***
А потом Цумугу внезапно уехал в университет. Чисаки даже понять не успела, как это произошло. Всю дорогу до станции она смотрела на него, больше украдкой, решаясь, наконец, прямо признаться в своих чувствах. Но не смогла. Заглянув в его темные глаза, наткнувшись на твердую преграду, испугалась и спасовала, а невысказанные слова так и остались вертеться на языке. Стоя на перроне, они обнялись, уже по привычке, но Цумугу, разумеется, снова не был удовлетворен таким прощанием. Он прижимал её к себе дольше, чем этого требовала ситуация, а Чисаки даже не могла двинуться, храня в душе ненависть за собственную трусость. Затем был поезд и закрывшаяся дверь вагона. В сердце пришла пустота. Она преследовала её постоянно: в морской деревне с родителями, в университете с товарищами, а особенно, дома. Бывало, вечером, после ужина, когда нечего было делать, Чисаки садилась в пустой угол, утыкалась лицом в колени и подолгу думала, в основном, о том, что было бы, решить она всё же открыть Цумугу свое сердце. Как много бы тогда изменилось? Смогла бы она порадоваться этим изменениям, была ли бы она готова их наконец-то принять? Со стороны это всё, должно быть, смотрелось безумно жалко — дедушка всегда бросал на неё долгие задумчивые взгляды, но сохранял учтивое молчание. Сохранял вплоть до одного вечера, когда Чисаки едва ли не поймала себя на том, что вот-вот заплачет. — Скучаешь по нему? — хриплый дедушкин голос прозвучал для неё неожиданно в звенящей тишине. Чисаки густо покраснела и отвела взгляд. Она не ответила, но в этом всё равно не было необходимости — дедушка и так понял все без слов. Своей проницательностью Цумугу точно пошел в него.***
В доме родителей всё-таки было не так одиноко. Знакомая и привычная с детства обстановка, яркие краски, а главное ничего, что напомнило бы о Цумугу. Можно встать у плиты, монотонно нарезая овощи для рагу, окружить себя невидимой оболочкой и не пускать никого и ничто в свое личное пространство — никаких мыслей с поверхности. До поры до времени Чисаки это вполне удавалось. — А ты и тот парень… Цумугу… вы же любите друг друга? — вопрос матери застал Хирадайру врасплох. Нож выпал у неё из рук и громко звякнул об пол. — Чего это ты… спрашиваешь? — она не повернула головы, чтобы мама не увидела, что её лицо теперь было сравнимо по цвету с лежащим в тарелке помидором. — Просто, как мне кажется, он очень хороший, — ответила женщина, и Чисаки заметила, что мама широко улыбается. — Хоть и на суше… я буду рада, если ты захочешь провести рядом с ним свою жизнь. В кухню неожиданно вошел папа. Он точно слышал, о чём они здесь говорили, поэтому замер на пороге с легким удивлением во взгляде, но потом кивнул, соглашаясь с женой. Пользуясь воцарившимся молчанием, Чисаки бросила рагу и выскочила из комнаты.***
С друзьями на эту тему Чисаки, конечно, не говорила. Да и как бы это выглядело: взрослая девятнадцатилетняя студентка просит любовного совета у четырнадцатилетних школьников? Хоть Чисаки и казалось, что они в этом деле гораздо опытнее её, она всё же не могла так низко уронить собственное достоинство и продолжала прятать чувства ото всех, делала вид, что всё хорошо, и ей это, кажется, удавалось — никто ничего не замечал, даже Канамэ. «Был бы здесь Цумугу, он бы сразу обо всем догадался…» — Чисаки даже устыдилась своим мыслям. И впервые порадовалась, что его сейчас нет рядом. — Слушай, Чисаки, — услышала она знакомый голос из-за спины. — Ты же хорошо знала Канамэ. Они с Саю никогда особо не общались и не ладили. Раньше девушка и вовсе старалась не упоминать имя своего возлюбленного при Хирадайре, помня о его любви к ней, но постепенно убедилась, что те чувства остались в прошлом, так что теперь даже использовала Чисаки, как советчика на любовном фронте. Не замечая, разумеется, что ей самой безумно требовались чья-нибудь советы. — У него скоро день рождения, а я знать не знаю, чем могу его порадовать, — вздохнула девушка и присела рядом на скамейку. — Подарок какой подарить, может, праздник устроить… — Для Канамэ самое главное, чтобы ты была рядом, — улыбнулась Чисаки. — Всё остальное не так уж важно. — А, ну это в любой