Неудачная шутка

В точке соприкосновения - под пальцами, под рукавом - тлело простое тепло, ничем не примечательное. Чудесное, почти невозможное. Никому не нужное. - Я уже г'оворил, Бэ-этмен, - легкомысленно повел плечами Джокер, еще не замечая ничего из того, что в действительности наделал, и вызывающе осмотрел крепкий захват на своей руке, не предприняв, однако, попыток освободиться, - выйду за порог и буду убивать, пока меня не скрутят спецназом, пока не попаду в блаженную покойничью нору с конфеткой под языком, просто потому что могу, мм? Это и есть свобода: самая глубокая яма, в которой ты находишься по собственному желанию. Вот и потолок: я узник скуки, ты - труда, и как заполучить ключи от наших камер? Что я пытаюсь сделать? Продемонстрировать тебе реальное положение вещей. Мой добрый друг, мой верный, омерзительно честный герой, ты нисколько не адекватней меня, ты тоже только раб собственного рассудка! В наступившей тишине ему никто не ответил, да еще смуглые пальцы, прежде цепкие и твердые, размякли, расплылись-разжались. - Брюс? - возмутился упускающий внимание публики артист оригинального жанра, аккуратно сбавляя обороты. - Ты слышишь? - Слышу, - тускло отозвался уязвленный в самое тонкое место Брюс, не скрывая особенного, духовного измождения. - И у меня есть, что тебе ответить, шутник. - Мм? - привлеченный особенным тоном Джокер-зверь опустил плечи, заурчал у выставленной шеи, хитро щуря свои прекрасные глаза: примеривается к открытому горлу. - Не скупись на реакцию. Не говори только, что... Он действительно хотел услышать подтверждение - он будет центром этого праведного внимания, даже если это центр гнили - и Брюс был готов удовлетворить его желание, но предварил это внезапным нападением: острый локоть удобно лежал в его пальцах - ох, как он был тонок и крепок, и как тяжела, но хрупка его твердая плечевая кость, как желанна, как лакома - и застать придурка врасплох посреди привычно отвратного, но небывало грандиозного выступления оказалось не очень сложно. Захват, который он произвел, мало походил на любые их прошлые свалки - теперь все четыре опасные клоунские конечности, включая заживающую, были бесповоротно надежно зафиксированы, и придавленный критичной тяжестью тела Джокер остался растерянно злиться опрокинутым на спину. - Нет, этого не скажу, - просипел Брюс, изнывая от гнева, вглядываясь в лицо, обезображенное сопротивлением. - Меня довела до ручки твоя жалость к себе, Джун Мун. Поверить не могу, что ты можешь быть таким. И я хорош - разнежился, словно баба, когда узнал меру твоей зацикленности на мне. Кто мог знать, что это и правда только бросание грязью? Кто мог знать, что ты такой... обычный человек. Смешно, ты прав. Смешно. - Ух, да ты остряк! Раздразнил я тебя, мм? Во-первых, не называй меня так. Мне не нравится вспоминать о времени, когда батут был мне по шею. Во-вторых... - Джокер попытался захихикать через муть удивления, но рот ему закрыла плотная, горячая рука. Конечно, он был уязвлен: где-то слажал, но это представление вряд ли можно было отыграть лучше, и никого ему не было жаль, даже себя. В это возмущение Брюс Уэйн мог бы смотреть вечно - слишком приятно. - К черту и твои мемуары. Ты не слушал меня. Это недопустимо. Думаешь, мне по вкусу роль дурака, впустую кричащего твое имя, в то время, как ты упиваешься собой? Но я что-то больше не испытываю желания играть по правилам, Джокер. Не хочу утирать тебе сопли, рассуждая о том, врожденная или приобретенная у вашего Величества социопатия, и сколько настоящей ответственности за тебя несет этот мир. Ты прав, тебе не кажется: это презрение. И исправить прошлое... теперь у меня нет такого желания, - желчно продолжил он, так низко склоняясь, что трогал губами крупный клоунский нос. - Видишь, теперь я могу говорить, верно? Так вот, и что же я хочу, чтобы ты узнал. Меня кое-кто раздражает