Неудачная шутка

"Тому, кто сражается с чудовищами, следует остерегаться, чтобы самому не стать чудовищем." Ноябрь рухнул на менор уже как пару часов назад. Ледяной осенний ветер всколыхнул кроны деревьев и за спиной, в глубине сада послышались уютные подмороженные удары по пожелтевшим зарослям травы: опять не убрали яблоки. Сонный Брюс отошел всего на минуту - глотнуть свежего воздуха - да так и остался на садовой скамье пялиться в ночь. Альфред, наверное, прав: все потому, что еще осталась любовь, для которой у него нет ни места, ни времени, и к которой он приставлен по факту рождения. Если бы отец был жив (если бы Брюс не был таким унылым сопляком, и не выжимал бы из него жалость) можно было бы - прощать и попросить прощения - вернуться сюда снова. Через пятнадцать лет, после гимназии, университета, Парижа или Рима, после счастливого, но неудачного брака или плодотворной, но, в сущности, бесполезной работы на благо людей. С поезда или самолета он мог бы взять такси, проехал бы через знакомый и незнакомый теперь город, и как он изменился, и какова его судьба - его бы не волновало; проскользнул бы через ворота, по подъездной дороге, встал бы на ноги, жадно вдыхая этот запах сада, теперь ему ненужный, прошел бы мимо входа, сразу к старой кухне, обнял бы мать за ее хрупкие плечи, и... Волшебство осени разрезали игривые вскрики и томный смех эллиотовой свиты, сопровожденные басами, по легкомысленному недосмотру общества окрещенными современной музыкой. Шумно сопя, обтрепливая брючины осиротевшими без цветов и листьев колючими кустами английских шрабов, верный, изрядно пьяный Томми уселся рядом слишком близко, приятно согревая охлажденное ночью под тонкой итальянской шерстью рубашки плечо Брюса. Нежданный подарок - человек, с которым можно было попробовать молчать рядом. Камнеломка под их ногами, порыжевшая, измученная прошедшими месяцами своей летней жизни, налилась росой - который сейчас час? Глубина ночи. Упругие ветви, тяжелые от бремени, прогнулись и над их головами, выпятив надтреснутые плодовые шары, и Эллиот с комичной опаской оглядел их, прикидывая траекторию природного обстрела по отношению к своей лысине. Он выглядел несчастным и взбудораженным - впрочем, как растерян и нервозен любой человек, обнаруживший, что его подарок приняли вежливо, но не распечатали. - Ну чего ты тут засел один? - вдруг с плохо скрытой тоской спросил он, и Брюс обнаружил, что не уверен, что не является причиной его беспокойства. - Отшельничаешь? Днем было, может, и жарко, но сейчас - ты бы накинул что-нибудь. Способность других - нормальных - людей пропускать, процеживать через себя чужие чувства, неизменно удивляла его. Когда с ним все стало "не так"? Когда что-то абсолютное в нем треснуло, как какой-нибудь перезрелый осенний плод? Он не чувствовал себя цельным, может, только когда преследовал и задерживал. Итак, он ненормальный, урод - иначе как объяснить то, что сейчас вспухало в глубине? Отец учил его, что каждому делу свой час, а в результате он грохнул всю молодость на черные мечты о мести и барахтался неизменно все мужское время в темноте Бэтмена. - Я так устал, Томми... - неожиданно признался он, следом сразу же затыкая себе рот. - Я так и понял... - незамедлительно ответил Эллиот, придвигаясь поближе, чтобы прижать его колено своим. - Помнишь ту девчонку? Брюс, конечно, "ту девчонку" не помнил, и вопросительно взглянул прямо в зеленые глаза старого друга. - Твоя первая любовь, - улыбнулся Томми, и они оба подзакатили глаза: довольно детсадовских воспоминаний. - Из Галены, верно? Брюс прежде был уверен, что его первой любовью была Рейчел. Они втроем всегда были вместе, так редко расставались... О, она тогда была несносна: настоящий тиран, капризная и плаксивая, ни разу не поняла ни одной его фантазии, однако весьма успешно поддерживая любые мальчишеские игры. Но теперь, в