Неудачная шутка

Когда Джокер объявил о выполнении условий сделки с полицией, его пришлось потерять из виду... оставить без присмотра. Брюс Уэйн всегда подозревал в себе маниакальные черты. Все еще чувствуя тепло на своей спине и боль в защипанных ягодицах - прежде он и не предполагал подобного (даже не участия в роли фальшивого заложника, а ловкости, с которой человек, у которого заняты обе руки в такой специфической обстановке, как эта утренняя, может обтрепать его мягкое место) - и пускай все это было непозволительно легкомысленно, пускай, теперь он знал, как бывают мимолетны тени и полосы света, и как пусто бывает прямым и справедливым. После вмешательства Фокса вопросов к нему у полиции почему-то больше не было. Ловко оперируя замешательством любимого старика, платиновой кредиткой, общей на двоих моральной усталостью, вполне освоенной за эти долгие месяцы подлостью и приличной дозой упрямства и уговоров, Брюс проводил самолет в Англию - и стал еще больше несвободен. Утро с ГПУ оставило неприятный осадок, не исчезнувший, даже когда он к вечеру, после всех ритуалов обычных, нормальных людей, вызвавших интерес властей (включая рентген якобы пострадавшей скуловой кости) наконец достиг родного дома. Прошел, вяло изучая тени в разморенном последним солнцем саду, карамельном из-за бледнеющей осенней ржавчины в листьях и ветвях кустарников; ввалился домой через гараж, охлопывая лоснящиеся крупы любимых машин - бесполезных игрушек, итальянских железок, дорогостоящих гробов; прокашливался всю дорогу по коридору с картинами, надеясь, что смог простудиться в пригороде, полагая, что так пустой дом не такая уж и неприятность. Вдумчиво разделся, входя в душевую, сбрасывая рубашку - в мусорную корзину, остальную одежду - прямо на пол; успел намылить одно плечо, но вдруг резко потерял терпение, поэтому закрыл глаза и, видя перед собой вместо флорентийской плитки только грязную фанеру, бодро пустился в самоудовлетворение, сливая в кулак после незначительного количества движений, отвратительно, тошнотворно приятно ничего не чувствуя. Через рекордных полтора часа самоудовлетворения левое плечо осталось чистым, все остальное - нет, в том числе и содержимое черепной коробки. Легче не стало. Тогда он не менее тщательно оделся в свежее и, обильно разбрызгивая с волос мелкие капли, спустился в подвал, еще ниже, ниже, в карсты, прошел прямо в глубины, к запомнившемуся ему отличному месту - удобная площадка для строительства - скинул свитер и методично зачищал область от камней зачем-то голыми руками следующие четыре часа; замерил длины и высоты, долго выбирал, откуда доводить канализационные трубы и куда; растирая по лбу пот и грязь пещеры, в деталях обставил воображаемую клетку, так безжалостно мучая глаза в полутьме, что у него разболелась голова. Но это больше походило на самосозерцание - в воронках каньонов, в японском лесу, среди пустых огней приемов и звезд из фольги с ним бывало подобное - что-то вроде просветления? Смешно, он был все так же примитивен и негибок - как осиновый кол, и так же груб, так же сучковат, так же неотесан... Ничего не изменилось, он все еще занудлив, и желает лезть не в свое дело, придушить Пугало, оградить от Пингвина любые подполья, уничтожить все наркотики в мире, спасти детей, защитить женщин... Какая чушь, кого он может защитить? У него нормально не гнутся ноги, у него недостаточно сил... Отчего же теперь вибрирует каждая жила в теле, каждая кость? Сантехника должна быть железной и неразборной. Отправившись за обезболивающим к пульту, все так же нелогично и неторопливо прошелся по всем обитаемым уголкам своей пещеры, зачем-то закрыл на ключ предварительно опустошенные ящики в комнате отдыха, вслушиваясь в