очень сильно - скользкий тип. Подлый и хитрый. Собственный враг. Самый большой засранец из всех, кого я знаю. Нет, не отвлекайся, я не закончил, - прошипел он, когда острые зубы впились в мякоть его ладони. Джокер томно замычал что-то нежное, и сжал челюсть еще туже, сладостно прокусывая кожу, посылая ему взгляд, полный нового, живого веселья. - Знаешь, что делают с псами, попробовавшими человеческую кровь? - иронично заметил Брюс, но ярость помешала ему вложить в голос достаточно нейтрального чувства. - И это не флирт, как ты сейчас самовлюбленно подумал. Хватит. Надоело. Обожрался тобой, ты мне противен. Слабак, верно, ты слабак. Я всегда искал в людях лучшее, а вот в себе не мог. Однажды мне показалось, что еще немного, еще чуть-чуть... Нет. И в тебе не смог найти что-то живое, как ни старался. Иногда ты созидаешь ради разрушения, и я тщетно, но пробовал обойтись этим... Да так даже хуже, чудовище. Как можно быть таким мудаком? Он вдруг, так же внезапно, как и возложил, убрал руку, но только чтобы подкрепить себя и свои слова жадным, влажным поцелуем с захватившим его в плен драконом, не боясь пораниться - не могло быть хуже, он уже был истерзан - но клоунские клыки только слегка оцарапали его язык, не нанеся достойного урона. - Мм... Вот я встрял, мм? Продолжа-ай, - довольно разрешил получивший право голоса Джокер, часто дыша - получилось невнятно, хлестала слюна, но его поняли. - Умеешь заинтересовать, ладно уж. О, я знаю, кого за дело надо вздернуть на ближайшем дереве! Хочу знать, чем закончилась история про того скользкого подонка. Ненадежного. Вертлявого, гениального ловкача с большим... Его перебил кулак - тот, что еще мгновение назад был надкусанной ладонью - шмякнулся с усилием в плоть матраса у его уха. - Заткнись. Думаешь, меня волнует теперь твое мнение? - прорычал Брюс, придавленный отчаянием, и сжал пальцы на скульптурной плечевой косточке, твердеющей под сиреневым батистом, чтобы было удобнее сорвать зубами хотя бы пару пуговиц рубашки, молчаливо принявших на себя негодование, предназначающееся их владельцу. - Но в этот раз ты угадал. Это повинность, а не веселый анекдот - помнишь, когда-то я был благороден, и мог предупредить тебя? Так вот, я думал, осознав после всех твоих липких ловушек, что для приязни нет и не может быть причин, и ты мне друг, а раз так, я смогу принять и себя. Тебя же я принял. Тебя же я старался понять. Но это была ошибка, я только и делал, что ошибался. Я так долго пер в гору с этим чертовым камнем, но я такой, каким хочу быть. Почему же меня это не может удовлетворить? Теперь я знаю причину: в одиночку это просто невозможно. Джокер, к этому времени освободившийся от захвата и весьма разозленный тем, что это было замечено, но не учтено, с треском ухватил его за волосы, взвывая от того, как послушны его рукам жесткие пряди - едва ли не символ, ненавистный и жалящий. - Во всем этом твоем спиче нет смысла... друг, - заговорил он сквозь раздраженный смех, призывно запрокидывая голову, и заполучил незаслуженный поцелуй в шею, оставшийся гореть там, как открытая рана. - Конечно, ты ошибался. Если ты сам себе не нужен, на кой ты сдался кому-то еще? Это лабиринт без выхода, сечешь? Никто тебя не знает, и ты скрываешься, хотя никто не узнал в тебе Бэтмена или в Бэтмене тебя ни разу за все время его существования. У дяди Гордона не хватает мозгов, чтобы догадаться, кто ты? У этой элитной ищейки? Хватает, просто ему похер. Всем на тебя наплевать, тебе на них наплевать, но крест бросить ты не можешь. Считаешь это делом отца? Да, но это для тебя как цветы на могилу: нечто совершенно иное, твое личное полностью, лепесток к лепестку. Обожаешь свое второе я? Не думаю. Ты кинул его, стоило мне свалить, так ничего тебе и не доказав, и я чувствовал, как ты ненавидишь его, как ты был в себе не уверен - это я про ту нашу милую апрельскую