Немного об Анне

      Когда Хана предложил Анне провести время с пользой для себя любимых, он не думал, что на следующий день она позовет его в небольшую фотостудию. Нет, он ничего против не имеет — будучи еще учеником старшей школы в Америке, он сам однажды поучаствовал в тематической фотосессии: наравне с «Испытанием ведром льда», отправляющим деньги в фонды нуждающихся или узконаправленных исследований, главный редактор школьной газеты реализовала свое хобби и выручила немаленькую сумму в пользу таких же нуждающихся животных. Не решаясь закидывать одноклассников ледышками, Сара заменила его на краску для боди-арта, тем самым крупно вложившись, и при этом пополнила портфолио десятками фотографий различных людей с неповторимыми эмоциями.       Целью было заснять ленточный ряд и выбрать единственное фото, в котором бы смешивались удивление, легкий страх и «та самая улыбка», когда после горячей сауны люди прыгают в холодный бассейн, подражая русским. Хана, как и остальные безумцы, должен был самостоятельно дернуть за веревку, перевернув на себя банку с краской, и пока зеленые густые капли стекали по макушке вниз, пачкали обнаженный торс (фотографии портретные), он испытывал непередаваемый спектр эмоций и при этом ощущал себя частью чего-то пусть маленького, но все же значимого. Еще не имея тогда особо средств дохода от доли в ночном клубе, он пожертвовал половину своего месячного бюджета, и забрал футболку одного из бывших Сары, которыми она услужливо предлагала стереть «всю грязь и выкинуть в мусор».       Не без тени легкой меланхолии, Хана предается ностальгии и открывает двери главного входа, больше похожего на черный. До безбашенных молодежных испытаний, плодящихся по интернету, еще далеко, да и мама вряд ли бы стала в чем-то подобном участвовать на камеру. Скорее всего — это будет семейная фотосессия под руководством одного из людей, которых она когда-то спасла.       Внутри оказывается просторно, несмотря на творческий беспорядок, начинающийся хаос и забытые нераспакованные коробки. Коридор, словно маленький и пузатый жук, расходится лапками-дверьми в разные стороны, Хана без какой-либо уточняющей информации решает пойти на звуки достаточно громкого разговора.       — Простите! — и тут же извиняется, не найдя матери в маленькой комнатушке, зато увидев одного из гримеров со спущенными штанами в незапертом туалете. Говорил он, кстати, по мобильнику, что ничуть не мешало процессу.       Выдохнув и пережив культурный шок, Хана предпринимает вторую попытку, прежде постучав. Никто не откликается, да и упавшее нечто наверняка заглушило звук. Мальчишка аккуратно просовывает голову в дверной проем и открывает дверь шире — темно-серая ткань, растянутая вдоль стены, включенные прожекторы с настроенными зонтами под мягкое освещение, снующий туда-сюда средних лет мужчина, рассматривающий что-то на дисплее цифровой камеры и бубнящий себе под нос. Хана приглядывается — за подобный экземпляр в его мире коллекционеры бы устроили драку. Мужчина замечает его, одним приподнятием бровей выражая надменность и высоту собственного роста, и вновь утыкается в экран:       — Чихиро, тут пришел ребенок, — в ответ включается фен, привлекая внимание Ханы: аляповатая и пестрая, молодая девушка-ассистент стоит возле другой, согнувшейся пополам, и пальцами растрясывает объемные светлые кучеряшки. — Чихиро!       Даже повысив голос и добавив раздражительности в тон, возглас не кажется Хане хоть сколько-нибудь угрожающим или способным перебить рев допотопного монстра, предназначенного для сушки волос.       — Я слышу, — и тем не менее ассистент возникает рядом, откидывая пару кислотно-зеленых африканских косичек на спину. Мешковатая одежда, яркий макияж глаз, подведенных снизу разве что темными мешками, и куча расчесок в жилете, состоящем из одних карманов. Она подмигивает ему и увлекает за собой. — Пошли, парень, я почти закончила с твоей матерью.       — С мамой? — он не видел здесь ни Эны, ни Анны. Чихиро подходит к девушке в коротких шортах, с видом последнего эксперта осматривает кудри, небольшие капсулы возле корней, и выставляет оценку общей картине.       — Пойдет. Поднимай голову, сделаем тебе высокий хвост, — Хана собирается повторить вопрос, однако стоит незнакомке, словно в рекламе шампуня, встряхнуть гривой и распрямиться, как ответ находится сам собой. Мальчишка так и застывает с раскрытым ртом.       — Анна? — не в состоянии поверить, Йо рассматривает броские, почти черные тени, дополненные темными стрелками и накладными ресницами. Плотно прилегающий спортивный топ и короткие шорты выдают тематику грядущей фотосессии, но больше всего, конечно же, невозможно оторваться от созерцания пышной гривы из накладных и натуральных волос, способной посоревноваться со взрывом на макаронной фабрике у Милли.       — Шея отваливается, — комментирует Анна и разминает затекшие мышцы. Объятия сына поначалу вводят в ступор, а затем приводят к ответному проявлению нежности. — Привет.       — Теперь я понял, почему ты попросила подойти к трем, — он обозначает жестом то, что видит перед собой. Разглядеть детальнее удается, когда Анна опускается рядом с ним на корточки. Не узнал бы, если бы не ткнули носом.       — Да, нам пришлось повозиться, — отвечает Анна, с легким ужасом вспоминая предыдущие пять с половиной часов. Хоть Рурк и обещал, что эта фотосессия проводится без крупного плана лица — тем самым фотограф и постановщик стирают разграничение перед потенциальными покупателями и моделями, проводя ассоциацию подтянутого тела с собой, — Чихиро по его просьбе сделала из Анны нечто невероятное и на нее непохожее. Из лишней предосторожности ли или просто потому, что ей в кайф приезжать на работу к семи утра, — неясно, зато Анна точно сможет сегодня побыть хотя бы для самой себя другим человеком.       Чихиро подкатывает к ним черное кожаное кресло, нажимает на педаль, фиксируя ножки, и кивает Анне:       — Садись. А тобой — как там тебя зовут? — сейчас займется Хаяо. Кажется, он куда-то отошел, — бросает небрежно Чихиро, вновь откинув несколько косичек назад и выбирая из ряда одинаковых, но для профессионала определенно разных, расчесок, чтобы закончить одну экзекуцию и начать другую. Нарощенные и хорошо завитые волосы предстояло не только расчесать, но и заплести в красивый, ровный хвост.       Хаяо — уж не тот ли это парень из незапертого туалета?       Комментарий про раннее знакомство обрывают длинные ноги матери. Экстремально короткие шорты никуда не делись.       — А ты будешь в этом сниматься? — как бы невзначай и все же с настороженностью спрашивает Хана.       — Да, — ответ генерирует план.       Привыкший видеть Королеву в длинных белоснежных платьях — «под стать ее положению и силе» — ему было непривычно и в какой-то степени неприятно лицезреть это… это! Пусть Анна неоднократно ходила в таких же «неподобающих» для Королевы джинсах, бриджах, коротких юбках и пижамных шортах, ее не фиксировали камеры с целью дальнейшего распространения по городу или даже стране. А если отец увидит? Если это увидит кто-то уже после ее становления Королевой и решит воспользоваться? Ладно, такой вариант маловероятен, Король скорее вздернет смельчака; Хане просто не нравятся эти шорты.       Неужели нужны еще причины, чтобы не попытаться от них избавиться?       Вроде бы в рюкзаке у него валялся маркер.       — Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю? — не вызывая подозрений, Хана заставляет ее смутиться. Хмурая складка прорезается меж светлых бровей, тем самым показывая нежелание Анны открывать глаза. Хана скидывает с плеч рюкзак — Хаяо пока так и не объявился — запускает руки в его содержимое и почти сразу находит нужное. Перманентный — идеально!       — Да? — интонация неуверенно ползет вверх. Духи, он же не попросит ее ответить тем же? — Ты вчера говорил.       — Иногда слов не достаточно — необходимо подкрепить их действиями, — сомнения закрадываются в душу, стоит Хане взять ее за лодыжку.       — Не дергайся! — Чихиро неосознанно вступает в его маленькую игру союзником. Пытаясь совладать с непослушной копной закрученных волос, она психует, требуя неукоснительно делать так, как она скажет. Анне приходится повиноваться — вжать лопатки в спинку стула, испытывая крайнюю степень напряжения. Нечто холодное касается кожи.       — Хана, что ты…?       — Не вертись! Я люблю тебя! — одновременно выпаливают Хана с Чихиро, а Анна выдыхает, не зная, на что отреагировать сперва. Она хочет открыть глаза, но Чихиро достает баллон с лаком, а поэтому веки сжимаются плотнее.       Тем временем Хана продолжает. Символ за символом он выписывает то, что разносит по груди тепло, а предвкушение реакции Анны заставляет метаться между «растает мороженным на летнем солнце» и «намылит шею за пакость». Тем не менее это нельзя назвать прямо ужасной выходкой — Хана совершал вещи и похуже, — а при учете прошлых событий, статус «Лучшая мама на свете», закрепленный черным маркером у нее на голени, должен хоть немного повысить самооценку и дать понять: не всегда и не со всеми Анна совершала ошибки.       — Что за?! — и все же, когда она обретает возможность видеть, ее эмоции однозначны. Поначалу. Затем к праведному возмущению примешивается смущение, Анна делает глубокий вдох и уже спокойнее добавляет. — Хана, тебе ведь не три, чтобы заниматься такой ерундой!       Она запинается на цифре — теперь, зная о его возрасте, пребывая в замешательстве, она при этом старается не выдать нечто из разряда «Двадцать лет, а шуточки как у первоклашки». Анна косо смотрит на Чихиро, но та, замечая надпись и не разделяя материнских чувств, обращается мегерой.       Кажется, Хана только что подкинул ей еще один аргумент не заводить детей, однако продолжительная работа с людьми в режиме цейтнота дает свои плоды: Чихиро быстро берет себя в руки, успокаивается и предлагает стереть следы ребяческой любви тем же лаком для волос, ибо «там есть спирт, а антисептик я забыла дома».       Место Хана выбрал потрясающее. Изначально он хотел написать на бедре, но тогда шорты просто бы сменили бы на чуть подлиннее, нет. Ему хочется, чтобы Анне дали лосины, и фраза, заканчивающаяся на лодыжке, была к тому ключом. Правда он не учел находчивости Чихиро.       — Что за черт? Оно не стирается! — или учел? Сбрызнув лак на салфетку, Чихиро наблюдает, как к черным иероглифам прибавляются покраснение кожи и начинающийся зуд от усердия Анны.       — Может, чем-нибудь прикроем? Гольфами там или штанами? — предлагает Анна, оставляя попытки. Ему явно достанется вечером.       — У нас все наряды расписаны по моделям, а ретушь встанет нам в копеечку, и Куросава убьет меня. Надеюсь, у Хаяо есть запасной комплект, — выразительный и пристальный взгляд Чихиро простреливает Хану насквозь. Но профессионал-стилист сейчас в ней сидит крепче, чем эмоциональный контроллер, у которого все пошло не по плану. Она неодобрительно щурится. — В следующий раз напиши открытку.       Анна ерошит ему волосы на макушке, безмолвно поддерживая Чихиро, и уходит за ней следом. Даже нагнетающее «Дома поговорим» не может убить ликование от маленькой победы и последующей улыбки.       — Хитро, — разве что появление Эны вынуждает сдержать на лице маску удивления или непонимания. Бесполезно — имея возможность наблюдать за всеми участниками издалека, она делает выводы на основе общей картины, а не чьего-то конкретного негодования или радости. Вот и сейчас она скрещивает руки под объемной грудью, как бы показывая, что притворяться бессмысленно. — Уговорами ты бы ничего не добился, а так, под угрозой срыва съемок и обещания, данного Рурку, Чихиро вынуждена сменить наряд Анне.       Конечно, под таким углом план выглядит не шибко идеальным — их могли выгнать за его шуточку, и тогда день отвлечений вылетел бы в трубу, мама бы расстроилась, а Хана почувствовал себя виноватым. Да и, судя по тому, что сказала Эна, Чихиро или фотограф, имени которого Хана не знает, знакомы больше с Рурком, а значит вести переговоры по устранению неполадки было бы некому, да и быстро вывести надпись не удалось бы, потому что…       — Спирт ведь действительно отмывает маркер с кожи, — бормочет Хана, пусть Эна различает его слова. Возможно, не с первого раза и не начисто, но буквы должны были размыться, стать блеклыми. У мамы они остались прежними, будто проникли глубже, в эпидермис, — как татуировка. Когда Хана произносит предположение вслух, Эна лишь расплывается в заговорщицкой улыбке.       — Все-таки шорты были отвратные, — бросает в него положительным ответом и растворяется прежде, чем он успевает осознать масштабность «небольшого плана» или Анна успевает ее заметить и попросить вывести из верхних слоев кожи яркие краски. В конце концов Эна имеет полную власть над телом Анны, и провернуть нечто подобное для нее — раз плюнуть.       — Хотя бы так, — комментирует Чихиро, упирая кулаки в бока. Спортивный топ остался прежней модели, но теперь другого цвета, а вот коротенькие шортики сменили плотные леггинсы, от которых Йо невольно вздрагивает.       Хоро-Хоро оказался прав. Рассматривая журнальчики для взрослых или просто останавливаясь на фотографиях фигуристых девушек, однажды он наткнулся на рекламу спортивной одежды и пытался вдолбить ему такую абсурдную мысль: на фото изображена Анна. Лица не было видно, модель стояла спиной к камере, согнув левую руку в локте и правую ногу, как если бы занималась на степ-платформе. Хрупкий аргумент в виде «У меня чутье!» разбивался о наличие кудрявых длинных волос и вопроса о том, как часто и долго он засматривался на поясницу (и не только поясницу) Анны, чтобы выдвинуть подобное предположение по одной фотографии? Рю ему намылил шею за вопиющее поведение в адрес невесты друга, а Йо лишь посетовал на недостаток в жизни Хоро-Хоро подружки.       Сейчас же, лицезрея «модель» воочию, он понимает, что шутка про тайную жизнь Анны и съемки для модных журналов, пока он на тренировке и никто не видит, оказалась правдой. И едкое чувство повторно надрать уши Хоро-Хоро за «слишком зоркий взгляд и развитую интуицию» тревожит кончики пальцев.       Он опознал ее практически по одной зад… щеки огревает, как после двух пощечин. Йо резко опускает подбородок, ускользая от любопытства Милли, и жмурится. Кажется, это то, что называют ревностью. Или идиотизмом, Йо пока не понял.       — Хаяо, наконец-то! — восклицает Чихиро, однако когда замечает вместе с модно одетым молодым парнем, штаны которого Хана ранее видел подметающими пол, мужчину немного за тридцать, степень ее эмоциональности снижается. — Здравствуйте, вы, должно быть, господин Ямагучи?       Спортивно сложенный, сдержанный в движениях и при этом преисполненный какой-то природной галантности. Будучи коренным японцем с ярко выраженными чертами лица, Ямагучи отличается смуглым оттенком кожи и плотностью мышц, выглядывающих из-под коротких рукавов футболки. На его крупном запястье виднеются часы известного бренда, а над улыбкой поработали профессионалы.       — Пожалуйста, зовите меня Тору, — вежливо просит он, пренебрегая формальностями и высокомерием, присущим моделям с его опытом. Ямагучи ставит небольшую сумку возле кожаного кресла, на котором ранее сидела Анна, и Чихиро смаргивает странное наваждение, хлопает в ладоши.       — Тору — не Тору, мистер Куросава каждого из нас на серпантин порежет, если мы не поторопимся. Хаяо, — отрывисто, властно, — отведи мальчугана-художника и господина Ямагучи в гримерную, выдай одежду, сделай из них конфетку, а я пока проверю последние детали.       И, подвинув Анну в сторону, она уносится к фотографу, продолжающему наворачивать круги в дальнем углу зала. Хана переглядывается с матерью и, пожав плечами, уходит вместе с Ямагучи и Хаяо, чувствуя на себе нервный интерес последнего. На недолгие пятнадцать минут она остается одна, а после начинается съемка.       Так как Япония — страна огромных возможностей и закрытых людей, то концепт счастливой полной семьи решили отложить сразу. Совет спортивного магазина, закупившего рекламу у фотостудии, делает упор на различный семейный состав в разномастных СМИ: если это женские журналы, то модель должна быть девушкой худого, стандартного и полного телосложения без упора на «до и после», излюбленного многими журналистами, без или вместе с ребенком, давая понять, что даже с детьми, мужем или работой можно найти минутку на себя, если мужской — то успешный по меркам психологии единомышленников мужчина с или без девушки, зазывающий, но не обвиняющий в том, что если ты не выходишь из дома и ведешь затворнический образ жизни, то всегда можно купить видеозаписи с обучающими программами и курсами для поддержки здоровья, если журнал детский, или это стенд в семейном магазине, то ценность полноценной семьи повышается, ибо совместные занятия спортом — это лишний повод отвлечься от работы и побыть рядом с близкими.       Таким образом при наличии десяти-пятнадцати моделей реклама способна охватить большую часть аудитории и если не завлечь, то заставить задуматься или посоветовать друзьям. В сравнении с тем, что творится в их мире сейчас, как люди продолжают объективизировать других людей, возвышать эталонную красоту, неизвестно по чьим критериям выверенную, Хана понимает, что данная реклама действительно направлена на людей, хотя вряд ли сыщет успеха. Различные движения, пропаганды и разборки в социальных сетях за отличное от их мнение, на которые либо не обращают внимание, либо обращают слишком много, — концепт, выраженный в фотосессии сейчас, достоин похвалы по его мнению.       Однако он задумался, и фотографу приходится несколько раз окликнуть его, прежде чем он двигается с места. Присев на корточки, Ямагучи берет Хану под мышками:       — Сейчас я подниму тебя в воздух, но, не волнуйся, я буду крепко держать, хорошо? — он сообщает это с какой-то отцовской нежностью. Мельком глядит на Куросаву, готовящегося поймать «достойные» кадры, и повторяет, что не даст Хане упасть.       Наблюдающая за ними Анна находит себя на таком же сравнении и задумывается о том, каким вообще должен быть отец Ханы? Нежным, добрым, неиспорченным наличием власти, вселяющим благоговейный трепет — потому что с иным чувством Хана бы не смог рассказывать о Короле и происходящем в Королевстве, — и при этом мужественным, сильным.       Неосознанно она примеряет сложившийся образ ко всем представителям мужского пола, которых знает и с которыми встречалась хотя бы мельком, а когда доходит до одного конкретного, беспричинно мрачнеет. Хотя почему «беспричинно»?       «Мам, прости…», — она резко скрещивает руки под грудью, не давая воспоминаниям о том вечере испортить настроение. Увы.       — Анна? — отвлекает ее Тору, как бы извиняясь безупречной улыбкой. Хана плюхается на кресло, отдыхая после тридцати сделанных снимков. — Думаю, настал наш черед.       Незаметно для всех она нервно сглатывает. Если бы Королем оказался Тору, Хана бы не смог этого скрыть, верно?       — Встаньте спиной к камере и обнимитесь, — небрежно командует Куросава, представляя картины намного ярче, чем можно воплотить в реальности. — Чуть наклонитесь вперед, взгляд глаза в глаза. Любовнее, вы же не чужие друг другу люди!       — Прошу меня простить, — тихо произносит Тору и, получив слабый кивок от Анны, опускает ладонь ей на поясницу. Она копирует его позу и поворачивает голову; Тору — не выше Рурка, а значит даже без каблуков и высокой платформы кроссовок разница в их росте выглядит гармоничной, не делает из нее ребенка на фоне мужчины. Улыбки кажутся естественными, хотя позднее ее возмутит то, как ретушер обрежет фото — по линию челюсти, оставляя воображению потенциальных клиентов возможность поставить себя на место стройной и хорошенькой модели.       Куросава просит их поменять позу трижды перед тем, как отпустить на небольшой перерыв. За пять минут они должны успеть сменить одежду, Чихиро расплетает хвост Анны, позволяя копне не-спортивно закрыть лопатки, а Тору в незамысловатом диалоге узнает возраст Ханы. Когда настает черед мальчишки разыгрывать из себя энергичного и бодрого ребенка, Тору останавливается рядом с Анной, отпивая из бутылки с водой.       — Очаровательный малой.       — Спасибо, — на автомате выдает она, чем вызывает удивление. Редкие темные брови Тору скрываются под в противовес густой рваной челкой.       — Это ваш… брат? Племянник?       — Сын, — короткий ответ, и ожидаемый отклик. Тору смотрит на нее иначе — осматривает, старается уловить отсутствующие возрастные признаки, ниточки морщин, исходя из чего Анна добавляет. — Я сделала пластику.       Потому что их ситуацию проще объяснить так, нежели рассказом о параллельных вселенных, порталах для перемещения, в которые наверняка не поверят.       — Выходит, мы с вами одного возраста? — край его рта подпрыгивает вверх, отчего у Анны создается впечатление, будто Тору ведет разговор в определенное русло.       — Может быть, — сухо обрывает, поведя плечом, которое не переставая щекочут искусственные кудряшки. — Вам есть какое-то до него дело?       Наверное, она слишком грозно и неодобрительно посмотрела, так как иной причины для обезоруженно выставленных ладоней, извиняющиеся фразы и более нервной улыбки, пытающейся казаться естественной, она не видит.       — Виноват, неужели, это так очевидно? — Анна молчит, за нее красноречиво все передает взгляд. Потерпев фиаско, Тору обреченно вздыхает. — У меня тоже есть сын семи лет. И после череды печальных событий, случившихся в нашей семье — в частности, с матерью моей жены, — он ото всех закрылся. Я пытался говорить с ним, с его сверстниками, менял график, чтобы проводить больше времени, чего только не делал — все впустую. А сегодня, увидев Хану и то, как он ладит с окружающими, умеет находить общий язык, невзирая на очевидную разницу в возрасте, я подумал…       — Что он мог бы помочь? — заканчивает Анна, чувствуя прилив стыда за первоначальную грубость и резкость.       — Да. Понимаю, звучит странно, и в любой другой ситуации я бы тоже отнесся скептически и настороженно, но я просто отчаялся, — Анна не понимает: то ли его положение вкупе с грустной миной располагают к этому, то ли из души, жаждущей, но не имеющей дополнительной возможности, помогать людям, — она не отказывает, задумывается.       — Думаю, это можно устроить, — наблюдает, как Хана под разными ракурсами прижимает к себе мяч для волейбола, ловит ее взгляд, не теряя невидимой для фотокамеры улыбки. Встрепенувшись, Тору обретает приподнятый настрой. — Но я должна предупредить вас, — тут же добавляет, чтобы не радовался заранее, — Хана довольно своевольный ребенок, и если разговор не сложится, я не смогу на него повлиять и как-то вынудить общаться.       — Конечно, я понимаю, — соглашается он, замолкая. Хана заканчивает съемку и подходит к ним.       Анна опускается перед мальчишкой на корточки:       — Нам надо будет позже с тобой поговорить.       Хана смотрит на нее, переключается на Тору позади и выдает:       — Вы уже о чем-то сговорились, да? Так и знал, что не стоит оставлять вас без присмотра.