шорохи кожистокрылых хозяев этого места и в редкие, глухие шаги отдаленного капежа с потолка. Может, и странно было, что они оба, рожденные подчинять, слишком часто вдохновенно изыскивали возможность отклониться в уступки, и сдаваться иной раз было так правильно... Но все это лежало совсем в другой плоскости, где не было половой принадлежности даже в неоспоримости плоти, и не было ни зла, ни справедливости, даже среди преступных логовищ и геройских баз, но преодолеть пространство самоназванного призвания он не мог, оно казалось необъятным. Книги с мягкими обложками из шелковой бумаги не годятся, слишком мерзко напоминают детские, поэтому придется ограничиться динамиком с аудиочтением. На состав мыла надо обратить отдельное внимание: этот человек - тот, против которого Брюс задумал страшное - мог сделать бомбу из чего угодно. Корм должен быть мягким и пюреобразным, столовые приборы - из силикона. Он мог бы заказать лучшую стеклянную клетку для этой гадюки, кормить ее с рук, унимать тугие кольца змеиного тела, сцеживать яд, чтобы она не была больна от плохого кровотока... Максимум у него есть еще три-три с половиной десятка лет и, хотя в среднем мужчины в его семье дотягивали до девяноста, представлять себе столько лет мучений он не хотел; как только выбор будет сделан, Джек погибнет как личность, потому что на самом деле лишить его свободы означало лишить его жизни. Если бы он решился на это сразу... - но он был так беспечен в казавшейся бесконечной агонии самолюбви... Раздумывая о методах, которыми можно было бы предотвратить возможный суицид будущего пленника, набросил полимерные пыльники на мебель; заключать Джокера в любую другую тюрьму не было смысла, потому что чертов клоун мог быть пленен любым режимом только тогда, когда сам хотел этого. Накануне изволившие прибыть на зимовку ночницы неодобрительно глядели на него из темноты своими влажными карими глазами. Джек дал ясно понять, чего хочет, и выбора не было - если они не сдохнут, вгрызаясь друг другу в глотки, когда наконец сойдутся в последнем конфликте - и правда, "было бы здорово, если бы эти фрики перебили друг друга" - эти своды услышат его смех, пусть и нулевой, потому что будет бесконечно горьким; может, экс-герой удостоится парочки истерик, приправленных обильным слюнотечением, может, даже сможет увидеть несколько виртуозных концертов, призванных его обмануть - но не больше, потому что теперь отступать некуда, он быстро поймет, что ничего не сможет с этим сделать, и тогда не слышать ему этого мерзкого, красивого голоса больше никогда... Обыденность умиротворяла, завтра еще не наступило, и Брюс, хмурясь, уложил мелочи, до которых деликатно не добиралась рука старика-аккуратиста, мудро дававшая ему возможность иметь особенное личное пространство: заключил в кейс шахматы - и черного ферзя разыскать оказалось не так легко; подхватил на руки, словно дитя или невесту, пару техпособий, особенную аптечку и старые письма отца матери, которые так и не решился прочесть; долго косился на реплику ниндзято, оригинал которого долгое время служил ему то ли очередным костылем, то ли детской погремушкой, пока не отвернулся от всего этого, что составляло того одинокого героя, навсегда - теперь это были только вещи, желающие лишь погребального костра. Приглаживая волосы, потому что неожиданно нервно не знал, куда деть свободную руку, перевел все на резервное питание, надолго замер у сейфоподобной двери, неожиданно давая слабину, и запер подвал безвозвратно на две недели, сразу же вздыхая легче, получив стыдную отсрочку: так до его собственного заключения в роли надзирателя появлялось хоть немного времени. Время шло - день за днем, шесть отвратительных дней - и Джокер