Неудачная шутка

В Готэме стало очень тихо - неудивительно, скорее всего время вообще остановилось - и только два взгляда остались оживленными, не поддались этой небывалой заморозке: внимательный медный, добившийся своего в безраздельном владении волей героя, и вороний пистолета - круглое дуло, редко косящее в сторону, пока невиновное хотя бы в одной беде. Чертов токсин! Они уже некоторое время находились в отравленной среде. Но на самом ли деле? Брюс неоднократно - невзначай и специально - пробовал на себе и поделки Пугала, и другие яды, и только этот экземпляр из-за его нервных в последнее время будней проскочил мимо лаборатории и полевых испытаний. Опять облажался... Но эффекта от него не было. Эллиот все так же трясся в гневе, обнажив идеальный фарфор своих дорогих зубов, Джокер все так же беззвучно хохотал, клыково приветствуя его и свое, общее разочарование. Это было глупо, но некоторые вещи Брюс терпеть долго не мог - уникальное озарение для него как тщеславной жертвы и аскета-инквизитора - поэтому поспешно раскрыл рот, облизывая пересохшие губы, чтобы хоть как-то предупредить чертова достойного всех этих усилий клоуна: "Трефовый валет!" - с усилием просипел он на ходу состряпанный ребус для посвященных, не замечая сразу, что больше не может говорить. Подался назад, обескураженный, наверняка стыдно нелепый, будто молодая немецкая овчарка. Он попытался снова, криво мучая рот, но так же безрезультатно, и теперь было не время думать о том, насколько глупо он выглядит. И так ничего и не происходило - возможно потому, что он задержал дыхание, пытливо высматривая изменения в белом, злом лице, разом забыв о том, куда на самом деле стоило смотреть. Его обдало льдом то ли страха, то ли радости... Кислород кончался, увесистый комок рефлекса задавил гортань, и он распахнул легкие, широко хватая отравленный воздух. Когда он вздохнул снова - ничего, и следующий, смелый вздох ничего не принес. Вдыхая еще глубже, равнодушный к себе, он осторожно осмотрел свои намерения снова, как делал уже сотню раз за текущий, издыхающий в последних минутах час: сохранить Джеку жизнь, даже если придется попрать его достоинство. Все еще ничего - Джонатан Крейн, выходит, тоже умеет шутить - какое интересное открытие... Джокер, если и понял его пантомиму, ничем это не выдал, и только внимательно следил за ним сквозь полуприкрытые веки - оттого, наверное, повинуясь ответному взгляду, по его белой, напряженной шее жабрами рассыпались симметричные щели ран - красных, но обескровленных - и исчезли, в миг зарастая. Его обнаженное тело впервые за это ночное падение взволновало Брюса - волна жара залила лицо и не хотела отступать - по щеке, от слезного протока, по извилистому маршруту скорби потекла горячая, жирная капля пота, и он слизнул ее, зудящую, чтобы не отвлекала. Ничего - и он возненавидел себя прежде, чем смог что-то поделать с этим, и это было стыдным секретом: лишь одна эмоция была его ответом что на уколы, что на ласки судьбы. Угрюмый, он отворачивался от теплой ладони, которой не заслужил; задетый, он бил прежде, чем получал пощечину. И что теперь? Он мог продолжить молить о пощаде, и это опять выглядело бы как бессильные проклятия, угрозы и требования. И это будет стоить жизни... кому угодно. Кому-то. Тело о чем-то просило - как минимум, вырвать вражью трахею зубами - но безмерная черная тоска, свалившаяся ему на плечи, еще спасала его: то чувство, что неминуемо настигает человека от осознания потери по своей вине. Он не помнил, чтобы что-то терял, только что-то красное на голом-белом еще стояло перед глазами - хорошо, что это видение быстро растаяло. Жар наконец начал убивать его - ломал кости, сдирал кожу у него со спины, изъеденной кислотой испарины. Рука Эллиота задрожала, но Брюс этого не заметил; мимо его внимания прошли и поблескивающие медные стрелы, отпускаемые в его сторону, такие незаметные, что казались почти анонимными. Да чего уж там, он ненавидел обоих... черного злодея, злодея белого... Но что бы он мог сделать, имей возможность... дай себе волю... Он снова разомкнул губы, желая наконец оповестить кого-то о том, что боль пройдет однажды - в последнее