Неудачная шутка

"Не.на.ви.жу." - стучали морзянкой ножки стола. - "Не.на.ви.жу.Не.на.ви.жу..." Застывший в неприглядном поклоне Брюс сухо сглотнул - жесткий желатин пилюли оцарапал ему пищевод; вязко тая, лепился к стенкам желудка - или это только казалось? - но землистого вкуса могилы пока не выходило испробовать - все, как и прежде, было рассчитано... Возможно, и вмешательство долгожданного Фокса? Вне зависимости от этого ответ на вопрос о том, кто должен выжить - печальный герой или насмешливый злодей - для него представлялся очевидным. Он мысленно представил себе Люциуса, задержал его лицо в памяти, чтобы снова, в свою очередь просчитать уже не их, а его, чертова клоуна время - но переменных было слишком много, а информации - недостаточно. Его прошибало какое-то странное дежавю: бессмысленная потеря, кровь, ночь, Джек, ивовая клетка с запертым внутри... Что это было? Что билось там, в глубине? Он не мог вспомнить. Какая глупая, неуместная, неудачная шутка... - Ты трус, Брюс Уэйн! Ты просто трус, - с удивленным омерзением воскликнул Эллиот, неверяще ухмыляясь. Брюс и без него знал, что выглядит до усрачки испуганным. "Не.на.ви.жу." - отмеряло в тишине дерево по дереву. Ненавижу? Он поднял глаза, смущенный, взглядом стараясь передать ответ, сообщение, подобное полученному. Итак, смерть? Не так уж плоха для такого, как он; прекрасна, продлевающая жизнь - но он думал о ней неподобающе - с неохотой, даже лениво. Другие из насущных вопросов были куда актуальнее. - Да вот оно что! - громыхнул Эллиот, изображая внезапное озарение. - Тебе и правда похер, да? Тебе глубоко насрать на себя, но не потому, что ты такой крутой, хладнокровный кремень, да? Просто ты уже умер, ты был мертв задолго до того, как я взял дело в свои руки. Ты мертв, Брюс Уэйн? Задетый за живое Брюс медленно выпрямился, надменно задирая подбородок, чтобы взглянуть прямо - хотя хотел бы, разумеется, сейчас ничего не видеть вообще - и наткнулся на внимательный карий взгляд, совершенно серьезно ждущий ответа. - Нет, - недостаточно спокойно просипел он, встревоженный и опечаленный, уныло сглатывая кислоту, поднимающуюся из желудка. - Мне не... Джек, - позвал он, сходя с ума от сверла боли в висках. - Мне не все равно. Джек? Верно, здесь он несостоятелен. Жалок и беспомощен, и единственный человек, принимавший его как мог таким, каким он был на самом деле - благородным глупцом, незадачливым рыцарем с широкими жестами, которому, потворствуя самоприятной галантности, некого было укрывать своим плащом; жестоким, огрубелым, с хреновым чувством юмора, противоречивым одиночкой, стремящимся соединиться с людьми, маньяком контроля, неисправимым эгоистом в превосходной степени, занудой, угрюмым и стыдно подраненным в самую сердцевину - был отныне капитально разочарован в нем, и теперь уже навсегда. Ему стало слишком, слишком горько - он не заслужил его презрения, хотя все те увещевания, что он выкатывал из своего непослушного рта, тоже не были достойным способом успокоить гнев Джокера. Но в его голове хитрые эллиотовы медикаменты осуществляли постылую хирургическую операцию долотом и зубилами, и сосредотачиваться стало совершенно невозможно, и он уронил голову на грудь, щурясь от невыносимого предчувствия поражения - будто таймер отсчитывал секунды до взрыва, будто оборвался металлизированный трос, на который он уверенно рассчитывал, и он становится в этот момент позорным виновником чьей-то смерти. - Мне жаль, - тяжело процедил он, туго прижимая язык к небу. - Джек, мне очень жаль. Ненавижу тебя за то, что мне приходится говорить это, но я правда сожалею, потому что знаю, каково это должно быть... другим людям, не таким, как мы, ты или я. Прости меня. - Что ты ему дал? - прорычал Джокер, не обращая более взгляда в угол с новым предателем - так, словно тот и правда был уже мертв. Эллиот изобразил задумчивость. - Дигоксин, Дже-ек, - уверенно