***

      Хана подпрыгивает на носочках, потягиваясь и чуть ли не урча от удовольствия, после чего резко выдыхает, опуская руки. Неподалеку останавливается машина с молодой японкой за рулем.       Выслушав внимательно Тору и согласившись помочь, Хана ждал приезда Касуми — такой же простой и добродушной женщины в строгом деловом костюме, как ее муж, — и сейчас не без любопытства заглядывает в тонированное стекло.       На заднем сидении больше скучковался, чем сидит, мальчик, прижатый к спинке ремнями безопасности. В руках он держит плюшевого кролика, при первой же просьбе матери утыкаясь маленьким носом меж длинных ушей. Может быть, дело в затемненном стекле, разделяющем их, но Хане кажется, что цвет кожи Дайске светлый, практически болезненный, на плечах можно заметить небольшие синяки — настолько маленькие, что похожи на крупные родинки — глаза усталые, измученные, на нижних веках лежат тени, неестественные для семилетнего ребенка, который должен радоваться жизни и тому, что оба родителя его любят, осыпают вниманием и подарками.       Когда же Дайске выходит из машины, позволяя матери их представить, Хана понимает, в чем причина грустного настроения и мелких синяков. Пользуясь тенью машинного салона и тем, что родители не видят духов, на его маленьких плечах сидят два демоненка, размером с детскую ладонь. Они цепляются за ребенка лапками-клешнями, причиняя быструю и неприятную боль, шепчут в уши разные гадости, наверняка лишая по ночам сна. Хана ловит взгляд Анны, разделявшей его смятение, неуверенность от предположений и жалости, и быстрым шагом сокращает расстояние, хватает приветливо Дайске за руку.       — Приятно познакомиться. Мы отойдем ненадолго? — бросает, не удосужившись посмотреть на Касуми, и уводит Дайске на безопасное расстояние, чтобы дальнейший диалог не показался родителям странным. — Давно они тебя мучают?       Заяц — своеобразная защита от мира — опускается, Хана кивает на демонят, расценивая первоначальный ступор как замешательство. Находясь в обществе не видящих потусторонних вещей родителей и возможных одноклассников, ему необходимо время, чтобы понять, о чем говорит Хана.       — Ты их видишь? — и со слабой надеждой спросить.       — Да, — Дайске готов заплакать. После смерти бабушки — той, от которой и передалась ему участь видеть то, что другие не могут, общаться с мертвыми предками и вздрагивать от подозрительных шепотков за спиной — он не мог ни с кем поговорить, поделиться беспокойством, страхом.       Демонята пришли на подготовленную почву: будучи впечатлительным, добрым и светлым ребенком, многие духи пользовались этой добротой, растрачивали ее попусту, окунали с каждым разом, с каждой ухмылкой глубже и глубже в грязь, пока однажды на его плечах невидимым грузом не поселились они, вечно хихикающие, пожирающие эмоциональные и физические силы демоны. Они меняют форму, внешний вид, неизменным остаются лишь слова: «Люди отвратительны», «Они нас не слышат», «Они тебе не помогут, ты один».       Редкие встречи с бабушкой, звонки рассеивали и без того укореняющиеся в сознании истины, однако с ее смертью Дайске не мог им противостоять. Он стал марионеткой, безвольно плетущейся, говорящей то, что от него хотят услышать, «все равно не поверят». И вот, достигнув дна, растеряв навыки социализации и утратив интерес к заведению друзей, Дайске сталкивается с тем, кто действительно может его услышать. Грудь сдавливает от досады — даже если он видит демонят, какова вероятность, что он сможет ему помочь? Хана — такой же ребенок, как и Дайске, вряд ли у него хватит сил.       — Ты прав, у меня их нет, — говорит Хана, услышав его мысли, произнесенные с детским упреком вслух. — Но я знаю, у кого есть.       Поднимая голову, он позволяет себе усмехнуться: возникающая из густого тумана Эна не нуждается в представлении, за нее обо всем говорит аура — всепоглощающая, черная, чувство незримой опасности, следующее по пятам за ней и цепляющееся за всех, с кем она сталкивается. Она возвышается над демонятами ростом, силой, мощью, заставляет дрожать, сначала вцепиться крепче в плечи мальчишки, а затем, когда придет осознание, что Дайске ей не помеха, взмыть в воздух и пуститься наутек.       — Смотрите-ка, закуска надумала сбежать, — опасно мурлычет Эна и, не разделяя жажды к скорости, смакуя каждое мгновение до тех пор, пока маленькие и ехидные, дрожащие и жалкие призраки не лопнут на зубах, поглощенные, она огибает детей и наступает хищной кошкой. Дайске пугливо отворачивается, на всякий случай закрывая уши, но ни звука не доносится до них.       Секунда, души касается облегчение. Невидимые оковы, власть призраков, душащая в нем жизнь, спадают. Его ресницы распахиваются, сбрызнутые бисеринками слез.       — Мне очень жаль твою бабушку, но не все призраки плохие — всегда есть и будут те, кто обязательно встанет на твою защиту, — Хана берет его руку в свою, подкрепляя слова легким сжатием, и улыбка новоиспеченного друга радует сильнее восстановленной справедливости.       Касуми прикладывает соединенные ладони к губам, лишаясь способности говорить без нечленораздельных междометий. Грудная клетка трепещет, не давая спокойно вздохнуть, а тревожность, одолевающая материнский инстинкт, снедающая за бессилие и невозможность помочь, наконец отступает. Наблюдая за ней и понимая ее чувства, Анна не без гордости обнимает сына:       — Не стоит благодарности.