время он стал так много лгать! - но мир сузился лишь до жгучего, почти эротичного желания вызвать страдания Бэтмена, дрожащего там, в другом углу комнаты, в зеркальном отражении. Горькое сожаление пока владело им сильнее, чем жажда насилия - что, если он не успеет попрощаться? Он не успеет проститься... Сделает ли это все произошедшее прежде бесполезным? Но кроме этого странного чувства - ничего. Незаметно для себя попавший в безумные качели Брюс жадно оглядел Эллиота - тот, ожидающий пиршества падальщик, только покачивал головой в такт своим мыслям, искривив свои мясистые, полнокровные губы. Отвратительно красные, жирные черви, плотные мотыли, обожравшиеся мяса опарыши. Ничего - только эта неприятная улыбка - не бледный отсвет, разрезанный майской молнией... Не ласковая незнакомая девушка, застигнутая в театральном проходе у кассы, не ребенок, получивший дополнительный шарик мороженого, не поцелуй матери, не рука отца... Он прислушался к себе - он чувствовал боль, это не ново - перцовая и щиплющая, она расползалась от желудка к горлу, текла по венам, сжимала мышцы; чувствовал гнев - еще бы... И он желал совершить убийство. Почему он раньше этого не сделал? Это не только правильно, но и красиво - ритуализированная драма, поставленная во имя природы: хищник, зашедший на чужую территорию. Придирчиво изучающий его Джокер нахмурился, рассеянно глядя на ствол Глока - с рассудком героя что-то не то, раз он решил теперь прикончить их обоих, суетливо разминаясь так, будто это не стоило и скрывать. - Брюс, ты как-то странно рычишь, ты в курсе? - пробормотал он, гневаясь, потому что не мог увидеть не-Бэтмена; однако, одно он чуял отлично: исходящий от того страх и уныние сдачи. Брюс повел плечами, раздраженный его голосом, сожалея о том, что не успел, все же что-то позабыл - неприятно. Подрагивая, хлюпнул кровью, заливающей его рот из прокушенной щеки. Но никого не было. И не было никогда. Это кого-то напоминало, но это был фокус, трюк, проблеск цирковой бутафории, и он не знал ничего подобного, а если и знал, то это было неважно. Он напомнил себе, что там было в инструкции к Гекате. "Откроет тебе глаза на все твои самые глубинные страхи... Самый скрытый тайник, самый недостижимый." Верно, тайник в нем самом. Это все - с ним, о нем, про него. Он - Брюс Уэйн. Что еще? Бывший Бэтмен, да. Быть Бэтменом было очень стыдно, он ненавидел себя. И он был очень зол, он и сейчас зол, взбешен, разъярен, в ужасном, ужасном отчаянии... Тяжело ворочаясь над полом, путаясь в спадающей с плеч смирительной рубашке, сломанный в крякнувших коленных суставах, в огне ярости он только метался: что он забыл? Что? Что это вызвало? Он раздавил птицу? Нет. Здесь не было никаких стариков. Здесь вообще никого не было, только желанный враг - двойственный, объемный, закрытый в системе кровообращения, заслуживающей свободы. Резиновая горловина проскользила по плечу, обнажила вызывающе мягкую бежевую вязку свитера; с правой кисти лукаво опала серебристая змея фум-ленты, разумно использованной как уплотнитель манжет - Брюс сорвал и ее, и ее сестру легко, одним натяжением пальцев, он был чертовски силен. - Блять, - прохрипел Джокер, запрокидывая голову, чтобы оценить реакцию врага, но увидел только кевларовые изгибы, и никакой паники: эта заварушка теперь ему нравилась куда меньше, чем в самом начале, и даже не потому, что на барбекю из склонного к драматизированию пижона его не пригласили. - Брюс? Не двигайся, мм. Мне надо тебе кое-что сказать. Успокойся, посмотри на меня. Но захрустели суставы, заскрипели чьи-то зубы. Он скорбно скривился, не умея избавиться от растекающейся по щекам улыбки, такой острой, что шрамы едва не лопнули - и удивленно замер (а ведь отвлекся совсем ненадолго!): рванувший Бэтмен, спотыкающийся о скинутую холщевину, был уже у горла своего двойника. За его спиной. Рухнул на паркет Глок, не выстрелил, прокатился по нему, будто по слалому, и уже явственно жалобно хныкающий Эллиот оказался погребен под сладострастно ворчащим героем. Он что-то бормотал и, если вслушаться, можно было сложить эти визгливые звуки в слова: - Ч..