе шмыгает носом без слез и берет ладошку Ханы в свою. Она в последний раз обещает управиться быстро — то, чего не сможет выполнить при всем усердии и желании, но пока не знает об этом.       Милли продолжает скучающе скользить взглядом по витринам магазинов — мода простых обывателей, привыкших одеваться как можно зауряднее, не сильно отличается от непонятного для нее стиля и смешения цветов, встреченных ранее, — настолько, что в какую-то секунду она решает остановиться и уже сказать: «Ну их, этих парижских модниц!» — как натыкается на него.       Выделяющийся на фоне остальных, больше походящий на лавку, торгующую антиквариатом или атрибутикой сатанистов, — магазин старинных вещей отталкивает среднестатистического покупателя и привлекает покупателя искушенного. Стеклянная спереди витрина наполнена темными цветами — драпировка из черного бархата или габардина, тяжелых даже на вид тканей, сквозь которую продирается в открытых складках железный задник витрины. С одной стороны в ней стоит потертое, мрачное кресло в широкую зелено-белую полоску — потускневшее от времени или чужими руками искусственно, — на тонкой нити слева от него тянутся часы без какой-либо рамки, пожелтевшие и показывающие вариативное время, стрелки — две черные витиеватые «змейки» — не двигаются; а под часами ютится пустая птичья клетка, проржавевшая насквозь, с отколотой местами на прутьях краской, иррационально тонкие, гнутые ножки на удивление прочно стоят и удерживают массивную ношу на себе. На другой стороне витрины высится шкаф из дорогого и тяжелого дуба — его створки приоткрыты, показывая аллюзивно тонкое и хрупкое содержимое, несмотря на общий грубый внешний вид: десятки маленьких и прекрасных фарфоровых фигурок, застыв в причудливых позах, тянутся к очарованной и покоренной Милли, призывают рассмотреть ближе, да только стекло, грязные отпечатки пальцев, которые она оставляет после себя, не позволяют этого сделать столь опрометчиво. Возле шкафа стоит непримечательный искусственный куст, и лишь с первого взгляда он кажется таковым — подойдя ближе, Милли видит, как узкая, куцая макушка его расширяется к низу, а из широких и дерганных веток выползают еще более змеевито, чем стрелки на старых часах, лианы искусственного плюща — темно-зеленая, острая листва опоясывает предметы в обоих витринах, ниспадает с потолка, овивает пол опасно-прекрасным ковром, и все это дополняют не менее прекрасные и мрачные пышные темно-лиловые пионы, тут и там разбросавшие свои лепестки.       — Вау, — выдыхает Милли, не находя в себе силы на развернутый комментарий. Хао с Ханой переглядываются за ее спиной, не разделяя восторга, тогда как она бодро пропадает в атмосфере загадочности и утраченного времени. — Сейчас вернусь!       Они остаются одни, Хана закидывает руки за голову, вскользь оглядывая вывеску магазина, не поддавшегося моде переводить название на английский язык: так же выполненная в стиле «под старое дерево», но на деле изготовленная из металла, огромная и массивная — такая свалится на голову, и либо убьет на месте, либо сработает хлеще всякой гильотины. Горло непроизвольно дергается от мысли об острых краях.       — Ну, — однако голос его по-прежнему бодрый, Хана не позволяет унывать от того, чего никогда не произойдет. — Думаю, мы можем спуститься в ресторанный дворик, плотно пообедать, пройтись по магазину еще раза три — глядишь, часов через пять она выйдет.       — «Пять»? — переспрашивает Хао, по тону которого нельзя определить, оскорбляет его это или вызывает другую, более светлую эмоцию. Он прикрывает веки, усмехаясь, фыркая. — О, нет, мы можем пообедать, пройтись по магазину, выйти снова в город, найти где переночевать, прийти сюда утром и возможно — возможно! — ее выгонят сотрудники за то, что она заставляет их работать сверхурочно.       