особенности по отношению к Кислице, он видел, что не воспринимал ее отдельно от себя, от полутени оранжереи, сумрака кленовой кроны, или жаркого пляжа, или коридора с портретами... Какая она была? Чего хотела? А Томми способен понимать других людей. Он вдруг понял, что они, два последних мушкетера, оберегающих принцессу, желающую быть лесным разбойником, не обсуждали это - ее смерть (от его собственной руки) - и его окатило мощным могильным духом. - Что случилось, Бри? - участливо спросил Эллиот, помаргивая в темноту. Намедни Брюса Уэйна, Бэтмена, наградили метафорической пощечиной, но об этом сказать, конечно, было невозможно. Но ночь была прекрасна. Луна, белеющая в неожиданно прояснившемся от непогоды небе, была чудесна, ярка, и ее полное тело, только начавшее убывать, светило ночником; в городе в кои-то веки все было спокойно. И больные преступники - желтоглазые, горячечные, в белых одеждах дурдома, с серым румянцем на щеках - его пока не тревожили. - Пойдем к бабам! - попытался выдернуть его из печали позабытый Томми. Брюс не хотел к "бабам", он предпочел бы удалиться к простыням, накрыться с головой одеялом и выспаться наконец без сновидений - воспоминания были еще ярки, и ночь была так же тиха, а главное - Джек все так же существовал, но теперь цветной - чего скрывать - ужас его смерти словно накрылся слюдяной пленкой. Он ненавидел смерть в любом из ее проявлений. - Боже, Томми, пошли в дом, у меня есть Гертруда-черновик, посмотрим ее вместе, - отчаянно улыбаясь, произнес он падающим листьям. - Гертруда Стайн? Ого! - бурно впечатлился друг, но Брюс вдруг почувствовал себя богатеньким мальчишкой, что было слишком странно рядом с успешным аристократом, потому что с Джеком этого неприятного чувства никогда не возникало, даром что годовой доход того исчислялся в долгах загубленных жизней и цветных портках. Он вдруг поймал себя на том, что Джокер из среза панического не-существования перешел в любую часть его жизни, и горло ему залепило что-то гадкое, так это было неожиданно приятно - не тень, не след воображения, он существует, как вечный укор ему самому - вечно, пока функционирует мозг. Итак, он создал его сам? Доппельгангер, двойник, тень, абрис. Какие нахальные мысли... Он сделал бы его куда лучше. Джокер, пополам созданный из теней и примитивной плоти, пусть и идеальной в струнах и пластах костей и мяса. Джокер, сотрясаемый гневом, прекрасен ровно как прекрасен посыпанный солью слизень. Джокер, чей улыбающийся поневоле рот истекает слюной... Каждый раз, приближаясь, он хотел опровергнуть его мужскую природу, его темноту, его чемпионство. Каждый раз, приблизившись, он склонялся перед его мужественностью, обнаруживал, что темнота неоднозначна, а он и правда так превосходен, как казалось издалека. Создал его? Но его жесткое тело было так далеко от той мягкости, что Брюс всегда искал, и не мог удержать. Его мосластые кости, удлиненные и узкие, тяжелые, были так чудовищно неженственны... Его упругость и плотность - зеркальное отражение - наливающаяся плоть так же тяжела и тверда, так же нагрета изнутри, и если бы он создавал его, какой смысл было создавать то, чего уже есть в избытке? Все, что составляло физическую оболочку Джека, можно было признать желанным - так уж и быть - и даже явные изъяны убирать было бессмысленно, потому что он был невозможен без желтизны зубов, розовости склер, болезненной бледности кожи. Это воображаемый друг, поэтому вообразить можно что угодно. Джокер, играющий в скрабл в дорогом стационаре для психбольных - толстые решетки, тяжелые двери, электронные пароли... не нужны, он смиренен - чистый, умытый, совершенно довольный, пускающий слюни после лоботомии: идеал. Джокер, сваливший куда подальше - отличная идея. Джокер, в форме стюардессы задержанный навсегда службой безопасности другой, далекой страны, и целомудренно тянущий лямку