Корица

Первая ночь в доме Кудзэ оставляет после себя едкое, жалящее ощущение, что больше никогда не будет, как прежде. Маленький Акихито ворочается на слишком большой и мягкой кровати, пытаясь ногами достать до ее края, упереться в него, но лишь путается в одеяле. Пространство новой комнаты окружает непроглядной темнотой, заставляя жмурить глаза в попытках сбежать от нее. Только под веками еще больше тьмы, чем вокруг, и это пугает. Пугает настолько, что хочется позвать хоть кого-нибудь, чтобы просто ощутить, что ты не один. Только Акихито один, и это одиночество тонкой струной натягивается в его груди, причиняя боль. Подушка мокнет от слез. Он не плакал, даже когда умер отец, но почему-то сегодня под ледяным взглядом мажордома сердце ухнуло куда-то вниз и до сих пор продолжает падать, заставляя сжиматься в клубок и цепляться пальцами за простыни в надежде удержаться. Больше никогда. Никогда не будет, как прежде. Утром будущий виконт просыпается от бледного рассветного солнца, которое, словно изможденный, бесконечно уставший старик, медленно проскальзывает лучами в окна. Даже спустя четыре года комната так и не стала для него своей. Днем в ней постоянно были слуги, одевая, раздевая, приглашая к обеду или ужину, уведомляя о том, что зовет Кацураги, а после заката здесь селилась тьма, расправляющая огромные острые крылья. Все менялось, когда ночью приходил Кацураги. Почему-то каждый раз, когда это случалось, Акихито невольно задерживал дыхание, поглядывая на него из-под полуприкрытых век. Этот человек, казалось, никогда не расставался с письмами и важными документами. Вот и сейчас он задумчиво подходит к окну, чтобы лунный свет позволил разглядеть что-то на очередном конверте. Кацураги. Всегда неизменно спокойное и такое красивое лицо, сосредоточенный взгляд, губы, сжатые в тонкую линию. Акихито не может перестать смотреть на его фигуру у окна и уже даже не заботится о том, что мажордом догадается, что он не спит. Сегодня в комнате впервые за долгое время до странного светло из-за полной луны и ясного неба, и этот невесомый свет купается в смоляных волосах Кацураги, ложится на бледную кожу скул, блестит на подрагивающих ресницах. По какой-то неведомой причине сердце, лихорадочно дернувшись, снова несется в бездну, как и в первый день. Когда рядом этот человек, все меняется до неузнаваемости. Оторвавшись от бумаг, Кацураги подходит к кровати, и Акихито едва успевает закрыть глаза и остановить где-то в горле судорожный вдох. Такой тонкий, терпкий, знакомый запах. Корица. Тогда, еще совсем ребенком, Кудзэ впервые почувствовал его, когда Кацураги поймал его за запястье, не давая упасть на лестнице. Акихито еще не знал, что именно так - тепло, дурманяще, ярко - пахнет эта пряность. Прохладная рука едва ощутимо проводит по его волосам, и Кудзэ лишь огромным усилием воли останавливает в себе желание перехватить эту ладонь и прижать к своему пылающему лицу. Он знает — шевельнись сейчас, позволь хоть один рваный выдох, и все разлетится на осколки, рассыпется, растворится. Все, что можно делать — лишь стараться спокойно дышать, наслаждаясь этим запахом. Кацураги уходит, унося с собой в приоткрытую дверь все цвета и краски, погружая комнату в серые предрассветные тени. Акихито дергается, наконец, выдыхая. Бежать за ним — глупое, очень глупое желание. Самое глупое, что когда-либо приходило ему в голову. Еще через четыре года остановить себя не удалось. Острый, как лезвие, взгляд Кацураги, казалось, резал на части саму душу, красивое лицо искажала гримаса боли и отвращения, в уголке рта блестела кровь. Акихито не верил, что делает это, что причиняет страдания, что заставляет исступленно кусать и терзать бледные губы в попытках сдержать отчаянные стоны. Хватает за горло, смотрит бесконечно долго в эти глаза. Кацураги. Почему у него такой взгляд? Почему, почему? Черные, абсолютно черные глаза. Таких же не бывает. Они не кофейные, не цвета темного шоколада, даже не чернильные. Бесконечная, бескрайняя, бездонная чернота без единого другого оттенка — невозможно даже разглядеть границы зрачков. Именно тогда Акихито понял, в какую именно бездну каждый раз летело его сердце с самой первой их встречи. Кацураги под ним вздрагивает, дышит рвано, пахнет ненавистью. - Если это приказ, я подчинюсь вам. Кудзэ вспоминает, как этот человек гладил его по волосам той ночью и как он задерживал дыхание, чтобы не выдать себя, чтобы не разрушить, не разбить. Даже