***

      Прогулявшись с Дайске и его родителями, отведав мороженое в небольшом кафе, они прощаются. Тору от всего сердца улыбается, надеясь, что они еще неоднократно увидятся в модельном бизнесе, Анна же уклончиво ведет плечом и наблюдает, пока белая «Тойота» не скроется за поворотом на главную улицу. Летняя веранда построена из деревянных брусьев различной формы, и уже очень скоро будет неспособна защитить от холодеющего ветра так же, как делала это от лучей солнца. Отсутствие теплых толстовок вынуждает поторапливаться, слабо ежиться, когда сквозняк считает позвонки под футболкой, тем не менее Хана продолжает размазывать остатки мороженого по блюдцу, то и дело поглядывая на Анну.       Расслабленная и довольная насыщенным днем, она сидит, откинувшись на спинку стула и прикрыв глаза, вслушивается в редкие разговоры официанта и менеджера кафе, доносящиеся из открытой нараспашку двери, и, кажется, в жизни ее нет никаких беспокойств и никакой нервотрепки. Хана прокручивает ложечку в руках, сладковатый привкус пломбира оседает на языке. Должен ли он разрушать это мгновение? В конце концов, он сам предложил ей забыть обо всем на сегодня, так к чему рушить слово?       — Говори уже, — Анна подает голос слишком внезапно. Разлепив веки, она ерошит волосы, к которым так и не смогла привыкнуть за несколько часов, и закидывает ногу на ногу, выдавая в себе слушателя. — Ты слишком долго и пристально смотрел на меня. Выкладывай.       Он виновато заминается, поджимает губы, отчего причина становится ясна сама собой. Анна отводит взгляд, не выражая ни раздражения, ни опасений — не выражая ничего, как делала нечасто, в моменты особой серьезности. Солнечные лучи медленно ползут за горизонт; это будет одна из тех холодных ночей, от которых не спасет пуховое одеяло.       — Хана, я жду.       — Я думаю о вчерашнем, — выпаливает он прежде, чем она успеет его осадить или закрыть тему. Тараторит, не глотая. — Да, знаю, я обещал тебя сегодня не тревожить, но у меня не укладывается в голове, почему…       — Я боюсь раскрывать ему душу, — произносит Анна, а легче не становится. Умные люди советовали посмотреть страху в лицо, признаться если не окружающим, то хотя бы себе: да, опасения, тревоги, повергающие в цепенящий ужас, есть, они клокочут внутри — но в случае с шаманским Альянсом и Хао это не срабатывает.       Анна скрещивает руки под грудью, давя предплечьями на живот, удерживает себя на месте, чтобы не вскочить и не начать метаться, как ее душа металась вчера, стоило Хао протянуть к ней руку, попытаться провести единение. Она не смотрит на сына, отводит взгляд, однако он терпеливо ждет объяснений.       — Я совершила множество ошибок, о которых жалею и которые скрываю не без причины. Если Хао ничего не стоит размазать меня, будучи наблюдателем, косвенным участником в наших отношениях с Милли, то просто представь на секунду, что случится, узнай он хоть каплю сверх.       Хана медлит. Пальцы уже не бегают по столу, не вертят ложку, мороженое не представляет никакого интереса, и лишь листок, грозящийся сорваться с куста от потока ветра, кажется, занимает его больше всего на свете.       — По-моему, это просто эгоизм, — он пожимает плечами, пересекается с Анной взглядами. Ее удивленный против его спокойного. — Мой вопрос состоял не в том, почему ты не можешь открыть ему душу, а почему тебе вообще есть до комментариев Хао какое-то дело. Ты рассуждаешь, как он будет думать о тебе после, боишься услышать очередной бред, который он сам себе надумал, однако забываешь о том, что можешь потерять в случае проигрыша, если Вайолет дотянет до второго раунда Турнира Шаманов, и ваш союз прекратит существование: ты потеряешь будущее.       Наверное, не будь это Хана, осмелься любой другой сказать Анне, что она эгоистична, горделива, не способна стерпеть ущемление ради благой цели, она бы набросилась на него с кулаками. Здесь же Анна молча слушает, Хана неоднократно поражал пониманием людей, заглядывал в самую их суть и подавал это под горьковато-пресным соусом правды.       — Ты настолько сосредоточена на мыслях из разряда «что, если», отчего забываешь о возможно самом главном условии отделении души — о любви, — Анна рефлекторно фыркает. Какая речь, какое нагнетание пафоса, а в итоге?       — Не все в этом мире можно решить любовью, — да и пыталась она, вот только не признается. По крайней мере — не сейчас. — Пусть хиппи не обижаются.       Хана качает головой.       — Я говорю не про обычную любовь — про любовь самоотверженную, яркую, настолько сильную, что сомнения, собственные важность и амбиции попросту меркнут, сметаются на ее пути. Как только ты прочувствуешь ее, отдашься моменту, тогда никакие страхи, никакие домыслы Хао и поведение Милли не побеспокоят тебя. Ты будешь готова на все и ко всему.       — Но ведь Милли и есть…       — Она так же входит в категорию «что, если», — обрывает ее Хана, изумляя выбором. — Ты думаешь, как этот поступок отразится на ней и ваших отношениях, ведь так называемая, «благосклонность» Хао, оказанная в создании Альянса, может породить убеждения в его человечности, возможной доброте, Милли может быть чересчур благодарна ему за это. И если вдруг после завершения союза, ты убьешь его, то вновь станешь ужасной сестрой, отобрав у нее любимого человека. Думая о Милли, ты лишь сильнее отталкиваешь Хао.       Анна закусывает нижнюю губу, тихо переваривая. Эгоизм ли это или здравый смысл? Ранее Вайолет под видом Милли упрекнула ее в том, что порой она переходит рамки разумного, готова рискнуть собой ради малознакомого человека или того, кто это не оценит. Так почему же здесь ее стопорит, и она оглядывается на слова Хао?       «Никчемная, слабая», — громом проносятся в памяти яд и проклятья. Она сжимается внутри.       Неужели ее чувства к Милли, вероятность потерять ее, Хану и остальных стоят намного ниже, чем жизни тех, кого она ранее спасала? Психологический комфорт, попытка бежать от обвинений, предпочтение бездействия…       — Думай обо мне, — предлагает Хана, видя, как осмысление диалога идет по иному руслу. Анна заметно мрачнеет, поза становится закрытой, теперь вряд ли она вообще сможет представить Милли, когда настанет черед новой тренировки. Нужно предложить альтернативу, несколько вариантов. — Или о ком-то другом.       — «Другом»? — уточняет Анна, а в голове фантомом встает очаровательная улыбка, теплый карий взгляд. Она моргает, сбрасывая наваждение, делает вид, что искусственные кудри тянут корни волос, встряхивает их быстрым движением.       — О Нине? — и Хана, подыгрывая ее неудачной игре, предлагает другую кандидатуру. — Мне кажется, провести с ней вечность в случае проигрыша — перспектива не из приятных.       Краешек ее рта подпрыгивает вверх, осмысливая иронию. А при учете того, что бежать ей будет некуда, — еще и очень опасная. Пожертвовав собой восемь лет назад, будет неприятно и обидно видеть «непутевую младшую сестру» в Мире Духов рядом спустя такое маленькое количество времени. Анна задумывается: была ли когда-то Нина растроена своим выбором? Жалела ли она, предпочтя жизнь Анны своей? Смогла ли оправдать Анна ее ожидания?       — Мам? — окликает Хана без прежней уверенности в себе и своих познаниях человеческих душ. На его лице лежит тень, вина за резкое высказывание, копирование некоторых фраз и обвинение, прославившее Хао вчера, падает на плечи внезапно, прижимает к пластиковому столику. — Прости, что назвал тебя эгоистичной.       — Ничего, я поняла, о чем ты, — словно желая как можно скорее пресечь возвращение к теме, она практически перебивает его. Мягкость вынужденная, Анна не хочет показать усталость, внутреннюю борьбу. — В конце концов, если ты не будешь беспокоиться о моем будущем, тебя самого может не стать.       В груди колет. С одной стороны это так: если умрет кто-то из родителей, он ожидаемо не появится в здешнем мире, — его выкинет в свою вселенную, оставив главную проблему в лице Вайолет без возможности прыгнуть вместе с ним; но с другой… пережив кошмар наяву, когда Королева — обожаемая и любимая мама — не откликалась на его просьбы вернуться, открыть глаза и посмотреть на него, продолжала лежать неподвижно, лишенная души, главной задачей для него теперь является не допустить повторения. Да, родиться здесь — было бы прекрасно, увидеть, как соединяются родители в любящем союзе, — потрясающе, но куда важнее — чтобы мама была жива.       Звонок мобильного отвлекает от болезненного выражения лица сына. Анна лезет в задний карман джинс, доставая телефон, тогда как Хана опускает подбородок, завешивается светлой челкой — ему необходимо время прийти в себя, через секунду он будет прежним. Обещает.       Высветившееся на экране имя пускает по позвоночнику дрожь.       — Ух ты, какие люди, — бормочет под нос, не зная, радоваться или злиться. После чего, коротко вздохнув и натянув самую радушную улыбку из возможных, она принимает вызов, прикладывая мобильник к уху. — Как там Мексика?       Одного вопроса достаточно, чтобы заставить Йо в будущем и Эну в прошлом замереть. Лишь один человек на свете, знающий номер Анны и способный телефонным звонком вынудить ее напустить на себя вид жизнерадостности и отсутствия проблем, живет в Мексике.       Оксфорд.       Кадры их прощания после выпускного, как Оксфорд выкинул обручальное кольцо в окно, решив оставить Анну и не досаждать своими чувствами, встают перед глазами. На дальнюю сторону горла неприятно давит, Йо пытается сглотнуть, но слюна оборачивается мелкими колючками. Неужели, он решил вернуться? Хана ранее ведь говорил, что не знает о нем, его нет и не было в жизни Королевы? Значит, Йо не о чем беспокоиться?       Приоткрывшийся рот Анны, исказившиеся черты лица, пока она слушает родной и наверняка размывшийся голос человека, одно время ближе которого никого и ничего не было, — все это стирает первоначальное «Нет» и делает наметки карандашом для неподвластного «Да».       — Сейчас буду, — коротко бросает она, и сердце стискивают цепи. Кровь пульсирует быстрее, температура поднимается, а ладони чересчур сухие, если потереть их друг о друга. Йо мечется в догадках: неужели, они встретятся? Именно тогда, когда Анне нужна помощь и поддержка, неужели, он почувствовал свою необходимость и решил отложить все дела, примчаться, несмотря ни на что?       Это должен был быть он, корит себя Йо. Не Оксфорд, не Хана, не бесчисленное количество духов, скрывающих еще больше скелетов по шкафам, нежели живые, а он — Йо. Он должен был увидеть чуть больше, не послушать ее отговорок, наказов и приказов не таращиться на нее так очевидно. Все то, что он неоднократно проворачивал с посторонними людьми, делая их своими друзьями, разрешая приоткрыть душу и поделиться мечтой, Йо должен был использовать на Анне, подставить плечо и защитить от нападок Хао.       Вместо этого он довольствовался иллюзией, распылялся по мелочам и радостям жизни.       — Не кори себя, — Милли аккуратно касается его запястья, не решаясь заключить в объятия. — Ты не мог всего знать.       — Да, но… — обрывается, не пробивается сквозь стиснутые зубы.       — И даже если уверен в обратном, рано подводить итоги, — заключает она, по обыкновению не говоря открыто. Йо смотрит ей в лицо, освещенное слабой улыбкой. — История еще не закончилась, и ты был далеко не последним человеком, повлиявшим на нее.       Время вокруг перепрыгивает на считанное мгновение — достаточное, чтобы Анна вместе с Ханой, ухватившись за Эну, переместились к тускнеющему зданию, статус «Академии танцев» которой рабочие разбирают по кусочкам.       С нескрываемым ужасом, Анна спешно подходит к мужчине в каске — техника безопасности, не иначе, ибо на голову вряд ли тут может что-то упасть — и буквально вбрасывает его в диалог с собой. Тот сначала отмахивается, затем, услышав кодовую фразу или угрозу прямого назначения, неохотно указывает на здание, бросает несколько слов — Хана не разбирает, ему остается тревожно ждать, пока Анна, словно оскорбившись, не возвращается наскоком обратно. Щеки ее растягивает нервная улыбка то пропадая, то снова натягиваясь, Анна явно собирается с силами, чтобы высказаться и при этом не перейти на откровенные ругательства, прикладывает мобильник к уху.       — Я думала, что когда будут уничтожать «Танцевальную академию имени Мартина Поджа» хотя бы один из Поджей будет в стране! — этот крик Хана слышит отчетливо. Йо иррационально хмурится: смятение отступает на второй план, и очередное благородство Оксфорда, позволившего разрушить достояние отца, его страсть и их совместное прошлое с Анной, выходит на первый. Он не приехал — ни ради нее, ни ради всех тех вещей, находящихся внутри. Лицо Анны внезапно застывает, с щек сходит краска, края рта уже не подпрыгивают, линия разрывается, вдох не совершается. — Значит, ты не вернешься?       Если первые минуты разговора были приторно-сладкими, злыми, возмущенными, то сейчас… что-то надламывается в Анне — очевидно, без возможности скрыть, да она и не пытается. Грудь опускается, Анна молча впитывает информацию, которую Оксфорд размеренным тоном старается до нее донести, и внезапно захлопывает мобильник. Не попрощавшись, закусив губу до отрезвляющей боли, жмурится, борясь с эмоциональной бурей, желанием перенестись на другой континент, придушить его собственноручно, обвинить во всех грехах, чтобы после — стиснуть в объятиях и поделиться кошмаром, творящимся в ее жизни, как это часто происходило чуть меньше года назад.       — Рабочие нас пропустят внутрь, мне нужно кое-что забрать, — произносит Анна неожиданно спокойно для нынешнего состояния. Не рискуя ничего ляпнуть, Хана кивает, отставая от ее молниеносной скорости и выигрывая расстояние, необходимое для безопасного диалога с Эной. Выражение лица той тоже оставляет желать лучшего: они обе надеялись на возвращение Оксфорда Поджа в жизнь Анны, недаром же Эна в первый их вечер именно о нем спросила как о потенциальном отце Ханы.       — У них что-то было?       — Нет, — совместно с мальчишкой она наблюдает за Анной. Та взлетает вверх по ступенькам, сталкивается с рабочим, не реагируя на замечание, и скрывается в стенах, подслушавших и увидевших в свое время многое, даже чересчур. — По крайней мере, не в том понимании, в котором трактуют этот вопрос. Они не целовались, не держались за ручки, но они через многое прошли. Оксфорд повлиял на Анну самым лучшим образом, практически сделав из истеричной и неконтролируемой хамки ту Анну, которую ты наблюдаешь каждый день. Он поддерживал ее, ненавязчиво оберегал, оказывался рядом в нужный момент.       