Тёмная река, туманные берега

В 1712 году произошел перенос столицы России из Москвы в Санкт-Петербург. Москва при этом продолжала оставаться местом коронации государей (все венчания происходили в Успенском соборе Московского Кремля).

1712

— Самодур! Дорогая шапка, отороченная соболем и украшенная крупной брошью с пером, громко ударилась о стену и с тяжелым шлепком упала на пол. — Деспот! Длинные крепкие пальцы на мгновение побелели, с силой опершись о стол, когда их обладатель поднимался, и тут же, сложившись в кулак, грохнули по столешнице. — К Европе он повернуться захотел! А нужна этой Европе наша рожа? Толстые добротные каблуки сапог отстучали по горнице и остановились прямо напротив России. — Задница ей наша нужна, Ваня! Желательно нищая и голая! Иван мягко, словно бортник, боящийся растревожить гнездо диких пчел, возразил: — Потому мы спиной к Европе боле стоять и не будем, Миш. Ловкость не удалась. Вернее, смысла не имела, ибо Москва уже бушевал. — Едва от шведа эту землю отбили, Ваня! — вскинув златокудрую голову, воскликнул Михаил, пронзительно глядя снизу вверх: при всем своем немалом росте до России он не дотягивал. — Войну еще не закончили, а уже город здесь поставили! Да не просто что-нибудь, обороны ради, а… — он изобразил неопределенный жест, призванный, вероятно, показать все его отвращение к пафосу момента, и выпалил почти по слогам: — а сто-ли-цу! Вот в этом болоте чухонском — столицу! — Миша, ну как ты Петю называешь… — вздохнул Россия. — Хорошенький ведь мальчик получился. — Хорошенький! — фыркнул Москва, отходя к столу, и напряженно оперся о столешницу сложенными в кулаки ладонями. — Конечно, хорошенький. Прямо ангел темновласый со стальными очами. Другие города веками росли. Кто из деревеньки убогой, кто из городища оборонного к зрелости шел. Столетиями красоты обретали… Ежели обретали, а то иные так и сидят в сирости и неприглядности. А этот — в считанные годы, как молодец из сказки, который не по дням, а по часам… — Михаил обернулся и, глядя на свою страну, горько усмехнулся: — Хорошенький… Да. Токмо было б это важно. — Встречают по одежке… — задумчиво протянул Россия и лишь потом сообразил, что говорить это одетому по старой моде Москве уж точно не стоило. — Встретят, Ваня, ох как встретят! — взвился Михаил, снова начиная метаться по горнице и оттого как будто распаляясь еще сильнее. — Да токмо как этот юнец, жизни не знавший, дела вести будет? Где тут ум-то, по которому провожают? Одни улицы прямые, что сосны корабельные, да туманы, а снизу гниль болотная. Петру Алексеичу Европу подавай, море подавай, шведов недобитых подавай! Планы впереди нашего царя-батюшки бегут! А на чьих плечах он в эти прекрасные дали ехать будет? На Петькиных, что ли?! Россия, глядя на мечущегося раненой птицей Москву, только вздохнул. От решения Петра Алексеевича перенести столицу на душе скребли кошки. Царю, многого в младые годы натерпевшемуся, Миша был не по нраву. Не нравились неспокойному и охочему до всего нового и диковинного государю Мишина вальяжность и туманный, византийский подход к делам. Самыми мягкими характеристиками, что Ивану доводилось от Петра слышать, были «котофей ленивый» и «тьфу ты, грек лукавый». Россию отношение царское удручало, да поделать ничего было нельзя. Как Петру Алексеевичу втолковать, что Москва на вид токмо барином, за старину насмерть стоящим, ходит, а на самом деле… Как словами выразить истинную сущность своего Третьего Рима, Иван, по правде сказать, и сам не понимал. Он только, глядя на Мишу, невольно вспоминал