спустя годы не получилось, и тьма, наконец, разлетается на множество осколков. Каждый стон Кацураги загоняет их под кожу по одному, режет, колет. Глаза выжигают непролитые слезы. Остановиться невозможно, запах корицы сводит с ума, сметая остатки разума, как ненужные бумаги сносит со стола порывом ветра. Утром Акихито встречает все тот же бледный седой старик, цепляющийся своими лучами за подоконник и разбросанные по полу вещи. Кацураги давно ушел, и Кудзэ исступленно вжимается лицом в подушку, по которой еще несколько часов назад рассыпались эти взмокшие, невозможно приятно пахнущие волосы. Он хотел как угодно. Как угодно, только не так. Акихито беззвучно рыдает, молясь, чтобы утро исчезло и он мог раствориться в крылатой и молчаливой тьме собственной комнаты. Только ночь не наступает, а царапины на лице еще долго напоминают о том, что он не причинил ничего, кроме боли. Исидзаки в Академии постоянно говорит о любви к молодой гейше. Кудзэ не может понять, как люди могут так рассказывать об этих чувствах. Его сердце уже давно вплавилось в ребра, не давая спокойно дышать. Наверное, так могут делать лишь те, кто познал, что такое ответный поцелуй. Воспоминания об искусанных и плотно сжатых губах Кацураги проходятся плетью по позвоночнику. Только вот целовать никого другого не хотелось никогда. Ради Кацураги кажется возможным не только отказаться от дома, рода и титула, но и забыть собственное имя, прошлое, родителей. Черные, как густая смола, глаза не выражают ничего, кроме покорности, смешанной со жгучей, выкручивающей суставы ненавистью. Но однажды все изменилось. В тот день, когда Кацураги сам поцеловал его, за окном рыдал дождь, вжимаясь колючими каплями в оконные стекла библиотеки. Узнать, что такое взаимный поцелуй, ощутить его всем телом, каждой клеточкой было приятно. Осознание того, что это ничего не меняет, принесло еще больше боли, чем самые сильные неразделенные чувства. Искры, промелькнувшие во тьме этих глаз, едва не выжгли душу. Между ними — 11 лет жизни. Когда Акихито родился, Кацураги уже выучил половину учебника по немецкому языку. Между ними — положение в обществе. Как ни старается Кудзэ притягивать к себе за локоть строптивого мажордома, тот все равно предпочитает держаться на приемах чуть позади него. Между ними — извечное ребро монеты, разделяющее ее на две стороны. Что бы они ни делали, им никогда не оказаться на одной плоскости. Между ними — крылья тьмы и пахнущие корицей подушки — все, что остается Акихито каждый раз, когда утро впивается когтями в стены его комнаты. - Ты когда-нибудь останешься на ночь? - тихо спрашивает Кудзэ, цепляясь взглядом за острые лопатки Кацураги. Тот стоит к нему спиной, сжимая в руках мятую белую рубашку. - Зачем? - тихий, но глубокий голос мгновенно будто проникает под кожу, попадая в кровь и заставляя кружиться голову. Каждый раз, словно впервые. - Я хочу хоть раз увидеть твое лицо, когда ты спишь. - Зачем? - снова этот вопрос. - Просто хочу. Обнять, несмотря на то, что тело под руками тут же напряглось и дернулось, вцепиться пальцами в мягкие волосы, удерживая желание потянуть за них и заставить запрокинуть голову, чтобы увидеть глаза, на грани, и, наконец, почувствовать яркий, будоражащий аромат корицы. - Акихито-сама? - на выдохе. Опустить голову, уткнуться в шею. Еще ниже — прижиматься губами к ключицам, чувствовать каждый миллиметр тела, которое все еще принадлежит ему, пока не настало очередное утро. Небо затянуто плотными грозовыми тучами, которые не пропускают свет луны. Тьма тихо шелестит крыльями, и этот шелест похож на едва слышный шепот листвы за окном. Ночь укрывает и убаюкивает, обвиваясь коконом вокруг двух фигур, слившихся в тесных объятиях. Раньше тьма пугала, но теперь она оказывалась единственным спасением, возможностью остановить время, забыться в мягких прикосновениях, терпком аромате, шелке волос. - Кацураги... Я не хочу, чтобы наступало утро. Рассвет все такой же блеклый и неприятно теплый, как вода, весь день простоявшая под жарким солнцем. Акихито проводит рукой по давно остывшим простыням. Тьма всегда покидала его, словно покорное животное выскальзывая за дверь вслед за человеком, в чьих глазах она расцветала, как самые прекрасные черные цветы. Невыносимо. Без них обоих так невыносимо. Утро вылизывает окна, накатывает волнами. Бесконечно одинокое и липкое, стелется к ногам, как худая бездомная кошка, каждый раз разбивая объятия, как тонкое стекло.