ответил он наконец, сжимая свободной рукой его щеки. - Ой, или это был норэпинефрин? Я запамятовал. Эй, Бри. Стучит ли твое сердце слишком быстро, рискуя не справиться с нагрузками - или, напротив, двигается все медленнее? Подскажи нам, не томи, тебе лучше знать. - Эти внутривенные! - прошипел как никогда лаконичный Джокер. - Не загоняй мне, хуйло. Эллиот, так и нависающий над ним в перевернутом мире, рассмеялся и грубо облапал его лобок, поднимаясь указательным пальцем по бледной дорожке волос, проложенной природой до впадины пупка: знал, что Бэтмен теперь не только смотрит внимательно, но и ловит каждый его взмах. - Уверен? - проворковал он в своей громоподобной манере. - Тоже оперировал... заточкой? Ой, да ладно, Джок, мы оба знаем, что ты не разбираешься. Для этого у тебя есть твой анальный ирландец. Брюс попытался скривиться, но обнаружил, что лицевые мышцы свело судорогой - просто эффект плацебо, никакие медикаменты не способны так быстро действовать. Знать бы только слова, способные помочь выразить мысли - такие особенные, ровно как магическая мантра, таинственное заклинание - но он был нем, его гортань сплавилась, он не знал языка. Эллиот проделал пас в воздухе зажатым в руке пистолетом, должный подчеркнуть незначительность этого обсуждения. - Я мог и перепутать, - равнодушно пожал он плечами. - Что-то безусловное тоже может быть только своей имитацией... А если говорить о нематериальных ценностях... Когда ты скажешь ему, убийца? - вкрадчиво спросил он, таинственно застывая на месте. - Когда ты скажешь ему о Джокере? Джокер повел плечом, пытаясь избавиться от океана слюны, заливающей его рот, и будто даже и не заметил вопроса. Между губ захватчика мелькнул темно-красный, подраспухший язык - плотоядное чудовище, хитростью влезшее в черную кожу героя, но не выдерживающее маску суровости должным образом. - Это секрет? - напряженно поинтересовался он, выводя незримые узоры от клоунского виска до правого шрама с помощью самой страшной, холодной ненависти и черного ствола Глока. - Это важная для тебя тайна? Скажи, мне хочется знать. Он не стал торопиться, и только смотрел вниз, на стертый грим ужасного лица. - О, это не секрет, - неожиданно покладисто ответил Джокер, мстительно раздувая ноздри, будто только понял, о чем идет речь. - Никакая это не важная тайна. Просто до этого ничего не было. Не-Бэтмен кивнул, уложил пальцы на его шею. - После этого ничего не было, - вопреки жестам свирепо возразил он, сжимая в ладони чужое дыхание. - Однажды в городе объявился некто... Джокер приоткрыл глаза, задрал подбородок, чтобы взглянуть на него снизу - хотел увидеть лицо, но смог опознать только черную бэт-маску, значимую и незначительную одновременно. - Этот человек вернулся в город? - хрипло, даже как-то похотливо вопросил он, приподнимая свои острые, костяные плечи - его пушистая грудь приподнялась, и Брюс смог рассмотреть ее четче: как она часто двигалась, как была тяжела, как нестандартно прямолинейно отвердели его соски... Он почувствовал, что теряет контроль и в области неизъяснимого - будто кто-то украл у него ключи от чего-то, вроде секретной комнаты, слишком далеко запрятанной, чтобы можно было заняться подбором отмычек - и тогда зарычал, погребенный под небывалым прежде обвалом ревности: к черту контроль, он потерял его внимание. Его наказали, исключили из реальности: для Джокера он больше не существовал. - Джокер! - требовательно рыкнул он, но с усилием заткнулся, испугавшись потери достоинства; получилось уныло просяще - он не узнал даже своего голоса. Ничего особенного - но эффект производит взрывной - он вплотную приблизился к тому, о чем они говорили когда-то в библиотеке, отчаявшиеся, ослабоумевшие от растерянности, похоти и ненависти - к концепции двойника. Ну разумеется... Джокер, который не узнает Бэтмена, будто под кевларом может быть кто угодно - не важно, кто - и это жуткое