кое-что… Москва далеко не всегда был высоким златовласым витязем с широким разворотом плеч да гордой осанкой. Когда-то и он был мальчиком. Маленьким, болезненным, плохо росшим, потому что часто, не по разу за десяток лет, пожирал его пожар. Дотла порой. Из-за этого дышал он едва-едва, будто все время в груди клубился дым с пожарищ, а волосы его были цвета совершенно неопределенного, будто пеплом присыпанные. А еще подкашивала Москву чума, часто разоряли его чужие войска… В общем, ни в какое сравнение Миша не шел с богатым властным Новгородом, с гордой красавицей Тверью, с сиятельным светлым Владимиром… И все же не они, а он, зашуганный, не умеющий еще толком пользоваться преимуществом своего расположения, не имевший тогда каменной крепости, за которую прозвали Москву Белокаменной, в тяжелые века раздробленности протянул ему руку. Сидеть, привалившись спиной к теплой печи и вытянув ноги, было хорошо. Иван наслаждался покоем и тем уютным уединением, что дарили плотно окружающие Москву леса. Приезжать сюда было приятно. Миша ему всегда радовался, да так тепло и искренне, как разве что сестры привечали… Особенно отрадно это было после недавней встречи с Господином Великим Новгородом. Рассказ о ней Москве не понравился. — Как он может делать вид, будто ты ему не княжество! — возмущался Миша, бурно жестикулируя. — Нынче всякий град — княжество, — грустно напомнил Ваня, — и меня они знать не хотят. — Ух, ироды! — потряс кулаком Москва. — Еще татарва эта… — Жизни от Улуса нет, — вздохнул Россия. — Только и отпустил меня, чтоб дань собрал… — Скинуть его надо! — уверенно постановил Миша. — Сокол мой ясный, — печально улыбнулся Иван, увлекая пугающе легкого после недавнего опустошительного пожара мальчишку себе на колени, — да где ж мне силы на это взять?.. Я как мозаика в храме — осколок на осколке. Только сколки эти меня целого составить не хотят. — Я! — Миша поднял на него горящий решимостью взгляд. — Я тебя соберу! — Ты сам маленький и слабый, — надломленно возразил Россия и погладил большим пальцем худую щеку Москвы. — И огня боишься. А меня без крови и огня собрать не получится. Миша, надувшись, опустил голову. После стольких пожаров пламя, будь то костер или жалкая искорка лучинки, пугало его до ужаса, до омертвения. Иван, зная, как он этого стыдится, жалеючи провел ладонью по его взъерошенным волосам. Москва шмыгнул носом. Россия погладил снова. — Верно говоришь, — неожиданно признал Миша. — Боюсь я огня. Но вдруг вскинул голову — резко, уверенно, горделиво, как не раз еще вскинет в будущем: — Но если надо будет, я за тебя сам в пламя войду! И целым тебя сделаю и великим! Веришь мне? Сказки и те звучали правдивей, но, глядя на Москву, Иван почему-то и правда… — Верю. — Не нужен я нынче государям, — отрешенно хмыкнул Москва, опускаясь на лавку. — Нашему царю немцы милее. Да ладно б просто забросили — еще и венец… корону, то бишь, будто в насмешку на мне оставили. Как бишь те аглицкие хроники толковали, про Беренгарию-то? Которая этого их Львиного Сердца жена была? — Королева без королевства, — подсказал Россия. — Вот и я так же, — заключил Михаил и опрокинул в себя чарку с вином. — Попомни мое слово, этот ваш «северный парадиз» еще такого… напарадизит. — Даже если, кхем, напарадизит, — Россия улыбнулся, наклоняясь и обнимая свою первопрестольную столицу, — у меня ведь ты есть. Вдвоем расхлебаем любую кашу. — Ну да, — протянул Москва скептично. — Ты мне веришь? — серьезно спросил Иван. Москва фыркнул. Иван не отпускал. Михаил со вздохом уткнулся ему в шарф. — Верю.