чужой, строгой, строжайшей тюрьмы, откуда выбраться невозможно. Если кому и угрожает, то только смертникам. Джокер, искренне улыбающийся... Нет, это уже слишком. Весь он, полностью, обращен в кого-то, превращен, заколдован; они смотрятся друг в друга. Эффект от этих мыслей был, пожалуй, даже слишком сильным: черные волосы светлели, ложились унылыми волнами; костный остов казался легче, истончались запястья. И так он смог не думать о других, мог быть только на своей стороне... Мог выбрать того, кого захотел, а не того, кто был в беде. Хотя, по большому счету, разницы не было. Куда более исполинскую тень отбрасывал сам факт близости с этим человеком. Другие мужчины не могли иметь значения - сродненным Бэтмен чувствовал себя только с этим противником. Признавать равным только Джокера было не сложно, и не потому, что другие не равнялись ему в силе или интеллекте: только чертов клоун знал что-то, известное и ему. Оставалось понять, что это - ведь это было важно? И так, казалось, вот-вот, и он сможет совершить что-то, о чем пока не имеет даже пробного представления. Но все же было что-то правильное в беспомощном, трогательном предательстве. Так все стало на свои места? Верно. Больной человек и черный человек, все по углам, и были бы только силы, чтобы попытаться продолжать, когда есть желание только бросить все к чертовой матери. Хотя и теперь он мог видеть только прошлый раз, могильный, июльский, когда он так же - с этого же места - обращался в сад, в темноту, полагая, что он мертв, и своды отцовского кабинета манили, уподобляясь смирительной рубашке, но больше он не имел подобных иллюзий. Не стоило искать себе спокойное место. - Брюси? - несколько излишне нежно призвал его в реальность настоящий, не воображаемый друг. - Прости, я не в настроении, - устало отмахнулся Брюс, вряд ли понимая, что это можно счесть оскорблением. Кто-то в каком-то роде, когда-то может счесть... - Это лучшие профессионалки, Бри, - с нескрываемым интересом прилепился к нему Томми. - Ты их всех уже пробовал? - Это неуместно, Томми, - неожиданно отвердел Брюс, теряя терпение. - Не говори только, что ты презираешь их. - Нет-нет: индустрия развлечений, сфера услуг. Кстати, это дело! У тебя проблемы в бизнесе? - не отставал инициативный друг. - Нет. - Ну да, о чем я, ты бы никогда не стал, - Эллиот сделал паузу, внезапно обнаруживая, как красив ночной сад, и Брюс смягчился, - беспокоиться из-за такого. Ты болен? Не забывай, я врач... - Нет, - улыбнулся Брюс, забавляясь неожиданным сходством благих домогательств врача-Эллиота с неловким трепом врача-Крейна, не-человека из другого мира, из другого измерения, хотя был, без всяких сомнений, болен. - Нет. На самом деле, я думаю, что это Альфред... - он замялся. - Не очень хорошо себя чувствует. - Но ты не можешь оскорбить его сомнениями, и тревожишься впустую, - проницательно догадался добряк Томми. - Ох уж этот старый гордец, всегда таким был. Да и ты... Слишком деликатный. Ты бы опустил тот заслон, которым закрываешься: тебя плохо слышно. - Да, - хмуро признался страдающий Брюс, стыдясь того удовольствия, которое ему приносила обыденность - просто сидеть с кем-то рядом, просто попросить о помощи - и получить ее, даже просто в виде обещания - было бесценно. Только Томас Эллиот на самом деле понимал его, храня в себе то самое драгоценное прошлое. - Ничего, - ожидаемо ответил верный друг, и огладил хозяйское плечо. - Я проверю. Хаш, не шуми! - возопил он напоследок, и они изобразили смех сквозь уныние невеселой, ненужной-нужной Брюсу встречи: прежде этот клич вел к неприятностям от ничего не понимающих взрослых. - Все же... Пойдем нажремся, друг, - снова подступил он. - Мне уже хватит, - усмехнулся расчувствовавшийся Брюс, покачивая свой тяжелый коньячный бокал. Задавать запретные в их обществе, но необходимые, похоже, для товарищества вопросы о