Как же осточертел этот дом. Эти стены, давящие на мой мозг своей убийственной чистотой, отвратительной идеальностью. Убивает вечная тишина и запах хозяйственного мыла в комнатах, потому что отцовская «пассия» завела привычку мыть не просто водой, а обязательно мыльным раствором.
Мне осточертела эта женщина, мне осточертел мой отец. Идеальная парочка, которые вышагивают по линейке и даже расстояние между шагами выверено в миллиметрах.
Мне хочется сделать что-нибудь с ужасающей пустотой моей комнаты, с ее омерзительной чистотой. Мне хочется купить краску и забрызгать стены, потолок, окна, дверь, мебель. Разорвать шторы, вырисовать странную рожицу на стене, только чтобы вокруг меня не было все идеально… Но я не смею.
Прошло два года, как меня выгнали из университета. Мне казалось, что это будет лучшим решением, но… Я ошибался. Мне трудно признавать свои ошибки. Я слишком горд для этого, но нет никакой нужны оспаривать себя — я нахожусь в доме отца, который каждый божий день строит рожу равнодушия на своем лице, за которым скрывается адское пламя, готовое брызнуть лавой во все стороны при моем малейшем проступке, просто потому что я, якобы, опорочил его имя.
Для меня ты, отец, больше никогда не будешь примером. Как ты мог заменить маму на эту...эту… женщину, которая помешана на чистоте и не смыслит абсолютно ничего в домашнем уюте. Нет ничего ужаснее, чем быть идеально правильным и быть предателем. А ты и тот, и другой.
Хотя нет. Есть то, что будет ужаснее этих двух вещей. Ужаснее — быть Люсьеном Карром.
При воспоминании о Лу, у меня больше не ёкает сердце, у меня больше не наполняются слезами глаза. Остались только воспоминания, которые приятным комом в груди щекочут мои нервные окончания. Это ощущение, когда тебе рассказывают красивую-красивую сказку, в которую ты никогда не сможешь поверить, но только одно воспоминание о ней делает тебя капельку счастливее. Такие же чувства я испытывал к Лу.
Знаете, при одном воспоминании о Лу, в носу начинало пахнуть сигаретами. Хоть я и курю такие же, но они пахнут не так. Может дело в том, что запах дыма смешивался с запахом его кожи, его дешевого, но едва различимого парфюма…
Так вот. Если вы меня спросите о том, люблю ли я Люсьена Карра, я отвечу вам…
Черт! Кого я обманываю! Я не отвечу вам ничего, потому что я не знаю.Я запутался, я отгородился от этого мира, чтобы забыть эти глаза, хранящие бесовское спокойствие, и уста, которые тогда сказали «Уходи!» с такой же твердостью, как они прогоняли Дэвида. О, этот убийственный тандем! Это как танцевать танго на полу, усыпанном лезвиями и знать, что тогда, когда ты отклонишься, твой партнер не удержит тебя и эти лезвия вопьются во все твое тело, вытаскивая из тебя тихий всхлип, потом крик, а потом стон.
Я поднимаю свое тело и иду на кухню, на которой пахнет хлоркой. Не морщится от такого отвратительного запаха, когда ты привык к запаху горячего хлеба и домашнего бульона, просто выше моих сил.
В такие моменты я всегда вспоминаю маму. С каждой секундой нахождения в этом доме мне становится все больнее и больнее от того, что я все чаще и чаще вспоминаю ее. Вспоминаю ее веселый голос, ее счастливые глаза, а уже позже — мертвенно белое лицо, испуг, когда отец проходит мимо комнаты, и… безграничную любовь, которая всегда была со мной в ее прикосновениях, словах. Я вспоминаю ее молящие, прекрасные глаза, наполненные слезами, и тихую, похожую на вздох, фразу:
— Ты меня не оставишь?