встречу, если ты не понял, когда мне не надо было прилагать усилий, чтобы ускользнуть: тебе не хотелось ловить меня, тебе было наплевать. Я стоял там, на крыше, и видел под твоей маской великолепный пример похуизма! Бэтмен тебе неприятен, верно? Тогда, или уже в ноябре, уже в допросной. И что вы с ним не поделили, мм? Что? Боишься, что без него не существуешь? М-м... Завидуешь ему? О, серьезно? Завидуешь? Шизик. Он не лучше тебя, ты это знаешь, но у него что-то есть, чего ты желаешь, верно? А это интересно. Чего? Чего тебе не хватает? Стальные пальцы в ответ прихватили его по внутренней стороне бедра чересчур близко к опасным местам гордости и достоинства, и он злобно взвыл, уподобляясь гиене. - Ошибался, - подтвердил Брюс, замеряя губами уродливую метку на горячей щеке, ненавистную в сотне параметров: никто не узнал, верно, но с одним только исключением. - Нет, выход есть, и вот я и умираю от озлобления. Слишком много на себя беру, знаю, и мне было так горько отказать тебе тогда, когда ты не принял моей жизни. Даже если ты... ты все еще Джокер, подскажи, а то я не знаю, вдруг ты уже сбросил кожу? Но я могу кое-что еще, превышающее мои возможности. О, я так попал, я в полной заднице. Ничего не изменить, все даже не случилось, а было неизбежно. Ты есть, тебя слишком много, ты слишком настоящий, ты меня раздавил. Появился однажды и этим закончил мою жизнь навсегда. Справляйся с этим знанием, как хочешь, к счастью, это не моя забота. - Я ни черта не понял, - предупредил его Джокер через протяжную паузу, в которой он, ласкаемый как-то неверно, пытался выяснить, в чем причина промедления: он чувствовал возбуждение, свое и противостоящее, желанное, пусть не облекшееся еще в физическую форму, но существующее. Его руки имели доступ к незащищенной шее, и его вечная, единственная радость - возможность разрушить все и не-использование ее - были реальны. - Я признал тебя, а ты все слил! И я слил тоже. Я маршировал вокруг тебя эти месяцы, как гребаная мажоретка, а теперь ты говоришь, что сдаешься без боя? Но что-то изменилось, и хуже всего было даже не то, что он не мог понять природу краха, а то, что тот произошел, похоже, уже давно; и с того момента, как в полумраке гостиничного номера ему предложили новые, особенные выразительные средства для их взаимодействия, он впервые не мог понять этого тела. На собеседовании с апрелем изнуренный бездействием Бэтмен, немытый, нечесаный, с дурацкой бородой поразил его, а ведь, покидая Аркхем, он трепетал от предвкушения обещаний боли, прежде так упруго наполнявших этот образ (в безжизненном нутре его это было подобно бочке пороха, воспламененной ненадлежащим хранением); пробуждение в полете помнилось подозрительным, и мучило его до самого момента заключения их странного, насквозь фальшивого договора - ни один из них соблюдать его не собирался, соблюдали оба - и теперь все, что было ему так ясно, вся та тьма, что наполняла Брюса Уэйна - землистая, похоронная, сырая, приятно пряная - оказалось таким неизвестным, почти инопланетным. Это лицо - тот изящный набор линий, достойный слежения - привычно ожесточенное, теперь совсем окаменело в каждой черте, делая из черного рыцаря истукана - и вот Джокер еле-еле мог узнать Бэтмена. - Ни черта не понял, я вижу, - согласился Брюс, кривя рот от омерзения, когда нервная рука, не сдержавшись, нерешительно прогладила его по спине, почти сжигая шелк своим жаром. - Ужасный Джокер недоволен своим человеческим происхождением! Всеми сопутствующими ему достоинствами и недостатками плоти. И я тоже ненавижу тебя, как ты сам себя ненавидишь. Так отпусти меня, я заплачу сколько угодно, умоляю. Джокер нахмурился, забывая улыбаться - именно это он сперва, в начале пути, еще не зная, какие бураны иной раз бушуют в этом взгляде, не видя еще никогда его в живую, мечтал услышать. Когда бился о стены, столкнувшись с