то это? - захлебывался он, ослепший. - Что? Что... Брюс, огромный, могучий, вздутый, почти незнакомый, перекатился с добычей по полу, улучшая позабытому им зрителю обзор, и принялся избивать его совершенно бесконтрольно, позабыв об удушении. - А это, сучара, небольшой... сувенир от... моего... лечащего врача, - злобно выплюнул он, расцарапывая кевлар маски - то ли искренне считая, что никакой удар током его не остановит, то ли и вовсе позабыв о самой неприятной из бэт-ловушек. В его зрачках угнездилась темнота, заскользила там похотливым змеиным клубком. Для его чистой, выцеженной воздержанностью крови это отравление было подобно стихийному бедствию, полностью сорвало ему крышу. Не самым достойным образом переживающий свою неосведомленность Джокер уныло улыбнулся, ненавидя себя за беспечность - какой-то токсин, ну конечно... Его это задело еще больше, чем этот неожиданный игнор - не мог же он за всем следить! Он даже не заметил, что избежал смерти, это было уже не важно. - Ну заебись... - проворчал он, бессильно обмякая на столешнице, ни для кого уже не существовавший теперь, кроме себя наконец, тоскливо кивая в такт глухим и не очень, то хрустким, то звонким ударам: это было так удивительно, что лишало воли - больно, очень приятно. - Брюс, отвяжи меня. Нет, лучше придуши к херам. Не-е, лучше отвяжи, и я отмудохаю тебя, - Брюс ему не ответил - неслыханное дело! Да, причины для удивления были: Бэтмена больше не было. Не было больше и его пижонистого дневного лика - и это не яд был виновен. Этот безумец, скованный бешенством так сильно, что не мог достигнуть себя самого, не мог быть им - и это было очень смешно: существовать в двух плоскостях одновременно они не могли? - Хреновая вечеринка, это уж точно, - снова высказался Джокер, хотя открывать рот, когда ему снова, как и много лет назад, взрезают лицо, было слишком мерзко: к нему понемногу начала возвращаться память - та, что приходила лишь в темноте приступов. Все вспомнившееся ему было отличной причиной разозлиться за себя и на себя, но опустошение, пришедшее к нему, было сродни кастрации. Это и была она: после нескольких славных порок в жопу с мужиком - весьма аппетитным мужиком, весьма славных порок, если это что-то меняло - обнаружить наконец в себе истинную ненатуральность, отличную от его знакомой тени кривизны. Можно было удовлетвориться отговоркой - может, он больше не был собой - также, как раньше был никем, но это не годилось. Массив обиды на себя и собственного равнодушия поразил его. Момент, о котором он и не мечтал - Бэтмен-убийца - оказался нежеланным. Почему? Так он будет несказанно доступнее, помеченный кровавым пятном. В ночи, в больничном застенке, он сам будет просыпаться, отгоняя томный смрад собственного тела - так же, как просыпался те полтысячи раз прежде, одержимый - но теперь зная, что и Брюс очнулся, в поту и ужасе, вспоминая момент падения - или сокрушенно сознавая, что вспомнить его не может - чертова шлюха-память не изменит никому в любом случае: это будет крещение. Он сам будет значим для него, самоненавистный. Что-нибудь случится - негрила, например, наконец очухается от страха, отряхнет обгаженные штаны, и соизволит начать думать - и он лишится этой радости, и... сквозь время не пронести торжества. Он хотел бы править этим разумом вечно, но знал, что не сможет, все еще наблюдая воображаемую картину похуже иллюзий, окруживших его - этот гордый человек раздавлен собственным поступком - пустячком, правильным, логичным, и изводится зря: - Бэт. Прекрати! Довольно! - взорвался он, борясь с желанием закрыть глаза, когда окончательно понял, в чем воистину инновационный секрет этого токсина страха: призраки обступили его - высокие, южные, большерукие - но это было терпимо лишь пока он не вспомнил о том мертвеце, кто ничего не делал, только смотрел. Брюс его не услышал - для него существовало только кровавое крошево - и он вдохнул побольше воздуха, и рявкнул чертово имя так, что задребезжали не только оконные стекла, но и, кажется, даже стены. - Брюс! Никакой реакции, и ему вдруг показалось, что горше поражения он не испытывал: еще обильнее летели брызги, еще обильнее текла слюна, удары глухо отдавались в ушах, хрусткие. Сделать что-то нежеланное, преодолев себя, недостаточно? Он должен приложить старание, чтобы испортить себе праздник? Он должен постараться так, как никогда не старался? Несмотря на полученные повреждения, Эллиот, не менее одурманенный - он был очень нежен, слишком кроток - только тихонько скулил. - Закр-рройся!