ощущение собственного растворения между плоскостями не забыть никогда. Но было кое-что похуже: он сам был в этом виноват... Прежде он думал, что совесть была ему именем, теперь же ясно видел, что только вина наполняла его всегда, стала его проклятьем - и куда раньше, чем громкий выстрел разнес к чертям собачьим жизнь его матери, уничтожил его отца - ужасное, ужасное чувство. Сердце примерзло к хребту, еле двигалось, сдирая свою нежную кожицу о нещадное чувство вины, накрывшее его от благого предательства. Жуткая боль, самая мучительная - случайно раздавил в руке птенчика, толкнул старика, отвернулся от того, кого мог защитить, стал причиной чужих бед - какой удар по мужественности, какое щемящее одиночество... - Пожалуй, тебе стоит еще немного поумолять меня, Бри, - безынициативно подал голос Эллиот - так, будто его отвлекали от важных дел со всякой ерундой: наклонившись, он ласкал оружейным стволом побагровевший от ушибов клоунский живот. - Клянусь, я убью тебя, Томас Эллиот, - прошептал Брюс, и взглянул в своего последнего врага так, что тот обернулся на него, хотя смотреть не хотел. - Не важно как. Не важно когда. Я выпотрошу тебя, сука, и повешу сушиться. Отойди от него. Отойди, смотри только на меня! Практически достигший края делирия Джокер взвизгнул, взорвался странным смехом, не давая ему продолжить: не мог удержать болезнь в ее темнице. Он сотрясал врага, сотрясал строгие механизмы оружейного спуска, не испытывая страха. - Не будем обращать внимания на того сдавшегося слабака, Джок. Не будем? Хорошо, что ты со мной согласен. Нет, - бодро возобновил свою мутную историю Эллиот, следуя за этим безумным звуком, - не вернулся, а прибыл. Этот человек... это был не я. Однажды... посмотрим... вечером, может, даже днем, он ступил на отлично освещенный осенним солнцем готэмский асфальт. Он должен был воспользоваться поездом или автобусом, поскольку авиаперелеты - разумеется - ему были недоступны. Мехико-Готэм, сухие травы, ленты дорог, долгие ночи в мотелях... - Не говори херни, - ласково улыбнулся Джокер. - Умник. Экспрессом. От Наукалпана до Готэма, тридцать часов без пересадок не хочешь? Тридцать сраных часов, изнывая от нетерпения. - Этот человек легок на подъем, - подхватил Эллиот, массируя его плечо. - Решил и готово. Осталось только вычесать из волос Мексику, всех ее жуков, песок и колючки, и вот его дешевые ботинки топчут мой город, да, Джокер? Он должен был быть одет неброско, в коричневое или, скорее, в серое... Невзрачный. Этот человек был невзрачным. - Его это более чем устраивало, - фыркнул Джокер. - Он тогда получил красную карточку за три ошибки, и вылетел из самых интересных конкурсов властей. Так что, если бы у него было даже три комплекта яиц, они все были под угрозой из-за негласной практики химической кастрации особенно отличившихся агрессоров. Забавно, кстати, что Уэйн Фондейшн, учрежденный для поддержки жертв преступлений, непроизвольно защищал его от этого сомнительного удовольствия целых два года... Главного производителя бед! И стал бы защищать дальше. Гуманизм, Томми, это тебе не коровья лепешка, мм. Удивительная ирония... Ну и... Верно. Этот мужик приехал, и после этого ничего не было. Его не было. - Да, этот день был последним, - печально согласился Эллиот. - Нормальные люди сказали бы - "не было его прежнего", но мы не такие, да? Мы с тобой не пошли бы таким простым путем, Джок. Он должен был подготовиться, принарядиться: его неказистая одежда уже не подходила, ведь он искал особенного внимания. Такого, какое трудно получить, если ты простой оборванец. Как там говорят у вас, мисфит, верно? Плохо сидящий пиджак, неправильная речь, хреновая осанка. Он взял себе имя или получил от кого-то? Томно вздрагивающий Джокер, будто по какому-то загадочному правилу обязанный ответить ему, пожевал щеки, и перевел взгляд - туда, где в углу застыл побелевший пленник из