исчез, отлично, отлично... И Бэтмен исчез вместе с ним - иронично, учитывая условия последней встречи. Разорвать оковы монстра, оторвать от себя плоскую черную тень... все равно, даже если он теперь чувствовал себя располовиненным. С этого дня он носил Гамильтон - вытащил свой жучок, небрежно проверил корпус на посторонние уши. Каждое утро (или на что приходилось его пробуждение), шесть ровнехоньких раз застегивал замок на своем запястье, представляя себе совсем другую руку, не умея больше чувствовать по этому поводу стыда, да и удовольствия тоже - один холодный интерес, почти хирургический. Зеленоватые вены, кривые шрамы, розовые ногти, шершавые, бесчуственные ладони. Собственные кисти казались ему огромными неповоротливыми лапами, пальцы толстыми и уродливыми, широкими; ногти серыми и грязными. Он провел неделю, сделав удивительно мало, хотя раньше ворочал горы - купил аллегорию радости Сандберга, должную удивить известного сноба Альфреда как "неподходящую общему уровню", и пустился обожать ее; питался полусырым, кровавым мясом, орехами и ягодами, как белка, коей никак не являлся; одобрил прежде казавшийся сомнительным летный проект Фокса; освоил ручную стирку шерсти; успел возненавидеть одиночество, к которому так страстно и так долго стремился... Суставы все время вопили от горячей, скрипучей боли. Иногда, когда одинокая тень, бывало, падала ему за спину, отраженная квадратом оконной рамы, или на него глядел свет из зеркал, он чувствовал смутную тревогу. Из-за каждого угла за ним следили невидимые глаза, и невозможность устранить причину беспокойства сводила его с ума: когда впервые он наступил на горло своей справедливости? И почему теперь он не может сделать это снова, какие таблетки или уколы существуют от этой болезни, что губит его... Почему от мысли о социальном самоубийстве, о заточении в подвале его обуревает восторг - что это, радость птицелова, готовящего силки? Он никогда не хотел походить на всех этих психов - на того, кто сейчас носит бэт-знак, на всех этих постоянных клиентов Блэкгейт и Аркхема, на Джокера... И тщетно было полагать, что это нервы расстроились - в плену тюремного строительства клетки он, наоборот, совсем закостенел - зная, что это просто предчувствие, рожденное досадным фактом: что-то не сходилось, отбытие жесткого, ненавистного, особенного придурка было недостаточно драматичным: когда это Джокер позволял себе пресность? Настоящее спокойствие не было достигнуто. Ему снова не было дела до работы - все надежды и риски корпорации проходили мимо него, все вести и непринятые решения копились в бумажных стопках на столах в кабинете, на тумбочке у кровати, на подоконниках в северной, конечно же, библиотеке. Он забыл, как звучат его обычные оправдания; Бэтмен, его черная тень, превратился если не в постыдный, то обычно-интимный секрет, и знать ничего о нем он не желал; вечер над городом, забывшим уже его настоящее имя, обещающий ночь и поэтому значимый, больше не волновал его ни своей синевой, ни разбавленным серым, или ржавым полотном. Бэтмен только враг Джокера. Оттого он иногда, слепо пялясь в документы, негромко смеялся, скалясь: не чувствовал себя живым. На седьмой день внезапный прилив вдохновения подхватил и понес его, словно чертов катамаран в виде лебедя. Его суровая, насупистая натура страдала, но пальцы уже добрались до телефона: он вспомнил незаслуженно забытое, предпочтя вдруг реальность странной летаргии, в которой провел эти дни - необычно для него, неожиданно, раз уж он все еще был камень на дне реки, приятно холодный, ужасно тяжелый, неподъемный, и был он таким всю свою жизнь - когда не надо было тащить на себе слона, когда не надо было бежать быстрее ветра... Все еще чувствуя себя ужасным