переходе Эллиота в низшее, обслуживающее сословие, он заставить себя не смог: "Как твоя практика, Томми? Как у тебя идут дела? Исполнил ли ты свои мечты, и чего ты желаешь теперь?". - Да? - неожиданно язвительно удивился его единственный друг. - Ты же ничего не пил. Лживый хозяин не нашелся даже, что сказать. - Да ладно, Бри, думаешь я не вижу? Не доверяешь мне... Думаешь, я не способен заметить, как ты поишь виски ту несчастную пальму? - нешуточно расстроился Эллиот, вскидывая подбородок. - Ты делаешь это довольно ловко - для других уж точно... этого достаточно. Но... я разве заставляю тебя? - вяло улыбнулся он, неудачливый спасатель потерянных в самоопределении мужчин. - Все ждал, когда ты скажешь мне сам... Не понимаю только, зачем тебе притворяться перед всеми... Брюс сглотнул, почти пойманный на горячем. - Просто не умею быть в обществе, - быстро солгал он, импровизируя. - Никто не может принять меня таким, какой я есть. Когда он договорил, понял, что это жалобное высказывание, в общем-то, правда, даром, что ему никто не был нужен из тех, кого он обманывал своим фальшивым недостойным видом - алкоголик, полудурок, властный самец, впустую оплодотворяющий сотни женщин. Эллиот пораженно молчал, рассматривая танец опадающих с тополей запоздалых листьев. - Мне ты можешь сказать обо всем, ладно? Черт, Бри, я все испортил... - тихо и низко зашептал он, и Брюс застыл. - Может, это и глупо, но кроме тебя у меня так и не было друзей. Сначала инакость и их и моя... Потом - чего скрывать - я задирал нос, и вот, однажды остался совсем один. Не таким? Какой ты странный! А кто - такой? Это была, без сомнения, правда, и эти неожиданные откровения были очень ценны - да что там, драгоценны, и Брюс обнаружил, что сжимает плечо старого друга в безусловном жесте поддержки, приведшим его в ужасное состояние хрустящего на зубах сахара. - На меня ты можешь рассчитывать, - твердо сказал он, и почувствовал как Эллиот улыбается, даже не видя его обращенного в сторону ночи лица. - Так пошли к бабам и нагрузимся! - снова подступил тот. - Я не мастер в этих нежностях... Сейчас, подожди... Не умеющий почуять их тождества - презирать всех и остаться в одиночестве было вполне его достижением - Брюс дезориентировано нахмурился - что же с ним такое, почему он не может до конца принять поддержки, почему все исковеркано, изгажено, изменено... - Вот, возьми, - криво улыбнулся Томми, и вложил ему что-то в руку. Расслабляя пальцы, Брюс пытался не понять, что это, но это было, конечно, невозможно: на ладони лежала крохотная белая таблетка, почти флуоресцентная на черноте утопленной в ночи коже. - Эллиот, - проворчал он, уязвленный и растерянный. - Ты что-то путаешь. Даже если ты... пользуешься, мне подобное не нужно. В глубине сада шуршал последний листопад, золотой и черный, а запах прелых листьев был именно такой, как нужно, чтобы вспоминать детство: увлажненные росой и мокрым тлением тополиные пики листьев, их мечи и копья, дающие ни с чем не сравнимый горьковатый запах прошлого. - Путаю? Похоже, что так, - вдруг смущенно проговорил его осоловелый друг, и потер переносицу. - Не такой? Знаешь... Брюс непонимающе уставился на него, неосознанно наклоняя голову набок в тщетном жесте изучения. - Давай будем откровенными друг с другом, - торжественно объявил Томми, отводя глаза. - Тебе ведь нужен... другой мужик, верно? Несомненная красота природы и родного дома - так долго недостижимая до того момента, как недостойное твердое бедро преступника, обтянутое белой, на том человеке похоронной формой мороженщика, уселось на драгоценный отцовский секретер - померкла, отемнилась, стала слишком четкой, словно фотография. Вдруг рухнул луч света, выставил травяной настил под их ногами, как сцену - Альфред включил придомовые лампы, не выдержав темноты, мешающей ему заниматься любимым делом: угадывать желания