романтической книжке написано, — хмыкнула девушка. Затем вдруг загорелась какой-то неожиданной идеей, и идея эта заставила её густо покраснеть, закрыв лицо ладонями. — Книжки… если делать, как в книжках… Может, мне стоит его поцеловать? Чисаки очень удивилась смелости Саю. Сама бы она ни за что на подобное не решилась, будь об этом хоть тысяча книг написана. — Или это он должен меня поцеловать? — девушка задумалась, приложив палец к подбородку. — Но от него разве дождешься? Поймешь ещё этих парней… — и тут она неожиданно перевела взгляд на Чисаки. — Слушай, а вы с Цумугу же целовались? Хирадайра чуть не выронила из рук банку с соком, из которой как раз собиралась глотнуть. Какое счастье, что на дворе стояли глубокие сумерки, и краснота на её щеках была не так заметна! Разве могла Чисаки, такая вся из себя взрослая, признаться Саю, что в этом деле она преуспела гораздо меньше её? Не могла, разумеется. — Ты чего? — за возмущением она постаралась скрыть свое глубокое смятение. — Неприлично о таком спрашивать! Саю пожала плечами. По её мнению, в этом не было вовсе ничего зазорного. — Ты прямо как Миюна, — сказала она. И удрученно покачала головой.***
После всех этих пикантных разговоров Чисаки чувствовала себя до безобразия мерзко. Обзывала себя жалкой, трусливой, ревела в подушку, а потом внезапно успокаивалась, снова злилась, снова плакала и так по кругу, пока не начинало клонить в сон… Утром того дня, когда должен был вернуться Цумугу, Чисаки внезапно осенило. Злость и горечь обратились в отчаянную решимость — чувства забурлили у неё внутри, шторм начался, и Хирадайра поняла, что на волне этого шторма она способна абсолютно не все. Главное — не растерять запал, решиться и больше не передумать. Разве она могла и дальше молчать в ответ на вопросы дедушки? Разве могла избегать смотреть в глаза родителям? Разве она была хуже Саю, которая шла по жизни так смело и непоколебимо, желая добиться своей цели любой ценой? Шторм внутри Чисаки окончательно разошёлся и мигом захватил всю её душу. Она поняла, что нельзя терять ни минуты, оделась наспех и, даже не пожелав доброго утра дедушке, который как раз шел по коридору ей навстречу, выскочила на улицу. Бежала на всём ходу прямиком до станции, моля всех возможных богов о том, чтобы никто не встретился ей на пути, чтобы никто ненароком не отвлек, вновь не заставил сомневаться. Станция встретила её неприветливо, полной пустотой на перроне и ржавыми железными скамейками. Чисаки села на одну из них и постаралась успокоиться ровно настолько, чтобы шторм не изжил себя раньше времени. Поезд прибыл точно по расписанию. Застучал по рельсам, прогромыхал мимо и замер, распахивая свои двери. Пассажиров было мало, а Цумугу вышел из вагона последним. Остановился и сразу заметил Чисаки. Взглянул на неё как-то странно, с удивленным прищуром. Сейчас или никогда. — А что ты здесь делаешь в такую… — он не успел договорить, потому что Чисаки резко вскочила со скамейки. — Я люблю тебя! — она зажмурилась, скомкала и бросила эти слова ему в лицо, прокричала их до неприличия громко, так что малочисленные прохожие удивленно на них обернулись. — Ч… чего? Запал исчез. Что-то оборвалось и упало — это волны в её душе обрушились вниз с огромной высоты. Стало тихо. Чисаки резко поняла, что только что натворила. Залилась краской, спрятала лицо в ладонях и попятилась, налетев на ту самую скамейку. Чуть не перекувыркнулась на спину, но Цумугу успел подбежать и поймать её за талию. Оправившись от потрясения, девушка сразу заметила, что его прикосновения стали гораздо решительнее. Что-то изменилось за это короткое время, в нём или в ней, или это так подействовало внезапное признание? — Повтори, — негромкий шепот прозвучал возле уха, чужие пальцы убрали с лица спутанные волосы, и вторая рука обняла тонкую талию ещё крепче. — Посмотри на меня, Чисаки, и скажи это ещё раз. К такому она точно не готовилась. Появилось сильное желание убежать, провалиться под землю, чтобы не открывать глаз, не видеть его лица, не пытаться снова переступать через себя. Но ещё сильнее ей хотелось остаться, ощутить тепло близкого человека, почувствовать на своей коже его