мудаком, он стиснул челюсть и пустился в неспешные поиски сотового. Вместо Эллиота ответила переадресация, и он принялся прилежно сочинять послание, хотя навыки эпистолярного стиля основательно подрастерял за долгие годы после учебы. Осторожно подобранные слова потухли: экран смартфона высветил входящий вызов. - Серьезно, Бри, все в порядке? Тебя по всем газетам полощут - я и не думал, что... Ты уж извини. Кому такая чушь вообще могла прийти в голову? - зачастил в динамике легкомысленный, восхитительно ничем не выдающийся Эллиот, не обращая внимания на такие мелочи, как приветствия, когда Брюс подключил его. - Я все звонил, но до тебя было не добраться. Ты слушаешь? Ты слышишь? Брюс и забыл, как пользоваться телефоном без амортизатора в виде Альфреда. - Откуда ты знаешь, что это я? - изумился он, лениво глядя, как падает пыль в световом столбе последнего на сегодня солнца. - Сначала я... Честно говоря, Бри, честно... Был шокирован, знаешь? - вещал добродушный Эллиот, сотрясая низкими тонами динамики. - Газеты тебя растерзали, да! Почему ты не заткнул им рты? А... Кто мне еще позвонит, ну! Нам надо увидеться. Брюс, не имеющий возможности поделиться своими настоящими эмоциями по поводу внезапного разоблачения, опустил глаза, устало улыбаясь. - Знаю. Не бери в голову эту возмутительную чушь. Прости, - пробормотал он, попеременно то потирая пальцами переносицу, то приглаживая волосы пятерней, словно был смущен: забыл сообщить старому другу свой личный номер, как мило. - По понятным причинам я был несколько занят... ты понимаешь, да?.. Эллиот на другом конце трубки, в уютном кольце Петли, засмеялся - но так устало и неожиданно, что Брюс вздрогнул. - Понимаю. Ты занят. Но... Пациент, - коротко сказал он, оборвав вынужденный смех. - Умер. Виктория... отменяется. Но ты мне нужен. Ты мне нужен, Брюс. Адрес сейчас вышлю, будешь там, не обсуждается. Встреча. Одень что-нибудь забавное, я скину листовку. Ты всегда любил бедноту, тебе там понравится. Цветущая весна, ненормально зеленая в сочной траве и молодых листьях, буйная, зрелая, пахучая пышным маем и пронзающая сердце, даже если тебе всего восемь; погибший пациент отца, первый в его практике - и весь мир тоже, как и избалованный мальчишка, не понимал значение слова "смерть"; бумажный интерьер библиотеки и теплая, обожаемая, возлюбленная рука, отдернутая в ужасе, которого он заслуживал... ...окаченный воспоминаниями Брюс был вынужден согласиться. Облачаясь в свою привычную одежду - черные брюки, легкий светлый пуловер, - он злорадно представлял себе разочарование хулиганистого друга, желавшего его провести с глупым карнавалом. Место назначения оказалось неожиданным по двум параметрам: и правда богемным (несмотря на вызывающую дороговизну на первый взгляд) и, что интереснее, незнакомым: новым. Он знал, что Эллиоты постепенно обеднели по вине пресловутого кризиса середины восьмидесятых, и гонорара врача на блистающую жизнь, которую они наблюдали в детстве, никак не хватит, но это было излишне... экономно. Обожающий внимание толпы, шепотки и презрительные взгляды Брюс с опаской миновал вход: фейсконтроль, похоже, тут предусмотрен не был. Очередной подкол? Но в помещении он понял, в чем дело: все позеры - театральная братия, менеджеры и позолоченная молодежь, разодетые, как на маскарад, были до такой степени поклонниками разнообразных изменителей сознания, что внушительные охранники распределились по периметру. "Встреча" была оформлена в стиле семидесятых, и женщины щеголяли джинсовыми жилетками с блаженной вышивкой и вязанными крючком платьишками. Менеджер пережил пару инсультов, пока Брюс не прогнал его прочь. Эллиот, отирающийся у бара, в котором он уже успел надраться, и правда