Немного об Анне

      Анна распахивает ресницы. Внезапный сон, его яркость и безумие, заставляющие усомниться в своей адекватности, удерживает ледяным параличом, и ей приходится прождать бесконечно-долгую минуту, прежде чем сломленное, будто бы разбитое и собранное заново, тело — даже не она сама — сядет на постели, в тиши, оставшейся неизменной. Анна инстинктивно оборачивается на Хану — тот спит, не шелохнувшись, — протягивает руку к мобильнику на тумбочке и словно замирает.       Это ощущение. Пальцы, тонкое запястье — будто бы чужое, пусть все чувства и дрожь, сосредоточенная под кожей, принадлежат ей.       Анна откидывает одеяло, осторожно встает и выходит из комнаты. Ведомая зовом сердца, она осматривает собственный дом, словно видит его впервые: отчего-то некоторые предметы, остаточные воспоминания у перил на втором этаже, на огромном диване в гостиной внизу, видятся ей совсем иначе, или Анне так кажется, и она еще не выбралась из власти сна? Ответом становится слабое свечение в кухне — отсутствие верхнего света и какой-либо опасности, несмотря на то, кто сидит там, на барном стуле у такого же барного столика, вмонтированного в стену.       Хао ничуть не удивлен ее присутствием, напротив — он ждал ее, пусть приготовить ей такой же чай, какой мерно отпивает сейчас он — ниже его достоинства. Он ставит чашку на блюдце, тихо звякнув, и поднимает на нее взгляд, не выражающий ничего из того, что было в нем постоянно по отношении к ней.       — Кажется, мои опасения сбылись, — она моргает, словно приходит в себя постепенно, урывками, выбиваясь из транса и ночного кошмара, который не смогла понять и принять. При этом Хао перед ней сидит беспричинно размытый. Беспричинно ли? — Альянс позволяет не только объединить силы союзников, но еще и, в качестве побочного эффекта, поставить себя на место другого — путем передачи воспоминаний.       Оцепенение спадает целиком. Он замечает дрожь ее плеч, как Анна сбивает с себя остатки сна, и между делом понимает, что все это время, всю эту беспокойную ночь видела не что иное, как его прошлое. Лицо ее кривится, а в груди — Хао почти уверен, чувствует наверняка, — ворочается нечто отвратительное, давящее и сжимающее изнутри.       — Убери это, — и даже сейчас, при текущих обстоятельствах, он не может позволить ей его бесить. Хао требует, вызывая недоумение у Анны, приподнятые брови, и презрительно кривит линию губ. — Эти сочувствие и жалость — убери их.       И только сейчас она понимает, что плачет — тихо, без всхлипов. Одинокая слезинка оседает на ладони, стоит провести по скуле, а из груди вырывается неконтролируемый вздох. Анна смотрит вверх, не имея ни сил, ни возражений удивляться собственной нервной системе и ее реакциям, не пытается сделать вид, что до кухни увидела львенка возле убитой матери, и именно он — причина ее слез. Она позволяет проникнуть в ее мысли, полностью приняв тот факт, что после шаманского Альянса у них продолжается дележка сознанием, прочувствовать тот спектр эмоций, которых никогда, по ее мнению, она не должна была испытать по отношению к Хао — к Хао, черт его возьми! — и пропускает существенное уточнение, делая шаг.       — Что произошло на первом Турнире? — она шепчет, а не произносит вслух. Анна присаживается на стул напротив Хао, цепляясь за рыжую столешницу, как за последнюю опору на земле. Он же задумчиво касается подбородка.       — Формально, это не было «первым» Турниром Шаманов, ибо Земля существует не тысячу лет, и, я уверен, ранее кто-то уже становился Королем или Королевой Шаманов, — выигрывает время, взвешивает все «за " и «против», Анна понимает. Как и то, что так или иначе узнает об этом из его воспоминаний сама.       Наверное, именно последнее и вынуждает Хао смириться с внутренней борьбой и, мельком взглянув на отражающиеся от витающих вокруг огоньках блики в чашке чая, начать рассказ.       — Мою мать сожгли на костре, когда мне было пять, а на меня устроили охоту, — повторяет то, что видела она и о чем не догадывался шокированный Йо. Будучи самым снисходительным, добрым и альтруистичным из их компании, он ни разу не задумывался о том, что у Хао раньше тоже была семья. — Поселение, в котором мы жили, было отрезано от остального мира и едва выживало на собирательстве и рыболовстве. Люди умирали от болезней и старости, будучи молодыми, и… маме, — запинается, понимая, что одним только этим выбором слова — не «мать», не «матерь», а «мама» — выставляет собственные слабости и чувства напоказ, — это не понравилось. Она раскрыла свои магические способности, но вместо благодарности получила волну безумия и страха, непонимание и последующую смерть.       Анна сжимает кулаки от внутренней боли и отчаяния, Хао никак не комментирует — его губы лишь складываются в ироничную усмешку.       — Удивительно, но даже тогда, когда у меня были все причины ненавидеть людей, я не мог, — мысль о Сэцубее в голове Анны подсказывает ему: она увидела и это. — И знакомство с Эной, совместная мечта создать место, в котором шаманы не будут чувствовать себя ущемленными, гонимыми отовсюду, не предполагало никакого геноцида. Мы принимали в свои ряды как людей с магическими способностями, так и тех, кто не мог видеть духов, однако относился к ним и нам с пониманием, уважением. А ходившие тогда слухи о надвигающемся событии, некоем «Турнире», победа в котором позволяет осуществить любую мечту, сильнее подогрели интерес и решимость — мы с Эной начали тренироваться задолго до Турнира, при этом готовили не только себя, но и всех новоприбывших, абсолютного каждого.       На дне его глаз мелькают сожаление и злость, покрытые толстым слоем времени и истершихся эмоций.       — Впоследствии именно это и стало нашей ошибкой. Подобно мне, Эна набирала учеников, и я уже не вспомню, в какой конкретно момент у нее появился малец по имени Джиро. Скромный и, на первый взгляд, немного чудной, он не имел абсолютно никаких склонностей к магии, но смотрел во все глаза с таким восхищением, что у нее, по ее же словам, «не выдерживало сердце», — он совершает неопределенный жест кистью, как если бы что-то готово было выпрыгнуть из груди, и он хотел это поймать, но в итоге просто опускает локоть на стол, свесив запястье. — Она чувствовала в нем что-то и всеми силами пыталась это развить: назначала ему дополнительные занятия, занималась с ним наедине, погружаясь в основу природы, медитируя и благодаря за каждый урок, будто это не она ему пыталась что-то дать, а он — ей.       Хао замолкает, смотря куда-то под ноги с улыбкой человека, не ценившего имеющееся счастье, обратившего свой взор и разум к тем вещам, которые должен был отбросить еще при первом появлении. Анна же в это время изумляется про себя: то, какой она видела Эну в самом начале своего пути, какой ее описывала помнящая абсолютно все Милли, не накладывалось на слова Хао, создавая диссонанс. Хотя, если вспомнить окончание ее жизни, жизнь последующую, еще десятки, сотни лет скитаний, то неудивительно: любой может стать черствым, порой жестоким, чтобы не только дать ложную надежду шаману на теплые отношения с ней, но и отгородиться самой от возможной дружбы с тем, кого она впоследствии поглотит в качестве платы по контракту.       Интересно, как можно описать их отношения сейчас?       — Она не замечала, как это выглядит со стороны, что на них обращают внимание, и вопрос ее верности мне обсуждается едва ли не вслух.       — Ты сомневался в ней? — с опаской интересуется Анна, точно не зная, способна ли Эна на измену. Что сейчас, что тогда — чужая душа для нее потемки. Но Хао отрицательно качает головой.       — Нет. Я ей верил, по крайней мере — поначалу; но ты знаешь, как уверенность может слабеть, когда все вокруг говорят об обратном, а та, на которую направлены взгляды, постоянно отмахивается: «Ты надумываешь» — и продолжает уходить с кем-то куда-то, агрессивно реагируя, если кто-то им смеет мешать, — гибкая и тонкая спина изгибается, а сама Эна буквально подпрыгивает на траве, и в миг ее настроение портится. В манере, несвойственной ей и прежним ее урокам она просит его уйти, а сама возвращается на место — на расстоянии, способном описать как «почтительное», но только не теми злословными языками, на кончике которых она находится едва ли не круглосуточно. Анна кивает. — Все стало хуже, когда Эна забеременела, и к обсуждению отцовства подключился приближенный ко мне человек. Тонкие намеки, постоянные вспыльчивые ссоры и бесконечное: «Я делаю это для твоего же блага!».       Под конец усмехается иронично-надменно, вскидывает подбородок, готовый захохотать от той наивности, открытости и чрезмерной доверчивости, которая впоследствии погубила не только ее, но и его самого.       — В конце концов, я не выдержал и пошел вместе с ним на их очередной урок, решив доказать его ошибку, но у Судьбы порой бывает просто жесточайшее чувство юмора. Я застал сцену, как Джиро признается Эне в любви, — Хао вновь касается подбородка, наблюдая, как в приглушенном свете пламени брови Анны приподнимаются, выражая очевидное смятение. — Стоя на коленях, протянув альбом, который всюду таскал и в котором раз за разом я видел нарисованную ее. Эна сказала, что это не то, чем кажется, но, думаю, несложно представить, что я испытал в тот момент. Джиро вступился за нее, попросил не наказывать, и тем самым подписал ей приговор.       