другими преградами - с тем, что и делало этого человека уникальным, в том числе и с его непостижимым упрямством... Тогда, когда обнаружил, что сама собой протянувшаяся нить между ними - безумие, одержимость, планетарное притяжение - таит в себе самые мерзкие ловушки - биение тела, призрак кривизны, но в их космосе отчего-то целебный и правильный; тогда, когда не мог больше продолжать, но насмехался над этим, и полз дальше: Брюс - такой же, но еще может получить недостижимое для него самого. - Я слишком сложен для тебя? - пылко, но с сомнением предположил он, цепко узнавая в движениях рук и гримасе красивого лица безусловные признаки обратного. - Не пудри мне мозги, - отрезал Брюс, надменно поджимая губы. - Ты меня разочаровываешь. Я-то думал, ты неуязвим, а ты так же поражен прошлым, как все остальные. Где же твой имидж бессердечного хама? Спасибо, что не пропел свою исповедь под готическую музыку. Так бы я точно заскучал, а ведь не такой реакции ждет признанный артист, верно? Ты не имеешь права решать за меня, что меня достанет. Я остался в дураках, потому что брал того, кого брали силой? Запачкался этим? Крушение героя, грехопадение? Может, осудишь меня за мужеложество? Я "не лучше тебя, такой же ублюдок", или куда хуже - какая там формула у твоих обвинений... Или ты думал, что я так просто поверю, что ты возненавидел меня за поцелуи? За те ночи, что тебе было из интереса жалко остановить меня, когда я задевал твою память? Тебе было смешно, Шутник? Ты тихонько хихикал, видя, как я серьезен, ты прятал улыбку на моем плече, когда я искал у твоей наготы ответов на все вопросы? О, я бедствовал впотьмах без чего-то безусловного, не буду скрывать, и ты пришел ко мне в минуту нужды и встал на колени, чтобы хоть кто-то унизил тебя, а я и рад был стараться! Под его нервно подрагивающей от разочарования ладонью, широко уложенной на притворно хлипком плече, умирало от гнева его чудовище - словно демон, сжигаемый молитвой, оно нескрываемо страдало под каждым рухнувшим словом: прямота всегда выставляла его в невыгодном свете. - Ты упрощаешь, Уэйн! - ярилось оно, извиваясь, восхитительно существующее, прекрасно материальное, удивительно живое. - Давай, жми сильнее, давай, давай, давай! Что все обо мне? Мне просто тебя... - Какая чушь. Тебе не жалко. Не больно. Не страшно. Может, вообще все твои чувства одноразовы? - ядовито улыбнулся окончательно сошедший с рельс Брюс. - Ты случайно не имитируешь оргазмы? Ты так ловок, что сможешь даже это, верно? Это все слюна. Слюна, семя, пена морская - какая разница, верно? Ты транслировал это в атмосферу так явно, что я начал понимать тебя. Ты ведь притворяешься? Притворяешься моим соперником через силу, верно? Я думал, ты оставил свои трюки с массовыми убийствами чтобы не злить меня, а на самом деле тебе просто лень? Тебя оглушает скука? Нет? Тогда... Тогда, когда ты приласкал меня, увидев того хастлера, мрачного и бледного, такого... особенного в своей внешности - это было наказание, верно? Отсроченное действие, которое теперь должно было заставить меня мучиться виной. Каждый раз, когда ты брал у меня в рот, проигрывалась душещипательная сцена изнасилования, и наш бледный клоун беззвучно рыдал под шарманку? Каждый раз, когда я брал у тебя, ты торжествовал от моей глупости? Наверное, видел, как я чищу губами их члены, когда сцеловываю твою слюну?.. Ну верно, вылизываю пол в мужском сортире, писсуары, а? Это они взяли меня тогда, когда я впервые раскрыл спину по-настоящему? Это они говорили со мной о сотне вещей так, будто понимали меня, это они совершенно невозможно и так приятно были на моей стороне в минуты поражений, у них крепкое худое тело, так ужасно хорошо подходящее к моему? Они мне ближе всех остальных, и им, значит, я так же близок? Их, выходит, надо во всем винить? От этих слов Джокера окончательно одолела ярость, до того