Оставил… Но ты простила меня. И теперь, когда ты оставила меня, я должен простить тебе это… И я прощаю тебя, мам. Ты ни в чем не виновата, но как же мне не хватает твоего тепла, которого я теперь лишен окончательно.
— Ален, приготовь мне кофе. И сливок не жалей в этот раз, — слышу я за своей спиной, после того как открылась и закрылась входная дверь. Ни «Здравствуй, сын», ни «Пожалуйста».
— Ты уже взрослый мужик, можешь и сам это сделать, — не поворачиваясь отвечаю я, чиркая спичкой и зажигая газ. Я не смею ослушаться. У меня для этого не достаточно сил и смелости, чтобы бросить ему вызов. Словесное противостояние — все что мне осталось. И в конце концов я писатель, что бы не говорил мой отец.
Я буквально чую, как он ухмыляется одним уголком губ и садится за стол. Как он меня раздражает! Вечно надутая морда высокомерия и фальшивости. Я обязательно напишу о том, сколько же грязи в нашем мире из-за таких, как ты, отец!
На плиту опускается турка. Я помню, как кофе готовила моя мама. Сначала кофе, потом специи, вода и немножечко, буквально на кончике ножа, соли, для того, чтобы вкус раскрылся. Но у меня никогда не получалось сварить его так же хорошо. Но стоит сказать, что кофе с виски у меня получался великолепный. По словам Люсьена, я бы мог… Черт! Нет-нет-нет, ни мысли о Люсьене, нет.
Я тихо помешиваю кофе, от которого начинается подниматься аромат, который окутывает меня воспоминаниями, и мне на секунду становится легче. Я чувствую, как железный ошейник слегка ослабился на моей шее и я могу немного полетать в своих мыслях. Отец углубился в газету, мерно переворачивая страницу за страницей.
О, я знаю, как ты упиваешься тем, что тебя публикуют в этой жалкой газетенке. Как ты цепляешься за это, постоянно тыкая мне этими колонками в лицо, словно невзначай оставляя страницы открытыми на столе. Я давно перестал обращать на них внимание, отец. Я не настолько глуп.
Оставляю кофе и поворачиваюсь, чтобы подойти к холодильнику за пакетом со сливками. Никогда не понимал твоего извращенного вкуса пить кофе, замечательный напиток с утонченной горчинкой, со сливками. Еще с виски — никуда не шло, а разбавлять кофе «молочком» — извращение!
Разворачиваюсь на пятках, закрываю холодильник и равнодушно заглядываю через твое плечо в газету, ожидая увидеть очередные новости о том, что правительственные войска творят какой-то беспредел, или очередной неинтересный прогноз погоды или статью, как правильно пикировать герань, ведь на дворе уже июнь, самое время заняться садом для большинства людей.
«Люсьен Карр освобожден досрочно. Дело чести: правда или ложь и что скрывает „честный“ мальчишка?»
Что?! Люсьен! На свободе! Боже, неужели!
Чувствую как по телу разливается тепло, радость и невыносимое желание увидеть его. Пусть тайком, пусть на минуту, но увидеть…
По комнате разливается аромат кофе.
— Чертов мальчишка! Следи за туркой! — отец захлопывает газетенку и штурхает меня за плечо.
Поднимаю голову и вижу, как на плиту, на пол с турки сползает пена от кофе, оставляя грязные следы. И это зрелище кажется мне таким забавным, таким мелочным по сравнению с тем, какое счастье разливается по моему телу, и я начинаю смеяться.
Отец начинает судорожно искать ту страницу, пока я выключаю газ, не прекращая смеяться всей комичности ситуации.
Он находит. Я слышу как со свистом врывается в его легкие воздух, наполненный запахом горелого кофе.
— Ты не посмеешь с ним встретиться! — слышу я. Его грузное тело надвигается на меня в угрожающем жесте, а лицо, как я уже раньше выразился, готово лопнуть. Брови сдвинуты в одну точку и на щеках румянец. Нездоровый румянец.