- зарычал на него взведенный Джокер, хотя знал, что его уже никто не услышит, раздраженно, с презрением оглядывая незнакомое лицо, явившееся за строгой маской, так ловко сорванной. - Эгоист. Какие все нежные... Мне куда хуже, чем тебе. Брюс, вытащи меня отсюда. Мне очень надо. Я даже скажу тебе спасибо, буду хорошо себя вести! Черт, никогда не бывал так любезен... Кулак ритмично отбивал вялую челюсть - сотрясение мозга в превосходной степени, уже почти готовое убийство, почти гарантированная инвалидность. - Спасибо... друг... - злобно шептал нашедший голос Брюс, по хаотичным путям теряя человеческое обличье. - Открыл мне... глаза... на мою правду... Спасибо. Содрал с двойника маску, рыча от ярости: нет у него лица, и никогда не было, а если кто-то узнает, каким он, оказывается, жалким может быть, не... Никто ведь не узнает? Тут только они двое, и оба - почти мертвы. Абсолютно счастливый, ударил кулаком в ненавистные зубы, разбивая и себя в кровь, в кровь - как может хватить крови? Мало. - Проклятье, Бэт. Ты настоящий монстр, - никто не сказал, и он никого не услышал. - Я по себе знаю, как мощны твои кулаки, но это уже... Я что, чуть не сказал про мордобой "слишком"? Все течет, все меняется... Ух, прямо в горло. Ты полегче там, мм? Дава-ай-ка ты успокоишься, и развяжешь меня, и я обещаю, тебе скучно не будет. Брюс! Но Брюс его не слышал. Литера Джей перестала иметь для него значение, и не имела значения никогда - не больше, чем другие буквы, разве что огромная дабл ю, впечатанная в венец высоток его семьи, еще немного напоминала о доме, где не пекут больше хлеба, не ждут его, оставляя в прихожей свет, не обнимают, когда ему приснился кошмар, не спрашивают, надо ли ему поговорить. Под рукой услужливо твердела бутылка с плеском вина в пузе, и он ухватил ее, обезьяной обнаружив орудие, продолжающее ему руку - почти технический прогресс, не иначе. - Ну про пресс-папье я в свое время уже шутил... Брюс, - без устали звал Джокер, обнаружив, что окружение слишком уж галлюциногенно - теперь и его накрывало. - Брюс? Освободи меня. Брюс? Ненавижу безумцев не меньше твоего, Брюс. Они поют, плачут, отмеряют твою дозу транквилизаторов, ковыряясь в своих грязных задницах прямо через белые халаты... Ну, ты понял, - он увидел, что его не слышат, и осатанел. - Бэт! Посмотри на меня! Очнись, сучара, очнись, пока еще не поздно! Брюс послушно отвел взгляд от размытой фигуры врага, вопросительно уставился в обращенные на него глаза (карие, незнакомые) - сосредоточиться было невозможно, и он быстро забыл, почему поднимал голову. Джокер задохнулся от возмущения. - Отвяжи меня. Я даже обещаю не делать омлет из твоих яиц, хотя я очень зол твоей нерасторопностью, - хрипло заязвил он, обреченно следя, как по полу ползут мертвецы, рассекая покрытие своими острыми лопатками, словно стая уродливых дельфинов: паркет вздыбился, пошел рябью и пеной. - Узнаю руку Пугала... впечатляет. А в целом смешно получилось, и не потому, что я оптимист: мы все трое обдолбаны разной дурью, и интересно наблюдать, как сочетаются с токсином... мм... средства. Твой дружок начал рыдать еще до того, как ты сломал ему челюсть, представляешь? А теперь он без сознания, и все, что ты делаешь, не имеет ни капли смысла. А я вот, похоже, достиг дзена. Брюс, я не ошибся, ты у нас буддист, поправь, если не прав. Брюс? Ты в себе? Сбрасывать напряжение, конечно, полезно, но иди-ка сюда, когда папочка зазывает. Его голос потерялся в возбуждающем рычании, ударах плоти о плоть - стекло не захотело держаться по крови, выскальзывало, и прогресс снова остановился. Брюс был счастлив, но немного растерян. Кровь была повсюду - брызнула на бледный абажур торшера, в каких-то других измерениях строгого тонкой граненой металлической ножкой, прямого и гордого; на его оскаленное, безумное, мятое