Может, именно поэтому они обе понадеялись на его возвращение? Потому что он им обеим сейчас необходим?       — Оксфорд любил ее, не требуя ничего взамен, а когда понял, что тело не справляется, гормоны играют с ним злую шутку, уехал, поставив ее интересы и комфорт выше собственных.       — А мама? Она любила его? — минуя ругающихся разнорабочих, выносящих постепенно мебель, Хана осматривает то сдержанное великолепие, выложенное под потолками лепниной, которое описывает отношение к искусству каждого ученика и учителя, преподающего танцы. Помещение главного холла пронизано светом, несмотря на темнеющее небо за высоким окном и наполовину включенные лампы, через равные промежутки стоят колонны, пол проглатывает звонкий шум, позволяя ощутить себя парящим. Хана бывал в школе танцев Бьянки, но даже тамошний пафос и вычурность не могли претендовать на представленное перед ним изящество и скромность деталей.       Они проходят в узкий коридор, куда понеслась Анна, стены увешаны постерами с различных танцевальных мероприятий в тяжелых рамах «под золото». Возле одной из таких — где изображены в динамичной позе при статичной фотографии мама и высокий смуглокожий парень, они смотрят друг на друга тем самым взглядом, который Хана периодически наблюдал у себя на фото с Лилиан, — они останавливаются. Видимо, это и есть Оксфорд.       — Даже Анна не ответит тебе на этот вопрос, — произносит Эна, вспоминая их посиделки в разрушенном здании. Анна рисовала цветы по учению Оксфорда, а сама она не могла отойти от вида обручального кольца. Сколько же воды утекло…       — М, — неоднозначный звук. Хана погружается в размышления, ни капли не приближенные к происходящему между Анной и Оксфордом на самом деле. Никто понятия не имел, не мог прочувствовать — лишь увидеть магическое взаимопонимание, поддержку, какую-то ментальную связь, нерушимую расстоянием и временем.       Нас самих — наш характер, привычки, некоторые хобби — делают люди, окружающие. Неосознанно или из какой-либо корысти, они становятся частичками нас, а мы — частичками их. Мы обмениваемся опытом, приобретаем совместные воспоминания, делим эмоции на двоих, ослабляя негативные и умножая счастливые, мы эволюционируем или деградируем вместе, чтобы после, когда миссия, ниспосланная откуда-то свыше, не раскинет по разным сторонам света, общие темы сойдут на нет, и ты не останешься один, не понимая, как так произошло, где ты — а может, не твоя вина? — ошибся.       Оксфорд Подж привнес в жизнь Анны гармонию, краски. Постепенно превращаясь из раздражающей занозы в заднице в человека, без которого она не представляла день, — в умного, понимающего, снисходительного до ее выходок и поддерживающего, какую бы ошибку она ни совершила.       А совершила она их много. В начале их знакомства, на протяжении всего общения, становления дружбы, в последние мгновения перед тем, как ее привычный мир рухнул, и оголилось предательство Сенсори, его чувства, предательство Милли, ее поцелуй с Хао, и ее падение в невозможности стерпеть.       Они целовались. В такси до дома Оксфорда, в звенящей тишине, когда за окном развернулся кошмар, в который она отказывалась верить и который отрицала, запретив ему разбивать ее самообман.       Истощенная, практически сломленная, она обнимает его за шею наперекор своим же словам про отношения и непозволительные чувства. В грудь бьет тупая, ноющая боль, словно наживую ломаются ребра.       — Оксфорд, — Анну трясет, он не перестает ее гладить — по спине, затылку, касается кончиками пальцев светлой косы. — Оксфорд.       Она цепляется за его рубашку, натягивает ткань.       — Оксфорд, — тихий шепот. Соприкасаются нос к носу.       — Оксфорд, — будто просьба. Ладони скользят по шее.       — Оксфорд, — мимолетный стон, срывается барьер.       Анна тянет на себя и получает стократ больше: нежности, заботы, попытки уберечь от неизбежного и вытащить из ее головы и сердца то, с чем она не в силах справиться. Он усаживает ее к себе на колени, шелестит пышной юбкой выпускного платья и отчаянно целует. Проникновенно, приоткрывая ее губы и углубляя поцелуй, он пускает по ее позвоночнику дрожь, держит крепко за плечи, уже точно зная, что этот вечер — последний совместный в их жизни, и у него нет дерзости признаться.       — Оксфорд, — он смотрит на нее слишком однозначно, будто она чего-то не знает, а расспросы Хао о взаимной симпатии не беспочвенны. — Оксфорд.       Он выпускает ее из объятий разнеженной, со сбитым дыханием и припухшими губами. Откидывается на спинку кресла, неспособный воспользоваться слабостью больше дозволенного, и кладет ладони на колени, разрывая контакт, — то единственное, что способно выдать их внешнему миру. Анна устремляется взглядом в пустоту:       — Спасибо, — выдыхает чужое дыхание, замолкая до конца пути. Какой бы дальше ни была их жизнь, Анна не сомневается: он никогда этим ее не попрекнет.       И действительно не упрекнул — по крайней мере, косвенно. Открыто Анна не спрашивала, хоть и думала, что необходимая в тот миг отдушина повлияла на его решение уехать. Интерес мог бы означать, что случившееся имеет вес, тревожит и не дает покоя, — она бы подарила ему ложную надежду, как если бы сорвалась за ним в Мексику на следующее утро.       Эне сообщать не было смысла — разговор в заброшенном здании четко дал понять: она не стала бы ее останавливать, наоборот — поспособствовала соединению пары, которой, по сути, никогда не существовало. Или?..       Анна барабанит пальцами по крышке белого рояля в ранее запертом балетном зале — зале, который Оксфорд открыл только для нее, чтобы помочь с очередным скелетом из прошлого, и который уже никогда не увидит новеньких балерин. Уперевшись локтями в ее колени, буквально повиснув на них всем корпусом, Хана смотрит на нее, необоснованно волнуясь.       — О чем думаешь? — даже такой смышленый и умный ребенок не может всегда скрывать свои истинные мотивы. Не замечая подобного в прошлом, сейчас Анна без телепатии отчетливо ловит подтекст между строк.       — «О чем»? — переспрашивает, не горя желанием выкладывать. Анна переводит взгляд на музыкальный инструмент. — О том, как мы будем тащить его домой. Оксфорд попросил сохранить рояль, так как он многое значит для него и его отца, и я не могла ему отказать.       — О, — лицо Ханы проясняется, пропадает мрачная тень, которую он умело пытался скрыть. — Эна нас переместит? Конечно, фуреку сожрет знатно, но у нее хватит на это сил…       Мальчишка оживляется, предлагая варианты, встает на ноги и оглядывает будущую задачу, тогда как Йо в стоящем музыкальном инструменте угадывает тот самый рояль, расположенный у них в гостиной. Ранее он не обращал внимание — кажется, там стоял какой-то столик с искусственными цветами? — а теперь вспомнил. Выходит, это можно расценить как прощальный подарок, если рояль важен для Оксфорда, и он по прошествии года так его и не забрал? Они больше не встречались?       — Держись крепче, — Анна призывает Хану ухватиться за рояль, сама касается его, и последнее, что успевает заметить Йо, — ее взгляд. Из-под полуопущенных ресниц виднеется светлая грусть.       Место, в котором она проводила почти все свое прошлое, останавливается здесь и не последует с ней дальше — в будущее.