Перед ним воспроизводится картина, как он, схватив щуплого и чуть глуповатого, но в тот момент кажущегося хитроумным крысенышем, паренька за плечо, оттаскивает его в другую палатку, созданную из энергии фуреку, удобно пропускающую внутрь легкий бриз, но не выпускающую наружу беснующийся шторм. Джиро волновался в первую очередь об Эне, заверял, что все не так, при этом усугубив положение чистосердечным признанием: да, он действительно влюбился в нее, но она не отвечала ему взаимностью, она вообще ни сном ни духом о его чувствах — Джиро планировал признаться и вечером исчезнуть.       — Потому что я знал, чем это обернется. О нас и без того постоянно судачат, но я не хотел причинить тем самым ей вред, — немного хрипло и судорожно, срываясь на гласных, Джиро стоит перед ним, расправив плечи и не боясь собственной судьбы. Хао же, сплошь сотканный из разрывающих его душу противоречий, разрушающихся мечтаний, веры в людей, в особенности — в ту, кому он доверял больше всего на свете, ходит взад-вперед, прокручивая слова паренька, пока не находит их парадоксально забавными.       — У тебя не получилось, — бросает он.       И пронзает Джиро огненным мечом.       Отчаянный крик Эны сделал лишь хуже. После него Эна перестала вырываться и пытаться доказать свою невиновность, внушить Хао абсурдность подозрений, и в этом смирении, в том, как она опустила подбородок, больше не пожелав на него взглянуть, Хао уловил признание.       И совершил ошибку.       — Наверное, если бы она продолжила сопротивляться, не остановилась на достигнутом, я бы повременил и подумал еще, переосмыслил картину и стопроцентно нашел бы в ней несостыковки, но… я понял, что сотворил, слишком поздно, — а перед Хао, вместо Анны, лежит обуглившееся тело, лишь в повредившимся рассудке, лишившемся чего-то важного, напоминающее прежде прекрасную, грациозную жену с обворожительной улыбкой. Первоначальные эмоции гнева и досады, какой-то глупой обиды не позволили Хао сразу же захоронить тело, и он, будто ребенок, оставил ее лежать там, на промерзлой земле, в назидание остальным. И лишь под покровом ночи, прерываемый остатками воспоминаний двадцатилетней давности, побрел самостоятельно укладывать почерневшие кости в могилу. — И полная картина произошедшего вскрылась неожиданно и была весьма прозаична.       Срыв покровов прямиком посреди активных действий.       — Тот друг, который рьяно отстаивал мои интересы и с которым я знаком половину жизни, оказался предателем. Его план был прост: заставить меня разочароваться в Эне. Из всех людей никто так твердо не верил в идею Королевства шаманов, как она, Эна придавала мне сил и была моральным ориентиром, товарищем, и тот факт, что я, не услышав ее и послушав других, убил ее и нашего нерожденного ребенка, должен был сломить, а затем и уничтожить идею Королевства, желание победить в Турнире Шаманов как следствие…       А схожесть смертей Эны и Асанохи от рук тех, кого Хао так и не смог простить, и вовсе раздавить морально. Она была невиновна, но уже ничего нельзя было исправить.       Хао замолкает, позволяя себе внутренне остыть и перевести дух, смочить горло. Потрясение Анны проходит мимо него, но она и не просит реакции, как и мгновенного возобновления монолога.       — Не знаю, почему люди вдруг решили, что в первой жизни меня убили на Турнире, на самом же деле я скрылся, осев вдалеке от главных событий. Вина перед Эной была велика, и на какое-то время я перестал думать о создании Королевства, сосредоточившись на получении сил и знаний, записи в многотомные труды, описывающих последующую жизнь. Я женился на женщине, имени которой даже не вспомню, и дал начало роду Асакура — тем, кто в настоящий момент вряд ли заинтересуется правдивой историей их рождения, — его губы вновь складываются в улыбку, теперь уже несколько болезненную и тем не менее снисходительную. У Хао было много времени, чтобы разложить по полочкам поступки всех и каждого, отследить случайности, закономерности и природную логику, успеть возненавидеть и отпустить. — Я умер от старости в собственной постели — один — и появился в Мире Духов, в самом его темном закоулке, куда не всегда пускают насильников и убийц, совершивших разовый проступок, так же — один. И наверное бы долго просуществовал там, не обращая внимание на озирающихся на меня призраков, пока однажды не почувствовал знакомую энергетику Эны и не узнал: в то время, как я медленно старел и умирал, она, обуреваемая жаждой мести, убивала своих шаманов одного за другим в надежде поквитаться.       Рассказы Эны с кровожадными подробностями всплывают в памяти чем-то тошнотворным; Анна стискивает зубы, отгоняя от себя позыв согнуться пополам. Анафемская покорность на смертном одре Эны дала впоследствии силу и ненависть творить сумасбродные бесчинства: потеря ребенка, доверия к себе и Хао, любимому человеку — Эна ослепла в собственных чувствах и старалась забить зияющую в груди дыру. От мимолетной ассоциации с собой Анне становится не по себе, но она быстро гасит эту мысль.       — Мы встретились на Турнире Шаманов спустя пятьсот лет: я по-прежнему хотел создать Королевство Шаманов, она — по-прежнему хотела отомстить. Ясность внесла встрявшая Эллейн.       — Вы были знакомы с Эллейн? — первоначальный вопрос стирается последующим удивлением. Анна цепляется за крупицы информации о бывшей Королеве Шаманов — как-никак она была близка с Эной и повлияла на нее сильнее остальных.       — Да, она была единственным человеком, поначалу немного навязчивым, который хотел объединить всех наивными узами дружбы и забирался в голову к каждому, надеясь разрешить личные тайны и конфликты. При этом она не обращала внимание на прошлое и совершенные ошибки, какими бы кровавыми и ужасными они ни были, — а вторая его жизнь была куда насыщеннее и смертоноснее первой.       Познакомившись с Аканэ, зарядившись ее презрением, ненавистью к людям, воодушевившись ее невероятным ораторским искусством, у Хао больше не осталось желания видеть подле себя «жалких и мелочных людишек» — равно как и слабых шаманов, ведь они могли предать, подобраться близко-близко и в неподходящий момент вставить нож в спину, как это случилось в первой жизни. Пусть не все смерти были оправданы, тогда Хао казалось, что это в порядке вещей, так должно быть; и тот кровавый дождь, который Аканэ устраивала всякий раз, разоряя то или иное поселение по пути к деревне Патчей, орошая землю и лицо алым цветом, был своего рода символом правильного выбора.       — И несмотря на то, что мы были противниками, Эллейн до последнего не хотела даже моей смерти. Не знаю, почему, но именно ей мне не было стыдно и противно проиграть, — он ненадолго замолкает, завершая монолог. — Наверное, поэтому я и пришел на ее зов, когда она уже стала Королевой Шаманов: никакого осуждения, никаких насмешек, какими бы наградил любой другой, сумев заполучить Корону, — лишь искреннее желание понять. И она действительно поняла, позднее передав разговор Эне и тем самым смягчив ее боль.       «Меня ты убил по другому поводу, и, если честно, я бы поступила так же», — фраза, прозвучавшая когда Эна разбиралась с тайнами семьи Киоям, всплывает в голове Йо, минуя Анну. Теперь же он понимает, почему несмотря на кошмарное прошлое, Эна не выказывала открытого противостояния Хао, как та же Анна или Мэй, Линдси. Он убил ее, убил ее ребенка, не посчитав необходимым выслушать до конца, — удивительно, что у нее хватало выдержки банально с ним разговаривать, а оно вот как, оказывается…       Впрочем позиция Хао тоже более чем ясна: его нежелание повторения истории с предательством, его обособленность и недоверие к собственным приспешникам — его крест и боль, которыми он делится не столько потому, что должен или хочет, а потому что у него нет выбора: Анна все равно узнает из его же воспоминаний.       — Что ж, раз уж дело на то пошло, и ты выслушала мою историю, то было бы честно мне услышать твою, — в поднявшейся тишине Анна вздрагивает от звука голоса, переводит на Хао непонимающий взгляд, а стоит пройти еще секунде, как линию рта разрезает рваный вдох. До нее целиком и полностью доходит смысл ранее сказанных им слов.       Обмен воспоминаниями. Абсолютно всеми.       — Ты видел? — и тем не менее глупый, нервный и еще бог весть какой вопрос вырывается из нее. Анна цепляется за столешницу, порываясь встать, но невидимая сила, возникшая из ниоткуда слабость подкашивают колени, вынуждая сесть обратно на стул. Ее мысли мельтешат, паника отражается на лице пляшущими тенями, и несмотря на теплый свет от витающих вокруг них огоньков, кожа ее становится мертвенно-бледной, губы подрагивают, дрожат.       То, что, она надеялась, никогда не случится, чего она боялась больше всего, произошло, и теперь он…       — Твоя жизнь намного короче моей, поэтому и времени понадобилось меньше, — спокойно проговаривает Хао, после чего, снова глянув на нее, добавляет. — К твоему сведению, за весь сегодняшний разговор я ни разу не обвинил тебя и не оскорбил, и все еще терпеливо жду.       — Никто не должен был узнать, — выпаливает она чуть громче, и страх, что их кто-то услышит, Хана проснется и прибежит в неподходящий момент, хватает за горло, спускается вниз, постепенно просачиваясь через кожу и ребра, опоясывая сердце. Случись все в иной момент, буквально вчера, Хао бы уже сорвался с криком и насмешкой: «Ты что, серьезно не можешь рассказать? Я же все видел!» — вчера, но не сейчас.       