неосвобождаемых. - Имя он... себе... взял, - кашляя в паузах до рвотных позывов, выдавил он, подмигивая застывшей на стене акварели, так надежно скованной крепкой клеткой багета, что Миссури на ней прекратила свой бег. - Ч'ужое. Так звали его отца. А прозвище он получил тут, и стал мной. Не сразу, через часок-другой: в первом же баре, налившись в сраку джином. Раньше он никому не позволял замечать ту херню, что у меня с лицом, сразу резал. Не умел оценить нормальную шутку, был слишком молод. Ты прав, это было скучно. Он был скучный, посредственный, не знал, чем себя занять. Не настолько хорош, чтобы его слушали важные шишки, непригляден, совсем не интересен. Он не знал, что можно просто попросить, он не стал бы и требовать. Все были не правы, все ошибались, а он мог только стоять и смотреть. - Как это случилось? - напряженно спросил его пристрастный дознаватель, часто дыша; динамик передавал это злобным пыхтением. - Как он стал тобой? Джокер стал донельзя лукав и томен. - Он проводил слишком много времени наедине с собой, - весело признался он. - Хреновая компания. Но он узнал другого человека - случайно наткнулся на его существование в третьесортном таблоиде с родины. Мм. Не уверен, не помню. Но в той гр'я-азной газетенке он нашел интересные картинки... По очевидным причинам тот незнакомец предпочитал быть в курсе, как журналюги, одна из самых отвратных армий всего того воинства, что он ненавидел, извращают правду. В их лжи много настоящего, они ничего не умеют от него скрыть, - он улыбнулся так очаровательно, что Брюс застонал, наконец осознав, что все, все - конец: он почти мертв, подыхает, как собака, и тот взгляд, так равнодушно брошенный, был для него последним. - Чего-то настоящего ему и не хватало. - В газете, которую ты тогда читал, на соседних страницах был и Бэтмен, и хозяин Палисайдс? - догадался Эллиот. - На одной, - захихикал Джокер, щурясь от счастья, и у его глаз разбежались четкие в трещинках грима лучики морщин. - На одной странице: Бэтмен - ряженый клоун, блеяли они, Брюс Уэйн совсем сдолбился, вот так там было написано! - приступ хохота сразил его, и он стал говорить невнятно. - Брюс Уэйн совсе-ем сдолбился - вываливается в несознанке из какой-то итальянской колымаги, в одной руке сиська светленькой шмары, в другой - пизденка негритяночки, а глаза у него... о, его глаза... можно сталь резать! - Ты решил, что это головоломка? - уточнил Эллиот, прилично в этом промахиваясь. - Нет, - снисходительно к его глупости фыркнул Джокер, и стало понятно, что он снова просто издевается, и дальше последует праздная история о появлении шрамов. - Головоломка? Загадка? Я так не думал. Я вообще мало думаю. Просто... не знаю, как сказать тебе... - он замялся, посмеиваясь. - Мне кажется, таблетки, которые мне прописал врач... много, много разноцветных таблеток... так странно на меня действуют... От смеха он стал совсем бешеным, но Эллиот уже его не слушал - даже спектакль от признанного мастера абсурдизма не смутил его, будто он был тверд и уверен в том, что правда на его стороне. - Слышал, Бри? - восторжествовал он, прикладывая грязно оскорбившую смешливого преступника руку на матовый и антрацитовый бэт-символ на своей груди. - До тебя его не существовало. Он создал себя для тебя, сильно, да? Ты понимаешь, что это значит? Точнее... Понимаешь, что это не значит ничего? Джокер - фикция. Он сам это признал! Есть в этом мире что-то более отвратное? Ты просиял в гордыне, притворившейся бескорыстным добром, и на этот знак закономерно потекло дерьмо, со всех щелей потекло, хлынуло - разбирайся, тебе же это так важно! Тоже думаешь, что это ирония? Но его рождение даже не предложение в ответ на спрос: он пожалел тебя, он был тебе необходим и вот, однажды он откликнулся! А она... она умерла, чтобы ты не забыл его никогда, узнав. Не посмел позабыть. Все так же мучимый фантомами образами Брюс поднял голову, осмотрел