***

      Разобравшись с перестановкой дома и даже сыграв незамысловатую мелодию на радость Хане, Анна возвращается в дом Йо. В целом, из-за его отъезда можно было бы вообще здесь не появляться, пригрозив обитающим призракам молчать, однако наличие Тамао по приказанию Кино и неоднозначное к тому отношение Нины вносит свои коррективы. Анна попросту боится подолгу оставлять их наедине.       Поэтому, выкроив несколько часов до отбоя (спать в отведенной комнате она наотрез отказывается), Анна снимает кроссовки в прихожей и идет к лестнице, не включив свет.       — С ума сошла? — призрачным кошмаром Нина наседает, одним своим вопросом делая из нее воришку-домушницу, решившую выйти на плевое дельце. — Тамао может увидеть тебя, не подумала?       — И что? — Анна не понимает, почему подражает ей и говорит шепотом. Нина указывает ладонью снизу-вверх, как бы демонстрируя общий образ, тогда как Анна закатывает глаза. — Подумаешь, решила побегать вечером. Не только же Йо заниматься физической подготовкой?       Видимо, Нина хотела услышать другой ответ.       — Ладно, намекну иначе. Сделай так, — она сжимает рукой воздух в паре сантиметров от распущенных волос, Анна повторяет жест и наконец улавливает суть.       — Черт, — плюхается на лестницу, втягивая шею и холодея от шороха на втором этаже.       — Анна? — привыкшая ложиться рано, Тамао в полудреме выглядывает в коридор. Сначала макушкой, а затем и всем телом, Кончи и Пончи не стремятся любопытствовать рядом, а значит вероятность быть замеченной меньше, хоть и не пропадает совсем. Появиться размалеванной куклой с диким хаосом вместо волос перед шпионом старухи, которой дай только почву для размышлений и упреков, не хотелось от слова совсем.       — У тебя всегда есть план Б, — предлагает Нина. Анна непонимающе хмурится, тогда Нина соединяет кулаки и проворачивает в разные стороны, тем самым намекая на свернутую шею и помощь в сокрытии тела. Анна оскорбляется.       — Можно хотя бы здесь я не буду беспочвенно нападать на безоружных? — пусть тогда налет казался обоснованным, Тамао могла совершить покушение на убийство по чужому приказу, сейчас Анна считает, что можно было поступить иначе, более хитро и менее травмоопасно. Ладони еще помнят не наигранную дрожь, этот ужас, который она вызвала… а ведь Анна дала клятву защищать людей.       — Дело твое, — небрежно бросает Нина. В ее фантазии сцена разворачивается на долгие часы мучений.       Тамао же, не обнаружив источника шума, как и Анны, практически слившейся с перилами, направляется в комнату. Анна решает выскочить из убежища, не дожидаясь тишины, и скрип половиц выдает ее.       — А? — окончательно проснувшись и насторожившись, Тамао торопливо обходит весь второй этаж, заглядывает на лестницу, спустившись на несколько ступенек вниз, но никого не находит. Она прижимает руки к груди, в лодыжки бьет сквозняк, и утешает себя разыгравшимся воображением или шутками призраков-пройдох, жестокость которых в этом вопросе уже успела ее поразить.       Не дыша, Анна прислушивается к неразборчивому бормотанию, рваной цепочке шагов и тому, как седзи закрываются за Тамао. Сердце колотится, словно она вновь участвует в миссии, одним из приоритетов которой является «Не попасться!», Анна проводит языком по губам, ее зрачки расширены, глаза быстрее привыкают к темноте в условиях стресса. Она поднимается с колен, в этот раз убедившись, что Тамао больше нет никакого до нее дела, ее комната находится в другом конце коридора, и все же Анна не рискует вновь выйти. По крайней мере… как это принято у людей.       Окно — лучшее средство для входа и выхода! Может, она и вправду в глубине души воришка-домушница?       Смешок обрывается в зачатке. Анна поворачивается к двери спиной и понимает, чья это комната. Сложенный матрас со снятым бельем еще долго не увидит владельца, потрепанный проигрыватель стоит в углу, а рядом высится парадоксально аккуратная стопка с виниловыми дисками, провод для отсутствующих наушников тянется в никуда, повсюду развешены плакаты с регги-исполнителями, в том числе и Боб — имя любимого музыканта Йо Анна запомнила надолго. Йо…       Она оглядывает спальню, неожиданно для себя смущаясь: Анна ведь была уже здесь однажды, видела его, сломленного температурой и нагрянувшей болезнью, здесь случилась первая вспышка тепла и уюта, подтолкнувшая к необъятной душевной доброте Асакуры. Тем не менее ей становится стыдно за бестактное вторжение, она спешно на носочках подбегает к окну, цепляясь за раму.       «Или думай о ком-нибудь другом?» — как некстати бьет по затылку. Пальцы инстинктивно сжимаются.       — Что? — она не сразу различает комментарий Нины, несколько раз моргая, прежде чем посмотреть той в лицо без выдавшего бы ее выражения.       — Говорю: для кого придумали двери? — повторяет она не без раздражения. Нина вообще не любит, когда ее игнорируют и при этом показывают так очевидно, К счастью, Анна была первой и единственной, кому подобная наглость прощалась. Однако не заметить заминки в сестре она не могла, взяв на карандаш и последующее обдумывание.       Комната Асакуры, значит? Они обе помнят неприятный разговор с Ханой.       — Не знаю, — обретя себя, Анна невозмутимо пожимает плечами и выбирается на крышу, тут же поскальзываясь. Носки — не лучшая обувь для ходьбы по черепице.       — Давай, навернись еще, — подначивает Нина в привычной манере «Я посмеюсь, не помогу». Анна, потирая ушибленное бедро, держит в одной руке кроссовки и второй отталкивается, позиция со всех сторон шаткая. Анна сохраняет равновесие, ступает аккуратно, подогнув колени.       — Может, закончишь маяться дурью? — Эна появляется как нельзя кстати, тянет ладонь. Анна прикидывает варианты.       — Пожалуй, ты права, — и прыгает с места в ночную тень. Соприкосновение, она кувыркается через себя, попадая головой аккурат на подушку, и выпускает из легких воздух: вдыхать едкий дым Эны в момент перемещения в пространстве — затея непредсказуемая и, может быть, даже опасная. Кроссовки ставятся возле матраса, который они с Ниной застилают, но никогда не убирают на японский манер, сама же Анна потягивается — тяжесть трудового дня давит на мышцы, позвоночник хрустит в области поясницы. От искусственных волос становится жарко, а стоит скрутить их в жгут, как мысли неосознанно подбираются к Милли.       Что, если Хана прав, и в данных обстоятельствах она просто эгоистично лицемерит? Анна жмурится — нет, они же обещали не думать об этом сегодня! — и закидывает руки за голову.       В каких бы конфронтациях они ни были бы, как бы друг с другом ни цапались, обвиняя и злясь, Анна все равно волнуется за нее, и надеется, что где бы сейчас она ни находилась — дома ли, с Хао ли (пусть этот вариант ей нравится меньше всего) — она в безопасности и комфорте, вполне возможно уже спит.       Милли судорожно дышит. Соленые слезы жгут щеки, размазываются торопливым, неловким движением и высыхают от повышенной температуры тела.       Милли улыбается.       — Т-ты же зна-аешь, ч-что я вс-се рав-вно б-буду любить теб-бя, да? — последнее вырывается на выдохе. Голова раскалывается, а пальцы Хао, прижатые к ее вискам, кажутся стальными жгутами. Он блуждает по ее воспоминаниям, вытаскивая через мозг, кровь и кожу несколько зеленоватых огоньков. Тогда как она теряет сознание.       Ладони безвольно соскальзывают с его плеч, Милли откидывается на спинку дивана. Через несколько часов она проснется и не вспомнит, что делала по просьбе Хао и без.