старательно сдерживаемая: особенная беда, нежно лелеемая, была признана, но триумф был так же недостижим. - Хватит притворяться! Ты так не думаешь. Это реальность, но тебе вообще до этого нет дела. Злить тебя убийствами? Это ты чувствуешь, когда я убиваю? Интересно. Я так и думал: мы одинаковые. Шахматы - белые, черные... Я - слабак? Надо же, ты снизошел до оценок! - зарычал он прямо в обнаглевший рот, не предназначенный для ныне извергаемых им гадостей. - Когда я говорил подобное про твою реакцию, я имел в виду совсем другое - жертву... Не верю, не верю, ты так же будешь тащить меня из пропасти, как каждого другого, как тащил бы Эллиота, как тащил бы Крейна. Того мужика, что осмелился связаться со стариком - как зовут? Не помню. Того мужика, что был бел-елым, мать его, рыцарем - тоже... не помню... тащил бы... Да, да, правда, мне было неприятно узнать, что я просто жертва, я рассчитывал на что-то более... красивое. Без шарманок. И вообще, ты, будто, своим чертовым прошлым не поражен. - Есть такое, поражен, - раскивался Брюс, на плато сухой груди, под двумя слоями ткани футболки и рубашки, губами разыскивая природой созданный для его поцелуев сосок. - Но я не ною о себе так громогласно, как ты. Джокер потерял дар речи на секунду - так это было нагло и лживо, да еще и ленивые поиски завершились успехом, и его по коже чувствительно цапнули идеальные зубы. - Ты совсем охуел! Брюс! - ахнул он ошалело, вцепляясь горстью в скользкий лацкан темно-шелкового халата, и резко дернул революционера на себя, надеясь повредить хотя бы одного из них, но тщетно - равнодушные губы замерли у его губ, твердея от печалей, и он знал, что каждый поцелуй рискует стать последним, и дальше он не заслужит ни взгляда. - Ты не ноешь? Да вся твоя чертова жизнь - это вой по потерянному. Давно пора было уже забыть об этом. Ты - не исключение, будто только ты сталкивался со всяким дерьмом, неженка. Любая моя жертва посмеялась бы над тобой. Сознательный такой, мм. Брюс бледно усмехнулся, полностью опустошенный: если бы люди могли смеяться при встрече с этим комиком... - Ты повысил голос. Разве и тебе не все равно? - зло поинтересовался он, хотя для новых слов язык поворачивался с трудом. - Сознательность в твоих устах превращается в синоним слабости, клоун. Ох, ты так беспомощен, избрав в качестве орудий человеческие эмоции... Ты ведь в этом ничего не смыслишь, любитель. - Не заметно, что мне не все равно? - разозлился его искалеченный клоун, потрясая захваченным плечом. - Упрямый баран. На все готов, всем отдаешься, как шлюха, и платы тебе не надо из любви к искусству: брал бы спасенных женщин, унижал бы поверженных мужчин, и мне не стало бы дела до тебя. Думаешь, мне нравится звать тебя зря? Я тут шатаюсь за тобой, как чертов старый пес, бессильно щелкая челюстями, лишенный возможности заставить тебя понять самого себя, и только в каждом рыке обреченный содержать... призыв... к оружию. Ты не понимаешь. Не понимаешь. - Я понимаю. Просто не согласен, - возразили ему, и слабость, настигшая Брюса, была так сладка, что Джокер не смог справиться с собой, и завладел ведущим положением - перевернулся, возвышаясь над ним, растрепанным, задумчивым, прекрасным от болезни, впечатывая ему колено между ног - и сразу же пожалел об этом, не умея понять себя: прежняя поза ему нравилась больше. Тяжелое, мускулистое тело темного рыцаря испускало влекущий жар - самое то, чтобы прижаться по голому, озябнув в старом замке даже под гостеприимный гул камина - но его красивые руки обессиленно лежали вдоль туловища, хотя должны были бы найти приют в объятьях или драке, не важно, а глаза были рассеянны ровно как на газетных фотографиях: Брюс Томас Уэйн, порода, корпорация, скандал, прибыль, слух, благотворительность, без комментариев. - Докажу. Как и говорил. Буду убивать. К черту договор, - отрывисто захихикал он в плотно