Пожалуй именно последнее ставит в ней точку. Она криво улыбается и, Йо готов поклясться, замечает в ее глазах слезы.       — Не имею привычки выбалтывать чужие секреты, — снисходительный вздох. — По крайней мере, те, которые нельзя использовать в своих интересах. Ну? — нотки раздражения все же появляются, стоит ей раскрыть и предоставить целый список причин в алфавитном порядке. — Кроме твоего морального уничтожения, что оно мне даст?       Но у Хао обнаруживается одна, и та — практически не имеет веса. В Турнире победить оно явно не поможет, шантажировать с целью получения выгоды — тоже: исходя из увиденного в воспоминаниях Анны, ей проще удавиться и поделиться с остальными, наступив себе на горло, ведь, как оказалось, некоторые из вещей и людей в этом мире ей действительно дороже собственной жизни и непрошенного мнения.       Анна не отвечает — соприкасается затылком к стене, опуская веки и продолжая нервно улыбаться. Она не думала, что все обернется так. Впрочем, как, скорее всего, и он.       — Знаешь, когда-то давно Милли яро интересовалась: как так вышло, что поначалу жестокая, беспринципная и непримиримая Эна буквально за один вечер превратилась в понимающую, терпеливую и даже несколько снисходительную особу, — она говорит с перерывами, сосредоточенно пытаясь оторвать ниточку с пижамных штанов. Подцепить ногтем и потянуть… — Мы с Эной молчали, и ее интерес со временем угас, но совсем недавно возродился в Хане: он начал расспрашивать, почему меня уволили из «Ревила» без особых на то причин, не подозревая, что она была. Одна на оба случая.       Подцепить нитку, потянуть, подцепить…       — Я пыталась покончить с собой.       Оторвала.       И пока Анна ждет приговора в лице Хао, Йо оторопело смотрит перед собой. В голове пустота.       — Нет, этого не могло быть! — и лишь вскрик Милли — болезненный и звонкий — прорезается сквозь толщу неизвестно чего. Она зажимает рот ладонями, в глазах стоят слезы; она не может поверить… они же были так близки, Анна казалась ей сильнее всех на свете, Милли равнялась на нее… — Она не могла так поступить!       Или же?..       «Ты так отчаянно хотела со всем справиться, быть лучшей и доказать окружающим, на что способна, но не смогла. Всеобщее безразличие победило, сломав тебя и подарив основополагающую истину, которая движет тобой и сейчас: ты помогаешь людям не потому, что действительно хочешь их спасти, ты работаешь на Мэй, потому что знаешь, каково это — когда помощи ждать неоткуда, ведь в свое время тебя так никто и не спас», — слова Вайолет с ее лицом. Полный смысл и уровень боли доходят до нее только сейчас, и Милли сотрясает от гнева и несправедливости: на ее месте она не только бы ударила себя по лицу, но еще и по голове, придушила бы, сделала что угодно, лишь бы заткнуть.       — Я… — начинает неуверенно Йо, ощущая на себе прожигающий взгляд — Милли не специально, он понимает. — Я думал, ты просмотрела все, что покажешь мне?       Попытка переключиться, психологическая защита, выигрыш времени, чтобы обдумать, — как угодно назови, смысл прежний. Милли мотает головой, дополнительные две секунды остужают мозг.       — Нет, — и тут же воспламеняют вновь. — У меня есть лишь перечень основных событий, и завершение союза — один из пунктов, но… я до него так и не дошла.       А зря. Она должна была догадаться, что в изменившемся отношении Хао к Анне есть причины. Одна конкретная причина.       — Мне было одиннадцать, родители резко и без указания причин уехали в неизвестном направлении, на мою шею свалилась младшая сестра и психопатка, которая могла дать желаемую силу лишь через реальные пот и кровь, — она произносит это шепотом, смотря в неизвестность и будто оправдывая себя из прошлого. Руки покоятся на коленях, прикрывая небольшую дырочку на штанах, которую расковыряла она, и даже не пытаясь прикрыть зияющую дыру в груди, которую расковыряли другие. — Никому до меня не было дела, обязанности давили со всех сторон, равно как и требования к самой себе, пока на одной из тренировок не сломали окончательно.       Анна не видит, но Хао наблюдает за ней: как она, словно статуя в присущей ей скованности, проводит подушечками пальцев по предплечью — в ее воспоминаниях, полностью испещренному рваными порезами и залитое кровью; наблюдает за эмоциями, вернее, их полным отсутствием — впервые за их знакомство — и как почти незаметно шевелятся ее губы, продолжая рассказ.       — Я вспомнила это на одном из заданий: какой-то кретин выкинул меня из окна на улицу, тогда тоже шел дождь, а мои руки были залиты кровью — на этот раз чужой. Я видела Эну, — изображение перед глазами двоится, Анна пытается проморгаться, думая, что всему виной слезы, но нет, плачет не она. Содрогаясь в чаще леса трехлетней давности над ней, склонившись, плачет Эна. — Ее лицо было таким испуганным и растерянным — казалось, она впервые дошла до подобной крайности — последствий собственных слов, — и не знала, что с этим делать.       «Нет, пожалуйста, только не снова!»       — Она трясла меня за плечи, шипела и угрожала в отчаянии, а под конец вынудила вспомнить Милли, мой эгоизм и то, что мы почти сошлись в своем одиночестве, в котором уже не одиноки, — Анна останавливается на мгновение, картинка вновь двоится, и в этот раз она может сказать наверняка: виноват не дождь. Хао молчит. — Даже после потери памяти Эна не припоминала мне этого — ни намека, ни смешка, словно тема стала негласным табу, а стоило вспомнить и вывести ее на честный диалог, она призналась: подмешивала в мои напитки и еду, чтобы я поскорее забыла — будто заметала следы, — наконец обращается взглядом к Хао, он отвечает ей таким же долгим, скрывающим в своих недрах определенный смысл. — По этой же причине я почти забыла, что хотела тебе отомстить, переключилась на глупости, уроки танцев.       Это стало своего рода отдушиной, побегом — ведь если Анна мозгами забыла о своей неудавшейся попытке самоубийства, то тело помнило и неосознанно тянуло на различного рода приключения, занять чем-то голову и руки — заняться чем угодно, лишь бы не впасть в ту пучину отчаяния, до которой когда-то дошла. Анна сжимает на коленях кулаки, подается вперед совсем чуть-чуть — именно это воспоминание и стало толчком к тому, чтобы раскрыть Хао душу: от одного представления, что кто-то из ее близких будет точно так же лежать в грязи и собственной крови, изнывая от боли физической и душевной, и надеяться на быстрый конец.       Но больше всего Анну поразила реакция Мэй: когда ее в истерике сняли с задания, дорогая бабушка посчитала это отличным поводом для проведения последней встречи у Бисе, и, не разбираясь, отправила на медицинский этаж. Ему же повезло, что он заранее застегнул на Анне наручники, иначе его бы физиономия не осталась такой же целой; после вынесения вердикта, часового унижения и констатации психического отклонения — «Ты же в курсе, что это уже психиатрия? Тебе никогда не дадут в руки пистолет», как бы методично добивает Бисе, — она направилась прямиком к Мэй, так как знала, догадывалась, сидя в кресле под светом ламп, и убедилась окончательно после слов Бисе: виновата не она. Нет.       Виноваты они все: мама, папа, в том числе и…       — В этот раз тоже будешь говорить, что я сваливаю ответственность на других?! — видит Великий Дух, если бы Анна стояла возле стола, она бы перевернула его одним рывком. Мэй стоит, не шелохнувшись, лишь во взгляде виднеется настороженность и опасение, мимолетный страх — она успела прочесть отчет Бисе. — Может, ты наконец признаешь, что облажалась?! Все вы — мама, папа, ты — бросили маленьких детей на произвол судьбы, убежали в туман, решать какие-то свои дела, которые посчитали важнее нас, а теперь, появляясь раз в триста лет, удивляетесь, почему эти самые дети, выросшие без вас, научившиеся справляться в одиночку с переменным успехом, вдруг не идут на контакт, совершают ошибки, которые бы не совершили, наставляй их умный взрослый, и имеют кучу психических болячек?!       Тень пробегает по лицу Мэй, знаменуя маленькую победу Анны. Она скалится — больше нервно — подходит ближе, наконец понижая голос до опасного и озлобленного шепота, ни на йоту не умаляя собственных чувств и ненависти по отношению к ней и всей их семье. «Семье»? О, нет, они уже давно не являются семьей, какие бы «правильные и оправданные» причины не стояли на пути.       — Вся такая правильная и идеальная, ты стремилась везде успевать и даже кое-где преуспела, — еще одна деталь, в которой они с ней до чертиков похожи и от которой Анну неосознанно подергивает. — Но в погоне за успехом ты забыла о главном — о том, что так сильно грезила защищать, будучи неумелой главой и еще не до конца закостенелой стервой, — ледяной взор и миг, в который бы Мэй ударила смельчака, не будь это внучка, — ты обеспечила нас деньгами, крышей над головой, появлялась тогда, когда нами интересовались социальные службы, тем самым рискнув пошатнуть твой статус, но ты не дала нам главного — простого человеческого «Я рядом». И в этом корень всех бед. В этом твоя ошибка.       