Немного об Анне

      — Мам? — с нескрываемыми удивлением и тревогой Хана трогает ее за плечо. — Мам!       Тело отзывается лишь со второго раза: чуть дергается, снимая с себя оцепенение неудобного сна, позволяет повести одним плечом, другим, прочувствовать и проклясть затекшую шею, прежде чем открыть глаза и посмотреть на встревоженного сына.       — У тебя входит в ужасную привычку засыпать за столом. Что-то случилось? — и если первую часть предложения она благополучно пропускает мимо ушей, потягиваясь и ощущая каждый позвонок, слыша хруст в пояснице, то вторая вынуждает едва ли не резко выдохнуть. В глаза будто насыпали песка.       Случилось. Определенно.       — Нет, мне просто не спалось. Захотела выпить чаю и вырубилась, — она собирается указать на чашку, из которой несколько часов назад Хао спокойно пил, но столик пуст. Он что, еще и посуду за собой помыл?       Или ей это приснилось?       — М-м, ладно, — Хана реагирует неоднозначно. По нему невозможно угадать, проглотил он ее ложь или уже научился, подобно всем, кто ее знает, определять по словам и жестам; запрокидывает руки за голову. — Надеюсь, ты не забыла, что сегодня мы идем выбирать подарок для Рурка?       О черт.       — Конечно нет, — она позволяет себе легкую тень улыбки и провожает Хану до выхода с кухни взглядом. После чего тот меняется с фальшиво-спокойного до истерически-напуганного.       Анна вскидывает запястье, смотрит на предплечье, трет его для пущей надежности, но как ранее, так и сейчас печать союза никак не проявляет себя — лишь вблизи союзника…       «Никому не пожелаю пройти через это», — которого теперь нет? Анна осоловело озирается вокруг.       — Я жива, — и выдает с таким видом, что простой наблюдатель наверняка задумался бы о ее вменяемости. Анна проводит ладонью по лицу, стирая остатки сна, возвращаясь воспоминаниями в тот-момент, и с нервным ужасом понимает: она думала, что после всех угроз, шантажа и предложения собственной жизни Хао, он не преминет этим воспользоваться, она даже почти смирилась с участью смертника! Однако после вчерашнего… Он действительно оставил ее в покое? Или предпочел разобраться с ней позже, когда она расслабится и начнет строить планы на будущее?       «С тебя должок», — холодок пробегает по спине, и Анна смыкает губы. Хао останется Хао, каким бы итог союза ни был.       — Удивительно, но все же, — появившаяся Эна упирает кулак в бок, отличаясь повышенной серьезностью. — Я тебе даже больше скажу: Асакура тоже жив — Нина недавно с ним завтракала. Не знаю, на чем вы сошлись вчера с Хао, но похоже на то, что он на какое-то время решил вас оставить и… может, кое-что обдумать.       Она не станет ей пересказывать последующий диалог с Хао, тем более, что для Анны ничего существенного он в себе не несет. Они немного поговорили об Эллейн, и Хао предупредил ее, что…       — Он рассказал мне про Эллейн, — Анна будет спрашивать. — Почему ты не…?       Первоначальная мысль Эны уйти меркнет. Она как можно скептичнее смотрит на Анну, однако когда видит в той неприкрытую скорбь, не удерживается от саркастичного фырканья.       — Почему не рассказала, как наблюдала за смертью своей шаманки, не имея возможности что-либо сделать, а после обнаружила в себе способность заживлять раны? — она надменно скалится, и весь сарказм мира, его противоречие в откровенной скорби и мрачном отвращении, смешиваются в ее лице. — Воистину, порой у жизни бывает чертовски дерьмовое чувство юмора.       — Мне жаль, — Анна тупит взгляд в пол, хотя это Эне впору мяться: теперь она знает, что если бы избрала любой другой способ самоубийства — повешение или удушение, — то Эна не стала бы ее спасать из-за отсутствия схожести с Эллейн.       Эна думала об этом. Впрочем как и о том, жалеет ли она о содеянном — наверное нет; ведь не спаси она Анну тогда и вернись в Мир Духов, ее бы по итогу ждали либо разборки с безумной семейкой Киоям во главе с непредсказуемой Мэй, либо абсолютно никудышный, глупый шаман. Разумеется, все могло обернуться куда удачнее, но кто Эна такая — да и прошлое в принципе, — чтобы позволить себе дурманить рассудок тем, что никогда не узнает?       Она качает головой.       — Забудь. Это было давно и сейчас уже не играет особой роли, — и стоит только Анне раскрыть рот, как Эна резко одним взглядом пресекает любое из возможных намерений: утешить, заверить, в пустую обнадежить. — Мне интересно другое: когда ты скажешь Хане?       И настает черед Анны ощетиниться.       Она поводит плечами, а в грудь будто мощно ударяют. Еще вчера Анна не смела задумываться о следующем дне — думала, что все разрешится с ее кончиной, и где-то там после Хана узнает, что Вайолет мертва, будет искать пути возвращения в прошлое уже целенаправленно — воскресить Королеву. Вот только Хао не сдержал обещания ее убить, чем не только удивил ее, но и навалил пару обязательств сверху.       «Снова перекладываешь ответственность на других?» — словно реальный, его голос восстает в ее сознании, приправленный океаном раздражения и несколькими реками надменности, что впору испугаться вторжению в рассудок. Однако вместо этого Анна лишь внутренне ухмыляется и скрещивает руки на груди. Выбора у нее нет.       — Скорее всего вечером, — она морщит лоб, с горечью осознавая тяжесть своих слов. В шее слабость и скованность неудобной позой для сна сменяется напряжением; Анне хочется взвыть, но она стоически держится. — Сейчас мы будем искать подарок нашему замечательному Рурку, чтоб ему пусто было, потом, наверное, пообедаем, сходим в кино, а после…       Ей не обязательно заканчивать предложение, чтобы Эна ощутила почти физически злость, досаду, чисто материнскую боль. Ведь, по сути, Анна стала за этот промежуток времени настоящей матерью: она поняла и приняла Хану, привязалась к нему, а теперь вынуждена добровольно-принудительно отказаться, чтобы когда-то потом, с человеком, которого она знать особо не хочет, сойтись, сойтись «по-взрослому» и родить от него сына. Нет, ей определенно не по душе этот план.       — Ты еще здесь? — Хана появляется в проеме кухни, и маска забывчивой нейтральности заслоняет чувства. Анна натягивает на себя кривую улыбочку, в которой нет ни грамма искренности, потирает переносицу, что-то промямлив про бессонную ночь, «да-да, прости», и выходит следом.       Если этот день — последняя возможность побыть с сыном, она постарается сделать его лучшим.

***

      Но «легко обещать» не значит «легко исполнить», и уже через вереницу магазинов на первом этаже торгового центра, череду отказов Ханы с самым заумным видом, который точно знает, что понравится другу, а что — нет, а вместе с тем и неоднозначных взглядов, бросаемых Эной на Анну и Анной на Хану, от которых сжимается сердце, — уже через всю эту пытку, длящуюся не один час, Анна была не в состоянии различить ткани перед собой, а найти бирку подрагивающими пальцами и вовсе представлялось чем-то из разряда невероятного.       — Да чтоб тебя! — в конце концов она психует, чуть не сдирая нечто деликатное и нежно-голубое с вешалки и окончательно привлекая внимание Элизы. — У этой чертовщины вообще есть размер?!       Повышая голос ровно настолько, чтобы не услышал Хана и почему-то прилипшая к нему Эна, но достаточно, чтобы прошедшая мимо девушка неодобрительно цыкнула, Анна игнорирует тихое «Госпожа?» и не менее нервно достает мобильник. Быстрый набор номера, вдыхает грудью.       — Понимаю, что в преддверии праздника у тебя и без того дел полно, но, черт возьми, Рурк, тебе исполняется четверть века, — и если Элиза еще что-то хотела сказать по поводу подарка-сюрприза, то после «очаровательного описания двадцати пяти лет», вдохновляющего разве что только лечь в тлене под ближайший камень, закрывает обратно и качает головой. Госпожа неисправима, — а ничего лучше набора коллекционных ножей мы так и не смогли найти. Поэтому будь умницей, скажи, что ты хочешь получить?       Ее голос становится обманчиво ласковым, прослеживаются елейные нотки, от которых, Элиза уверена, на том конце телефона у Рурка обязательно пробегут по спине мурашки и возникнет острое желание помыться раза три. Смотря сквозь призрака, Анна задумчиво прищуривается, и жесткость на лице выдает ее с головой.       — Засунь свое «Спасибо, ничего» себе в задницу, — «иначе это сделаю я», между строк обещает она, прикусывает нижнюю губу, слабо побарабанив по железной стойке, и пресекает разом поток оправданий. — Мой вопрос заключался в другом. Проси что хочешь.       Повисает тишина, в процессе которой Элиза задумывается о том, всегда ли Госпожа с такой пассивно-агрессивной заботой хочет угодить друзьям-именинникам, или причина в невысказанном и необсужденном слоне, то и дело пихающим ее в спину на протяжении всего магазинного похода. В конце концов она не просто так отбилась от Ханы и вездесущей Эны, а отсутствие бирок на вешалках перед ней вполне могло навести на мысль — прямой факт, — что у шарфов и палантинов попросту нет градации в размерах. Любой внимательный человек бы это заметил, а если нет — значит, голова забита чем-то более важным. Вполне возможно, Госпожа успела поймать ее на чтении мыслей раньше, а потому прервалась на диалог с Рурком — перевести дух, собраться с мыслями.       Что ж, Элиза подождет, после чего обязательно спросит.       — То есть, по-твоему, я должна отправиться куда-то в Европу, найти этот антикварный магазин, ограбить его или выбить из продавца список покупателей и ограбить уже последнего несчастного, чтобы найти… ладно, будет сделано, — обрывает разговор так же резко, как начала, громко захлопывая телефон-раскладушку. Анна размышляет с секунду и поворачивается к Элизе с явным недоумением. — Что такое «Пони Премо»?       — Госпожа, — Элиза чувствует — пора начать диалог.       — Надеюсь, это не какое-нибудь название для извращенной игрушки, которую стыдно дарить прилюдно, — вот, появляются пропавшие на миг нервозность, быстрый темп речи, Анна вновь барабанит пальцами по железной стойке с вешалками, мимолетом поглядывая на Эну — Хану из-за низкого роста довольно сложно разглядеть меж стендов с одеждой.       — Госпожа…       — Впрочем, после фразы «Обещай, что не будешь смеяться и смотреть на меня, как на идиота» обычно ничего приличного не просят, — она пожимает нервозно плечами, продолжая взмахивать запястьем со сжатым в ней мобильником, лишь бы не уронила случайно. Не слушает Элизу, поворачивает голову в одну сторону, прослеживает витающую пылинку, в другую, уже видя, как Элиза хочет ее одернуть, привлечь внимание сына, и… — Я убила Вайолет.       Обращает намерение в пыль.       Элиза моргает. Она ослышалась? Анна убирает мобильник в задний карман джинсов, цепляясь так крепко за поручень стойки, что впору костяшки сравнить с белой стеной, а саму Анну — и того белее; она не спешит разубеждать Элизу, спускать на неудачную шутку. Ей не становится легче от произнесенного факта, дышать по-прежнему тяжело, а сердце то и дело скачет туда-сюда, вверх-вниз от желудка к горлу, в осознании, что эти несколько часов — действительно последние в ее родительской жизни с Ханой… до тех пор, пока он не укажет (а она уверена, он укажет) на парня, за которого ей нужно будет сначала выйти, а потом и забеременеть, родить.       — Может, он не такой уж и плохой, как вы считаете? — не до конца переварив, Элиза находится не сразу, спешно поджимая губы. Если сейчас она что-нибудь не скажет, не ободрит и не найдет в происходящем лучшего, то либо голова Госпожи взорвется, либо случится грандиозная истерика. И тогда последний день точно будет испорчен.       «Последний» — она перенимает тревожное сожаление Госпожи; времени прошло так много, а сказано было так мало. — В смысле все эти рассказы Ханы о Короле, его храбрости и чувствах к вам, — Анна неприятно морщится при упоминании чужой любви, грозившейся остаться неразделенной, — Думаю, он не стал бы что-то приукрашивать, чтобы вам это понравилось.       — Он мне и не нравится, — тихо цедит Анна, тогда как Элиза улавливает меж строк иной смысл. Чуть прищурившись, пытается поймать…       «Вам нравится… Как человек», — и в итоге угадывает, никак не выдав себя.       Выходит, ее слова оказались пророческими тогда?       — С другой стороны, если вам кажется это настолько противным, то вы можете перетерпеть, — Элиза и сама не верит, что у нее повернулся язык сказать именно это слово в отношении будущих Короля и Королевы Шаманов, родителей Ханы, которых он всегда позиционировал, как счастливую семью, — всего раз…       Щеки алеют, Анна прекрасно понимает, что конкретно ей нужно будет сделать, став или не став Королевой единственного Короля, пусть и не по собственному желанию.       — Понимаю, что в некоторых вещах просить даже один раз — уже много, но тем не менее так вы получите любящего сына, которого у вас никто не сможет отобрать: ни враги, ни время, ни другая вселенная — он будет ваш. Лучший и самый любимый.       Элиза пытается улыбнуться, но даже попытка выходит настолько кривой и неудачной, что становится тошно. Если бы она не знала о Хане, не общалась с ним, крепко привязавшись, она бы встала в первых рядах, кто потянул бы Госпожу как можно дальше от браков по расчету, настаивала на искренней и чистой любви. Плевать, Король это шаманов или обычный парень из соседского двора, Госпожа заслуживает любить и быть любимой искренним, чистым чувством, она достаточно терпела и пережила, чтобы и в подобном деликатном вопросе ограничивать себя как можно больше. Это с одной стороны.       А с другой — и Госпожа определенно знает не хуже нее — есть Хана — мальчик-солнышко, обаяшка-сорванец, скрывающийся в теле семилетки. Который появится тогда и только тогда, когда оба его родителя соединятся на короткий или длинный миг в единое целое, а после пройдет девять месяцев и часы непрекращающегося «Тужься!».       Они не ставят под сомнения чувства родителей: вполне возможно, Королева, проведя несуществующую в их вселенной часть жизни, с Королем под одной крышей влюбилась в него взаимно, и сын стал чем-то долгожданным. Однако это до горького обидно и дико несправедливо по отношению к их Анне: ведь этим знанием, любовью к будущему сыну они накладывают на нее обязательство, выполнить которое не каждый в состоянии, а с учетом подходящих сроков (Элиза не станет ей рассказывать о своем небольшом открытии, это окончательно убьет Госпожу), грядущего Турнира и его последствий… Анна качает головой.       Отворачиваясь к другой стойке, кажется, желая уйти как можно дальше от разговорившихся Ханы и Эны, она увлекает Элизу за собой, а после — поражает:       — Если бы это было всего раз, — на лицо ползет горькая усмешка. Элиза вскидывает вопросительно брови.       — Вы… — и едва успевает прикусить язык. Анна не замечает или делает вид, что не заметила, не отвлекаясь от вешалок с кашемировыми свитерами. Наверное, один из них подошел бы Йо? Анна отбрасывает и эту мысль. — Вы думаете, у Ханы есть брат или, — вынужденная заминка. Если бы сердце Элизы продолжало биться, оно бы оглушало своим грохотом, — сестра?       — Я не думаю — я знаю, — и так уверенно, твердо, что впору лишь сильнее изумиться. Анна бросает неоднозначный взгляд на Элизу и переключается обратно, хмурая складка пролегает меж бровей, а решительность сходит на нет. — Вернее, интуиция подсказывает, материнский инстинкт.       Поводит плечами, возвращаясь в воспоминаниях к тому дню:       — Когда мы с Хао впервые попробовали провести единение Альянса, Вайолет наговорила Хане гадостей, и он убежал. Мы с Эной пошли за ним, и я увидела, как он разговаривает по браслету с какой-то девушкой, — если бы Анна не была так сосредоточена при пересказе на мелких ворсинках, торчащих из шва на плече у тестового образца, она бы увидела напряжение Элизы. Как она внимательно вслушивается и старается не выдать себя ни воскликом, ни излишней эмоцией.       Что еще Госпожа знает, пусть и не показывает?       — Я не слышала, о чем они говорили, но их поведение… что-то подсказывало мне, что так не ведут себя ни влюбленные, ни даже хорошие друзья.       Она словно пытается нащупать это всезнающее «нечто» в районе груди, но сколько бы ни хватала, пальцы натыкаются лишь на пустоту. Но и этого Элизе достаточно: ведь недаром говорят, что материнский инстинкт — самая сильная вещь на планете.       — Наверное, это глупо, — запястье опускается вдоль тела, а вся нервозность, сковывающая мышцы под кожей, сходит на нет, уступая место безграничной усталости, от которой вряд ли поможет даже самый продолжительный и ленивый отдых из всех. Улыбка Анны не выглядит уже такой натянутой, хотя горечь из нее никуда не делась — скорее, прибавилась к смирению. — Я не знаю ее, не общалась с ней, но почему-то уже чувствую ответственность за ее рождение. Мне кажется, что случится нечто страшное, если я вдруг отойду от плана, рожу Хану позже или раньше срока, и вся эта история с Лилиан и…       Кислород в легких кончается, Анна буквально делает вдох, не способная вдохнуть его целиком, раскрывает рот и молча закрывает, опуская голову. Прохладная ладонь Элизы касается ее плеча, тем самым стараясь остудить не только пылкий темперамент и настроение Госпожи, но и бушующий в груди ураган.       — Вы хотите создать для Ханы и его будущей младшей сестры максимально похожие условия, — ставя пометку расспросить у Ханы, что еще он рассказал матери, но позже. Сейчас Элиза сосредотачивается на волнующейся Госпоже и том, к чему в конце концов придет ее волнение и гиперответственность, от которой пользы намного меньше, чем вреда для ее хозяйки.       — Бьянка, — немного помолчав, все же произносит Анна, Элиза отстраняется. Кажется, проведенное время с Ханой и необходимость хранить его и чужие секреты отразилась на ней: Элиза не подала вида, что как-то изумилась или испугалась. — Ее зовут Бьянка, и несмотря на не особо радостное значение имени, мне почему-то нравится.       Уголки рта Элизы подергиваются вверх: Госпожа успела изучить и это. Наверняка в одиночестве, осев в библиотеке и забурившись по макушку в книги, она возможно примеряла и другие имена, желая еще неродившейся дочери самого лучшего, а после, вернувшись к решимости воссоздать будущее для нее и Ханы именно таким, какое существует в другой вселенной, смирилась, найдя и в нем хорошее созвучие. Бьянка Киояма — если только своевольная и чуточку надменная сестра не рискнула бросить вызов страшному семейству, сменив фамилию на любую другую, например — на фамилию отца.       — Значит, будет Бьянка, — Элиза кивает, вселяя немного уверенности и спокойствия в и без того сумасшедший день при всей его поразительной обыкновенности. Она ласково перебирает светлые волосы, которые Госпожа теперь специально подравнивает, чтобы разница с Ниной в прическе была минимальна, благоговейно принимает благодарность Госпожи за возможность высказаться, пусть и словив парочку косых взглядов прохожих за болтовню с пустотой, и обещает поговорить с Ханой, чтобы название имени — всеобщего клейма и неотвратимой истины — если и было, то не так внезапно, как они успели себе представить.       — Спасибо.       — Не стоит благодарности, Госпожа.       В это же время Хана, не найдя ничего более-менее подходящего в качестве подарка хорошему другу, а по совместительству бывшему военному, нынешнему агенту специального назначения, прикрывающемуся в обычном мире фотографом-любителем, в магазине милых шмоток, наворачивает уже тридцатый круг по коридору торгового центра. И пусть неприятные воспоминания о Париже заставляют то и дело поглядывать на таблички пожарного выхода, присутствие Эны, а также напоминание о ее способности к мгновенной телепортации, упертости мамы в желании спасти всех и каждого, ее действительной возможности сделать это в случае чего, немного сбавляют градус напряжения. Может, именно поэтому его ни капли и не трогает чересчур длинный разговор Элизы с мамой, подозрительная нервозность последней и несколько неоднозначных взглядов и касаний, которыми она наградила его как бы вскользь, но все равно ощутимо?       Не подсчитав дни, давно оставив это на долю настенных календарей, Хана сбрасывает все на… да ни на что, в общем-то, он не особо замечает. Как и то, что Эна — впервые с того вечера, когда она недвусмысленно намекнула на личность Короля, — уделяет ему поразительно много внимания, будто бы стараясь впитать все то, от чего отбрехивалась или не считала важным впитать раньше. Он спокойно отвечает на ее вопросы, прикидывает и размышляет, что может понравиться Рурку (к которому она тоже особо привязанности не испытывала), и аргументированно отказывает по тому или иному подарку. В конце концов, окончательно навострившись из-за «Атриума», Хана в открытую начал спрашивать о том, скольких людей за раз Эна может перенести и как далеко, сколько фуреку в маме и почему после рассказа о Лас-Вегасе напару с тем же Рурком, она так ни разу и не воспользовалась техникой перемещения, которой училась когда-то.       — Неприятная история, — Эна морщит нос в подобии отвращения, тогда как глаза горят холодным восторгом. Пусть она перешла на сторону добра, помогает в борьбе с Хао (или отлично делает вид), однако темные, склизкие и порой попросту отвратительные садистические нотки из ее голоса, взгляда, мимолетного или пристального интереса, а также жесты кистей с острыми черными ногтями остались, вызывая проступающее волнами чувство тревоги и незащищенности. В какой-то момент Хана доходит до мысли-предположения, что Эна получает искреннее удовольствие от чужого дискомфорта, что она «не ушла на сторону светлых», а в целом зависима от выбора текущего шамана, и если бы Анна была мстительной поехавшей психопаткой, которая бы позволяла ей поглощать души направо и налево, тем самым перекусывая перед главным блюдом в виде нее самой, Эна была бы только «за».       И он ежится — к счастью, Эна списывает это на реакцию от рассказанной истории (заново выращенная конечность, жуть. Любопытно, чувствительность у нее та же, что и у настоящей? Или Анна теперь как Терминатор, а тьма профессионально имитирует живую кожу?), Хана не спешит ее разубеждать. Кивает, слушая вполуха, после чего вскидывает подбородок, отрываясь от созерцания и подсчета кафельной плитки… и внезапно застывает.       Магазин свадебных платьев Вивьен Ву в общем и целом не представлял из себя ничего невероятного: та же антикварная лавка в Париже выделялась своей готической атмосферой, винтажными вещами, по отдельности не вызывающих никакого восторга, но в совокупности составляющих цельную картину, от которой желание что-то приобрести появилось бы даже у самого утонченного и изысканного сноба; она выделялась мрачностью на фоне почти что глянцевого торгового центра, разделяющего высший, средний и низший классы поэтажно и тем самым разворачивая между людьми, входящими в них, еще большую пропасть непонимания и нежелания понимать чужую психологию. Здесь же Хана видит перед собой все тот же лоск, кремовый цвет с бесконечными рюшами и прелой аурой женского счастья и воодушевляющего трепета в преддверии «главного праздника в жизни женщины», и то, на что искоса поглядывал сам, стоило ему сделать Лилиан предложение, а ей — ответить «да».       Прогуливаясь по делам для ночного клуба или в компании друзей, Хана порой задумывался, как бы Лилиан выглядела в том или ином платье, смущенно краснея, представлял тихий лепет, а иногда и вовсе скатывался до каких-то особо интимных моментов по типу «на каком конкретно бедре будет свадебная повязка» и «каким образом Хана сочтет нужным ее снять». После ее смерти подобные мысли и шатания по магазинам попали под запрет. Хане было горько, отвратно и тошно — в нем постоянно роились мысли-обвинения: если бы тогда он не ушел на работу, то мечты о глупой повязке стали бы реальностью, да и не только они — вся их жизнь с Лилиан протекала бы здесь и сейчас, вместо того, чтобы быть тяжелым и саднящим прошлым.       Попускать начало постепенно, спустя время, а когда Королеву жестоко убили, и ему пришлось в срочном порядке пересекать границу времени, прикидываться мальчуганом, у которого из проблем может быть только отсутствие долгих объятий, — все отошло на второй план, после чего подобные магазины приобрели статус «безразлично» — Хана мог и проходил мимо. Наверное именно поэтому он ни разу, пока наворачивал круги, не обратил внимание на белоснежную вывеску с вылепленными на ней розами, орхидеями и лилиями, на благоухающий аромат чего-то праздничного и возвышенного, и пропускал бы его дальше, если бы совершенно случайно не зацепился взглядом сначала за чересчур нежный и воздушный подол на витринном образце, поднялся выше, затормозив на обработке информации, после чего и вовсе обомлев.       