учел условия маскарада: оказался облачен в... комбинезон. Эта странная одежда, пошитая из плотной костюмной ткани цвета морской волны, была уж слишком странной. Его округлая лысина, еще покрытая редкими черными волосами, матово поблескивала. - Надо же, тебя даже не пришлось уговаривать! - воскликнул он, подмигивая, и по его травянистым, лесным глазам скользнули искры приятия. - Но за домашнюю работу тебе - ди. Нет, даже с минусом! Говорил же, принарядись. Какой серьезный мальчик! Ты пришел кормить инвалидов? Резать ленты новой школы? Читать вслух Историю Британских островов? - Боже, Томми... - простонал Брюс, как любой интроверт посреди подобной обстановки, сразу же помрачневший до аутизма. - У меня, если хочешь знать, тоже костюм: оделся под молодого Уэйна. - Ты - образцовый мужик, Бри! - захохотал Томми, - Вперед, на встречу приключе... Охо-хо, приветик. Причина осечки была очевидна: у его плеча по барному стулу (черт знает когда - прежде табурет был пуст) растеклась очередная женщина из отборных - белая, гибкая, черноволосая, томно уложившая припухлые губы во что-то вроде улыбки. С ней был бритоголовый мужчина - огромный, массивный, идеально накаченный, с глуповатым выражением лица - совсем не пара такому высшему классу. На ней было простое мягкое платье, из тех, что скрывают ноги, притворяясь целомудренными, дополненное внушительным декольте, и она была так красива, что у Брюса перехватило дыхание. Ткань струилась, багряная, лилась с ее бедер, обнимала руки. Эллиот уже не казался удивленным. - Мои новые друзья! - совершенно искренне чему-то радуясь, провозгласил он, пытаясь не улыбаться, словно от счастья. - Прекрасная Незнакомка и ее брат. "Прекрасная незнакомка" и "ее брат" уставились на него, или он ожидал этого - конечно: фальшивый герой, в их глазах это он не-Бэтмен. - Томас Кайл! - бодро отрапортовал глуповатый культурист. - Тезка мой. Отличный мужик! - Эллиот вдруг бросился Брюсу на грудь в дружеские объятья, объективно совершенно излишние. - Нравится? - добавил он шепотом. - Селина. Слишком близко - полыхнуло у оголенной кожи над круглым воротом свитера его глубокое мятное дыхание - и стиснул, пофыркивая от смеха, шею жертвы в почти позабытом захвате, коронном для школьных коридоров их детства. Брюс в ответ крепко ухватился за его плечо, чтобы несколько резковато отстранить. - Привет. - хрипло и нестандартно для себя просторечно сказал он, упорно глядя в полнолунные тени женского междугрудия, приютившие подвязанный узлом жемчужный лариат. - Я тот богатый дурак, которого подозревают в геройствах. Эллиот приятно засмеялся, и неловкость, которой стоило добиваться, оказалась недоступна. - Слушай, как тебя задело, да? - сочувственно проговорил он, принимая из рук бармена свой стакан. - Ты мне друг, Сократ, но скажу прямо: не так уж это и позорно. Ясно же, что ты не такой. Но этот человек... Бэтмен, что за странное имя... знаешь, такой спасатель из тех, что стреляли себе в головы в Новом Орлеане, когда Катрина плевала в лица властей, и помочь там было некому. Красиво, мощно, достойно уважения - но нежизнеспособно... И ты... Поговорят и забудут: какая глупость! Зачарованный Брюс кивнул крохотным сережкам, агрессивно впившимся золоченными швензами в мочки женских ушек - и эмалированные звезды рождественских роз приветливо закивали ему в ответ. Можно было вспомнить, как это было просто раньше - уверить себя в рыцарстве и поклонении прекрасной даме, блистающей принцессе - и быстро обо всем забыть, легко покидая ее - когда чернота Бэтмена проступает слишком четко. Ее темные, завитые волосы были высоко подняты, и он смог увидеть бледную родинку, расположенную на ее чудесной шее. Эллиот, похоже, ждал ответа на свои суждения