его внимательно и строго, и морок, старательно наводимый на него с посильной помощью печального подлеца с взрезанным лицом, рухнул, развеялся. - Много болтовни, как и всегда, - глухо выдавил он, неуверенный, что может продолжать держать лицо: на белой коже вспухал отвратительный бордовый след, кривились губы, дрожали тонкие клоунские веки, изрезанные губы проводили в атмосферу разочарование, которого Брюс Томас Уэйн не хотел никогда вызывать - и в горле высыхало само собой. Эллиота его ответ не удовлетворил. - Болтовни ему много. Сука, - проворчал он, с размаху впечатывая кулак в клоунский кадык - раздался недвусмысленный хрящевой хруст, и избиваемый пленник снова закашлялся. - Ну во-от. Перестарался, - протянул он, оглядывая диспозицию. - Прости, друг. Но ничего страшного, у меня тут все схвачено. Это, увы, было так. Брюс замер, чувствуя, как виски предательски обильно покрывает пот - ничего не изменилось, он бродит по кругу - все те же муки, все та же привязанность, все та же ненависть и никакого просвета... Что-то значит? Не значит ничего? Джокер все грохал кашлем - громко, надрывно - это слишком затянулось, и после минутной муки приступ перешел в лишившие его воздуха рвотные позывы. Эллиот не трогал его - флегматично околачивался рядом, так праздно временами покачиваясь на пятках, будто был счастлив, наблюдая, как из кривого рта пошла обильная красная рвота, полилась на клоунскую грудь, на живот, зловонная - Брюс сразу же почувствовал ее кисло-медный запах даже со своего места. - Джокер?! - тревожно позвал он - черный грим на белом лице перестал казаться ему маской, и он презрел осторожность, слишком взволнованный видом красной жижи без сгустков, густо подмешанной в пищеварительном соке. Но на прокусывание языка было не похоже - было бы глупо думать, что он, улыбающийся, успокоенный, весело заигрывающий с врагом, смирился - но похоже ведь не было... Ответом ему были только мученически сведенные брови - немного придя в себя, чертов неутомимый клоун пустился снова биться в своей паутине - рвота потекла на столешницу... - О, нет-нет. Шельмуешь! Так дело не пойдет! - встрепенулся Эллиот - бросился на него, засуетился, низко наклоняясь, чтобы быстро ощупать его бока. - Ага! - вскрикнул он обличающе, неловко подцепляя что-то пальцами - и справился не сразу: предмет был качественно придавлен злобным телом. - Какая жалкая попытка, Джокер! Кстати, не проще ли было хранить это за щекой? Стыдно? - торжествовал он, по-мальчишески широко улыбаясь. - Я думал, такие шутки тебе по вкусу! Он стал небывало многословен, и даже не скрывал нервного испуга: на длинной нейлоновой нитке покачивалось что-то металлическое и определенно острое, все в бурых наплывах старой и ярких разводах свежей крови. Джокер раздосадованно зарычал, практично и теперь без лишних спецэффектов отплевывая слизь, и задергался активнее. Чертов придурок хранил лезвие в желудке, привязав за один из коренных зубов! И Брюс нахмурился, расправляя охваченные знакомым томлением плечи... то ли опыт, то ли инстинкт подсказывал ему, что что-то было не так. Так он осознал вдруг, как сухо сидит в карих глазах холодный расчет, как расширены в них зрачки - не иначе, ожидание удовольствия - и как близок к его дрожащим от натуги пальцам удерживаемый в наверняка равнозначном для этого человека плену Глок... Действительно, какой сарказм - попасться так глупо, доверившись человеку, которого знал только пару лет детства, но с лету распознать обман лучшего в мире обманщика! Потому что целью Джокера был магазин, пусть прочно обнятый шахтой рукоятки, но конструктивно задуманный не создавать проблем тому, кто желает его извлечь. Подавляя собственный, черт знает откуда взявшийся кашель, Брюс постарался не смотреть, боясь выдать непослушным от отравы лицом чужую операцию разоружения - одно движение, и враг останется без обоймы: серьезная заявка на победу! - и