— Если я хочу его увидеть, я это сделаю и поверь, ты даже не узнаешь о том, что я с ним виделся, — спокойно отвечаю я. Ноздри отца раздуваются еще больше: за два года он отвык от того, что я могу дерзить. Он думал, что сломил меня, но сейчас я чувствую, что я только копил силы. Стоило дать мне толчок — я восстану! Воскресну! После того как два года медленно разлагал свое тело и душу на мельчайшие частицы, пытаясь убедить себя, что Люсьен Карр всего лишь воспоминание. Но теперь-то я знаю, что это не так. Два года только мысли о Лу спасали меня от полного душевного разложения. А если душа хоть немного уцелела, то все не так страшно, как представлялось.
— Выметайс-с-ся, — слышу я тихое шипение, вырывающееся между зубов у моего отца, а в глазах пляшут огоньки, — У тебя 15 минут, иначе я выволоку тебя за волосы!
Он на секунду позволяет себе сорваться и коснуться моих волос, сжимая их и заставляя меня зашипеть от боли, и в ту же секунду отпускает, разворачиваясь ко мне спиной. Он со злостью смотрит на раскрытую газету, на которой значится статья о «убийстве чести» и на небольшое фото Лу, расположенное где-то в середине, и которое я, признаться, не заметил, а после вцепляется в газету ладонью. Я знаю, он представляет как сжимает мое горло, ощущая дрожащие жилы и прерывистые хрипы, в попытках схватить кислорода. Бумага складывается, скатывается под агрессивным жестом, но я лишь слышу, но не вижу. В мой рюкзак умещаются все нехитрые пожитки и, что самое главное, карандаш и тетрадь. Сейчас я чувствую, что готов писать как никогда! Как никогда муза щедра на вдохновляющие мысли. Я сбегаю вниз, в кухню, последний раз охватывая глазами дом, который уже никогда не будет мне родным. А по факту, уже не был более трех лет, как его покинула моя мама.
Отец стоит у лестницы, провожая меня злыми, холодными глазами. Я чувствую, как сладко тает свобода на моем языке. Я чувствую, как вольный ветер треплет мои волосы и как я вновь обретаю силу. Ту силу, что заставила меня пойти в ту ночь в библиотеку, заменять книги, и ту смелость, которая высвободила Люсьена из лап полицейских, а после поцеловала его, раскрывая все карты и играя ва-банк.
— Я всегда не прочь покурить марихуаны
Я целыми днями торчу дома
торчу и глазею на розы в клозете
В китайском квартале
нарезавшись в дым я не падаю никогда
Мой рассудок в норме
значит жди неприятностей
Неплохо бы вам застать меня
за чтением Маркса, — выкрикиваю я, хватая турку с черным горелым кофе, и выплескиваю все содержимое на этот осточертелый дом. На белый потолок, светлые стены, ковер, словно полосой горелого кофе отделяя себя на «до» и «после».
И смеюсь! Смеюсь! Смеюсь!
Обезумев от счастья и нахлынувшей на меня свободы!
Я свободен! Люсьен Карр на свободе! А значит я жив!
***
Только спустя пару дней до меня доходит то, что жить на улице, не такая уж и хорошая затея. Бездомные парни, которые уже, так сказать, old sea-dog*, знают как поставить новичка на место. Но все равно это лучше, чем жить в клетке, пусть с идеально выгнутыми прутьями.
Я не прекращаю писать и каждая моя строчка посвящена Лу. Я все еще надеюсь встретить его. Случайно. Где-нибудь в пабе, где темнокожая певица в цветастой одежде поет своим прекрасным голосом джаз. Там где холеные мужчины и их прекрасные пассии, где сигаретный дым мешает людям видеть друг друга четко, а музыке вторит тихий звон стекла.
Но нет… За два дня я так и не увидел Люсьена. Его нет. И моя надежда угасает, как угли, на которые никто не дует.