Он уже видел это платье.       — Не рановато ли тебе думать о свадьбе? — и пусть все в Хане говорит о том, что он намного старше, Эна не видит ничего плохого в едком подколе.       Хана ей не отвечает. Сбросив с плеч рюкзак, он спешно расстегивает молнию и распахивает хаос его содержимого: тьма салфеток, бутылка с минеральной водой, блокноты, ручки, он бы туда еще огнетушитель запихнул, по-прежнему дергаясь из-за пожара, реакции Милли и своей неспособности исправить, да вот габариты рюкзака не позволяют. Перевернув содержимое еще раз, он наконец достает черный бумажник, а из него — сложенную фотографию. Хана опасливо озирается, чем вызывает недюжий интерес со стороны Эны, резко разворачивает фото, закрывая одну его половину, и стоит ему вскинуть ладони вверх, как все вопросы относительно вменяемости и чрезмерной подозрительности отпадают сами собой.       Эна видит Анну. Но не их — не ту, что застряла по неведомой причине в магазине и не может оттуда выбраться. Другую — ставшую в параллельной вселенной Королевой Шаманов, выйдя замуж за Короля. Эна видит их свадьбу — как на незакрытой половине Анна стоит в белоснежном газовом платье: простом в своем покрое, аккуратных тонких лямках и отсутствии страз, и при этом безумно сложном в бесчисленном количестве слоев пышной юбки в пол. Ее волосы забраны в высокую прическу, а взгляд отражает поистине королевскую надменность, при том, что лицо сверкает улыбкой — определенно вымученной, пусть и с явным нежеланием это показать. На руках она держит маленького и любопытного карапуза, в котором с трудом угадываются черты Ханы — такого же светловолосого и большеглазого. Несмотря на происходящие вокруг торжество и возможный пафос, мальчишка ничуть не стесняется ни фотографа, ни того, что в обществе, в общем-то, не принято облизывать лодыжки в светло-голубом комбинезоне.       — А ты был очаровашкой, — она язвительно хмыкает, вынуждая Хану резко опустить руки, густо покраснев и поперхнувшись первоначальной фразой.       — Я был мелкий и вдруг обнаружил, что у меня есть ноги, — смущенно бурчит, пытаясь оправдаться, чем вызывает лишь большее умиление и желание подначить. — Но ты лучше скажи, — предпринимает вторую попытку донести, — они похожи, да?       Эна несколько секунд разглядывает Анну, после чего переключается на платье, отделенное от них витриной из толстого стекла, немного щурится, как если бы пыталась высмотреть мельчайшие отличия, но по факту просто прикидывает: стала бы Анна в этом мире носить нечто подобное или ее пришлось бы, как и несколько лет назад, буквально силком втащить в примерочную с горкой одежды в руках?       — Да, есть немного, — необходимое подтверждение, поддержка неуемных взглядов, и глаза Ханы загораются прежним огнем. Они должны его купить.       — Мам! — поэтому, когда Анна выходит из магазина с Элизой, он обрушивается на нее эмоциональной волной. — Мне нужно, чтобы ты кое-что примерила!       Он не уточняет, но этого хватает, чтобы Анна с Элизой переглянулись, и последняя обнаружила в первой очевидную нервозность, обрывок мысли, возвращающий к прежнему диалогу и абсолютно безрадостным итогам.       Анна не сразу замечает, как ее ловко утягивают в магазин, и его ассортимент толкает в прострацию. Дальнейшее происходит быстро: Хана успевает договориться с молоденькой консультанткой о примерке конкретного платья, даже не удосужившись уточнить размер одежды матери, Эна всучает не поддающейся расспросам Анне коробку с туфлями, которые она «приметила и сочла подходящими», ворох какой-то свадебной чепухи (в любой другой ситуации Анна бы ни за что это не надела, хоть ты приставь к ее виску дуло пистолета и забери медальон). В конце концов, фамильярно схватив за запястье, Анну уводит возникшая из ниоткуда вторая такая же консультанточка — улыбчивая и солнечная, старающаяся угодить каждой клиентке, и не то действительно верящую в подобную политику компании, что готова в рот заглянуть покупательнице, не то скрывает за этим пассивную агрессию похлеще, чем у самой Анны. Тяжелые шторы примерочной соединяются за ними, пропуская через себя разве что шелест ткани, сетование консультантки, невнятные ответы Анны, после чего и они отдаляются, как если бы следом за одной комнатой шла другая, а затем вовсе пропадают.       Эна плюхается в кресло, перекинув ноги через мягкие подлокотники, поддевает длинным ногтем новомодный журнал и ударяется в чтение, предаваясь ностальгическим воспоминанием с оттенком природной жестокости и ехидства: пересмотр гардероба Анны проходил в таком же стиле, поэтому вспомнить было что.       — Ну, думаю, это надолго, — если не всецело, то по большей части удовлетворенный результатом своей работы, Хана лучезарно улыбается возле кассовой стойки и уже хочет поинтересоваться, подают ли здесь чай, как в голливудских фильмах на свадебную тематику, но натыкается на миловидное личико девушки с именем «Нико» на бейджике. Сама она неотрывно наблюдает за мальчишкой, вглядывается в черты, словно пытаясь либо запомнить, либо вспомнить кого-то из прошлого; из-под кожи на щеках прорезается румянец, подкрашенные губы округляются.       — Позвони, когда вырастешь? — внезапно выдает, после чего кукольные глаза распахиваются. Видимо осознав собственную глупость, Нико тихо извиняется и пропадает под прилавком. Хане не хватает роста, чтобы попытаться заглянуть вглубь, но девичьих всхлипов не слышно — до него долетает шелест бумаги, и уже через секунду девушка, способная поквитаться смущенностью с вишневым соком, предстает в профессиональном амплуа. Пристальный взгляд отрезается, короткая прямая челка закрывает глаза, а тонкие пальчики перебирают всевозможные цифры из области закупок в тугой пачке документов.       И Хана бы посчитал, что ему показалось, если бы ее поведение не было натужным, чересчур демонстративным. Если он окажется — в ее представлении — золотым мальчиком, способным пожаловаться на забавную оплошность, то ее наверняка лишат работы. Поэтому Хана, принимая лестный комплимент — даже в семилетнем образе ему недалеко до Казановы, — идет поделиться.       — Элиза? — но ни ее выражение лица, ни ощутимая аура вокруг не говорят о настроении говорить. Не похожая сама на себя, Элиза поджимает губы, пристально всматриваясь в штору, за которой скрылась Госпожа, и приближение Ханы лишь усугубляет положение. Как он не может понять?! — Элиза?       Она избегает малейшего контакта, на протянутую руку мальчишки отшатывается, а стоит ему задать вопрос, который Элиза все равно не расслышала, тут же скрывается следом за Анной.       — Да что со всеми сегодня такое? — Хана искренне недоумевает. Подходя к Эне, он надеется, что та не вскочет и с самым загадочным видом не улетит куда-нибудь на Небиру.       Но нет, Эна остается на прежнем месте. Краем глаза наблюдая за тем, как Хана опускается в соседнее кресло, она прекрасно понимает, с чего вдруг миловидная и радушная Элиза могла стать с объектом своего тайного-нетайного воздыхания такой отстраненной и неразговорчивой. Эна невозмутимо пожимает плечами.       — Понятия не имею, — что ж, похоже их ждет отличный денек. Нет.

***

      Если кому-то нужен победитель в конкурсе «ограничения для адской жизни», то, Анна не сомневается, с Киоямами никто не посоревнуется. В мире не существует ни одной религии — даже тибетские монахи не ограничивают себя так много и долго, истошно, на грани фанатизма, — ни одного нормального человека и нормальной семьи, которая бы на протяжении многих лет сознательно портила себе и близкому окружению жизнь правилами, запретами, развивала логику и смекалку не банальными и «простыми» способами в виде решения головоломок, а изощренным поиском лазеек сквозь правила, чтобы хоть немного вздохнуть свободно. Но когда семейство Киоям вообще подходило под определение «нормальные»?       Сто семьдесят два действующих правила, накладывающих с самого рождения запреты на ряд направлений в жизни: от бессмысленных и «плевых» для обхода, например, нельзя называть новорожденную дочь именем текущей главы, ведь тем самым она перенимет на себя ее судьбу, до жесточайших и кровавых, своим существованием порождающих мясорубку в рамках одной семьи даже между теми, кто никогда не жаждал вступить в бойню и стать причиной смерти родственницы. Именно «родственницы» — не родственника, не отца или брата, которых словно специально богами не заносит в их семью, так как сверху знают, какая судьба их ждет, «неугодных».       С самого своего становления — по сути грязного и греховного, инцеста брата и сестры, решивших сбежать из общества в отдаленную глубинку, где их никто не знает и оттого нет запрета на извращенную любовь, — они взяли фамилию Киояма и написали первое правило в семейный свод, еще не имеющий ужасающей силы и власти кодекса, как сейчас: «Ни один член семьи Киояма не вправе осуждать другого за его выбор. Киоямы вольны любить кого захотят». Удивительно не ставшее первым и «вечным», неизменным правилом, но по факту существующее под номером сто двадцать восемь, — бессмертное воплощение и напоминание о влюбленных грешниках, ставших ужасными родителями и родоначальниками, породив с продолжением рода болезни, слабость и череду смертей, последующие за кровосмешением.       Анна никогда не вдавалась в подробности, как из традиционной семьи (в извращенном ее понимании) по прошествии веков баланс весомости в принятии решений, главенстве, сместился, и Киоямы, которые раньше поощряли право выбора и даже могли похвастаться единожды мужчиной в качестве главы, изменились, превратившись в образчик феминистического движения — закрытого, не принимающего в свои ряды посторонних, затыкающим каждую проблему свежевыдуманным правилом и пытающимся гордиться той клеткой, в которую они сами же себя и запихнули. Мимо ее интереса прошла и дата раскола, когда кровной сестре — опять же, женщине — не понравилось руководство другой, а жажда власти, уверование, что она сможет лучше, и несколько кровопролитных дней, не вышедших за рамки фамильного поместья (они даже трупы закопали у высокого забора во внутреннем дворе в качестве напоминания), раскололи семью на две, объединенных разве что кровной связью и фамилией, которую менять никто из них не намеревался — все же благоговение перед родоначальниками было велико, а вселяемая с ранних лет уверенность в их правоту, чистоту и порядочность порождало в неокрепших умах убежденность в высшей цели, которую они несут за собой, благословении, которым их одаривают перед сном, и вытекающую из этого сакральную любовь, доводя каждого члена семьи едва не до слепого фанатизма.       Изначально, как читала Анна в трактатах потомков, засекреченных архивах «Ревила» или домашней библиотеке Мэй, восполняя пробелы своих воспоминаний, побочная ветка Киоям — которая в первое время противилась подобному описанию, стремилась встать на одну линию с основной по важности и весу в принятии решений — не следила за соблюдением правил, ей было плевать, кто и чем там занимался. Желание выбиться вперед проявлялось в политических интригах, захвате власти в обществе, взяточничестве, крахе чужого бизнеса, если таковой имелся, пока однажды извращенность, погребенная у могилы праотцов и матерей, не просочилась сквозь камень, подарив в ночи текущей на тот момент главе побочной ветки идею-фикс: если они не могут стать равными, значит нужно стать единственными. И кровавый рассвет ознаменовал новую цель отверженной части семейства.       Упование на необходимость соблюдения таких почитаемых правил и пополнившегося Кодекса, поношение главы основной ветки в некомпетентности и неумении управлять семьей так, чтобы нарушать их даже тайком никому не пришло в голову. Побочная ветка добилась статуса надсмотрщиков, наградила себя властью, превышающей полномочия — как представлялось им в воображении, — основной ветки, и наконец почувствовала себя свободной, окрыленной — опьяненной от расширенных границ и тем, что скрывается за ними. Злоупотребление и излишняя жестокость, прикрытая постепенно стирающимся благоговением, были делом времени, и уже через несколько дней на руках побочной ветки лежал первый труп: она нарушила правило.       