Хана широко улыбается, не переходя на открытый смех — Хао определенно лучше знать, если Милли уломала его на покупку повседневной одежды. Милли же из будущего еще больше веселит Йо своей реакцией: она по-детски упирает кулаки в бока, забавно оттопырив нижнюю губу, кончики ее волос вспыхивают чисто женским недовольством, какое он видел ранее у Пирики, когда Хоро-Хоро начинал ныть о зря потраченном в магазине дне.       — Я не копуша! — только и восклицает она, демонстративно скрещивая руки под грудью и становясь в пол-оборота, горделиво вскидывает подбородок. — Я тщательно изучаю ассортимент!       — Да ладно тебе, — Йо доброжелательно подталкивает ее локтем в напыженный бок, внутренне радуясь — все отражение этого дня она вела себя по-странному тихо, не отпускала комментариев, кроме как о Судье на Турнире. — Ну Милли.       Она сдается на третий тычок со снисходительным «Ладно», точно зная, что Хао все равно ее не слышит, и ее взгляд становится вновь каким-то темновато-грустным. В Йо закрадывается сомнение; впрочем, весь их день с Хао вызывает один сплошной шквал вопросов, которые он пока не готов задать ни ей, ни, тем более, себе.       — Хао! — Милли выскакивает из магазина, словно ошпаренная — глаза горят, пальцы то и дело хватаются за его рубашку, пусть до этого она не позволяла себе подобных вольностей.       — Надо же, сейчас пойдет снег, — не раздражаясь и не намекая на присутствие посторонних, Хао тихо продолжает совместную шутку, вызывая в мальчишке благосклонность. Милли же непонимающе хлопает ресницами, но сразу отмахивается от его слов.       — Я кое-что нашла, пошли! — и бьет новый рекорд, хватая Хао за руку и настойчиво ведя в магазин. Хана ничего не говорит — напоследок оглядывая почти пустой коридор, он заходит следом.       И тут же в носу начинает щипать — внутри пыльно. Несмотря на внешнюю чистоту, отсутствие какой-либо грязи на вещах и полках, даже в самых их углах, в воздухе витает тяжелый пыльный запах наравне с ладаном, норовящим то и дело вызвать обильный чих или же приступ аллергии. Хана натягивает воротник рубашки на кончик носа, если бы это могло хоть как-то помочь, исследует ассортимент: громоздкие шкафы, за которые редкие коллекционеры вполне способны отстегнуть круглые суммы разномастной валюты, перемежаются с мелкой бижутерией, сброшенной в одну шкатулку (Хана сомневается, что малахит настоящий, однако на ощупь камень холодный, жесткий). То тут, то там разбросаны напольные вазы с искусственными цветами — предмет интерьера, ничуть не отличающегося от представленного на витрине, или же выставлены на продажу, неясно. Хана осматривает еще несколько любопытных экземпляров — железную лягушку с прорезью для наверняка утерянной монетки во рту (в их мире подобные статуэтки стали дурным тоном) и увесистую пирамидку, которая оказывается своеобразным кубиком Рубика, внутри что-то звенит, — и понимает: ни на одном из них нет ценника, продавца для логичного вопроса за прилавком не оказывается. Они в магазине одни.       — Странно, — бормочет он, вытаскивая лицо из футболки и шкрябая ногтями по груди. Неприятное, давящее чувство поселяется за ребрами, пусть мальчишка не может объяснить причин его возникновения. Может, они слишком долго шли, не сбавляя темпа, и сердце решило подать сигнал «Остановись!» с запозданием? Вряд ли, это больше похоже на затишье перед бурей. Оно ему не нравится.       Хана поворачивается вокруг своей оси — магазин куда больше, чем казалось из коридора. И если его половина заставлена габаритными вещами, светильниками, на одном из которых он все же видит раздражающий тонкий слой пыли, пару стульев, сложенных один на другой, отбивает коленку о садовую фигурку кролика, перекошенной мордой которого только детей на Хэллоуин пугать, при этом оказывается свободной, чтобы лавировать и между остальными вещами, вдаваясь в их разнообразие и определенную странность, то вот половина магазина, на которую перешли Хао с Милли, будто бы отгорожена полками на железных ножках. Не удержавшись, Хана цепляет высокий цилиндр с загнутыми полями себе на макушку, проходит мимо макета скелета, разукрашенного различного рода рунами и псевдо-магической символикой, и становится по другую сторону полки. Отсутствие каких-либо перегородок позволяет увидеть вдохновленно-радостное лицо Милли, ее меланхоличную улыбку, а также скептическое, тем не менее отчего-то довольное выражение Хао. Взгляд обоих прикован к какой-то мелочевке, которую удается рассмотреть, лишь привстав на носочки.       