начал активнее разминать затекшие конечности, чтобы в нужный момент воспользоваться ими. Он не хотел этого шанса на самом деле, он был почти испуган - дуло смотрело куда-то в район клоунского подбородка, и одно неверное движение могло лишить его лица и жизни - но впервые он был готов довериться Джокеру на самом деле. Все это нервное напряжение длилось жалкий десяток секунд (он не мог быть уверен, ему этот миг показался часом, не иначе), и вот кончики злых пальцев оказались у цели, удивительно плавно преодолевая неодолимый для жесткой кистевой конструкции угол, ухватились за основание магазина... Но все пропало. Эллиот, обнаруживший шаловливую руку у главной стратегической точки, несколько жалобно вскрикнул и отскочил, врезаясь пяткой тяжелого ботинка в разрозненную кучу того, что прежде было содержимым запретного ящика - взвилась пестрая змея галстука, хрустнуло хрупкое и зашуршало бумажное - и в его голосе полыхнула тень истерики. Едва не ставший бесполезным Глок в его руках придал ему сил, и он шагнул обратно, грубо втрескивая ствол в потный под зелеными волосами висок, да так сильно, что захрустели его непрочные кости. - Эллиот! - рявкнул Брюс, нахмуриваясь, потому что почувствовал, что забыл что-то важное. - Посмотри на меня. Я сдался, помнишь? Уговор есть уговор, - он говорил как мог быстро, хрипя иссушенным горлом. - Посмотри на меня, я готов умолять... Но это был тот шанс, которого им не хватало: можно снова тянуть время - уже недолго осталось. - Прощайся, - словно прочитал его мысли Эллиот. - Хватит тянуть. Прощайся, это важно для меня. Я бы смирился, если бы причиной ее гибели стала бы чья-то жадность. Месть, ненависть, любовь, все, что угодно. Если бы он желал увидеть, как она сгорает, если бы он сделал бы ее своей мертвой невестой, как иногда бывает с такими, как он... Но это было только запланированное мероприятие, понимаешь? Пункт в списке. Щелчок затвора ознаменовал взведение, и Брюс подскочил, больно напрягая истертые геройством колени: нет у него этого времени. Почему он рассчитывал на это промедление? - Нет, - прорычал он, холодея, бессознательно выворачиваясь из пут смирительной рубашки - ослабла левая рука, правая, упал на четвереньки, все еще спеленутый безнадежностью - если бы был окрик, он бы остановился, но врага не интересовало его положение: в руках у него была смерть, готовая случиться, как только он решит ее разбудить. - Не стреляй. Мне наплевать, даже если я выгляжу жалко, видишь? Ты победил, довольно... Пересилив себя, уставился в равнодушное белое лицо, на влажный висок, который оглаживал черный пистолетный ствол - и молчать нельзя, и голоса повысить не выходит... Эллиот фыркнул, но было видно, что он серьезен - торжественно, могильно мрачен. - Что ты там бормочешь? - с неизбывным отвращением переспросил он - и его рука была тверда. - Мне не стрелять? Нельзя? Но ради этого я жил эти несколько лет. Недостаточно сломлен ты, Брюс Уэйн, недостаточно. Но мне хватит. Почему только я ничего не чувствую сейчас? - вдруг взревел он, и его рука задрожала - наконец, но опасно. - Потому что ты не прощаешься с ним? Попрощайся, давай. Попрощайся, и в это время вспомни, как она любила чернику, как мягки были ее ладони, как меняли цвет ее глаза... Все это сгорело в его крематории, от всего этого не осталось следа. Вспомни, что это был всего лишь чужой человек, нам чужой, чужая женщина, но больше всех остальных заслуживающая счастья. Вспомни, почему ты простил его - потому что не винил? Если бы это было так. Брюс, если бы так - если бы ты был простым ублюдком, которых тысячи, которым срать на всех - но ты был мне другом. Ты ей был другом, я просил тебя защищать ее! Брюс смочил иссохший рот, неловко зализал болезненную трещину на нижней губе: верно, когда-то давно - так давно, что было в другом мире - Эллиот был Ланселотом. "Я знаю, что она тебе тоже нравится, друг." - сказал