беспамятством лицо, готовое стечь на пол бежевой лужей дряни; на оконные стекла, начисто протертые в прошлой жизни, на дубовое дерево подоконника, на мягчайшую шерсть пуловера, слишком нежного для его дурного, грузного тела. Гамильтон на его запястье тоже весь непозволительно сильно перепачкался - он заметил его по блеску стекла циферблата, сперва принятого им за очередное предостережение. Глядя на часы, он немного вспомнил - зеленые луга с тревожно-розовым клевером, с белыми метелками травы, готовыми оплодотворить почвы, яркое, жаркое, белое солнце, косогор, сосны, воронью стаю, бубны плющей и трефы дикой ежевики и пастушьих сумок, ласкающие своими тельцами коричневые, побитые временем ботинки - когда-то на этой планете еще была жизнь, но ее поглотила какая-то масштабная катастрофа. "Мне все это кажется..." - сказал он про себя, не открывая рта. - "Джокера больше не существует, а весь этот выбор, все эти дни, все это мне привиделось, потому что я не мог признать реальность его смерти. В него выстрелили из полицейского дробовика. Двенадцатый калибр. Его глупые таблетки убили в нем разум. Его легкое тело разбилось об асфальт, упав с большой, большой высоты. Он утонул молча и не прося помощи, наглотавшись мутной грязной болотной воды, потому что не любил плавать, и был небрежен, и равнодушен к себе, и захлебнулся рвотой в плену системы, потому что его побоялись отвязать от койки, ведь он так опасен и остер... И убил его этот человек, и убил его я, потому что я больше не знаю, о ком я так много думаю по ночам." В палате врач с лицом Крейна - он ненавидел Крейна совершенно особенно, не так, как ненавидел Дюкарда или презирал Нэштона, а как-то странно лично, но не знал, за что, он оскорбил его женщину? - сделает укол, и вдруг он снова приснится. Кто? Кто ему приснится? Бледный, дурнолицый, прокуренный убийца переулка, чье имя он не помнил, разве только что оно начинается на "джей"? Удачно (хотя как посмотреть) для Эллиота переместившийся на долбеж в ребра Брюс вдруг просиял, найдя точку опоры - верно, вот именно, он гниет в поместье, вот где он. До конца дня осталась одна книга - какая-то мерзопакость про войну с элементами зоофилии и растления малолетних венгерских близнецов. Он сидел, развалясь, в отцовском кресле. За спиной, за окном, полыхала первая, а потому еще бесцветная весна, влажноземная под молочно-белым небом - билась за стеклом: он ее не пускал. Не хотел чувствовать запаха сада - земли, коры, признаков невидимой первой листвы - не желал смотреть в нее, попрощавшись с открытым миром. Вина перед наставниками все еще мучила его, но уже притупилась - все равно они куда лучше справятся - Альфред как дворянин и благодетель, Джим как правдоруб и борец с преступность, Люциус как управленец... Сам он ничего не может; в одиночку он, бесхребетный, рассыпается барханом... Натертые, просиженные креслом ягодицы болели, но когда он заерзал, пересаживаясь удобнее, лопатки свело судорогой защемленного нерва - ужасная колченогая развалина... Он начал чувствовать и раздражение - обычно в это время на этаже стартовал утробный рокот пылесоса, вынужденного каждый день без пропусков впустую гонять музейный воздух его склепа - но сегодня отчего-то Альфред припозднился, но будет, нет никаких перемен в этом болоте, будет с минуты на минуту... Ныли в коленях и ступнях ноги, чесались пересохшие глаза, и он иронично усмехнулся, бросая негодную книгу, прилично разозлившую его, а потому немного оживившую, и лишившую его досуга до нового набега на библиотеку - не важно, больше ничего не важно, он отработан, переработан, перемолот, он просто лежит на чердаке, раскинув ноги, руки, и делает пылевого ангела... Он почувствовал постороннее присутствие слишком поздно - совсем размяк, совсем потерял крепость - поднял глаза и осатанел. Джокер. Это был чертов Джокер. По крови шибануло, взбурлило, разлилось. - Как ты сюда попал? - разгневался он, ужасно равнодушно встречая новость о том, что в его доме убийца, и этот убийца сейчас так близко и глядит в него насквозь. А ведь он выдал себя, бывший Бэтмен, не испугавшись, не сумев скрыть, как давно они уже были на "ты" с этим монстром... Ну