Две заколки в форме жирафов.       — Как думаешь, ей понравится? Опачо, — добавляет Милли, упираясь ладонями в согнутые коленки. Своими словами она отбрасывает Йо мысленно к той маленькой африканской девочке, вечно крутившейся возле Хао и не чаявшей в нем души, какие бы злые и жестокие вещи ни творил ее «Господин». Он хмурится, пытаясь вспомнить, видел ли кого-нибудь из приспешников брата с ней рядом (вообще хоть кого-то), но тщетно.       Под языком копится неприятно-вязкая слюна, давит на гортань — неужели все это время она скиталась по пустыне одна? А если… Йо резко зажмуривается, до темных пятен, до боли в глазах. Нет-нет-нет, с ней определенно все в порядке! Кто-нибудь обязательно ее нашел и сдал в центр опеки, где она уже встретила или еще ждет появления приемных родителей, которые будут ее любить, заставят забыть о Турнире и произошедших во время него ужасах.       Выдыхается ровнее, Йо договаривается с самим собой, все еще не рискуя уточнять у Милли, и ставит себе пометку (какую по счету? Сотую?) в мозгу проверить или попытаться найти информацию о маленькой африканской девочке в оранжевом пончо, оставленной несколько месяцев назад в Северной Америке.       Звучит ужасно.       Тем не менее Хао раздумывает над категоричным «Нет» и саркастичным «Вещи людей для моей приспешницы» — ни один из вариантов ему не нравится, так как речь идет не о простой приспешнице. С самой их первой встречи, когда Хао нашел обезвоженную и голодную, практически умирающую в собственных экскрементах Опачо, она стала ему ближе, чем остальные, и дело не только в ее малом возрасте или абсолютной любви к нему. Но это тоже сыграло свою роль.       Вообще, на просторы Африки Хао привела почти что случайность — сильная энергетика фуреку, которую можно было бы использовать во благо будущего Королевства Шаманов, принадлежала насквозь прогнившему жрецу, и было проще убить его, уничтожить душу, нежели оставить больной мозг творить бесчинства, неоправданный геноцид людей, шаманов, животных, лишь потому что Боги наделили его по собственной глупости магическими силами. Когда Дух Огня расквитался с полоумным, и более ничего не держало Хао в выкошенном поселении, внезапный выброс слабой энергии заставил притормозить. По словам жреца, деревня была полностью уничтожена, он не пощадил никого, однако Хао прошелся по разрушенным хибарам, заглянул в каждый уголок в поиске чего-то слабого, отчаянно нуждающегося в помощи, пока не нашел ее — щуплый, костлявый комок, обтянутый кожей и рваной тряпкой вокруг бедер. Опачо трудно было назвать человеком в том состоянии, в котором она лежала под самой стеной. Ее рвало — попытка насытиться или хотя бы умалить чувство голода жухлой травой не увенчалась успехом, слабость настолько сковала мышцы, что даже на очевидный шум подошедшего возможного врага она не повернулась, не дрогнула — Хао уловил лишь изменение в редком дыхании. Дальнейшие действия были необдуманными и верными.       Маркус, не разделявший его взгляды и отношение к людям, заметно вздрогнул, стоило ему появиться перед ним с Опачо на руках. Распахнувшиеся веки, приоткрытый рот, оцепенелая поза — все в нем говорило о неприятном шоке, Маркус осмелился усомниться в правильности решения своего Господина, которого вряд ли таковым считал, взращивая с самого физического детства.       — Она же совсем ребенок! — ох, это праведное желание оградить еще не сформировавшуюся жизнь, не познавшую боли и крови, подобно остальным его «новобранцам», от грядущих сражений и смертей.       — Предпочтешь вернуть обратно? — однако встречный вопрос, полный ненависти, агрессии затыкает пуще отрезанного языка. В ту секунду Маркус первый и единственный раз был как никогда близок к смерти от руки Хао.       