Томми в тот день, когда Рейчел, милая, маленькая, загорелая, плотная, голенастая Рейчел, идущая между ними, споткнувшись о корявый древесный корень, ухватилась за запястье Брюса, и потом еще долго, хихикая, шла с ним под руку - никакая рана не смущала ее, не вызывала ее слез. - "Не обижай ее, а то я тебе всыплю. Я отойду в сторону." Она была Гвиневрой, а Брюс не понимал, зачем им делить девчонку, зачем кому-то "отходить в сторону"... Джокер пристально следил за напряженной сценой, так злобно щурясь, что мог, наверное, бить взглядом стекла. - Проклятье, у меня от вашего сиропа будет диабет, - фыркнул он, сладострастно разглядывая внимающие ему сухие глаза, искаженные гневом и чем-то ему самому совершенно непонятным, и ненависть к нему, настоящая, уничтожающая пустоту, делала его, без меры злопамятного, неприлично счастливым. На него не обратили внимания - будто его не было, и он покивал сам себе, едва, но смущенный стуком своего взволнованного гневом сердца. Презираемый им Брюс не испытывал прежних чувства вины и сожалений - не было "если бы" (если бы Эллиот не вернулся, если бы он не был таким доверчивым дураком, если бы Джек не тронул ее, если бы она избрала бы другой путь, а не путь сильных, где каждый правдорубец рискует, потому что безумие и вседозволенность испоганили личность человека, которого прозвали Джокером, о, если бы он никогда не появился, если бы он не вернулся, если бы он не был бы собой, если бы при одном взгляде на него не начинали ныть зубы) - они существовали, но больше не были важны. Жадно оглядываемый им Джокер казался совсем незнакомым - не помогла даже стандартная пантомима из шрамов, оскаленных зубов и скрюченных когтями пальцев - он напрягся так, будто поднимал самый большой вес в истории человечества, хотя и не стоило этому удивляться, никто еще не смог поднять себя над землей - зеленые вены туго набрякли под тонкой кожей, текла слюна... Брюс вдруг увидел, как одну из них - бедренную - перерезает невидимое лезвие - словно трещина в земной коре, плоть разошлась, выпуская наружу темную кровь. Что за жуткий мираж, чудовищное видение? Но достаточно было моргнуть, и все стало прежним - упругая кожа, униженная поза. - Почему же я ничего не чувствую? - гремел в это время Эллиот, и вдруг расшатался, запрыгал на месте, заходил по странному маршруту дыба-окно, будто там, на свободе, снаружи, было что-то, что необходимо было видеть, походя бедром снося со стола лампу, тонкостенный кувшин с водой, органайзер - скрепки прыснули в воздух, словно странный серебряный салют, хрупкий хрусталь звонко грохнулся об пол, разбиваясь в неотличимые друг от друга водяные брызги и блистающую крошку. - Ты уничтожен, так почему?! Почему ты не убил его тогда? Ты ведь совсем не изменился, избалованный ты ублюдок! Почему? Прощайся. Прощайся, - это была истерика - из тех страшных, что проходят удивительно тихо и абсолютно униженно. - Почему? Почему он? Ну почему?.. - Нет. Не буду. Не хочу, - зашипел Брюс, открываясь для всего прежде нежеланного - для ненависти - и прошлое тоже больше не имело значения, как он этого не заметил? - Не буду прощаться. Он не умрет. Эллиот продолжил суетиться - черные ботинки переступали, будто в странном танце. Он стал весьма рассеян - то ли после эмоциональной вспышки, то ли понимая, что так ничего и не добьется - и пусто замолчал, грузно опираясь о плечо Джокера. Его тяжелая подошва топтала развороченный им ворох чужого-личного - осиротевших без своего ящика мелочей, усеивающих пол - и от этой суматохи под белым носовым платком, украшенным бурыми пятнами крови, показался бочок раздавленной капсулы. Тот чертов токсин - Брюс заставил себя не смотреть на него - и все разом изменилось. У убийства, прежде не имеющего никаких признаков, кроме искушения, оказалось еще два лица, не меньше: бессмысленное, тягостное безумие, отчаяние мести и легкое, прозрачное крыло надежды.