и отлично. С него довольно. Хватит, хватит, больше не надо... Губы его больше не слушались, будто он мог сказать лишь те слова, что уже прозвучали, но на этом непослушном языке крутился странный вопрос, обреченный остаться незаданным. Так и есть - вместо звука он говорил тишину. Неожиданный, немыслимый Джокер оскалился, наклоняя голову, и его пустые карие глаза, отороченные мерзкими серыми ресницами, смогли увидеть, увидели, как он жалок. Пожалели его. Мельтешащие серые тени порхали за его не-фиолетовой спиной в быстроте птичьих крыльев, ерошили его не-зеленые волосы, ласкали его сочащиеся кровью набеленные щеки - и Брюс увидел вдруг, что это просто человек - бледный, худой, светловолосый, не с кровью, а с жирной женской помадой на щеках, в некогда белой форме продавца, грязный, одичавший, оголодавший, ублюдочный, злой, слишком знакомый. - Приехал на машине, - раздался его глухой голос, но из него не хлынула ненависть, не прозвучало желание противостояния, только возмутительно сочувственное любопытство. Бывает такое? Как чудовищно убивать, ничего при этом не чувствуя... Как знакомо ему это, почти родное отвращение... Брюс воспламенился, поскрипывая зубами - ну, все! Хватит, хватит. Ему не ходить по улицам этого города, не облизывать губы у лиц невинных, не хохотать, не поднимать руки, никогда, никогда - пока он жив, Джокер будет... - Брю-юс, - нахально сказал пришелец, нервно, но радостно и прямо глядя, и запустил свои бледные пальцы, слишком тонкие для мужчины и слишком ломкие для честной работы, легкие, будто ножки паука, в свои волосы - но так, будто собирался снять с себя скальп, и оставалось надеяться только, что его кудри всего лишь парик, содержащий под своей пластиковой кожей кожу живую, не струпья или пиршество лоботомии. - Брюс. Брюс. Брюс Уэйн, бывший Бэтмен, почти иронично поморщился, не умея отнять взгляда от гладких, розовых ногтей, вшами сновавших в пшенице кудрей его кровного врага - этого ведь просто не могло происходить с ним, но Джокер был предназначен ему злым роком, создан для него непогодой и печалью - если бы он верил в это... Ладно он знал, где прокололся, более того, иногда он... Ведь и правда, иногда он задумывался об этом: с ним не бывает ничего хорошего, и все люди на его пути - особенные и незначительные, далекие и близкие - каждый из них был свободен выбирать. Он тоже, бывало, завидовал. Временами ему казалось иначе - он главный герой, а остальные только исполняют свои роли - но и так он не чувствовал удовлетворения, плоский избитым штампом, вовсе воплощенное театральное амплуа. В глазах потемнело и он, вскочив посреди ночи, навис над спящим рядом, пытаясь понять, где он, и который сейчас час, и вдруг вспомнил, что тот, кого он так ненавидел, мертв - он сам сломал каждую его кость, сам аккуратно извлек этот лом из мягкого костюма его тела, сам раздробил каждый кусок и видел ту самую красную, сырую начинку... Помнил, какова на вкус плоть - плотная, соленая от пота, пряная нежность, рубцовая ткань - как челюсти пружинят, наталкиваясь на нее - удивительно... - Брюс, - снова позвал его никто, мертвый, нет, никогда не существовавший, оказавшийся вдруг слишком близко, и он отмахнулся, врезаясь куда-то кулаком, костяшками пальцев в зубы, в глаза, в нос - случайно, он этого не хотел. Проломить бы эту глупую предубежденность, забыться, стать одним из многих, уметь выбирать... Было слишком шумно, и он затряс головой, надеясь, что звук исчезнет - наверное, соседи по общежитию опять расшумелись, вблизи странно пахнущие свежей спермой, пьяные, влюбленные в мужчин, преступно молодые, непростительно легкомысленные - звук исчезнет, исчезнет, даст ему спокойно умереть. - Брюс! - прокричали за стеной. - Такой серьезный, да? Зануда. Брюс. Все знают. Про тебя все всем известно! - Нет... - шепотом ужаснулся он. - Кто может знать? О нем никто не должен знать... Никто не имеет на это права... Я запрещаю, запрещаю... Под пальцами было влажно, липко и горячо - приятно, так сладко, что под сердцем горчило, будто он взял все первые места во всех олимпиадах... Это ослепило его, это было таким ярким, что он все понял. У него руки в крови.