К счастью, он сразу понял, что дело серьезное и далеко от изначальной миссии, поэтому последующее исцеление прошло в тишине. Хао лишь раз отлучился за едой и питьем, контролировал процесс до тех пор, пока дыхание девочки не стало полноценным, а черные ресницы не дрогнули, приоткрыв глаза.       «Опачо» не было ее настоящим именем. Будучи с самого рождения никому не нужной, одиночкой, подглядывающей за другими людьми из-за ближайшего угла, она взяла себе имя одного из соплеменников — молодого и сильного парня-охотника, подарившего ей в период особого голода кусок жареного мяса и позолоченные кольца, которые она до сих пор носит на крошечных ножках. Однажды отправившись на охоту, он так и не вернулся, а Опачо осталась одна — в поселении, полном таких же брошенных, никому не нужных людей и детей, как она сама.       Находить еду Опачо позволяло прорицание, единственным минусом которого была серьезная задержка по времени: зачастую, когда она видела кусты, полные спелых, сочных ягод, они встречали ее ободранными пустыми ветками по прибытии. Оно же по итогу и спасло ее от безумства жреца — изменив инстинкту самосохранения и рискнув, она отправилась на поиски съестного намного дальше, чем обычно, а по возвращении застала поселение опустевшим наполовину. Она спряталась в хижине семьи, которой уже не существовало в памяти жреца, и если поначалу боялась выходить — стоявшие ночью и днем крики, бульканье крови и разрывание человеческой плоти доводили до паралича, приковывали к земле — то с каждым последующим днем и постепенно кончающимися припасами, Опачо утратила эту способность от навалившейся усталости, обезвоженности. Она была на грани смерти, и смерть была близка, если бы не появившийся вовремя Хао — ее «Господин».       Пожалуй, единственное, что поражало ранее и поражает Хао до сих пор — Опачо, несмотря на прошлое, голод и разруху, убийства, не ненавидела людей. Никаких — ни тех, кто плевал на нее, пока жил до жреца, ни всех последующих, о которых ей рассказывал Хао. Она находила в них лучшее, искала оправдание по типу схожей ситуации с голодом, необходимостью выживать и не позволить погибнуть любимым людям, Опачо была легкой на подъем и всегда с удовольствием слушала его истории, абсолютно наплевав на то, что они были полны крови и боли его предыдущих жизней.       Опачо источала тепло, некоторую наивность, радость — она напоминала Хао его самого в первой жизни, если бы Судьба и определенные личности не внесли в нее свои коррективы. И, возможно, именно из-за этого сходства он не прививал ей собственную ненависть, не вкладывал в разум то, что культивировал, приумножал в мозгах остальных; Хао разве что научил ее читать и писать, позволяя сидеть рядом и наблюдать за ним в момент медитаций, он неосознанно натолкнул ее на мысль обучаться, стать сильнее, «стать полезной».       Разумеется, прорицание для него было крайне необходимой вещью, и он неоднократно пользовался ей, однако Маркус, будь он неладен, раз за разом замечал просьбы Хао к Опачо не перенапрягаться — ее устремления были чересчур огромными для столь щуплого и маленького тельца. Совместными усилиями они сократили издержки по времени до пары минут, и Опачо была тому безумно рада. Но кое-чего при всем желании Хао не мог ей дать — материнской ласки.       И вот тут на сцену вышла Милли.       С присущими ей оптимизмом и гиперактивностью, она буквально влетела в жизнь Опачо, поначалу расстроив необъяснимым и быстрым порывом, чтобы он переместил Милли обратно домой. Хао хотел ее отчитать, однако увидев, как в судорожном мандраже она собирает различные детские книжки, оставшиеся после переезда из Изумо, захватывает мягкие игрушки и игрушки пластиковые, которые можно помыть, если испачкаются, он понял: Милли искренне хотела понравиться Опачо. И по их возвращении уже начавшую грустить малышку ждал интереснейший вечер, наполненный рассказами о животных, — которых она видела в Африке и которые живут на других континентах. Милли подключила всю свою энергию и театральный талант, подражая коровам, собакам, кошечкам — «О, их любит господин Хао!» — заставила его хмыкнуть на попытке спародировать бегемота на пару со слоном, и каждым ненамеренным жестом, движением, постоянным смехом дарила ей то, чего не смог дать он. Опачо полюбила Милли.       