сильные руки, обжигающее дыхание… Чисаки даже не успевала стыдиться своих мыслей, а они всё возникали, проносились в голове нескончаемой вереницей. Девушка не знала, сколько времени прошло, но Цумугу ждал. И он, вероятно, мог бы прождать так ещё долго, не отпуская её, как будто стоял на вершине обрыва ждал ответа от плещущих внизу волн. Чисаки не видела лица Цумугу, но, наверное, впервые смогла понять, о чём он думает. И не смогла отказать. Чуть отстранилась, но только чтобы иметь возможность приподнять голову, медленно убрала руки от лица. Тогда взгляд встретился со взглядом — бушующее море ударилось о скалы и замерло перед краем вечной пустыни, но Чисаки неожиданно разглядела за всем этим сухим, недвижимым и холодным в его глазах что-то теплое, почти трепетное и, что странно — она ясно увидела в них облегчение. Цумугу очень долго ждал от неё этих слов. Вполне возможно, что тоже мучился, за много километров отсюда, в четырех стенах своего университета. Открыл Чисаки свое сердце и хотел от неё того же самого. Измучил себя нетерпением и ожиданием. А теперь медленно проживал этот поворотный момент, когда его самая заветная мечта, наконец, осуществилась. Он ждал этого так долго, что Хирадайра просто не могла от него отмахнуться. — Я… люблю тебя, — на этот раз Чисаки говорит уже гораздо тише. Слезы сами собой льются у неё из глаз. Тоже от облегчения: оказывается, это безумно приятно — сбросить груз с души. Цумугу притягивает ближе, прижимает к себе. Проводит ладонью по лицу, затем наклоняет голову и целует, медленно и нежно, но безумно долго, так что Чисаки успевает полностью раствориться в своих эмоциях и чувствах — ей кажется, что она превращается в пену, её вот-вот не станет, если только она не подастся вперёд, не схватится за него в ответ. Чисаки порывисто обнимает Цумугу за плечи и неумело отвечает на поцелуй: происходящее будоражит её, биение сердца становится все громче и непонятно уже, её или его — весь мир для них просто перестает существовать, прямо как в книжках Саю, которые, оказывается, никогда не лгут. Как же Чисаки могла так долго от этого отказываться? — А мы, похоже, невовремя, — послышался чей-то голос за спиной, и иллюзорный мир раздробился на множество осколков — лопнул, как воздушный шарик. Чисаки дернулась назад и могла бы снова налететь на злополучную скамейку, но чужие руки держали крепко. Цумугу тоже отстранился, но он сделал это совершенно спокойно — в его глазах застыло легкое удивление и не более того, просто ни капли смущения, хотя Чисаки пожалела, что не обратилась в морскую пену по-настоящему, когда поняла, кто стоял за её спиной. — Чисаки, неужели я так задела тебя своим вопросом о поцелуях, что ты побежала наверстывать упущенное? — в ответ на насмешливую реплику Саю Цумугу удивленно поморщился и бросил на Хирадайру недоуменный взгляд. — Хватит Саю, это некрасиво! — догнав свою девушку, пожурил её Канамэ. — Не надо было им мешать! — Да что вы всё заладили, некрасиво да некрасиво! — та уперла руки в бока. — Поцелуи — это что, табу какое? Вполне себе нормально для влюбленных и нечего здесь стыдиться. — Ну, я не стыжусь, — флегматично заметил Цумугу. — Так я не о тебе говорю вовсе, — фыркнула Саю, внутреннее поражаясь тому, как лицо Чисаки по цвету быстро сменяло оттенки бледного и красного. — Саю, Канамэ… И ты, Цумугу! — разозлилась Хирадайра, взмахнув руками и надув губы. — Хватит уже меня смущать! — Ладно-ладно, — примирительно закивала Саю. Канамэ улыбнулся. Цумугу разглядывал облака. Протиснувшись между Кихарой и скамейкой, Чисаки быстрым шагом направилась прочь со станции. Потом, правда, притормозила и даже попробовала напустить на себя более или менее невозмутимый вид. Саю и Канамэ отчего-то резко припустили вперед, и тогда Цумугу поравнялся с Чисаки, которая продолжала поддерживать остатки утраченного самообладания. Когда они оба отстали шагов на десять, Кихара совершенно неожиданно взял девушку за руку, наклонился к её лицу и тихо прошептал: — Давай ты будешь каждый раз меня так встречать. — Дурак, — она поспешно отвернулась и замолчала. Но не нужно быть очень уж проницательным, чтобы понять — это было согласие.