сжатые губы, разочарованный этим серым обликом, быстро обдумывая входящие данные: ни одна реакция не вписывалась в привычные схемы, и отличная шутка отчего-то потеряла вкус. - Только огонь может выявить, кто чего стоит. Белые заборы, Брюс, белые, мать его, резные, декоративные ограждения, за которыми целые фабрики фальши неловко, обильно плодятся по-собачьи. Гомеостаз, самый примитивный: бесконечно воспроизводить самих себя, не знающих пришедшей за ними стали, назвать это традицией. Родители, которых выгодней было бы стерилизовать, и - евгеники, вроде меня, которых лучше было бы казнить без тени сомнения, но они не такие, они не звери, мораль, гуманизм, вся та хуета, которой они оправдывают свое дутое самомнение, будто каждый может быть как ты или я; государственный защитник, врачи, врачи, тесты, белая дверь в кабинет для опытов - человеколюбие! Патриоты. Сила и слава. Они просто разозлили меня, вот и все. Непререкаемые инструкции лидерства, порождающие стада неудачников, прикрывающих лицо белоснежными перчатками. Вера и надежда как самые сильные иллюзии. Иисус все разрулит! У каждого есть обратная сторона, которую они скрывают от себя, не зная, что цену имеют только смерть и боль, пока у них не загорятся жопы, и то сразу ни черта не поймут, ожиревшие, потому что накануне пожирали литрами кон кесо, пока желудок не начал трещать! Он открыл рот для новых доказательств, и в самом деле ублюдочный, желая услышать о своей идеальной единичности, о самом своем потаенном секрете, состоящем в том, что он обо всем знал "как", и только не хотел ничего вообще и никогда, и тут произошло нечто странное - ужасное и отвратительное: мироздание дало трещину. - Убивай, - равнодушно, непозволительно просто отвернулся Брюс. - К черту. Меня нет. Делай, что хочешь, Джек, нет меня. - Что? - опешил неожиданно сам себе кажущийся глупцом Джокер, вдруг приближаясь, хоть немного, но все же к каким-то новым тонкостям. Все, что только и было - это противостояние. На что он еще мог рассчитывать? - Ничего, - прошелестел Брюс, и стал выглядеть так, словно сейчас отдаст концы от усталости. - Незачем ни к чему меня призывать, я и так знаю, что должен кругом всем и каждому, и тебе в том числе. Может, я и выгляжу неуязвимым, но я еще жив и мне тоже иногда все в горло упирается... Не важно, что внутри, что снаружи, Джек. Все это уже не важно, как ты не поймешь... Проигравший этот раунд и теперь теряющий опоры Джокер зашипел, распахнул полы его халата, демонстрируя что-то привычно ухватливое и наглое, надеясь на банальное средство - провокацию. - Знал бы ты, как сильно я ненавижу то, с чем не могу справиться. Ненавижу, - неосознанно зашептал он, обвивая руками равнодушное тело в пароксизме объятий, и отвесил смуглому горлу звонкий поцелуй - жесткий, гулкий, жестяной. - О, если бы ты знал, Брюс, как сильно меня злит такое. - Я снова по другую сторону, Джек, - таким же шепотом ответил Брюс, строго хмурясь. - Хотел бы я ненавидеть твои шрамы, ненавидеть то, что случилось с тобой, ненавидеть то, что ты есть. Но я не могу. Мне стыдно оттого, как я рад, что ты обречен был стать собой, так сильно я люблю тебя. Определенно сбитый с толку Джокер мутно уставился на него, забывая, что собирался сказать, хотя было время угроз, и его уродливые губы сложились в раздраженную, нахальную ухмылку. Брюс сглотнул, но тщетно - сухое горло только жгло. Почему-то сказать это оказалось очень просто, хотя до того предполагалось невозможным, да и делать этого не стоило... Но он улыбнулся - не мог больше думать о себе, хотя нуждался в чертовом клоуне, может, даже больше, чем тот в их вражде. Медные глаза оценивающе оглядели его, оглядели еще раз - почуявший выгоду злодей задумчиво что-то высчитывал - плотоядно оглядели его еще, еще - чистота изменяется, мутирует, и вот, все: осталась только власть. В объятьях больше не было смысла.