Вот и сейчас, когда вечер опускается на город, я сижу на какой-то картонке, поджав ноги к подбородку и вырисовывая на бумаге своим почерком слова, которые складываются в предложения, а после в нечто… неплохое. Я снова трезв, я не пьян своей свободой и… черт подери, мне не нравится быть трезвым!
Я поднимаюсь на ноги, забрасываю совой рюкзак себе за плечи и иду дальше, затягиваясь последней целой сигаретой в моем арсенале. Я не знаю, куда я иду. Да и это, впрочем, не важно.
Сердце всегда знает дорогу лучше, чем разум, а ноги еще никогда меня не подводили.
***
Я оказался на том самом месте, где когда-то поцеловал Лу. Что я там говорил про сердце? Забудьте! Оно словно само спешит туда, где ему сначала дали счастье, а потом выдрали вместе с корнем, который успел глубоко врасти в жаждущую плоть.
Почему-то сегодня так же пустынно, как и тогда, за одним исключением: рядом со мной нету Лу.
Сегодня на удивление красиво. Все зеленое, молодое, только-только набравшее силу. Только вот я, кажется, начинаю угасать раньше времени. Мне хочется покурить, но я опрометчиво выкурил последнюю сигарету. Белый заборчик, отделяющий крутой склон от моря, что внизу. Так удивительно пахнет солью и зеленой травой. И сигаретами. Ах этот удивительный запах, жаль, что я никогда этого не замечал и не придавал значения. Я вскарабкиваюсь на заборчик и усаживаюсь, глядя в бесконечную синеву моря.
Где-то там, далеко-далеко, Франция. Ах, как о ней грезил Люсьен.
Мне сжимает горло. Мой железный ошейник горечи и боли с новой силой впивается в мое горло, словно рука отца впивалась в злополучную газету, окончательно отнявшую у него сына.
В глазах начинает щипать. На что я надеюсь? Не бывает совпадений. Да я не думаю, что Люсьен когда-нибудь приходил на это место, которое он ненавидит. Хотя это неправильная мысль. Он ненавидит меня, а значит и то, что со мной связано.
— А я думал, что ты никогда сюда не придешь, — слышу я голос над ухом и соскальзываю вниз. Разобьюсь ко всем чертям!
Словно специально меня успевают обхватить за пояс руки. Нет! Нет-нет-нет! Если это он, то не нужно! Не нужно! Я не хочу… Или хочу настолько сильно, что боюсь что это не произойдет?
— Аллен, знаешь, возможно стоило тебя упустить, но я не хочу, чтобы на моих руках была еще чья-то кровь, ведь «убийством чести» это уже не назовут. Здравствуй.
Ах эти синие-синие глаза! Как море, за которым я наблюдал.
Я осматриваю его с ног до головы. Он в брюках и рубашке навыпуск, а поверх — пальто. То самое пальто, в котором мы…
— Здравствуй, Лу, — только и смог выдавить я. Как я жалок!
Лу сильно изменился. Он стал еще более худым и все косточки отчетливо проступили на его лице, особенно красивые скулы. Мне так хотелось, чтобы он вскрыл мне сонную артерию на моей шее этими скулами, чтобы я умирал не так мучительно и не так несчастно. Руки… Его руки, пальцы тоже были худыми, но от этого он не казался изящнее. Он казался больным. Но в его глазах струилась жизнь.
— Аллен Гинзберг. С каких пор ты превратился в мямлю? — подтрунил он надо мной, хотя с улыбкой на устах, но заметил в его глазах застывшую грусть. Боль. Одиночество.
— С тех пор, как…- дальше мне не хватает силы сказать, но он заканчивает за меня.
-… влюбился в Люсьена Карра, — он закатывает глаза и грустно усмехается, садится в траву и ожидающе смотрит на меня, — Садись, мистер «ты-не-в-стране-чудес». Нужно поговорить. Курить будешь? — он выуживает из кармана пачку сигарет. Одну сигарету он запихивает в рот, а пачку предлагает мне, глядя снизу вверх. Я выуживаю сигарету и сажусь рядом с ним. Закуриваем.