Анна потирает ладонь с проступившими следами от ногтей — медленно растирает большим пальцем красноватые полумесяцы, пока на один из них не падает слеза; Анна тут же стирает ее — чтобы не заметил Хао или не успела обдумать она. Губы ее искусаны, тело устало, а нервная система давно нуждается в отдыхе, если не полной перезагрузке, но она продолжает сидеть, сгорбившись на барном стуле, и ждать вердикта Хао — человека, чьи слова по каким-то необъяснимым причинам стали для нее весомыми.       — Мне казалось, я сильная и со всем справлюсь. Эна говорила, что я похожа на Эллейн, — добавляет тише, вынуждая против воли Хао нахмуриться. Он свешивает запястье со стола, упираясь в него локтем, меняет позу, теперь смотря на Анну прямо, чересчур пристально.       — Ошибочное мнение, — он качает головой, на что Анна удивленно вскидывает брови, и, будто бы раздумывая, стоит ли продолжать, возобновляет отрешенно. — Однако не думаю, что тебе понравится истинная причина этого сравнения.       — Почему? — а в голосе простота наивности. «Неужели, Эллейн не была сильной и смелой? Неужели, их объединяет что-то еще?» — читает в ней Хао, собираясь разрушить хрупкие мечты.       — Потому что все не так, как ты себе представила, — и пока она не вставляет комментарий, добавляет, — Анна, Эллейн не погибла. Она покончила с собой.       — Что? — не отходя от шока — впервые за долгое время Хао назвал ее по имени, — Анна впадает в еще больший, к горлу подкатывает нервозная тошнота. Как же так? Эна говорила, что Эллейн погибла при исполнении обязанностей Королевы!       Но она никогда не уточняла, кто или что конкретно ее убило.       — Спустя два года после коронации. Несмотря на желание угодить всем, постоянные совещания и в принципе радушную политику ведения дел, люди помнили о ее отказе мне мстить, они даже не скрывали неприязни к ней, — он презрительно фыркает, помня в красках лицо Эллейн, когда абсолютно весь шаманский совет во главе с их лидером в протесте не склонили головы, и свите Эллейн пришлось дважды напомнить о банальном уважении и традициях. Ведь она читала об этом, изучала этикет, чтобы этих же людей не опозорить впоследствии.       «Простите, но мы считаем поклон — знаком почтения, а здесь… он не уместен», — Хао мог бы обвинить себя в ее судьбе, что им было бы лучше не общаться вовсе, если бы речь не шла о людях — тех, кому только дай повод, и они обидятся на все происходящее в реальности или собственных головах. Не из-за него — так из-за неопытности правления, отличных — слишком миролюбивых — взглядов на мир, они нашли бы в чем ее обвинить. «Она ведь все равно их не убьет!»       — И стало еще хуже, когда ее мать скончалась от старости, а Эллейн, нежно привязанная к ней, не воскресила ее, подарив бессмертие, — процессия из приближенных, облаченных в черное, и она, не способная сменить белое одеяние на нечто иное.       — Разве Королева или Король не обладают силами исцеления? — Анна подается вперед — настолько Хао тихо рассказывает, — и между бровями ее образуется хмурая складка. Хао качает головой, вызывая тревожное напряжение.       — Как я понял, Король Духов при слиянии с шаманом идет от противного: он награждает перечнем каких-то сил сразу, однако в списке нет того, чем обладает шаман на момент коронации, — подводит аккуратно, подготавливает к худшему. Спина Анны непроизвольно выпрямляется. — Особенностью Эллейн являлась повышенная регенерация: порезы, царапины, даже какие-то серьезные травмы исцелялись за минуты и часы; и это же стало проклятьем. Люди быстро сложили два и два.       Он прикрывает веки — лицо потрясенной, опустошенной Эллейн, смотрящей на два трупа у ее ног, отпечаталось на сетчатке глаз.       — Они начали высекать ее близких: отца, друзей, в числе которых были и два пятилетних ребенка, не пощадили любимого человека, оставив его на десерт и заманив в жесточайшую ловушку, — губы Хао вновь трогает ироничная улыбка. И это его-то в совете называли тираном, человеком, желающим уничтожить все население планеты? Да он бы сделал это трижды, чтобы не попасть в ту же ситуацию, что и Эллейн!       Способность умерших наблюдать за тем, что происходит на земле и части неприватизированного Мира Духов, подарила ему возможность увидеть своими глазами подтверждение в необходимости убить всех слабых, жалких, алчных людишек и шаманов, снедаемых завистью и умалишенностью в нереальности понять, что «поговорить» — не равно «планирует массовый геноцид», как хотел сделать он.       Они загубили невинную Королеву, отобрав дар речи таким банальным и простым, до чертиков болезненным: «Все было бы в порядке, если бы вы избрали в круг общения правильных людей». А у самих в голове, на озлобленных физиономиях так и вертелось: «Она нас не убьет, не хватит духу!»       — За два года она осталась одна. Человек, который записывал в дурацкий блокнот мечты каждого встреченного, чтобы потом их осуществить, который не мыслил жизни без друзей и родных и который делал все возможное, чтобы они были счастливы, — на мгновение его лицо искажается в искреннем непонимании: как можно быть таким жестоким с тем, кто тебе вообще ничего плохого не сделал? Однако уже через секунду замешательство, в том числе и искренние чувства, слабый интерес и понимание Эллейн, пропадают. Хао возвращается к своему спокойному, несколько надменному от природы тону. — Конечно, у нее еще был преданный дух-хранитель в лице Эны, но Эллейн этого не хватало, она скучала. Гонимая отовсюду, она считала себя виноватой, и люди, заполнившие пространство вокруг, с радостью поддерживали эту идею, пока не сочли то ли забавным, то ли необходимым в их извращенных мозгах избавиться и от Королевы.       Из Анны вырывается вздох, тогда как Милли позади Йо шумно всхлипывает. Он оборачивается, не веря в услышанное — у Хао нет причин врать, тем более что после Эна может подтвердить или опровергнуть сказанное, — и видит ее заплаканные глаза, как, вжимая в губы побелевшие пальцы, Милли еле сдерживается. Это бесчеловечно. Так не должно было все повернуться.       — Между делом они обронили фразу, что Королева может встретиться с духами умерших людей, даже если те не идут на призыв, однако для этого необходимо выполнить «ма-аленькое» условие, — протянутая гласная на предпоследнем слове выражает яд и скептицизм относительно вменяемости живших тогда людей, после чего Хао мрачно отрезает. — Она должна умереть.       — Твари, — в сердцах выплевывает Анна. Она потирает шею, лишь бы занять руки, не загореться идеей мести уже наверняка несуществующим духам, побежать в Деревню Добби, размахивая косой и темной магией; проводит ладонью по лбу, упираясь локтем в столешницу, и так и застывает, смотря куда-то в пустоту, кажущуюся сейчас, в полумраке кухни, чернеющей бездной. Хао разделяет ее чувства, хоть и высказался уже давно. — И не зная этого, люди стремятся к Короне, каким-то нелепым обещаниям божественной силы… глупцы! Не понимают, что Короля или Королевы Шаманов сейчас нет не просто так, и за этим стоит нечто другое, нежели райская сказка — лютый ужас и кошмар, ничего более.       — Их прельщает недоступное. При этом они не догадываются об ответственности, о которой судьи намеренно не говорят, — спокойно рассуждает Хао, натыкаясь на несколько безумный, чересчур пристальный и даже хищный взгляд.       — И ты все еще хочешь стать Королем? — ее последующий вопрос стирает слой мнимого спокойствия быстро. Хао морщится от того, насколько простыми и глупыми оказываются ее мысли относительно него и его планов.       — Я хочу полностью поменять систему мира, без всяких советчиков, которым так старалась угодить Эллейн, — категорично заявляет он и, зная, что не намерен больше развивать эту тему, возвращается к насущному. — Скажу больше: смерть Короля и Королевы Шаманов отличается от смерти обычного шамана — у них есть два пути: в первом Король Духов полностью лишает избранника шаманской силы — контроль над духом, ощущение чужой ауры, просто способность видеть призраков или любую другую паранормальную активность, — все это исчезает вместе с гибелью, взамен он возвращается на Землю живым и невредимым, обычным человеком; Эллейн даже привели пример воспользовавшегося этим вариантом предыдущего Короля — наверное, именно поэтому его никто и не помнит. Но ее интересовал второй путь, — краткая передышка, Хао смачивает горло. — Умерев, Король может стать духом — лишиться физического тела, но приобрести иные плюсы, фактически стать богом в их представлении и, что больше всего влекло Эллейн, заполучить возможность встретиться с умершими, обнять их, ведь разницы в телах теперь нет, и пусть все ощущения приглушенные, Эллейн сможет взаимодействовать с ними.       — Неужели она настолько им мешала? — Анна не верит, что ее никто не остановил. А Эна? Она просто пошла на это? А договор? Отказалась поглотить душу Эллейн во благо… а чего, собственно? Не похоже, что она была рада обращению шаманки в духа, да и вряд ли, как кажется Анне, если бы все прошло гладко, и Эллейн стала богиней, духом, до которого Эна могла бы коснуться (хотя у нее и так нет проблем с тем, чтобы дотронуться или двинуть по морде назойливым людям), она бы покинула ее, согласилась на другой контракт.       Что-то вязкое, липкое оседает на обратной стороне горла, ворочается под языком, сводя челюсти. Анна шумно втягивает воздух, но и это не помогает, как и настойчивые попытки сглотнуть ком.       — Я не знаю, что у них творилось в головах, — честно признается Хао, не добавляя пары слов о желании отсечь их при возможности. Взгляд цепляется за остывший чай, и одним соприкосновением он обращает прохладную водицу в обжигающий напиток, при этом не спешит отпить — тоже своего рода выигрыш пары секунд, как у нее с ниткой. — Но Эллейн была доверчивой. Она поверила им на слово, желала, чтобы это оказалось правдой, и, побоявшись, что кто-то сможет ее отговорить, надавит на жалость и она продолжит существование — вряд ли это было жизнью в ее понимании, — выждала довольно долгий промежуток времени. прежде чем приступить к исполнению задуманного.       Эллейн отослала всех слуг из строящегося дворца, отослала Эну по какому-то «сверхважному поручению», а сама вернулась в старый родительский дом — где некогда умерла от болезни мать и был жестоко зарезан отец. Стены очистили при помощи магии, избавились от запаха гниющего тела, однако Хао видел, наблюдал с подобия небес, как представления до сих пор были живы в ней — меняющейся, изменившейся до неузнаваемости девочки-солнышка, обратившейся в солнечное затмение. Они же придавали сил, и то, что еще минуту назад было лишь безумным планом, размышлением, способном разбиться о мелкий аргумент, обратилось в толчок, роковой поворот. На его глазах Эллейн достала нож.       — Эна поняла слишком поздно, — мрачно сообщает Хао, слыша глухой стук падающих на пол бесполезных вещей. Следом же упала и Эна, на коленях подползая к дивану, на котором лежала Эллейн, еле дыша. — Возможно, пойми чуть раньше, она бы успела, но так… Эллейн уже было не остановить.       — Нет! — срывается на крик, собирая коленями, ладонями кровь, разлившуюся бесконечным океаном перед стареньким диваном. Белоснежное платье Эллейн, ее руки, испещренные длинными продольными порезами и окровавленный нож, который она сжимает из последних сил, не прекращая контролировать — останавливать — повышенную регенерацию, чтобы умереть — все это не укладывается в ее голове, является сюрреалистичным сном, ночным кошмаром. Из ее глаз брызжут слезы. — Нет!!!       Надломленный и резкий — в точности как она сама. Эна пытается выдернуть оружие, безуспешно шарит по ее телу, хватается за руки, предплечья, плечи, не способная сдержать рыдания, в то время как ее душа раскалывается на части. Светло-рыжие волосы, от которых всегда отражалось летнее солнце, хаотично разбросаны по обивке, спадают с дивана вниз, впитывая в себя горечь и боль, алую кровь, некогда ясные глаза — ее любимые, болотно-зеленые глаза, в которых можно потеряться, о которые согреваешься в морозный день, в которые невозможно не влюбиться — постепенно гаснут, а улыбка… из Эны вырывается вздох — Эллейн улыбается.       — Надеюсь, ты простишь мне мой эгоизм, — шепотом, прерываясь на долгие паузы, Эллейн просит о том, чего бы никогда не посмела себе позволить в обычной жизни. Вытягивая из себя последние силы на вымученную улыбку, она с замирающим сердцем наблюдает за Эной — ее верной помощницей, подругой, той, кто всегда был рядом и понимал и кто, как она верит, сможет понять ее в последний раз. Эна разрывается, распадается на части, всхлипывает, теряя всю холодность, природную жестокость и точно зная, что впоследствии, когда спадет шок, в этот мир явится куда большее зло, чем она успела причинить людям в прошлом.       Эллейн прикрывает веки. Надеется, что люди смогут ее простить, как она простила их — за весь обман и горечь, за всю боль и смерти, обрушившиеся на нее и, как оказалось, ничтожно слабую психику, за бессчетное число предательств, которые она, видимо, заслужила, если совет так отчаянно хотел, чтобы она познала их и последующую потерю себя. Эллейн прощает их и с предвкушением ждет, когда сможет воссоединиться с мамой, папой, Уильямом… Уилл… ее первая и единственная любовь.       Единственная ли?..       Узкая ладонь касается темных волос. Эна пытается до нее достучаться, сыплет аргументами, ведь у нее еще есть она!.. вдвоем они точно справятся! Эллейн обязательно найдет новых друзей, новую влюбленность или даже любовь…       — Только пожалуйста… не надо, — ее всхлипы приносят Эллейн душевную боль. Слабеющее тело замирает, грудная клетка ухает вниз под тяжелый вдох, однако Эллейн, как бы на нее умоляюще ни смотрела Эна, какие бы слова и заверения ни использовала, не собирается отступать — лишь отдать обещанное когда-то.       — Ты должна кое-что сделать, — ощущая натягивающиеся вены, как по ним струится испаряющаяся энергия фуреку, вынуждая кровь буквально вырываться наружу, заливать все вокруг, Эллейн собирает остатки сил, приподнимаясь. Эна приподнимается за ней — в лиловых глазах на миг мелькает надежда, пока понимание ее слов, последнего и единственного смысла, не искажает восприятие, меняет мир, обращая в мрачный, черный цвет. Она знает, что Эллейн хочет попросить.       — Нет! — но Эна втягивает плечи, пригибается как можно сильнее, не имея сил вскочить и побежать. Она сжимает в кулаках некогда белоснежное, а теперь бесконечное алое платье Королевы, по ее щекам стекает водопад, за который она еще пару лет назад себя бы прокляла и назвала жалкой, но теперь… ее душа разбивается, а всхлипы, отрывистые, бесполезные вырываются неконтролируемым потоком изо рта. Эллейн поднимает ее лицо за подбородок.       — Прости, — и приникает губами к губам. Эллейн больше неуклюже тычется, чем по-настоящему целует, да и цель у этого поцелуя иная, нежели доказательство чувств — она размыкает чужие губы своими, и постепенное умирание, онемение конечностей на пару с легким головокружением усиливается стократ.       Эллейн цепляется за подлокотник дивана, чтобы не свалиться, а когда чувствует, что Эна хочет отстраниться, обхватывает обеими руками ее шею, прижимая к себе настолько плотно и сильно, насколько вообще способен умирающий человек. Она заливает светло-серую кожу кровью — черные пятна неизвестной жижи, не отбликивающие и не пропускающие свет, подол белоснежного платья, чудом оставшийся таковым, — все это окрашивается в алый, а Эллейн впервые чувствует, как жизнь, которую она отталкивала от себя как можно дальше, наконец покидает ее, не сопротивляясь.       Кончики пальцев немеют, неспособные согнуться, лодыжки стягивает холодом, хотя в это время года в этой стране и доме, полном невообразимого уюта, никогда не ходило сквозняков. Эллейн подается вперед, голова ее кружится, а глаза то и дело норовят закатиться, потому что нормально смотреть и не видеть перед собой расплывающиеся пятна, делящие мир, она больше не может. Ее душа уходит из тела, поглощается соратницей, подругой, которой навсегда останется таковой, как бы она ни считала себя позднее виноватой, и пусть Эна не сможет поглотить душу Королевы Шаманов целиком, Эллейн внутренне рада, что не покинет этот мир, не исполнив своей части контракта.       — Эллейн! — вскрикивает Эна, когда та падает с дивана, и лишь немного погодя, провалившись в попытках ее приподнять, усадить на место, понимает причину. Эна смотрит на свои руки — прозрачные, — и мертвая душа содрогается, окончательно разбившись. — Эллейн!!!       Взгляд Эллейн медленный, постепенно стеклянеющий. Дыхание поверхностное, вот-вот оборвется, у Королевы не осталось сил, чтобы поднять руку и вытереть слезы хранительницы — обильная кровопотеря сыграла свою роль, и теперь дело за малым. Попросить прощения вновь.       — На… над… еюсь, где-т-то т-там… — прерывается, выдерживая паузу, отсчитывает последние секунды, — мы встрет-тимся снов-ва…       Грудь опускается, издавая краткий вздох, а на реснице, так и не сорвавшись, застывает мелким хрусталем слезинка. Еще несколько раз, словно в наивном, надеющемся трансе Эна зовет ее по имени, не услышав ответа, после чего осознание обрушится смертоносной волной, обратив все мечты, видения и надежды в прах.       — Их обнаружили сутки спустя — за это время Эна так и не сдвинулась с места, — по немногословию и мрачности Хао видно, насколько трудно ему говорить о бывшей жене, да еще и в один из самых тяжелых моментов ее посмертной жизни. — Она всячески оберегала Эллейн, даже пыталась напасть на стражу, но без шамана и действия медальона, которое закончилось с жизнью Эллейн, это, сама понимаешь, было… печальное зрелище.       Он качает головой, стряхивая с себя тонкий слой ностальгии, поводит онемевшими плечами, не собираясь бороться со скованностью мышц, и в который раз возвращается взором к успевшему повторно остыть черному чаю. Анна не подает признаков жизни, но даже так Хао понимает ее чувства: тот же раздрай, неверие, что с человеком, который все это время был с тобой рядом, на расстоянии вытянутой руки и знал о тебе все (или почти все), никогда не рассказывал о своих проблемах и болезненном прошлом. Наверняка сейчас Анна перетряхивает обрывки памяти, рассматривает под другим углом, пытаясь найти подсказки или какие-то глубоко запрятанные эмоции, но, провалившись, тихо чертыхается — на саму себя, на остальных.       Анна поднимает голову — губа ее прокушена до крови, а на лице то самое выражение, с которым она пришла на кухню. В этот раз в Хао не поднимается презрение.       — Они смогли встретиться? — внезапно она находит себя на мысли, что наличие текущего договора и живого шамана может мешать Эне снова увидеться с Эллейн.       — Нет, — но Хао разбивает наивные мечты. — Смерть Короля Шаманов не такая, как у обычного шамана: душа не отделяется от тела в течение двадцати минут — этот процесс нельзя остановить или обратить вспять — она сразу переносится в Мир Духов — то, на что повелась Эллейн и что стало ее ошибкой. Возможно, люди и сами этого не знали, хотя я больше чем уверен: они были в курсе. Но войти в Мир Духов Королевой — это еще не все. Король Духов не перестает защищать от опасностей и со временем лишь усиливает эту защиту, возводя между бывшими победителями и остальными духами непроницаемый барьер.       Матово-белая стена не пропускает звука ни внутрь, ни наружу — она выстраивается ровно на десяток шагов перед тобой и, как бы ты ни пытался ее оббежать и каким бы терпением ни обладал с целью дойти до конца, не кончается. Убедившись по всеобщему трепету — «Королева Шаманов прибыла в Мир Духов!», кричали со всех сторон, — что Эллейн действительно сбросила с себя оковы Короны и лишь примерно улавливая смысл абсурдного поступка, Хао хотел высказать ей в лицо все, что думал о ней, ее подчиненных и том, как она поступила с Эной — при этом двумя годами ранее сердечно заверяя, что никогда не будет пользоваться дружбой и слабостями других для достижения своих целей (ага, как же), — но с неприятным удивлением увидел лишь преграду.       — Условия его прохождения — чистая, не очерненная пороками душа, — Хао обращается к Анне, и той не стоит больших усилий сложить два и два: после смерти своей и ребенка Эна жаждала мести, ее жертвы насчитывались десятками, если не сотнями наивных шаманов, поглощенных без зазрения совести, и какой бы приближенной она ни была к Королю Духов, победительнице Турнира Шаманов, Эна не могла стереть прошлый опыт.       И от предположения, какие эмоции испытала Эна, ощутив проблеск надежды встретиться, буквально дотронувшись до нее кончиками пальцев, когда наконец поднялась до Мира Духов и увидела там… на обратную сторону горла Анны давит ком, она с трудом может проглотить новый поток слез, но ногти с силой впиваются в ладонь. Боль отрезвляет, отвлекая.       — Думаю, не стоит говорить, что ни Эна, ни большая часть ее друзей — в том числе и Уильям, который, направляясь с ней до острова на лодке, пытался убить ее, предав, — ни, тем более, я, хотя с той же Эной мы еще могли бы побороться за звание самого кровожадного, не смогли с ней банально поговорить? — он смиренно прикрывает веки, выдыхая исход. — Погнавшаяся за друзьями и желанием их вернуть, она сделала все, чтобы этого добиться, и лишь ограничила себя сильнее. Ловушка захлопнулась и уже ничего нельзя было исправить.       Он невесело качает головой, прерывая монолог и наконец возвращаясь к чашке повторно остывшего чая. Прохладная жидкость смачивает горло, нагреваясь от температуры тела и огненной природы, и является своего рода катализатором всплывающих воспоминаний. Хао помнит, как несколько месяцев назад сидел вроде бы на противоположной стороне этого небольшого стола, и точно так же рассказывал о своем прошлом — убитой матери, собственных чувствах относительно всего, после чего добавил немного советов, и история, которая, казалось бы, уже не подкинет никаких сюрпризов, приподнесла ему одну бесшабашную, взбалмошную и при этом невообразимо чуткую…       Он смаргивает, стирая языком с губ привкус давнишнего поцелуя, и мысленно прикидывает, стоит ли рассказывать дальше. Анна ведь рано или поздно узнает, как бы сильно ни хотел он сохранить все в тайне.       — Возвращаясь к нашему разговору: ты не похожа на Эллейн, — категорично, пусть не с целью оскорбить или унизить — он слишком долго наблюдал за Эллейн, чтобы увидеть огромную пропасть-разницу в их характерах. Анна улавливает незаконченность фразы, и следующее действительно звучит несколько, совсем чуть-чуть, мягче. — Я уже говорил, что Эне сложно увидеть за чувствами полную картину, и это один из тех случаев. Иначе она бы заметила и относилась бы к ней по-другому, — улавливает непонимание Анны и сообщает, как само собой разумеющееся. — Единственная, кто действительно похож на Эллейн — характером и немного даже внешностью — это Милли.       — Милли?! — громче положенного восклицает она, едва не приподнимаясь на стуле, но под недоверчивым и осуждающим взглядом Хао опускается обратно.       В кончики пальцев ударяет вибрация: если перед ней расцветут все воспоминания Хао, то их отношения с Милли… грудь невыносимо сдавливает, а виски начинают ныть от раздирающих противоречий. Если бы там было нечто запрещенное, если Хао пользовался Милли, как они считали с Мэй, то не попытался бы он скрыть или всеми силами стереть воспоминания у Анны? Следом за этим вопросом идет другой — возвращаясь к словам о ее «должке» перед ним: он вполне себе может не дожидаться, пока Анна разберется во всех его жизнях, чтобы найти нужные моменты, и убьет ее чуть погодя. Тогда спокойствие Хао сейчас вполне оправданно.       Она косится на него с напряженным недоверием, на что Хао остается лишь обреченно вздохнуть. Вопрос мести и смертельного исхода одного из них будет висеть над ними до полного разрешения конфликта, и разница в Хао с ним же несколько-часовой давности заключается в полученных воспоминаниях, которых, как оказалось, предостаточно, чтобы задуматься.       — Такая же рыжая и раздражает. Кому еще может прийти в голову подойти к одному из самых опасных людей на планете с благими намерениями и дурацкими вопросами? — и если первое предложение отдает пренебрежением и толикой надменности, то на последующем Хао прикрывает веки, вспоминая, с какой наивностью к нему пришла Милли, думая, что она способна обхитрить его, как он назвал ее дурой, не постеснявшись выражений, а потом… многое изменилось.       Йо как бы невзначай поворачивается к Милли — ее история, рассказанная Хане, все еще яркая в его памяти, поэтому нетрудно увидеть огромную разницу с того, как все начиналось и чем это… продолжалось? На щеках Милли виднеется слабый румянец, а улыбка меланхоличная, едва различимая в тусклом освещении кухни.       Они не говорят друг другу ни слова, да и вряд ли вообще нужно что-то говорить.       Хао наблюдает, как Анна съеживается на стуле сильнее, подтягивает ноги к груди, утопая в разрушительных мыслях и возвращаясь к своим заверениям, что готова за так, за помощь в победе над Вайолет отдать свою жизнь — беспрекословно, пусть и не без сожаления о смерти.       Ее глаза блуждают по полу, различая в потемках ламинат, цвет которого выбирала собственноручно, ведь предыдущий сгорел дотла в непредвиденном пожаре. Милли поставила рис разогреваться, но «микроволновка взбунтовалась», как потом выяснилось по невнятным объяснениям с активной жестикуляцией, и полыхнула, мгновенно перекинувшись на кухонный фурнитур и пол. О причине возгорания Мэй так и не узнала, в последующем «откровенном» разговоре Анна взяла вину на себя и заверила, что вернет кухню в прежний вид. «Дай мне время», — говорила она, но в итоге получила не только его, но еще и деньги вместе с нанятой командой профессионалов.       И это был не единственный случай: выполненная в ночи домашняя работа, вечные посиделки, если Милли было грустно или в школе произошли кавардак с неразберихой, Анна отменяла свои планы, чтобы побыть с сестрой, смотрела идиотские фильмы, досматривая их до конца, потому что Милли вечно засыпала где-то на середине, положив голову на плечо Анне и пустив слюну, а после — неуклюже интересовалось, чем все закончилось. Анна готовила разнообразные блюда, всячески тащила в свою компанию к Оксфорду и Сенсори, а когда получала отказ за отказом — как раз то время, когда они начали активно общаться, — и вовсе заволновалась: все ли у нее хорошо? Она сделала что-то не так, отчего Милли не хочет проводить с ней время? Оксфорд, как самый здравомыслящий человек, пожимал плечами и спускал все на нехватку личного пространства — «Вы вместе и дома, и в школе — для кого-то это может показаться чересчур» — и Анна уходила, в смятении и про себя неоднократно еще возвращаясь к прошедшей ситуации, всячески раскладывая по полочкам и порой загоняясь настолько, что если бы она узнала правду раньше, то половину нервных клеток удалось сохранить, а не впустую сжечь.       Анна действительно заботилась о Милли, и это выражалось не только в повседневных вещах, но и в том же сохранении отношений с Мэй — здесь бы Хао фыркнуть, мол, не того выгораживала: Анна сделала вид, что это ее идея — послать Теней, которых впоследствии убила Вайолет, — прикрыв инициативу Мэй; по той же причине она стала и тем, кто сообщил о «прекрасной компании» Милли — испортить отношения с сестрой, чтобы сохранить ее отношения с бабушкой. Гениальный в своей простоте и идиотизме ход, которых, если так рассмотреть и разобраться, был не один и не два — ради сестры Анна могла и хотела зайти дальше, и Хао это видел. Тогда, когда он и Вайолет — явные враги — встали перед ней, и она сама встала перед выбором: прожечь время и быть убитой сразу двумя или сократить его на разговоры и подпустить одного из них ближе, тем самым временно наделив его званием «товарища».       «Я не позволю тебе меня увести сейчас», — разгорающееся внутри нее безумие, отчаяние человека, смирившегося со своей судьбой.       — Честно признаться, тогда мне показалось, что ты готова перерезать себе глотку, лишь бы вынудить меня провести единение с тобой, — произносит Хао внезапно, отчего Анне требуется несколько секунд на осознание. Губы не кривятся в ироничной усмешке, а поза эмбриона, с помощью которой она хотела отгородиться от мира, расслабляется.       — Это был план Б, — тихо отвечает она, и настает его черед хмуриться.       — Очень глупый и рискованный, — Анна лишь пожимает плечами.       — Как и тот, где ты насаживаешь меня на шипы, способные вытянуть и уничтожить наши души, — справедливо отбивает она, и Хао не находит что возразить. Вернее, он ей отвечает, парадоксально легко и даже беспечно ухмыляется, но она его не слышит, зацикливается на одном, пока ирония не проникает мягким ветром под клетку ребер, достигая сердца. — А ведь как бы это было легко и просто — забуриться в отдаленный уголок планеты, перерезать себе горло и ждать, что ты умрешь следом за мной.       Она поднимает на него глаза, полные осознания, что за смертью Вайолет — обещании, данном Хао, — последует ее собственная. А проблем меньше не стало. И тот факт, что Анна теперь может узнать тайны Хао, не отменяет возможного и наверняка уже запланированного вреда, который он причинит Милли, Йо, да всем вокруг — целому миру. Анна вдруг внезапно понимает, что за краткий миг отдала то, за что в любой другой момент держалась бы всеми руками и ногами — ведь это единственное, что у нее осталось, помимо любви сына и, возможно, остывших чувств Милли, — и это понимание отдает таким острым отчаянием, горечью и сожалением, что впору захлебнуться. Она не хочет умирать, хочет насладиться жизнью еще чуть-чуть. Пожалуйста.       — Мир был бы благодарен за такую жертву, ведь я бы избавила его от тебя, — не стесняется в выражениях, пусть по лицу Хао пробегает опасная тень. Анна буквально стекает с барного стула, но ноги, руки — внезапно все тело оказывается по ощущению таким чужим, точно она уже умерла, не проснулась после удачного единения Альянса, и все происходящее сейчас — плод ее разбушевавшейся фантазии. Анна запускает пальцы в волосы, тянет у корней — боль кажется такой эфемерной.       Может, это действительно галлюцинация?       А мысли продолжают скакать вокруг Хао: у Киоям были и способ, и возможность уничтожить его дух, но они не стали этого делать ввиду эгоистичности — он им не угрожает, их не касается; и плевать, что позднее, заточенный в теле слабого ребенка, он убил одну из родственниц, их позиция не изменилась: к черту мир с его похвалами, Киоямы не собираются быть человечнее.       — Я все еще сомневаюсь, что оружие Киоям настолько сильно, как о нем принято считать, — пренебрежительно бросает Хао, настойчиво и нагло вторгаясь в ее мысли. Этот перепад настроения, скачок ее отношения и коктейль эмоций из страха, нервной решимости, «бей или беги» в виде мелкой дрожи ему совершенно не нравятся, и если Анна решит выкинуть что-то из ряда вон — незавершенный союз по-прежнему обязывает Хао за ней следить. Она поворачивает голову — под ресницами разгорается страх. — Или, по крайней мере, не имеет побочных эффектов, из-за которых Киоямы решили отказаться от его использования. Хотя это Киоямы…       Он пожимает плечами, как само собой разумеющееся последующее обвинение и макание в грязь. Анна кивает: Киоямы способны на все — как в угоду себе, так и в разлад остальному миру, и она неоднократно становилась свидетелем… даже побывала участником.       — А что касается «перерезать глотку и ждать» — не забывай: я умею перемещаться, и найти тебя с помощью союза не составит большого труда. Плюс — не забывай об Эне: да, она позволила погибнуть Эллейн, но вряд ли допустит такую ошибку снова, — спокойно рассуждает он, цепляя малейшие изменения в ней, и все же… — Однако удивительно, что тебя до сих пор не убили по той же самой причине. Я больше чем уверен, дай старухе Кино или любому другому Асакуре волю или наводку, они не преминули бы этим воспользоваться…       Да, Анна с женсоветом из духов-хранителей была уверена: Кино знает об их союзе — однако Хао сильно сомневается, что раскрытие этой тайны, позор семьи Киоям, стоит ниже, чем ее собственный. С другой стороны, Асакуры так долго и тщательно скрывали от Йо «потерянного близнеца», что было бы обидно, разболтай чересчур умная и настырная девица без роду и племени ему об этом. Но даже так — в мире полно других людей, кому Хао мешает спокойно жить, и удивительно, что никто хотя бы не попытался напасть на Анну. Другой вопрос: фиксируются ли где-то еще шаманские союзы, как в информационной базе, или остаются тайной двух и более сторон? Тогда перед кем конкретно они держали клятву защищать союзника? Слишком много вопросов без возможности достать ответы — один накопленный опыт да пара бесполезных книг. Удивительно, как Милли удалось вообще найти хоть что-то в библиотеке Мэй.       — Хотя вряд ли бы тогда велась речь о свадьбе с моим дорогим братцем и подобном шантаже — в этом плане наши семьи поразительно схожи, и было бы неплохо, сгори каждая дотла.       — Но я… — возобновляет Анна, раздражая его очередным непониманием. Неужели, ему придется пояснить?       — Ты считаешь себя эгоистичной, — и он перебивает, с плохо скрытым (читай — очевидным) недовольством. — Думаешь, что у тебя была возможность избавиться от меня и якобы нависшей угрозой над миром путем банального суицида, но вместо этого ты подвела всех, свою семью и Милли, которая никогда бы не приняла подобной жертвы. Ты выбрала жизнь, Анна, — это ты считаешь эгоистичным?       Смотрит в самую душу, щурится, пронзая ее насквозь.       — Боюсь тебя огорчить, но этого бы явно не хватило — силенок маловато, да и оценил бы кто твое самопожертвование? Да, возможно, Асакуры бы отвели на уважение к тебе две минуты, после чего начали бы судорожно думать, как в умы окружающих и дальнейшую историю себя впихнуть. Ведь «предназначение Асакур — избавить мир от меня», а твоя смерть вместе с моей не вписывалась бы в их узкое мировоззрение. Но что насчет остальных? Кто вообще в курсе, что я воскрес и представляю какую-то угрозу для мира, кому вообще не наплевать на мир, ведь день ото дня они проживают на автопилоте, и им не особо важно, что с ними случится завтра: конец света или очередной серый день? И сколько из них, если им сообщить о некой помершей девчонке, реально задумаются хотя бы на минуту, я уже не говорю про дань уважения и последующую осмысленную жизнь, ведь за их заплатила она ценой своей?       «…ты бы посчитала это «лучшим исходом», ведь ты бы защитила нас ценой собственной жизни. «Этого же Вайолет добивалась? Значит, она успокоится и не продолжит бесчинствовать» — наплевав на себя и то, что это может оказаться неправдой. Анна, ты больна! У тебя едет крыша, когда кому-то грозит опасность, ты готова отдать последнее, чтобы его вытащить и погибнуть самой. При этом неважно, узнает ли вообще человек, что его жизнь с этого момента стоит в два раза дороже, тебе важен факт: он был в беде, я его спасла, теперь я молодец», — слова подставной Милли, оказавшейся на деле полоумной Вайолет, находят подтверждение и сейчас, в рассуждении Хао, пробираются под кожу ядовитыми иголками, шпигуют душу. Она ведь… всего лишь хотела их защитить…       Хао качает головой:       — Люди до отвратного эгоистичны, и твоя жертва не привела бы ни к чему, если бы не сделала хуже: обстановка в семье, отношение Милли — весь план, на что, как ты думаешь, должна была поставить с самого начала, не имел бы успеха, как продолжает не иметь его сейчас. И твои надежды, что хотя бы сегодня, в последний день нашего союза, ты еще можешь предоставить миру доказательства, что ты — хорошая сестра и ответственно выполняешь обязанности, неоправданны и тщетны, хотя бы потому… — он облизывает губы, смотря в ее глаза, полные слез, как она часто-часто моргает, в стыде и тени кухни пряча их от него, но лишь сильнее акцентируя внимание, — …что с самого начала тебе и не нужно было ничего доказывать.       — Что? — грудь Анны опускается на выдохе, поднимается уже не так резко, рвано, в то время как ее душу выворачивает наизнанку, сжимает до мелкой точки, после которой происходит взрыв. — Ты ведь сам говорил, что я эгоистичная? — она морщится, повторяя мимику вплоть до мелочей, как если бы стала им и смотрела на распоследнего падшего человека перед собой, брезгуя даже плюнуть в его сторону. — Что я «бесполезная, слабая, эгоистичная, убогая трусиха, которая никому не нужна»?       Повторяет точь-в-точь, вызывая у Хао какую-то необъяснимую, можно сказать, садистическую ухмылку. Она запомнила — более того, исходя из увиденного в ее прошлом, неоднократно прокручивала, находя — пытаясь найти оправдание себе, своим действиям, доказательства того, что она — не такая, какой он ее считает. И эта ухмылка наталкивает ее на ту же мысль; Анне не хватает кислорода, а рассудок в истерике твердит: «Скорее, как появится возможность, набрать событий, воспоминаний и эмоций, которых бы Хао не знал о ней!». На краткий миг она ощущает себя вновь под пристальным светом ламп в кабинете Бисе, с наручниками на запястьях, обнаженной при наличии одежды, как под микроскопом.       — Я говорил.       — И ты отказываешься от своих слов?! — Анна перебивает резко, запальчиво, вскакивает на ноги. Нет, это слишком похоже на ложь, неправду, галлюцинацию. Она все же умерла?       — Нет, — но Хао пожимает плечами, не видя явного противоречия.       Он действительно так считал и не отказывается от своих слов, поскольку тогда он говорил, как думал, при всей имеющейся информации, однако сейчас… получив ее воспоминания, Хао получил и возможность увидеть ситуацию со стороны Анны, и язык не повернется сказать, что она не использовала все средства, силы и влияние, которые у нее были, чтобы как-то помочь… да всем, в общем-то: неугомонному мальчишке, наивному братцу (заведомо обманывая его, в чем Хао не удивлен), а также главной звезде их разросшейся мыльной оперы — Милли.       Хао увидел множество эпизодов как имеющих весомую ценность в причинно-следственной связи поведения Анны, влияющих на них обеих, так и мелких, но при этом осветленных домашним уютом, теплотой и заботой, которых, как ему сперва казалось, Милли была обделена. Да, она не врала — скорее, говорила полуправду из разряда «Не буду уточнять, куда делась сестра, раз тебе неприятно о ней слышать» — и тем не менее это не умаляло ее вины перед ним и Анной; Хао вздыхает про себя — им предстоит долгий разговор.       — Но ключевое слово «говорил» — в прошедшем времени, — он оказывается прямо перед ней, однако Анна не поддается назад — ноги примерзли к полу, сил нет идти, куда-то бежать. — Я сделал выводы, исходя из долгих наблюдений. На тот момент они были правильными, однако в свете последних событий… изменились.       «Он просто высказал свою точку зрения», — воспроизводится в голове голос Милли, пытавшейся объяснить (или увильнуть от этих самых объяснений?) все наспех Хане. — «Правильная она или нет — зависит от его знаний и того, как реагируют на эти знания окружающие. Может быть, когда-нибудь он узнает больше, и точка зрения изменится».       — Не пойми превратно, ты не стала мне нравиться, твои выходки до сих пор действуют на нервы — и, как я узнал, не мне одному, — поступки вынуждают сомневаться в наличии маломальской логики, а некоторые из них и вовсе тянут пробить головой ближайшую стену, лишь бы не смотреть и быть к этому причастным. Твое отношение к окружению и проблемам, твои эмоциональность, безрассудство и излишняя амбициозность, которые не приведут ни к чему хорошему, — ты бесишь, — и когда Анне кажется, что Хао сейчас плюнет в нее, добьет, он вдруг подается назад, усмиряя вспыхнувший гнев. — Но это не значит, что я считаю тебя эгоистичной. Больше нет.       И с души камень падает вниз. Анна опускает подбородок, оросив слезами пол у самых ног, а дышать становится легче — из нее вырывается вздох — такой желанный, приносящий свободу и заразительный смех. Она столько сокрушалась, столько раз пыталась доказать — себе, окружающим, неизвестно как затесавшемуся в этот список Хао, — и, оказалось, напрасно, зазря. Выходит, она все-таки справилась? Воспитать Милли, дать ей все, что только могла дать в юном возрасте и без особых познаний об окружающем мире, она смогла стать… нет, она все это время была — хорошей, заботливой сестрой.       Духи, как же ей хочется ее обнять! Не секунду забыть об их распрях и огромном непонимании, которое, Анна уверена, с воспоминаниями Хао будет гаснуть — по крайней мере, Анна сможет понять Милли, — и крепко-крепко ее обнять.       — Кончай реветь, а то список пополнится еще парочкой эпитетов, — небрежно бросает Хао, отчего Анна беззлобно хмыкает в улыбке.       — Он и так не особо приятный, — размазывает влагу по щекам, парадоксально не испытывая чувства стыда за то, что разнылась перед Хао Асакурой — тем, с кем должна всегда и при любых обстоятельствах держать лицо, не поддаваться эмоциям и злобе. Анна прижимает руки к груди и удивляется — предплечье с печатью обдает теплом.       Может, это и было нужно для окончания союза — понять союзника? Может, единение Альянса было даровано людям, вступившим в союз по своим — даже таким разрушительным и эгоистичным, лицемерным, как у них, — причинам, чтобы они смогли влезть в чужую шкуру и увидеть силу, мотивы и видение мира союзника, тем самым запитав собственную мощь? С другой стороны, тут Анна криво ухмыляется, если бы у них не получилось, то союз с Хао длился бы вечность и привел бы к катастрофическим последствиям, пока один из них не наступил бы себе на горло, уступив… Она мысленно содрогается от ужаса и, отбросив в сторону как уже неосуществимые, протягивает Хао руку.       Которую он пожимает. Находя себя на тех же мыслях и соглашаясь с ними или нет, Хао предпочитает смолчать, не без интереса и едва различимого предвкушения наблюдая, как с ее бледной кожи и сквозь его темную перчатку просачивается зеленоватый свет печати, как он поднимается вверх и взрывается снопом, обращаясь копией рисунка.       Птица и змея — олицетворение их самих.       Животрепещущая, легкая и юркая чайка — символ свободы и независимости, придающий морякам и людям, покидающим дом на долгое время, уверенность: рано или поздно они вернутся к любящей семье, уюту и теплу. И если раньше Анна думала, что ее рисунок выбран ошибочно, ей подошла бы аккуратная голубка или грациозный лебедь с их преданностью и верностью, то сейчас, познав истинную моральную свободу, она понимает и собственный знак: как бы далеко ни стремилась улететь, Анна всегда возвращалась — в семью, которой нет, в обстоятельства, которые обычно сильнее, и символ свободы и независимости для нее обращался заточением и клеткой, смирением. Лишь сейчас Анна наблюдает — небольшая чайка расправляет крылья, взмывая ввысь, — и точно знает: она не вернется, улетела с концами, как и Анна теперь может сбросить с себя оковы. Дышится легче.       Следом вверх поднимается и кобра. Власть — тяга к ней, обладание, многолетняя мудрость, выражающаяся не в одной жизни Хао, а также предвестник опасности, бесшумного, подлого нападения со смертельным исходом. Знай Анна значение рисунка в прошлом, наверняка бы пошла на попятный, подумала еще, чем спасла не только себя, но и, возможно, других, облегчила последующие год с небольшим. Но нет, она спокойно позволила обнажиться натуре Хао у нее на предплечье, посчитав себя умнее всех, хитрее, и тем самым загнала себя в ловушку, из которой выбралась лишь сейчас, и то — с большими огрехами. Королевская кобра раскрывает капюшон в немой атаке, разевает пасть, позволяя увидеть ядовитые клыки, после чего резко скручивается в несколько колец и распадается на части.       Воздух между Хао с Анной разряжается, становится прохладным, и символы, соскользнувшие с кожи обоих, переливаются из зеленого в голубой, затем и белый, распространяются вокруг, складываясь в предложения — правила их союза, больше не требующие соблюдения. Следом стираются правила Анны, Хао достает из кармана листок, который магическим образом пополнялся новым именем всякий раз, когда ей взбредало в голову его записать, и он сжигается — в таком же белоснежном пламени, не причиняющем вред.       Анна смотрит во все глаза на это магическое великолепие, и с небольшой задержкой, замирающим сердцем, через лишний вдох до нее доходит… на этом все. Никакого союза и правил, никаких обещаний и защиты — с этого момента они сами по себе.       Ей немножечко страшно.       — Ты как-то сказал… — начинает она звонко, но тут же осекается, ловит заинтересованность Хао и, будто боясь ему наскучить, упустить, возобновляет тараторкой. Он же не вставит ей нож в бок, как только слова вокруг исчезнут насовсем? — Сказал, что союз закончится «благосклонно», — ждет, что он отмахнется или закатит глаза, Анна поджимает в нервозе губы. — Скажи, ты видел именно это?       И взглядом указывает на очередное предложение-правило, которых, как оказалось, было намного больше, и Анна не представляет, какое из них они могли нарушить просто по незнанию и чем бы это обернулось в итоге. Хао задумывается на секунду и кивает. Пусть он не видел слез Анны — только ее воодушевление и улыбку, их рукопожатие из разряда добровольных Хао без особых колебаний и невозможного второго смысла расценил как успешный слом ее воли, подчинение, а себя наградил статусом победителя, однако теперь… теперь он понимает: в союзах — по крайней мере, этом — нет ни победителей, ни проигравших; союз заканчивается ровно тогда, когда должен, минуя обозначенную год назад «полночь» уже давно.       — Хотела бы сказать: «Не против повторить», — он скептично вздергивает бровь, — но это явно плохая идея.       — Для нас обоих, — подтверждает Хао, мысленно открещиваясь от подобных фокусов впредь. Даже для написания второй книги Тысячелетних техник — больше ни ногой, нет, ни за что.       — Да, — выдыхает Анна, и ее губы трогает меланхоличная улыбка.       Все когда-то заканчивается — рано или поздно, — и было бы неплохо, продержись этот союз еще немного. Именно после их разговора, ей нужно время — попрощаться с близкими, Ханой, напоследок обнять и откровенно поговорить с Милли, однако Анна знает: Хао и без того терпел несоизмеримо долго, и ждать, что он прождет час или три, когда она вынесла себя, свою жизнь ему на блюде, — наивно и даже глупо.       Вряд ли он ее отпустит, вряд ли даст какую-то поблажку или второй шанс — так не бывает, и пусть под опущенными ресницами Анны вновь собираются слезы, пусть по телу вновь пробегает дрожь, Анна не бежит, не убегает — лишь улыбается шире.       Может, хотя бы теперь у нее будет меньше сожалений?..       Она готова умереть.