хозяина, отгонять его от неприятностей, притаскивать за шкирку к нормальной жизни. - Что? - переспросил Брюс, поспешно прикрывая рот, чтобы не добавлять к невыносимой сцене комичных штрихов, терпеть которых было нельзя. - Да че-ерт... прости... - страдая, выдал Эллиот. - Прости, я мог обидеть тебя. Черт, я не знаю, как с тобой... так... Совсем забыл что на родине говорить, что думаешь - немыслимо. Снова сказав что-то тошнотворное, он вдруг закрыл лицо руками в иноземном, европейском жесте сдачи и неловкости. - Не думай только, что это имеет значение... Я хотел сказать... Все эти балерины напоказ, а ты не женат, хотя это твоя мечта неизменно... - зачастил он глухо в свои ладони. - Черт, уже плохо получается? Я не хотел. Но ты однолюб, даже если каждая для тебя как... - Ты ошибаешься, - отмер Брюс, впервые сталкиваясь с такой огроменной, непостижимой бестактностью и с такой неправильной правдой. Они уставились друг на друга, не слишком ясно высвеченные приглушенным заботливыми старческими руками ночным прожектором. За их спинами мерцал крытый бассейн - словно в театре теней возвышались силуэты идеальных гейш, мастериц на все руки и другие части тела, и недовольного дворецкого, идеального и прямого, тревожно поглядывающего в спину любимого хозяина в ожидании настоящего кутежа. - Ошибся, верно, - фальшиво улыбнулся Эллиот, но в зеленых глазах его светилось что-то странно мягкое, ждущее и жгучее. - Пойдем теперь уже нажремся, а? Чувствую, что мне надо хорошенько принять. - он встал, протягивая мирно раскрытую ладонь. Мрачнейший Брюс руку принял, но сразу же отдернул, когда минимум дружественности было проявлено. - Пойдем, хоть я и не пью, как ты мог заметить. Пытаюсь завязать, - снова малодушно солгал он, поджимая губы. - Но составлю тебе компанию. Понятия не имею, почему я скрываю это... Мне не нравится, когда люди лезут в мою жизнь, знаешь ли. Например, пресса... с некоторых пор невзлюбила меня. Из моей повседневности сделали шоу, обсуждают, какое белье я ношу и воруют мои счета из больниц и салонов. Не важно... Думаю, мы просто забудем этот разговор, Томас. Было бы глупо надеяться на то, что его одиночество закончится: в этом мире не было человека, способного принять Брюса Уэйна. Эллиот кивнул, жалобно глядя, и вдруг шагнул вперед, прижимая его за плечи к своей груди. - Не слишком переживай, что я такой увалень, - снова неудачно выдал он, и сжал пальцы, чтобы Брюс не отстранился. - Ты понял. Мы все исправим. Просто... Просто мне хочется быть к тебе ближе, Брюс. Я неудачник, все просрал. Но ты мне правда нравишься, и никакого шоу мне не надо... Мы ничего не забудем, не надо так говорить. Мы с тобой знаем друг о друге такие вещи, которых не знает никто, и я не хочу лишаться подобного счастья быть принятым. Брюс, впрочем, был так поражен, что и не думал отстраняться. Помимо всех сопутствующих ситуации деталей вроде альдегидного дыхания Томми, обнаружилось, что его рост один в один повторяет рост и, в целом, телосложение Джека, и из глубин в горло ему поднялась тошнота. - Я и не переживаю, - процедил он сквозь зубы, следом стыдясь своей неудобной для хорошего, но бесцеремонного человека, эмоции. Отвратительное вступление в чужую запретную сферу было бы непростительно, если бы не одна деталь: осуждать Томми за его испорченные Европой манеры было бы равно его неосторожному, но беззлобному поступку. Нужно было все объяснить ему, но извечная горделивая нелюдимость Бэтмена взбунтовалась. - Прости. Просто прости, Брюс, - зашептал Томми, хмурясь. - Прости, это было слишком. Я должен искупить свою вину. Пошли, все обсудим, и непременно за стаканом, чтобы тебе не было неловко, ну? Впервые за долгое время Брюс был готов проявить свою неприятную натуру, состоящую, в сущности, из одних только секир и кувалд... Но это был его единственный друг. И они пошли смотреть на портрет Гертруды.