А затем еще случай, еще и еще — побочной ветке не нужно было даже выискивать; основная ветка будто специально нарывалась, считая себя сильнее всех, полной решимости изменить правила, встать выше них и быть счастливой. На восьмой жертве побочная ветка сочла садизм увлекательным, на одиннадцатой от количества спущенной крови, фактически кровавого дождя, разверзшегося над ними благодаря магической технике, у них снесло голову, появился фанатизм, а девятнадцатая стала точкой создания, преобразования мысли в неопровержимый факт — это не прекратится. Во все времена были и будут существовать рисковые и своенравные Киоямы, на которых необходима управа, и если сейчас у них достаточно средств, рук и воображения для их насильственного усмирения, то никто не даст гарантий, что баланс сил не изменится в будущем. А значит, нужно позаботиться о поколении надсмотрщиков, научить, как правильно, безболезненно или, наоборот, с ожесточенной беспощадностью, можно «наставить на путь истинный», привести к атрофии чувство прекрасного, бесполезное и мешающее сочувствие, истребить жалость и с особым рвением взрастить жестокость, обостренное чувство справедливости. Им нужен план.       Им нужен собственный Кодекс и правила, больше правил — больше возможностей убивать и быть убитыми, ведь ничто не распаляет азарт так сильно, как мимолетный, увеличивающийся, огромный шанс быть убитой за собственные злодеяния.       Доподлинно неизвестно, сколько на текущий момент существует правил в кодексе побочной ветки Киоям, как происходит процесс внедрения новых и отмены старых — происходит ли вообще, или они только и делают, что ограничивают себя раз за разом, испытывая мазохистское удовольствие, пока жизнь не станет невыносимой настолько, что самоубийство или взаимное убийство окажутся единственными путями для существования хотя бы в виде бесплотного духа. Также не до конца известно содержимое этих правил, сколько из них базируется на относительно спокойной жизни, сколько — на убийствах, методах истребления себе подобных, а сколько — на исключительных знаниях, заклинаниях и техниках, передающихся из поколения в поколение, подобно Кодексу основной ветки.       Единственное, чего они не особо скрывают, — это приверженность правилам, существующем и в обычном Кодексе, их почитаемость и неукоснительное соблюдение. Несмотря на безмолвное противостояние, открытую ненависть, надменность и искаженную психику, восприятие реальности, действующие сто семьдесят два правила никоим образом не забываются побочной веткой, дополняются своими (если необходимо — стираются вровень с отменой, и плевать на агрессию, лишение еще одной причины убивать), а первые три правила возносятся в разряд вечных — самых главных, основополагающих, — из одного из которых выливается не такое уж важное, но по-прежнему весомое, дающее самой закостенелой, очерствевшей гадюке, твари без возможности исправиться или стать хотя бы каплю лучше — дающее даже такой надежду на радостный исход дальнейшей жизни. Право выбора любимого человека, в принципе право любить и быть любимой — без порицания со стороны, осуждения и каких-либо шепотков в спину.       Ведь как бы Киоямы, да и не только они, не утверждали, что они — волки-одиночки, им никто не нужен, люди были и остаются существами социальными. И если прямо сейчас, когда голова полна необузданных амбиций, жизненных целей и твердого намерения этих целей добиться, никто не даст гарантий, что через пару минут, в одну роковую встречу, вдруг не активируется сердце, все неважное и ненужное не станет внезапно важным, а соприкосновение с ним или ней не станет тем единственным и совершенным в мире, чего действительно захочется добиться — без злобы и угроз; из проступившей чистоты собственного сердца.       И, пожалуй, именно этот факт угнетает больше всего — что даже в такой, казалось бы, бесчеловечной и узурпаторской части их семьи, в побочной ветке, существует свобода выбора, тогда как Анна лишена этого, заперта в клетке. Да, она по-прежнему не знает в лицо человека, за которого должна выйти, она всячески пыталась оградить себя даже мысленно от этой темы, хотя суровая реальность настойчиво просачивалась в ее мир, и вот, наконец, кажется совсем обрела власть над будущим. Ведь как иначе объяснить то, что она вынуждена стоять здесь и сейчас, в магазине свадебных платьев, в одном из экземпляров не самого изысканного вкуса — она определенно выбрала бы другой фасон, подумала бы не над белым цветом, а нежно-голубым, стоявшим так же на витрине, — смотреть на себя в зеркало и едва не истерически смеяться от того, каким фарсом все обернулось — в какой фарс толкнул ее собственный сын в их последний совместный день. Подумать только, выйти за того, чьего имени ты не знаешь и не горишь особым желанием! Она явно переплюнула Мэй с ее неоднозначной судьбой, и после этой мысли кривая усмешка — насмешка над самой собой, анекдот, над которым никто не будет смеяться, — пропадает. Анна морщится в отвращении, в груди тяжелеет ком.       Он ведь может оказаться таким же. Как Кейчи — поехавшим, сумасшедшим, дорвавшимся до Киоямы, словно до какого-то трофея, ведомый если не злыми демонами, болезнью, то своими помыслами; он может попытаться ее изнасиловать, пойдя характером вразрез с, казалось бы, параллельной вселенной. Он может оказаться таким, другим — каким угодно, никто не скажет ей наверняка. Духи, да он вполне может жить своей жизнью, влюбиться в мимо проходящую девушку, быть счастлив и не помышлять о том, чтобы жениться! Неужели ей придется наплевать на то, чего он хочет?       Неужели ей придется наплевать на то, чего хочет она?       Или кого?..       Анна стискивает зубы, сердце тягостно саднит. В глаза будто насыпали песка — болят, слезятся, и при этом Анна понимает: реветь бесполезно — Хана внезапно не пожалеет ее, не предпочтет ее неозвученным желаниям, какой-то теплой симпатии, возникшей единожды в обществе того, кого она должна была защищать и к кому прошла все стадии чувств — от безразличия, накатывающей цунами злости, до уважения и веры, до того, чего она никогда не произнесет вслух из-за издержек противного характера, — Хана не предпочтет ее радость собственной жизни. Да и сама Анна скорее вздернется, нежели самолично убьет сына мимолетным желанием, эмоцией, которая может и не оказаться чем-то серьезным.       Да.       Это несерьезно. Весь этот трепет, тепло и уют, которые он сумел создать вокруг нее, которые культивирует сам, своим присутствием, где бы ни оказался, вся эта дрожь от возможного внезапного падения в ледяную воду и смущающая скованность от того, как сильно и крепко обхватили поперек талии его руки, не позволили упасть…       «Не отпускай».       «И не подумаю».       Анна жмурится — все это несерьезно, вшивый бред, с ним бесполезно бороться!       Как и отрицать, пытаться игнорировать. Она прижимает ладони к лицу, проводит по нему с нажимом, радуясь, что не пользуется косметикой, и кошмара с размазанной подводкой, как на одном из заданий, не повторится. Анна отвлекается, старается отвлечься, а когда вновь смотрит на себя в зеркало, на этот отвратительный фасон, на то, как ее всеми силами тянут к алтарю, желудок подскакивает вверх. Ей хочется истерически смеяться.       И немножечко плакать. Совсем чуть-чуть.       — Госпожа? — Элиза проходит сквозь тяжелые занавески, различает дыхание за закрытой дверью просторной примерочной, где куда ни глянь — сплошь зеркало под светом ламп, в котором благодаря магии магазинов ты кажешься себе намного более пропорциональным, красивым, нежели в том же наряде уже дома. Анна поднимает в отражении глаза, не оборачиваясь, и Элиза не может сдержать восторженного вздоха.       Подходящее для максимально худых девушек, свадебное платье на Госпоже отвратительно болтается: тесемки затянуты туго — настолько, что меж ними пролегают складки ткани, однако даже так на талии собирается гармошка, две тонкие лямки, в которых Анна нашла обычные дешевые толстые нитки, вот-вот сорвутся с плеч, и только грудь, парадоксально объемную для аккуратной тощей фигурки, плотный корсет сжимает до затрудненного дыхания.       — Госпожа…       Анна иронично усмехается и, прислонившись к зеркалу голыми лопатками, соскальзывает вниз с противным вжик. И Элиза хочет броситься к ней, сетует на помявшееся платье, но Анна демонстративно вытягивает ноги в аккуратных босоножках — цок-цок, — ударяя шпильками о кафель.       — Может, выйти за Йо было не такой уж плохой идеей? — наконец озвучивает вслух мысль, заставляя Йо отвлечься от созерцания непривычно светлого одеяния в определенном контексте ситуации, а Элизу и вовсе чересчур резко опуститься рядом.       По выражению лица понятно: хранитель пребывает в смешанных чувствах. Вспоминая относительно недавний разговор с Ниной — их отношения улучшились в сравнении с тем, что было по возвращении из Изумо, однако Элиза до сих пор считает ее план и позицию семейства Асакур сомнительными и эгоистичными, — она постепенно осознает и в полной мере чувства Госпожи, ситуацию, в которую она попала и в которой до сих пор, вместо того, чтобы бежать, искать защиты или обороняться до победного, думает про соседского мальчишку.       А ведь Госпожа еще не знает, что ей необходимо за него выйти — по соглашению двух семейств… с другой стороны, какой бы ни была семья Асакура важной в собственных умах, сочтут ли они логичным и резонным бороться за право заполучить Госпожу в качестве невесты с будущим Королем Шаманов? Сколько бы у них не было отстаивающих честь и упрямствующих на давних обещаниях людей, вряд ли их силы могут сравниться с силами бога. А значит, нет смысла даже упоминать об этом обязательстве — Элиза лишь посеет дополнительный стресс.       — Думаете? — и тем не менее ее зацикленность на помощи другим во вред себе печалит. Как самый человеколюбивый член женсовета, Элиза впервые не понимает, зачем нужно доводить альтруизм до крайности — это ни к чему не приведет.       К счастью Анне хватает секунды, чтобы уловить причину ее молчания, и добавить:       — Я не так альтруистична, как ты считаешь, — она откидывается затылком на прохладное зеркало, не задумываясь, сколько грязных пальцев на нем оставило свои отпечатки, — и как бы я ни хотела помочь Йо, свадьба с ним — лишь очередной эгоистичный способ воспользоваться его добротой.       Элиза раскрывает рот, чтобы возразить, но Анна смиренно опускает веки, и ей приходится его закрыть: вряд ли Госпожа услышит и примет сейчас хоть какой-нибудь крик или здравый аргумент в ее пользу.       — Да, пожалуй, самый отвратительный и подлый способ. Ему врала семья по поводу брата, врали мы с Ниной, прикидываясь медиумом со стажем, и вот, снова совру я — теперь уже о желании жениться только лишь из чистой и большой любви.       «Только лишь»? — хочет спросить Элиза, но обрывает намерение.       — И тем не менее, чем больше я думаю об этом, тем больше это кажется наилучшим выходом: я спрячусь за ним от великого и ужасного Короля Шаманов, кем бы он ни был, а он — от своей семьи с их постоянными «ты должен», и наконец обретет свободу, билет в беззаботную жизнь, — разумеется, если не брать в расчет необходимость участвовать в Турнире, брата, жаждущего поглотить его душу, требование родить наследников и еще кучу мелкого и не очень вороха проблем. — Это был бы своего рода тандем, основанный на товариществе и мечте о лучшей жизни.       Она иронично хмыкает, тогда как Элиза, ненароком прочитав ее мысли, изумляется.       — Вы бы рассказали ему правду? В смысле, о себе, о Хане? — последнее отдает такой надеждой, что невольно щемит сердце. Анна качает головой.       — Не все, но кое-что можно было бы и рассказать, — устремляет взгляд вверх, мыслями направляясь куда-то далеко-далеко. — Например, о том, кто я такая, что нас свела моя учеба у его бабушки когда-то давно, а также необъяснимый случай в лице просьбы моего сына, прилетевшего из будущего. Я бы наконец смогла снять с себя это отвратительное платье, надеть обычные джинсы или туфли на шпильке, пообщаться с вами, не боясь, что кто-то узнает или нечаянно подслушает, может, даже познакомила бы вас. Хотя в случае с Эной это было бы скорее ошибкой, нежели хорошим решением…       Элиза понимающе хмыкает: да уж, характер Эны — далеко не сахар, и если с язвительностью еще можно как-то смириться, пусть и поставив под сомнение полезность данного знакомства, то вот неуместные комментарии, неуправляемость, своевольность и непомерная наглость в определенных моментах жизни и вовсе заставят трижды подумать: а надо ли оно? Но после она словно пробуждается, вникает в смысл сказанных Госпожой фраз, и горечь растекается по душе неприятным, вязким чувством.       Она бы рассказала Йо почти все — с тем лишь страхом, что чем меньше знаешь о «Ревиле», тем меньше «Ревил» думает о тебе, как о ком-то болтливом, — и сбросила с себя часть той тяжелой эмоциональной и порой физической ноши, которой не могла поделиться ни с кем другим. Госпожа готова была довериться Йо, принять его поддержку — потому что Йо не был бы Йо, не предложи, не настояв на этой самой поддержке и понимании, неосознанно претворив план Нины в жизнь.       А ведь им еще необходимо пожениться. Да, можно долго рассуждать о том, как бесполезно бодаться по силе с Королем Шаманов, способным сравнить один из величайших кланов Японии с землей по щелчку пальцев, но для этого, как минимум, нужны цель и намерение — нужна любовь будущего Короля к Госпоже, желание вытащить ее из «несчастливого брака» и последующая свадьба, рождение Ханы, Бьянки. До тех же пор Госпоже придется быть невестой и женой Асакуры Йо, считаться со всеми его родственниками — в том числе и теми, кто не особо рад ее присутствию в фамильном поместье и ее свободолюбивому нраву (хотя о какой свободе речь в браке по расчету?), а также возможному влиянию на Йо. И если необходимость в скоропалительной беременности можно отложить, заручившись поддержкой Йо, сбросить все на неготовность стать родителями в молодом возрасте, желанием повидать мир, преодолеть Турнир Шаманов (а по словам Ханы Йо не погибнет на Турнире, так как тот обучал его спустя семь лет после), то как быть с тем, что творится в душе Госпожи по отношении к самому Йо, неизвестно.       Это ведь легкое, светлое чувство, зарождающееся не так часто и уверенно, как у остальных, — одно неосторожное движение, и бах! разбито на тысячу осколков. Его нельзя проконтролировать, нельзя просто запретить себе что-то чувствовать к тому или иному человеку — нет, сказать-то можно, но получится ли? Не будет ли печальных последствий? — оно работает иначе, и сложно Госпожу винить в том, что произошло спонтанно. Она не хотела — по ней видно, Элиза чувствует. Равно как и то, насколько сильны самообвинение, апатия и тревожность, Госпожа считает себя предателем, она предала Хану — Госпожа старалась обезопасить Йо, тренировала его из чистых побуждений, чтобы впоследствии он мог за себя постоять, вынужденно поддерживала амплуа снежной королевы, возведенное Ниной в одиночку, и лишь когда никто не видел и не мог их подслушать, когда случайно или по обоюдной инициативе они оставались с Йо наедине, Госпожа на чуть-чуть, буквально на маленькую щелочку, могла приоткрыть ему сердце и рассказать о собственном взгляде на те или иные вещи.       И он никогда не останавливал ее. Впитывал, запоминал, делая как можно более беззаботный, граничащий с безразличным, вид, а после — внезапно и до какой-то приятной дрожи где-то глубоко внутри, вполне мог воспроизвести дословно ее фразу, брошенную невзначай и вроде бы не особо важную. Йо принял Госпожу в лице Нины, когда та нагло заявилась к нему в больничную палату, принял несусветные тренировки, изначально неподходящие и просто изматывающие, не обмолвился ни словом, когда место Нины законно заняла Госпожа, и изменения в ее поведении и их общении не заставили себя ждать — он принимал ее на протяжении всего этого времени и, Элиза уверена, после откровенного разговора ни капли не изменится в намерении принимать ее столько, сколько потребуется: в качестве друга, фиктивной невесты и… быть может… кого-то еще.       Необходимость присутствовать на семейных съездах, жить под одной крышей, если вдруг вездесущая и проницательная Кино захочет проследить за «молодоженами», Турнир — как пройденный этап, в котором Йо не станет Королем и, скорее всего, семья от него отвернется, как от «не оправдавшего надежды», или насядет с еще большим упорством и остервенением, гноблением, захочет отравить ему жизнь — и Госпожа останется рядом.       Но уже не потому, что это ее работа, и она пообещала Хане — но из чистого желания быть рядом, поддерживать и ободрять, искать совместно лучшее в этом мире с подобными семьями, ведь Киоямы не отличаются особой благосклонностью и гостеприимством. Пряча собственные отчаяние и боль в глубине души, она будет мотивировать его жить дальше, передавать знания, обучаться чему-то новому вдвоем, кое-что подглядывать у самого Йо, тем самым терзая себе сердце, ведь от чувств, возникших так спонтанно и осевших иррационально крепко, нельзя просто отречься.       И пусть Госпожа не так романтична, как та же Элиза, она не вздыхает волнительно от чувственного признания героев по телевизору, не выражает особого восторга на сладко-романтичную мишуру, появляющуюся то тут, то там в тематические праздники, однако ей, Элиза уверена, периодически и далеко от всеобщего зрения все-таки иногда хочется чего-то подобного… с кем-то определенным. Сначала сблизиться настолько, чтобы заиметь, а затем и от души посмеяться над шуткой «для своих», прогуляться по набережной, обсуждая фильм или прошедший учебный день (Госпожа ведь так и не перешла в старшую школу), и, зная меланхоличный характер Йо, надолго зависнуть, разглядывая темнеющее небо, поймать первый взгляд вскользь.       Она уверена, резкости не будет. Не будет опрометчивых телодвижений или спонтанных порывов — лишь смущенное соприкосновение пальцев, постепенно перерастающее в уверенное переплетение — жест, который они вдвоем спрячут от остального мира. Жест, который приведет их к чему-то большему и подскажет, что их сердца бьются по-быстрому правильно. За шагом шаг, и вот они уже не два смущенных подростка, познающих то, что ни родственники, ни близкие не смогли им дать, а люди, полные непомерного доверия и чистого чувства, от которого кружится голова и хочется ухватиться за чужую ладонь покрепче.       Прекрасная картинка замирает в подсознании на Анне — счастливой до безудержного смеха и влюбленной без необходимости бороться за свою любовь, — и вся горечь мира обрушивается на Элизу. Ее рот кривится в отвращении и жестокости по отношению к тем, кто этого определенно не заслуживает, а маленькие кулачки, сжавшие потоком воздуха белоснежное тюлевое платье, готовы броситься на неизвестного с ударом-вторым. Элизу буквально выворачивает, ей хочется психануть, забиться в истерике и крике: как же это несправедливо! Почему?! Почему из всех людей в мире только Госпоже необходимо ущемлять себя?!       Почему она хотя бы раз не может сделать то, что хочет сделать сама?       — Элиза! — Госпожа выбивает из мыслей. Элиза запоздало моргает: осунувшееся, бледное лицо Госпожи не радует, а ее потемневший, больше похожий на затравленный взгляд и вовсе заставляет взволноваться, — она мягко проскальзывает в ее мысли и мучительно вздыхает. Последний вопрос Элиза задала вслух.       — Г-Госпожа, я… — сумбур из оправданий. Элиза глупо открывает в рот, сталкиваясь с невозможностью что-либо ответить, смотрит вверх, вбок, ощущая прилив жгучего стыда и хочет раствориться в пустоте, не попрощавшись, однако знает, чем это может обернуться.       — Анна! — громкий оклик Эны заставляет дрогнуть. Анна подрывается с пола в секунду, расправляя складки действительно помявшегося платья, а стоит двери распахнуться и на пороге предстать порядком недовольной от долгого ожидания Эне, как на ее лице образуется маска безразличия. Никому постороннему лучше не знать про их разговор. — Ну, чего копаешься?       И не дав сказать ни слова, выводит ее из примерочной, довольно громко упрекнув в мятых складках и нескромно намекнув, что Анне надо бы поправиться, «иначе все шмотки смотрятся как на вешалке без мышц».       Элизе же остается обреченно опустить подбородок, тихо всхлипнув. Что она наделала?!       — Повернись, — не теряя менторского тона и презрительно-оценивающего вида, Эна вертит собственной магией, текущей по венам Анны, вынуждая ее поворачиваться то в одну, то в другую сторону, опустить и поднять руки, а в конце недовольно цыкает. — Это точно самый маленький размер платья? Ты в нем, как щенок в пустой цистерне. К слову — физиономия такая же грустная и бесполезная.       Анна закатывает глаза: отвечать бессмысленно, да и наверняка слово за слово — диалог перерастет в скандал. А не хочется.       Хана не отстает от Эны, пусть в нем нет ее надменности и желания уколоть побольнее. Он задумчиво прикладывает палец к губам, не рискуя доставать свадебное фото родителей у всех на виду (слишком опасно), и хмурит брови, воспроизводя в голове образ матери-Королевы, сравнивая их обеих. Кажется, это все-таки оно.       — Отлично, мы берем! — звонко кричит девице за прилавком и будто бы не замечает, не хочет замечать, как одной фразой — констатацией факта — ударяет Анну под дых.       Эна отвлекается: перепад в дыхании и сердцебиении Анны слишком резкие — она наблюдает с секунду за Анной, как та поджимает губы, отгораживаясь морально, пока вокруг порхает вторая девушка, снимает мерки и оставляет булавки повсюду, «ведь негоже в таком виде выходить замуж!», и ничего не говорит. Вообще никто ничего не говорит Анне — будто бы объявили бойкот, игнорируют и представляют на ее месте пустоту. Лишь Элиза впивается и не отпускает ее глазами, полными сожаления, снедаемая чувством вины.       — Если хотите, вы можете оформить доставку: тогда после подшивки мы пришлем курьера на дом. А пока присмотрите аксессуары к свадебному платью — фату, подвязку, у нас отличные букетики для невесты, — Нико оживляется за прилавком, все так же игнорируя взгляд мальчишки, которого очень неудачно попыталась соблазнить, и обращается целенаправленно к безразличной невесте.       Порядки у всех разные, и клиентов Нико видела тоже разных: кто-то в слезах умолял не выдавать ее замуж по расчету, кто-то плакал от радости, что этот день наконец настал, а кто-то беззастенчиво хамил, думая, что раз он или она платят салону деньги, то могут вести себя как угодно. Были разновозрастные — молодые и старые, те, кого с ранних лет обручили родители (в основном, они и плакали), и те, кому посчастливилось спустя долгие годы разлуки вновь воссоединиться в пожилом возрасте, и свадьба — как само собой разумеющийся итог подходящей жизни. Поэтому Нико даже не задается логичным вопросом: почему невеста молодо выглядит, почему так недовольна и нужна ли ей помощь, ведь за один неудобный вопрос она уже почти успела расплатиться головой и должностью.       — Оформишь? — наконец Хана поворачивается к Анне, и в нем искрится столько надежды и доверия, что у нее перехватывает горло. Сердце болезненно сжимается, а телу так и хочется свернуться калачиком и взвыть — от боли, отчаяния и горечи. Если она подпишет эту доставку — она подпишет себе приговор на оставшуюся жизнь. — Мам?       — Д-да, — словно бы на автопилоте. Анна не в силах отказать сыну: тем более в том, что гарантирует ему то же будущее, которое у него есть в его родной вселенной, в последний день пребывания в их вселенной. Поэтому она не протестует, позволяет помощнице увести себя в примерочную, снять отвратительное платье — достигнутое дно в отсутствии чувства стиля.       — Госпожа, — Анна игнорирует вновь появившуюся Элизу, ее попытки не то оправдаться, не то вразумить, и даже не пытается вслушаться в навязчивое бормотание. Она натягивает светло-синие джинсы, белую просторную футболку, полы которой завязывает узлом, и уже собирается выйти из комнатки-примерочной, как Элиза перегораживает проход, пусть и безуспешно, будучи бесплотной. Анна поднимает на нее усталый взгляд, Элиза задыхается от переполняющих ее эмоций и жалости — такой отвратительной и плохо скрытой. — Госпожа, вы не обязаны!       — Думаешь? — резко и ядовито, болезненно и обидно. Элиза теряется, а Анна, улучив момент, выскальзывает в украшенный зал с манекенами и платьями, пропитанный атмосферой свадьбы и дешевым парфюмом. Она рассчитывала, что это будет как пластырь оторвать — быстро и болит всего пару секунд, но когда на нее воззряется Хана, а Нико угрожающе постукивает пачкой подготовленных бумаг, ответственность наваливается невыносимым грузом.       Колени подгибаются. Она сможет? Не хочет.       И тем не менее делает шаг. Другой-третий — в результате Анна оказывается у стойки, а на светлой матовой поверхности лежит расчетный лист, договор на оказание курьерской доставки и миловидный бланк кремового цвета со слащаво-заманчивыми завитушками по краям — необходимо заполнить свои данные, оставить домашний адрес, а также выбрать желаемую дату получения товара.       Дату, когда она не сможет повернуть назад, захлопнет за собой дверцу золотой клетки.       — Я подожду снаружи, — говорит Хана совсем рядом, но Анна слышит его так, как если бы он находился за толщей воды — приглушенно, гулко; он убегает, оставляя ее наедине с принятием категоричного решения. Она кивает ему на автопилоте, игнорирует Элизу, предпринявшую последнюю попытку вразумить, обернуть вспять то, что распадается кусками из-за одной случайно брошенной фразы.       — Госпожа… — а вместо слов — невнятное бульканье в восприятии Анны.       Это ведь не ограничится платьем. Да, скрепя сердце и сцепив зубы, она сможет подписать дурацкую бумажку, спустить приличную сумму из накоплений после работы в «Ревиле» на кусок ткани, который ни за что в жизни не надела бы без угрозы расправы над близкими, но как быть с остальным? Брак по расчету — иначе у нее язык не повернется это назвать, — совместная жизнь и подначивания со стороны возможного жениха, что «пора бы обзавестись и детьми», одна мерзкая ночь, за которой последует девять месяцев токсикоза и цепляний за единственную мысль — заполучить Хану в этом мире, — а потом еще — уже для Бьянки. И Анна не уверена, что ее телу не потребуется передышка, ведь на протяжении беременности Эне придется сдерживать тьму вокруг плода, не заражая как часть организма, и неизвестно, чем обернется это для Анны, ослабнет ли она и сколько времени потребуется на восстановление и моральную подготовку для следующего «захода».       Итого два года — плюс-минус пара месяцев сверху. Вроде бы немного, но стоит ей представить, что придется перенести и чем поступиться — гордостью, самоуважением, — приобрести солидную долю терпения и какого-то рода смирения, как новая волна тошноты подскакивает к горлу. Духи, ее вывернет сейчас прямо на прилавок.       «Мам, я тебя люблю!» — но миловидное лицо сына сжимает внутренности. Она не может с ним так поступить — не может отказаться, сбежать, о чем бы ни говорила или ни думала Элиза и остальные, считающие ее бедной заложницей обстоятельств. Анна сгребает ногтями предложенную ручку, на лбу проступает капелька пота.       Она сделает это. Представит на месте листка пресловутый пластырь — длинный, снимет в несколько болезненных рывков. Давай!       «Имя — Анна Киояма» — это было просто.       Далее — возраст и дата рождения. Анна указывает данные, «подаренные» ей «Ревилом» вместе с фальшивой лицензией на владение оружием, ручка держится ровно и твердо.       Сложности начинаются после — от вида заполненной графы модели свадебного платья, этого верха безвкусицы, и пустой строки, которую она должна заполнить уже не особо ровной и твердой рукой. «Домашний адрес». Неожиданно для себя задержав дыхание и вперив полубезумный взгляд в выписываемые и напечатанные иероглифы, Анна расправляется с ней и подходит к той, от которой сердце забивается в истерике где-то в районе висков.       «Дата» — когда? Когда она поставит окончательный крест на своем выборе, своих желаниях и отдастся полностью на волю случая и обещания, данному сыну?       «Дата» — когда? Когда… Когда?!       Анна зажмуривается и, духи, лучше бы она этого не делала, лучше бы у нее вообще никогда не было возможности моргать, ведь под сжатыми веками, среди цветастых мушек и непроглядной черноты, проступает силуэт. Йо.       И не просто проступает — меняется, двигается, как тогда, когда она увидела его впервые — сломленного высокой температурой и неожиданной простудой, их случайное касание, внезапный порыв с последующим остаточным чувством. Анна помнит смешок Эны, он где-то витает в ее подсознании. пусть и не такой четкий, как тогда. «Не думала, что любовь с первого взгляда имеет такое лицо», — она ошиблась, она издевалась и, возможно, совсем чуть-чуть, умудрилась попасть в цель.       Дальше моменты его тренировок, как Йо вызывал у нее злость и раздражение, как ее бесила его просто отвратительная черта — видеть во всем хорошее и простодушничать. Да, Анна бы с удовольствием ударила его, не противоречь это клятве «Ревила» и просьбе Ханы, а затем… он неожиданно спас ее сына. Не имея никакой привязанности или обязательств, абсолютно не зная, что это за мальчишка и какие эмоции испытывает при его виде Анна — Йо просто взял и сделал это. Перевернув весь мир и ее отношение.       Вера. Отчаянная, невозможная, приведшая его к больничной койке и последующей ее вине. «Я не хочу, чтобы кто-то пострадал. Да, чьим-то мечтам не суждено будет сбыться, но это не повод убивать и уничтожать. Я хочу защитить друзей, близких. Я хочу защитить тебя, Анна», — и тем не менее это был уже не стопроцентно инфантильный мальчишка, поединок с Фаустом показал ему, а следом и ей, что Турнир Шаманов — не игрушка, а она — не просто тренер, но еще и друг.       А после — сплошь суматоха, из которой Анне не выбраться в одиночку.       «Ты здесь никто и звать тебя никак», — противостояние с Кино и ее очевидно-неочевидное желание бороться.       «Я согласна выйти за него, я хочу его спасти», — когда победа уже ощущалась в ее руках.       «Но ты не сможешь», — и тут же исчезла восвояси.       «Хана, прости меня», — плакала она от того. что провалила обещание или же по какой-то иной причине? Голова идет кругом, в глазах пляшут-расплываются мушки, Анна пытается вдохнуть, но чем больше и сильнее ее попытки, тем они тщетнее. В подсознании моменты жизни проскакивают быстрее и быстрее, пока не натыкаются на то самое, недавнее, переворачивая в ней все с ног на голову и заставляя сердце предательски забиться.       Ночь, озеро, пронизывающий холод… и его руки, которые за все богатства мира не отпустили бы, не позволили свалиться в замерзшую воду.       «Не отпускай», — шепчет она одними губами.       «И не подумаю», — отвечает ей он, и что-то внутри ломается. Анне хочется взвыть — перед глазами воскресает посекундно сцена: вот, он аккуратно ставит ее на землю, продолжая держать и обнимать, согревать своим внутренним и внешним теплом, медленно переключается взглядом с пространства вокруг на ее лицо, и его щеки краснеют. А затем и обжигаются следом от свеженькой пощечины.       Анна упирается ладонью в лоб — Нико пытается ей что-то насоветовать, но чем большее она щебечет, тем сильнее какофония из звуков, обрывков фраз. Они все смешиваются, атакуют.       «Заполни чертов листок», — но вместо собственных же мыслей Анна слышит…       «Кстати, я же так тебя и не поблагодарил за сшитый костюм».       «Ты здесь — никто».       «Я не знал, какой именно сок ты будешь, поэтому взял все».       «Я хочу, чтобы ты защитила его».       «Да, я нашел правильный ответ по тесту!»       «Ты же в курсе, что Хао поглотит его душу, когда настанет время?»       «Да ладно тебе, Анна, это всего лишь царапина! Ай!»       «Ты не сможешь его защитить».       «Я согласна выйти за него».       «Нет, пожалуйста, Анна, только не ты…»       «Госпожа, он вам нравится».       «Не думала, что любовь с первого взгляда выглядит так».       «Смирись, ты что-то испытываешь к нему».       «Ничего я к нему не испытываю, точка!» — попытка улизнуть, достигает пика.       «Не отпускай».       «И не подумаю», — сердце дрожит и ухает вниз, все мгновенно замолкает.       Чтобы заговорить вновь парадоксально тихим:       «Ну почему хотя бы раз в жизни вы не можете сделать то, что вам действительно хочется?»       Щелк. Анна внезапно легко и просто заполняет оставшуюся графу и протягивает листок Нико. Та в свою очередь премило улыбается, как заложено по протоколу, на автомате желая удачного дня, и Анна даже думает, что план удался, однако стоит ей ухватиться за дверную ручку, потянуть на себя…       — Простите, мисс Киояма? — как Нико внезапно спохватывается, указывая на подписанный бланк. Не успела. — В графе «Дата» вы написали… «Никогда»?       Улыбка расцветает на лице Анны:       — Верно, — ее ответ сбивает с толку не только Нико — всех.       — Как это понимать? — недоуменно спрашивает Нико, и Анна чересчур беспечно даже для себя пожимает узкими плечами.       — Так и стоит, — вновь глуповатый взмах подкрашенных ресниц, — вы получили деньги за платье — никакого возврата не будет, а теперь, согласно своему же сервису, — Анна брезгливо кивает на табличку с перечнем пунктов, какими здесь облизывают платежеспособных клиентов, — вы обязаны выполнить мою просьбу — избавьтесь от платья: перепродайте, оставьте себе, неважно. Главное, что я не хочу видеть это уродство близ себя и своего дома, и его либо уничтожите вы, либо сожгу я под вашими дверями. А у меня, уж поверьте, опыт имеется.       Выпаливая на последнем дыхании, Анна вылетает из магазина, оставляя обескураженную Нико стоять с поднятым листком.       Пожалуй, она видела не все за свою работу.       — Госпожа, — по выходу на нее нападает Элиза, то и дело опасливо озираясь на ничего не подозревающих Хану с Эной, заговорщицки шепча и внутренне содрогаясь от того, как все рушится к чертям. — Вы что творите?!       Кажется, этот вопрос мелькает у Анны в подсознании, ибо на секунду, стоит ей бросить взгляд на сына, как он счастливо что-то обсуждает с Эной, ее лицо каменеет. Анна спешно хватается за телефон.       — Прости меня, — качает головой, словно пытаясь оправдаться, набирает номер из записной книжки и, поверхностно вдыхая, едва держась от того, чтобы не заметаться в панике и страхе, хватается за голову, ерошит светлую копну волос. — Привет, это я. Выручи по старой дружбе? Мне нужен билет в Чехию со всеми документами. Да. Да. В один конец.       Что? Госпожа уезжает? Нет, она сбегает.       От обязанностей, от данного Хане обещания и всех тех принципов, которые сама на себя взвалила неподъемным грузом.       — Я не поеду в Америку, не встречусь с Королем и не рожу Хану, — ее глаза мечутся из стороны в сторону, лишь бы не смотреть на Хану, не видеть в Элизе маломальского упрека, который хранитель попросту не способна проявить к Госпоже. И тем не менее в трепетной душе все в ужасе стынет: это она, Элиза, всему виной, она и ее неосмотрительная фраза.       — Госпожа, — и пусть ей хочется взвыть, встряхнуть Анну и попытаться привести в чувства, а если не получится — позвать Хану, Нину, Эну, взмолить о помощи и дальнейшем прощении, Элиза продолжает стоять и глупо смотреть. Пока на ум не приходит логичная и вполне умная мысль.       Госпоже ведь не нужны билеты. Чтобы куда-то переместиться, осесть и затаиться — ей достаточно договориться с Эной и та перенесет ее в считанные секунды на другой континент и даже на другую планету, если они разберутся с подачей кислорода. Госпоже не нужна ничья «старая дружба» — разве что сделать визу, чтобы не было проблем с полицией, усмотревшей в ней иностранку; да и то — Элиза давно смахнула с себя пелену наивности, — деньги помогут закрыть чужие любопытные глаза на мелкие огрехи.       А значит, Госпожа не столько хочет исчезнуть, никуда не поехать, «не родить Хану», сколько успокоить себя тем, что у нее еще есть выбор, несмотря на единый конец в виде одра «Стать матерью». Вполне возможно, она порвет этот билет или сдаст его, подарит какому-нибудь прохожему, как с платьем для той же Нико, но вот эта возможность, последний вдох, обусловленный побегом нервной системы, сломом стойкой психологической души, не оставляет Элизу равнодушной. Новая волна из стыда и самобичевания наваливается на нее, однако, когда в поле зрения попадает Хана, как он продолжает не обращать на них внимания, болтая с Эной, Элиза понимает еще кое-что: не во всем стоит винить конкретно себя, у Госпожи есть и парочка других поводов для стресса.       — Я сейчас вернусь, — и к одному из них она направляется прямо сейчас, обдавая проходящих мимо покупателей ледяным сквозняком. — Немедленно прекрати так себя вести.       Необычайно требовательно, она шокирует властным тоном Хану, Эна же типично-хитро усмехается, пропадая в сиреневом тумане: вот еще, в ссоре голубков участвовать.       — Ты это о чем? — логично интересуется Хана, но только больше выводит Элизу из себя. Он действительно не понимает?!       — Обо всем: шоппинг, платье, настырная покупка, когда Госпожа этого не хочет. Неужели ты не видишь, что это причиняет ей боль? — пусть ее сердце не способно биться, а легкие уже давно не перекачивают воздух, ее душа возмутительно трепещет, поднимая с самых дальних уголков здания ветром пыль. Хана наконец хмурится.       — А с чего вдруг это должно причинять ей боль? И с чего вдруг ты меня упрекаешь? — и тут бы Элизе пойти на попятный, ведь она и вправду впервые на него так срывается, однако стоит вспомнить глаза Госпожи, перебрать ее чувства и эмоции там, в примерочной, и настойчивость упрямо торжествует. В этот раз Хана уйдет проигравшим.       — Потому что Госпожа, — дается труднее, чем планировалось изначально. Элиза облизывает губы: может ли она сказать об этом прямо?       — Ну? — но возмутительное поведение Ханы просто вынуждает.       — Госпожа любит другого, — как оторвать пластырь, резко, быстро, и посмотреть на реакцию мальчишки.       — Кого? — которая продолжает не вписываться в ее ожидания. Если в прошлый раз, когда Госпожа вернулась в разбираемую по кусочкам Академию танцев, и Хана узнал про Оксфорда — если там он подавал признаки хотя бы немного озабоченного своим вероятным появлением в этом мире, пытался выведать о чувствах Госпожи к другому, сделать с ними что-то, то здесь… Элизе становится по-настоящему страшно. Хана не проявляет никакого интереса или волнения: будто ерунда, будто уже все решено, и заведомо в его пользу. — Кого, Элиза?       У нее не хватает слов, чтобы высказать весь тот сумбур, наводнивший голову и впившийся в виски изнутри. Она глупо открывает рот — нет, имени она ему не скажет, не в том положении находится, да и Госпожа вряд ли обрадуется обнародованной тайне, — и выдает нечто бессвязное…       — Так, с платьем мы определились, за подарком Рурку я набегу в Париж или куда он там скажет. Тебе еще что-нибудь нужно или мы можем собираться домой? — когда Госпожа неожиданно оказывается рядом. Не глядя на Хану, на саму Элизу, она говорит с ними, решая, что пол и стены вокруг, витрина какого-то захудалого магазинчика достойны куда большего внимания. Боится посмотреть и увидеть в них что-то, что посчитает за осуждение и брань? Как бы Элиза ни старалась, ей не удается поймать ее взгляд.       — Нет, мне больше ничего не нужно, — спокойно отзывается Хана, все же отмечая странное поведение матери, но ни с чем его не ассоциируя. Он оглядывает Элизу мельком, но даже когда Анна вырывается вперед, и у них появляется возможность продолжить диалог, Хана не настаивает, нарушает привычный порядок вещей в виде «милых шушуканий», по словам Эны, и в принципе словно не интересуется затронутой темой.       Элиза в замешательстве отстает: она вообще перестала что-либо понимать, но есть ли у нее выбор следовать иному пути, предпринять какие-то действия?       Вряд ли.       Незримый Йо провожает Анну неоднозначным взглядом — опечаленным, но при этом задумчивым (он старается не думать о том, как фраза Элизы про любовь Госпожи сильно ударила по сердцу). Он не представляет всей тяжести, свалившейся на Анну из-за предопределенности судьбы (все-таки его семья больше напирала на участие в Турнире, нежели на браке, да и Нина-Анна оказались не так уж плохи), однако он устал. Постоянные качели вверх-вниз, «знаю-не знаю об отце» — ему хочется успокоиться — убедиться или обмануться, как угодно, — наконец узнать, кто является отцом Ханы, и решить, что с этим делать дальше. А главное — когда.       — Сегодня, — но Милли поражает, не меняясь в бесстрастном лице. — Я бы даже сказала: «сейчас».       И разворачивается на сто восемьдесят градусов, без малейших колебаний указывая на верхний этаж торгового центра. Там, в проеме такого же колодца, в какой она смотрела в Париже, стоят трое неизвестных, олицетворения слова «белый», непроницаемые до эмоций. Они вселяют ужас одним своим существованием — стоит Йо взглянуть на них, как нечто вязкое и склизкое оседает в животе, медленно прокручиваясь.       — Кто это? — с опаской спрашивает он, неотрывно наблюдая. Милли же безмолвно поджимает губы — по реакции, напряженной, выжидательной и менее испуганной Йо понимает: этот день она уже просматривала и, вполне возможно, не один раз, о чем-то жалея.       — Стража Короля, — коротко отзывается она, и будто по команде, вся троица испаряется. Йо не успевает моргнуть — пуф, их нет, — выглядывает в толпе Анну с Ханой, но и те уже ушли. Лишь мимолетное дуновение неестественного ветра, и три спины полностью в белом рассекают людской поток.       — За нами хвост, — сообщает Эна на ухо Анне, и та кивает. Уже некоторое время, ощутив неприятную ауру, буквально впившийся в ее спину взгляд в количестве трех штук, она подыскивает безопасное место для Ханы и всех, кто попадется под горячую руку в драке. Кто они? Что им нужно? Враги Мэй? Или ее посланцы, следящие за Анной после выходки в офисе? — Давай на стоянку, там хотя бы есть где развернуться.       — Хана, — только и говорит Анна, беря мальчишку за ручонку и довольно резко уводя вперед. Хана успевает тихо чертыхнуться, спросить в чем дело, и обернуться, чтобы нутро его оцепенело, а волосы поднялись на загривке. О нет, они здесь.       Ему конец.       Спешно выходя из лифта на подземной стоянке, Анна надеется затеряться среди машин и переместиться так, чтобы никто из людей не схлопотал моральной травмы, тогда как Хана, в полной мере прочувствовав всеобъемлющую мощь энергии Короля Шаманов, угрозу, которую, по идее, не должны источать стражники, созданные отцом, пытается вырваться.       — Мам!       — Эти люди следят за нами и вряд ли они настроены дружелюбно, — перебивает Анна, раздражаясь оттого, что сын не может просто послушно идти за ней. Очередная попытка схватить за руку и увести куда подальше не венчается успехом. — Хана!       — Это не люди, — Анна удивленно уставляется: он их знает? Откуда? Как? На необходимости объясниться мальчишка запинается — ответ ей не понравится. — Это стража Короля.       — Что?! — и да, ее грудь резко ухает. Анна озирается, видно, как меняется ее лицо, как шея становится белее, а под светлыми волосами, не завязанными в хвост или пучок, пробивается нервозно жилка. — И он сам здесь? Почему?       Хана задумывается.       — Вряд ли. Если бы Король переместился в этот мир, то не стал бы призывать стражу, — остается понять, зачем он вообще решил спустя почти четыре месяца ее отправить? Они с Милли наконец выяснили, куда прыгнул «беглец»? Или произошло нечто страшное, и Бьянка раскололась? Нет, последнее маловероятно, но кое-что можно сказать наверняка… — Они ищут меня.       И пока Анна не успевает задать логичный вопрос, а трое людей в белоснежной одежде, от которых так и веет чем-то ненормальным и опасным, спускаются на ту же стоянку, Хана стремительным шагом подходит к ним. Убивать его они не станут, скорее — передадут отцу, что наконец нашли пропажу, и случится одно из двух: Королю не стерпится оформить взбучку, и он действительно переместится сюда (сомнительно, в этом плане он терпеливый), или же они возьмут его за шкирку, перебросят в родную вселенную и уже там им с Бьянкой влетит по первое число.       Три пары белых глаз впивается в него, не моргая, отчего желудок непроизвольно сворачивается, — Хана неоднократно говорил, что стражники у отца получаются страшные, и с этим нужно что-то сделать, но его не слушали, Король был занят другим.       — Цель обнаружена, — ну вот, теперь они скажут: «Бла-бла-бла, мы забираем тебя, бла-бла-бла, Его Величество давно ждет». — Уничтожить.       Что?       Хана вскидывает голову, как белоснежная стрела, наполненная энергией отца, срывается убить его. Бах!       Свет мутирует во тьму, взрывается почти под носом. Хана быстро жмурится, отвернувшись, чтобы не словить сгусток головой, таит дыхание, чтобы не наглотаться дыма, и от неожиданности вскрикивает: известная хватает его за шкирку и перемещает. Анна выступает вперед — на подушечках ее пальцев еще теплится-змеится энергия фуреку, тогда как в груди разгорается пожар из злобы и невозможности допустить, чтобы кто-то — Король, не Король, не важно, — посмел обидеть ее сына.       — Кажется, нас забыли представить: меня зовут Анна, и в следующие пару минут я буду вашей самой большой головной болью, — черный огонь в ее ладонях разгорается, грозясь стать шипяще-ужасающим пожаром. Она ждет от них подвоха, какой бы то ни было реакции на вторжение и агрессивный нрав, но трое человек — или кем они являются, — если и удивлены, то определенно этого не выражают. Анна позволяет себе оглянуться назад — на опустившегося на пол Хану, витающую вокруг напряженную Элизу и готовую к жестокой схватке Эну. — Уведи отсюда Хану, здесь опасно находиться.       — Нет! — но Хана уворачивается от хватки. — Стражники искали меня, и если Эна перекинет нас, они не останутся с тобой — они переместятся точно так же и будут преследовать, пока не поймают и не вернут меня.       У него не хватает духу сказать слово «уничтожить», ведь именно это они и попытались сделать минутой раньше.       — Хорошо, — и на удивление Анна не настаивает: если кто-то что-то о них и знает, так это Хана, и в его словах есть смысл. — Тогда просто затаитесь.       Эна с Элизой кивают, мгновенно растворяясь вместе с Ханой и оставляя Анну наедине с врагом. Мальчишку перебрасывает за темно-зеленый минивэн, из-за которого он все вытягивает шею, но Элиза упрямо опускает его макушку сжатым воздухом обратно. Волнение заметно отражается на ней — по краям душа трепещет, а различные звуки ударов, попадания на капот машины и то включающаяся, то резким движением вырубающаяся сигнализация одной, второй, третьей иномарки заставляет дрогнуть: она верит в Госпожу, и все будет в порядке, Госпожа справится — как и четыре месяца назад, когда никто не мог сказать наверняка, что Анна вернется за свалившимся на голову сыном, предоставит кров и помощь, — сейчас она сделает это снова, да!       Вот только Анна переваливается через капот минивэна, падает на живот, ее руки дрожат, не удержав веса тела, и не стремится подняться. Ее избитое, покалеченное состояние крошит уверенность Элизы в пыль.       — Госпожа! Мам! — наперебой два голоса, не повышаемых до крика. Анна все же поднимает глаза на сына: бровь разбита, на кулаках сбрызнута кровь — определенно ее, — а из-под футболки виднеются царапины. Ее предыдущие слова о головной боли кажутся теперь чересчур пафосными и вылетевшими в трубу, Анна криво усмехается.       — Я вот все задаюсь вопросом, — тихо, скрипуче говорит она, облизывая губы. Силы кое-как растекаются по конечностям, и Анна рывком садится на бетон, увидев между делом в глазах сотни мошек от острой боли.       — Каким? — на тон выше спрашивает Хана: очевидно, что это связано с ним или его вселенной. И да, что-то во взгляде Анны меняется.       — Какого хрена Король отправил стражу убить своего сына?       В отдалении слышатся звуки ударов: Эна осталась одна против троих, выигрывая для Анны время на восстановиться, — и уже скоро ей придется через силу присоединиться, ведь стражники-убийцы не отстанут от Ханы просто так. А мальчишка на пару с Элизой поджимает губы — они оба знают причину, но стоит ли ей сообщать?       Черт, как бы не хотелось.       — Потому что отец не знает, что я здесь, — но нужно. Каким бы удивленным ни было лицо Анны, как бы она ни собиралась его отчихвостить: надо же, двадцать лет, а мозгов сообщить хоть кому-нибудь, что он находится который месяц в другой вселенной, нет. — Ты серьезно поверила, что Король Шаманов, — он четко выделяет словосочетание, неожиданно, но благосклонно закатив глаза в раздражении, как сделала бы это сама Анна, — застав смерть жены, отправил бы разбираться со всем этим дерьмом черт знает куда собственного сына? Да еще и без возможности использовать шаманские способности?       Пожалуй, Хана прав. Потому что в любом другом случае, подобный исход не делал бы из Короля «умного и заботливого» по отношению к детям человека — Анна бы даже назвала его эгоистичной свиньей.       — Стой, — Хана хватает ее за запястье прежде, чем она успевает рывком подняться и ринуться в бой. — Мам, они — не обычные люди, они не люди вовсе. Стражи созданы из энергии Короля Духов, и поглощают любое фуреку, увеличивая многократно и отправляя вдогонку врагу. Прямо как Вайолет — только в разы хуже и опаснее.       Ее буквально встряхивает проклятое имя, дыхание сбивается, а мозг кричит: расскажи Хане о том, что на ее счет можно не беспокоиться! — и раз справилась с ней, то справится и с ними. Однако Хана заметно нервничает — куда сильнее, чем когда представлял и пояснял, какие фокусы и трюки может выкинуть Вайолет, а значит, опасность в этой троице действительно есть и она куда серьезнее.       — Значит, — Анна мягко убирает руку сына, напоследок сжав ее в своей ладони; глаза в миг окрашиваются в желтый, а зрачок по-дикому вытягивается, объявляя активацию всех внутренних резервов и смертоносного Берсерка, — мы сделаем так, что они не смогут его впитать.       И вылетает из-за минивэна, напрыгивает на одного из троих врагов. Удерживаясь на его согнутых коленях, Анна впивается в волосы, белоснежный скальп когтями и с силой, превосходящей на пятнадцать секунд все живое на планете, разводит в стороны — плюмф; звук, словно яичный желток плюхнулся на землю. Хана был прав — они не люди, ибо вместо ожидаемых крови и вывернутых наизнанку мозгов, из расколотого черепа проливается толчками-спазмами белая жижа — чистая энергия, от разрыва которой ему ни холодно ни жарко.       Страж отшатывается, когда Анна спрыгивает с него, победоносно ухмыляясь, падает на одно колено, смотря на нее располовиненной головой, и при этом остается таким же жутким, не говоря ни слова, ничего — ему действительно не больно. Надеясь, что это замедлит его на какое-то время, Анна выключает состояние Берсерка, ощущая жжение на кончиках пальцев и как дракон по имени Рю очень скоро возьмет за нее плату в трехкратном размере, поворачивается к осязаемой и непрозрачной Эне, ловко справляющейся с другим стражем, уже готовится прийти помощь, как замечает некоторую странность.       — Где третий?       — Вот черт! — ответом становится Хана. Мальчишка вываливается из-за минивэна, а за ним медленным и оттого сильнее пугающим шагом выходит оставшийся страж. Он направляет на Хану руку с искрящейся энергией.       — Цель обнаружена, — чеканит монотонным, нечеловеческим голосом, вызывая дрожь.       — Хана! — Анна срывается к нему, но списанный со счетов страж вдруг обращается бесформенной жижей. Он цепляется за ее ноги, не позволяя сдвинуться ни на сантиметр, поднимается выше. Он хочет поглотить все тело — просочившись сквозь кожу, уничтожить изнутри. — Хана!       Анна кричит и вырывается, в то время как мальчишка пятится назад, не способный оторвать испуганного взгляда от монстра, который когда-то его оберегал. Он слышит крики мамы, Элизы, выходящей вперед — перенять атаку на себя, но ее отшвыривают, словно пушинку, в сторону, Эна что-то кричит Анне — сплошь бульканье, стоп-кадр. Хана в смирении закрывает глаза.       Стрела спускается с крючка.       — Хана!!! — Анна кричит в последний раз и… перемещается.       В темной дымке вмиг — как зареклась больше никогда не делать после потерянной руки; в этот раз она ставит свою жизнь на много пунктов ниже, чем вероятности лишиться любимого и дорогого — ее сына.       Она опускает ладони на маленькие плечи, вынуждая пригнуться и подставляясь под удар.       Весь мир на мгновение замирает, и Анна падает рядом с Ханой, не вставая. Он даже не понимает поначалу, глупо моргает, смотрит как на нечто инородное, чужое, пока до сознания не доходит страшное.       — Мам? — он подползает к ней на коленях, трясет за плечо. — Мам!       Пытается встряхнуть, сделать так, чтобы она ответила или подала знак, а под кожей, в воспаленной памяти и боли растекается красное на белом, красное на белом, красное… Его величайший кошмар.       — Мама!       Короткий вскрик, Эна хватает Хану за шиворот, чтобы не смел приближаться к ней, убежал и не высовывался, но мальчишка бунтует, тянет к Анне руки, просит, молит, зовет — особенно, когда ее ресницы вздрагивают, а тело все-таки пытается подняться.       — Уведи его, — одними губами шепчет Анна, на что Хана едва ли не взрывается.       — Что? Нет! Мама! — он бросается к ней, но Эна быстрее: она относит его как можно дальше и предусмотрительно создает вокруг полупрозрачную лиловую сферу, способную сдержать удар и нападение жутких не-людей. — Эна, ты не понимаешь!       — Посиди здесь, малыш, — но та его будто бы не слышит, не хочет слышать. Оставляя их наедине с Элизой внутри сферы, буквально в истерике и ужасе от того, что Анну пронзило вместо него ударом, и сейчас она истекает кровью, Эна возвращается к Анне и наконец произносит то, что при всех сказать не рискнула.       «Я не могу залечить твои раны, Анна. Их магия мне не дает», — отмечая большую часть критических показателей, кровотечение, которое не собирается останавливаться и скорее всего, без должной медицинской помощи, приведет к летальному исходу, Эна мобилизует все силы, всю свою магическую сущность, годами несущуюся по крови Анны, внедренную в мышцы, чтобы оттянуть этот момент как можно дальше.       — Значит, придется с ними разобраться раньше, чем мы обе умрем, — заключает Анна, и ее глаза вновь отливают желтым.       — Черт! — Хана откровенно ругается, матерится, тарабанит по невидимому полю и буквально разрывается от противоречий. Он ерошит волосы, задевая ногтями кожу головы, рвет и мечется, душа стремится попасть за пределы сферы, вырваться и отдаться этим чудовищам без пола и имени, лишь бы они оставили в покое маму.       — Хана, — попытка Элизы как-то вразумить или заставить включить голову; Хана ощетинивается.       — Нет, ты не понимаешь! — воспринимает все в штыки, огрызается и злится, повышает на нее голос, хотя не она виновата в происходящем. Во всем виноват лишь он. — Они не смогут их одолеть — это энергия Короля Духов! Против нее никакой шаман, медиум или хранитель не может устоять, так что они…       Бах. Хана ошарашено опускает взгляд вниз — рюкзак соскользнул с его плеча и с грохотом упал на землю, а стоит ему обратить внимание на левую руку, как сознание парализует: ладонь до запястья становится прозрачной.       — Хана, — Элиза в ужасе прижимает ладони ко рту.       Он же — внимательно рассматривает: с одной стороны, с другой. Такое возможно только…       — Мама… умирает, — и когда произносит вслух, до рассудка наконец доходит: они не справляются, они никогда не справятся со стражей Короля. — Черт!       Он в последний раз ударяет кулаком по куполу, а сердце в безумии заходится, нервозность, паника и страх… как бы Хана ни хотел оттянуть этот момент, дальше некуда — если он не сделает этого сейчас, его не просто не станет в этом мире, нет, Анна сама погибнет и не даст ничему произойти — все то, чего Хана долго добивался, мягко и плавно подводил к чему-то особенному — разобьется. Не говоря уже о том, что это — мама, любящая, ласковая и прекрасная мама, для и ради которой сделает что угодно, чтобы она была счастлива и, определенно, жива.       Поэтому в момент его глаза наполняются решимостью, а кулак с браслетом сжимается до белых костяшек, пока не рассекает воздух — изумруды переливаются, насыщаются светом, и словно разрезают временное пространство, создавая портал. У Элизы захватывает дух, у Ханы же перехватывает последнее дыхание.       — Отец! — он падает перед ним на колени. Будь что будет, ему плевать. — Маме нужна помощь!       И не нужно больше ничего. Мир вокруг мальчишки сотрясает мощь, сверкающий портал разрывается белоснежным светом, а полупрозрачная сфера, призванная силами Эны защищать и оберегать, разлетается на части. Хана валится на пол, когда поток ветра взбивает осколки вверх, и тревожно озирается: где мама? Где?       А Анна загибается. Видя надвигающуюся смерть в лице оставшихся двух стражей, как они культивируют стрелу, которую они с Эной вряд ли остановят или успеют увернуться, как срывается она с тетивы, Анна замирает. Прости Хана, она не смогла…       — Анна! — вскрикивает кто-то, а она не успевает отреагировать, зажмурившись. Нечто проносится молнией мимо них, двоих орудующих, Элизы, Эны, подхватывает Анну на руки и взмывает с ней как можно выше, безопасней для нее.       Все одновременно прищуриваются, пытаются уловить смазанное лицо, угадать в нем знакомые черты, и лишь одному удается первым.       — Да! — преисполненный волнения, забывший, как дышать и не сумевший оторвать взгляда, Йо победоносно вскидывает кулак, тогда как душа его открывается нараспашку, готовая пуститься в пляс. — Прости.       Он замечает удовлетворенную Милли. Ее улыбка по-прежнему выразительна и широка.       — Ничего, я все прекрасно понимаю, — ведь сбылось именно то, о чем он и многие другие давно мечтали: пусть в печальных обстоятельствах, но Хана смог организовать им появление Короля.       И конкретно сейчас он самый спрыгивает на землю. Анна все еще боится выглянуть из-за сомкнутых ладоней, но когда некто заботливо опускает ее рядом, а ощущение мощи вперемешку с бесконечной теплотой не покидают ее и через время, трепещущее сердце, осознание, что она избежала чудом смерти и тлеющее любопытство заставляют отнять руки от лица.       — Ты… — и тут же впасть в шок — Король сидит на одном колене перед ней. Белоснежная улыбка, теплый карий взгляд.       — Я, — Король нежно заправляет выбившуюся прядь ей за ухо, одновременно с этим пуская по ее телу дрожь и заряд магической энергии. Исцеление производится мгновенно, сдирая алое пятно с белой футболки и стирая следом рану. После чего он поднимается, цепляясь уже серьезным взглядом за испуганного Хану, двоих белоснежных людей, которых попросту не мог не знать.       — Они напали на нас, — судорожно произносит Хана, и этого достаточно, чтобы от одной лишь мысли в его руках зародился великолепный меч — бесконечно острый, готовый отразить удар и напасть в ответ.       Элиза шумно выдыхает, не веря своим глазам и в происходящее. Хана же куда спокойнее отряхивает джинсы:       — «Другого» говоришь? — и с присущей ему, вернувшейся надменностью припоминает диалог.       Взгляд Элизы быстро меняется: что? Так он специально?! — еще никогда так сильно не хотелось ей его ударить.       — Цель обнаружена. Необходимо уничтожить, — в унисон произносят стражи, вызывая искреннее изумление в Короле. Он указывает пальцем на себя, как бы спрашивая: «вы не ошиблись?» — а когда понимает, что боя им не избежать, усмехается широкой и естественной, своей, улыбкой. И вырывается вперед.       — Так значит, это он, — не без радости от своевременной подмоги, Эна упирает кулак в бок, воспользовавшись передышкой. — Что ж, может, и не плохо? Как считаешь? Анна?       Тогда как, пораженная, она следит за ним и не моргает. Сознание и мысли приходят в хаотический сумбур, а тело, выбравшись из одного адреналинового шока, тут же залетает в другой. Ведь случился ее самый страшный, невыносимый и ужасный кошмар за последние четыре месяца: жизнь, печальные события и общие враги столкнули Анну с тем, с кем она хотела увидеться меньше и больше всего на свете — Королем.       И по иронии судьбы он оказался ожидаемым и неожиданным одновременно, с именем, давно заученным и схороненным где-то в глубине души. Король Шаманов — победитель Турнира, защитник параллельной и их вселенной, самый сильный и отважный, потрясающий и всемогущий — по совместительству отец двоих ее детей и будущий прекрасный муж, Анна не может в это поверить и смотрит во все глаза на него одного.       Она смотрит на…       — Йо?