Пусть они встречались не так часто, как хотелось бы обеим, они понимали друг друга с полуслова, Милли не выпускала Опачо из объятий, пока условная «шкала нежностей» не заполнялась до конца, и даже после этого Опачо не переставала проситься к ней на колени или руки. Опачо могла подойти к Милли с абсолютно любой проблемой, которую не понимал Хао, и самой наглядной — буквально и фигурально — стал небольшой комплекс по поводу кучерявых, неаккуратных волос. Хао в принципе не волновал вопрос внешности, его волосы отрастали довольно сильно во всех жизнях, однако его чуть не хватил инфаркт, когда однажды вместо привычной кучерявой Опачо на него вылетела маленькая, едва ли узнаваемая девочка с прямыми волосами — при помощи магии пробужденного элементаля Милли использовала указательный и средний пальцы, подобно «выпрямляющим щипцам» (или как-то так она их обозвала). Опачо была на седьмом небе от счастья, Хао же взял с Милли слово не повторять эксперимент, по крайней мере — без предупреждения.       Милли развеяла комплекс чисто по-девичьи и укрепила уверенность в себе, создав небольшой клуб «кучеряшек», тем самым организовав повышенное настроение и гордо вскинутый носик на всю последующую неделю. Она точно знала, что понравится Опачо, и Хао доверял ее выбору.       Вот и сейчас, когда Милли настаивала на покупке двух глиняных заколок в виде желто-черных жирафов (к слову, эти животные вызывали неописуемый восторг у Опачо), Хао не видел особых причин для отказа. Разве что они казались хрупкими, и по неосторожности Опачо могла их сломать, отчего наверняка расстроится.       Да и привязываться к материальным вещам, пусть подаренными Милли, — не то, что он пытался в ней взрастить на протяжении этих полутора лет.       — Ладно, — однако Хао не выдерживает напора Милли, в итоге сдаваясь. Счастливая и окрыленная, она хватает побрякушки с полки, не задумываясь о цене.       — Потрясно! Это станет отличительным знаком клуба «кучеряшек», — и наконец замечает, что за прилавком продавец так и не материализовался. — Ау?       — Клуб «кучеряшек»? — спрашивает Хана.       — Неважно, — на что получает резкий ответ Хао. Еще не хватало, чтобы мальчишка узнал об отношениях Опачо и Милли.       Однако он и не вдается в расспросы — тревожное чувство в груди нарастает и распространяется по телу, заставляя то мелко подрагивать. Хана оглядывается в поисках возможной причины, пытается сосредоточиться на чужой энергии фуреку или чем-то, способном вызвать необъяснимый приступ паники, и судя по тому, как лицо Хао меняется, он тоже замечает нечто странное. Его брови хмурятся, рот кривится в просящейся наружу фразе, однако резко зрачки сужаются, в затылок отдает вибрация.       — Вы че…       — Берегись! — он валит Милли на пол, захватывает при помощи магии Хану, и в секунду, когда светлые волосы взметаются в воздух, в коридоре раздается оглушительный взрыв.       Звуковая волна сметает за собой все — стекло, железные конструкции, Хана слышит грохот чего-то тяжелого позади, и последующую за ним абсолютную тишину. Нечто громоздкое, невидимое из-за зажмуренных глаз, прилетает по виску, Милли вскрикивает, однако тело не повинуется, не вскакивает, как велит мозг. Пальцы немеют, а от ног разливается тяжесть, усталость. В ушах стоит противный писк, прерывается сердцебиением, но с каждым вздохом последний затухает, тогда как второй нарастает.       Видимо, об этом предупреждало его подсознание, а он не послушался. Дурак. Не имея возможности произнести вслух, это становится последней мыслью — темнота сгущается и обрушивается, придавливая к полу.       Хана теряет сознание, отключаясь.