Снова пахнет сигаретами. Именно так, как они пахли, смешиваясь с запахом Лу и заставляя мои мысли безумно кружиться в танго на лезвиях.
— И ты до сих пор? — он не смотрит на меня, а смотрит прямо, на море, в сторону такой желанной Франции.
— Да, — я не сомневаюсь.
«Первая мысль — лучшая мысль», — смел подумать я.
— Первая мысль — лучшая мысль, так Ал? — Лу усмехается. Он видит меня насквозь, чертов засранец.
— Так… Лу, — тихо выдавливаю я, — Хоть на секунду?
— Да. Даже больше чем на секунду, Ал.
— Страшно.
— Понимаю, — невесело усмехается он, — Тяжело любить того, кто своей любовью может убить, глядя в глаза.
— Тяжело, но все в твоих руках, Лу.
— Что ты имеешь ввиду? — он недоумевающе смотрит на меня. Я молчу.
Звездное небо над моей… над его… над нашими головами. Черное, холодное, но как гармонично звучит наш разговор в тишине аллеи.
— Лу.
— М? — тихо отзывается, затягиваясь и стряхивая пепел.
— Как думаешь, эта ветка выдержит двоих? — тихо говорю я, глядя на ветку как раз над заборчиком.
Он резко поворачивается и смотрит на меня с недоумением, ужасом, но… с такой странной для Люсьена Карра заботой. И снова упирается взглядом в ветку.
— Ты до сих пор помнишь те строчки? - произносит он одними губами.
— Я… Я помню. А помнишь ли ты, Лу? — его печальное лицо, бледное, но такое прекрасное, оборачивается ко мне.
— Что… что ты предлагаешь? — в глазах горит огонек недоверия.
— Умереть. Чисто символически…
***
Я не помню, где мы нашли веревку. Возможно, мы ее даже украли. Но это не важно, так как мы с Лу стоим на заборчике, а на шее у каждого — петли, сжимающие юношеские шеи.
— Ты уверен? — тихо спрашивает меня Люсьен.
— Ой, не начинай, Лу! — отмахиваюсь я от него, но это только еще больше усиливает его недоверие.
— Чисто символически… Чисто символически… — продолжает повторять он, как мантру.
— Ну что? На «три»?
— Да… Я готов. Раз, — обратный отсчет пошел. Я не боялся за себя. Я боялся за него.
Сердце сильно участило удары, отдавая в виски и мешая слышать.
— Два, — произношу я. Нервы лопаются, сгорают бенгальскими огоньками от кончиков пальцев до самого солнечного сплетения.
— Три!
Шею сдавливает, воздуха не хватает. Тело судорожно пытается нащупать под ногами какую-то опору, но бессмысленно.
Последнее, что я чувствую, что рука Люсьена впивается в мою.
***
— Аллен! Аллен! Заранец, ну и напугал же ты меня! — кричит Карр и трясет меня за плечи. Шею саднит и я с трудом разлепливаю глаза. Все плывет, но медленно я фокусируюсь на лице Лу, с влажными дорожками на щеках и идиотской улыбкой на прелестных губах, бледных как мел.
— Это было чисто символически…- прохрипел я и на секунду сам испугался своего голоса.
— Идиот. Ты просто идиот, Гинзберг! — улыбается Лу и прижимается своими губами к моим. Нервы снова сгорают бенгальскими огнями и я сам не знаю, откуда во мне взялись силы, чтобы завалить его рядом с собой и отломанной веткой.
***
Сотни людей. Женщины машут платками, старики, мужчины. На краю палубы точно такое же количество людей, пытающихся докричаться до провожающих. И только двое парней, странно переглянувшись между собой и глупо улыбаясь, стояли около носа корабля и смотрели туда, где их ждала Франция.