о Бэтмене. - Томми, - раздраженно попросил Брюс, устало затягивая на шее галстук, словно петлю, бессознательно напоминая себе о том, как глупо давать людям кредит больший, чем желаешь, даже если это драгоценный единственный друг. - Не пристало сравнивать ряженых преступников и Федеральное агентство по управлению... хм... в чрезвычайных ситуациях. Пока он смотрел в хитрые зеленые глаза друга, Селина, так заинтересовавшая его, испарилась, как ночной туман. Сознавая, что это призыв, Брюс лениво извинился и взялся водить в эти прятки, отправился на неторопливые поиски, походя сожалея, что эта мелкая хищница может оказаться недостаточно ценной при приложенных усилиях и потраченных ресурсах, но он привык брать, когда предлагают - почему нет? Эллиот отечески насмехался в его спину. Он настиг ее у фонтана с шампанским, на который она смотрела с нескрываемым презрением, и когда он уже открыл рот, подбирая подходящий случаю гарпун... - Десять минут, - просмеялась она, не оборачиваясь, и игриво свела свои белые лопатки. - Похоже, слухи не врали, господин Уэйн. Тяжело быть таким предсказуемым? Под седьмым позвонком ее красивейшей спины притаилась серебристая блестка, одна-единственная на ее шелковистой коже. - Похоже, ты весьма придирчива, прекрасная незнакомка. Ладно я, я вообще-то никому не нравлюсь, но местные напитки чем не угодили? - бодро вступил Брюс, возгараясь подобно тюку сена, легкомысленно брошенному у костра. Селина нехотя обернулась, скользнула взглядом по его плечу, и ненаносная усталость в ее глазах решила дело: темный взор был полон досадой, похожей на ту, что тускло смотрит из замученного авралом, но обязательного работника. - Думаешь, мне всегда есть, что ответить? - некрасиво оскалилась она, совершенно очаровательная в полноте красного рта и дерзкой, почти мужественной грубости жестов. - Фонтан, предположим, странный. Только вино зря переводят. И где гарантия, что в него не наплевали? Брюс неожиданно для себя искренне рассмеялся, прикрывая рот сжатым кулаком. - С красным этот фонтан стал бы совершенно римским, - не успокоилась она, продолжая отхлестывать всех, а значит и его тоже. - Хотя я бы предпочла даже портвейн этой разбавленной моче. Да, все было решено, и только одно стоило изменить: такой, как она здесь было не место, и никакой темной энергии денег: это была белладонна, жимолость, крушина, слишком красивая, слишком странная для этого места. - Согласен. И мне здесь не нравится, - рубанул Брюс с плеча, зная, что не промахнется, сожалея только о своем желании соблюсти приличия совместного визита. - Возьми пальто, чудесная, ты приглашена в мой дом. Пойдем сообщим об этом остальным элементам нашей компании. - Ты хотел сказать членам, но нашел другой путь, - захихикала Селина, покоренная в неожиданной области дурновкусия. - Ты забавнее, чем я думала. Знаешь, что ты принял меня не за ту? Я не на работе. Я вообще не работаю. Больше никогда. Разумеется, такие драгоценности никогда не на работе: это не отвечало законам жанра. И Брюс довольно хмурился, прямился, подхватывал ее дорогое, обличающе новое пальто, чтобы нежные белые руки приласкались о кашемир. Брал такси, поводя, словно в злом приветствии, подбородком у панели, размягчаясь поверху и стремительно каменея снизу. Он не-нарушил законы жанра, сам сварив на всех кофе, смутно помня, какие именно необходимы ритуалы для спонтанной светской легкости - смутно радуясь, что ей ничего этого не нужно, но обязанный не разочаровать Эллиота. Он терпеливо считал минуты приличия. И прилежно делал все, чтобы ее получить: поднимал правую ногу, опускал, поднимал левую - просто шел к тому новому углу, куда она забилась. Опытная, опытная - но мелкая хищница: что-то вроде кошки.