Тёмная река, туманные берега

Лизетт коснулась батистовым платочком шелковистого песка румян и, стряхнув лишнее, невесомыми касаниями разнесла по щеке. Румяна были замечательного оттенка — золотисто-розовые, под стать её рыжеватым волосам. Румянец от них получался нежный, как у нимфы. Жаль только дорог… Ну да красота не даром даётся. Цесаревна управилась со второй щекой и придирчиво осмотрела себя в зеркале, поворачивая голову так и этак. Оставшись довольна, отложила платочек, подхватила пуховку и припорошила остатками пудры волосы. Её окутало облачко пудрового аромата — фиалки и флёрдоранжа с тонкой розовой ноткой. Лизетт с наслаждением вдохнула. Умопомрачительно. Будь её воля, пудрилась бы целый день… Но всё хорошо в меру. А белила с румянами так и вовсе в полмеры, иначе сделаешься смешной и нелепой. Как кукла! Отложив пуховку, она снова полюбовалась на себя. В нежно-розовом баньяне поверх сорочки и украшенной тканевыми цветочками причёской а ля mouton она выглядела чудо как хорошо. Была бы в Петербурге, заткнула бы за пояс абсолютно всех во дворце! Кто б токмо её туда пустил!.. Погрустнев, Лизетт развернулась к зеркалу спиной. Как она ни храбрилась и ни пыталась развлечь себя охотой, следовало признать — она страшно скучала по двору и столице, по салонам, балам и выездам… Как ни крути, Александровская слобода не заменит державной прелести Москвы и тем паче блеска столичного Петербурга. А прекрасная, жирная утка, которую она подстрелила вчера у прудов, не заменит их с Пьером обильной добычи на весёлых и шумных охотах. Как задорно было нестись во весь опор по дороге наперегонки с гончими, оставляя за собой длинный шлейф из пыли! Или, перехватив поводья в одну руку, пытаться сорвать с другого треуголку и унестись вперёд, крикнув: «Догоняй!» Особенно занятно было охотиться за убором сопровождавшего их порой Петербурга. Во дворце милый Петя был до скучного серьёзен и чрезвычайно редко позволял ей втянуть его в игру — всё больше отговаривал от очередного предприятия и хмурил брови так, что будь он человеком, непременно заработал бы некрасивую вертикальную складку на лбу. Среди полей и лугов же он преображался: в строгих серых глазах появлялся сокровенный мальчишеский задор, в езде — непринуждённая лихость… Со своей треуголкой — обыкновенно чёрной с серебряной оторочкой или обращённым назад страусиным пером — он расставаться решительно не желал и изворачивался как угорь! Попробуй, поймай, когда он, поднырнув под руку, подаётся неожиданно вперёд и выхватывает у тебя из-за перевязи пистолет! Или, будто прочитав в твоих глазах мысль о пистолете, вдруг наоборот взвивается, поднявшись на стременах, и отбирает треуголку! Мысль, словно споткнувшаяся кобыла, с болезненной силой рухнула наземь, стоило цесаревне осознать, что всё это — лишь воспоминания. Вздохнув о безвозвратно утерянном, Лизетт запахнула плотнее баньян и, выйдя на балкон, окинула взглядом свои несчастные владения. Увиденное её потешило; она оперлась руками о перила, изучая нечаянную прелесть пейзажа. День выдался столь погожим, что скрывал убожество двора почти так же хорошо, как прикрывала благородная тафта дешёвый гризет её платья. Одетый в жёлтую и красную листву сад горел пожаром. Пылала алыми серьгами калина, шелестела оборками кудрявая берёза, сверкала подвесками водяных капель липа. Занесённые листвой дорожки пестрели коврами, будто по задумке. Словно вовсе и нет недостатка в слугах. Земля, вымокшая под ночным дождём и пригретая солнцем, источала в воздух ароматы опавших яблок, по-сенному сладко преющей травы, мокрого дерева и молодых грибов. Цесаревна с упоением вдохнула их полной грудью — сразу глубоко и много, так, что слегка вскружило голову, — и ощутила, что тоска её оставила. Вместе с облегчением напомнил о себе голод. Она позвонила и велела прислуге принести платье — чем томиться ожиданием трапезы, лучше сразу одеться. Она как раз заканчивала туалет, когда во дворе послышалось какое-то оживление, и служанка донесла, что конюший встретил на дороге князя Москворецкого. Душа затмилась восторгом. Лизетт нетерпеливо притопнула ногой на возившуюся с корсетом девицу: — Давай же скорей! — а сама растянула губы в улыбке. Москва был из тех немногих друзей, кто, не принадлежа к её свите, не отдалился от неё и продолжал исправно писать и наносить визиты. Лесток рассказывал, что Анна его за это ревнует и часто выговаривает за то, что он «невесть где» скитается, вместо того чтобы приехать ко двору. Иной бы кто убоялся — шутка ль, императрицу гневить! А Миша всё равно приехал. Насилу дождавшись конца одевания, она вышла в коридор и справилась: — Князь здесь? Горничная, протиравшая на лестничной площадке пыль, доложила, что только подъехал. Лизетт оттолкнулась от перил — с силой, как бы придавая себе прыти, — и, подхватив юбки, заторопилась вниз. Бросила отпрянувшей к стене горничной: — Обед! — и, не углубляясь в подробности, пустилась дальше. Упредила — милый сердцу гость едва успел подойти к крыльцу, а она уж сбежала по ступенькам и сделала несколько шагов навстречу: — Salut, cher ami! Москва, стянув треуголку, приветственно склонил голову. Лизетт втайне пожелала, чтобы он не возвращал убора как можно дольше. Хоть Михаил и стал носить французское платье, париков он так и не принял: говорил, что не для того у него голова золотом святых куполов полнилась, чтоб он её «люторанскими шапками» покрывал, и отпустил вместо того собственные волосы. Пудрой он тоже пренебрегал, и оттого уложенная в «крыло голубя» ангельская шевелюра заблистала на солнце так, что у неё сердце занялось. Что за чудо! Захотелось, выпустивши юбки из рук, обнять Москву, как когда-то в детстве — крепко до дрожи. Привыкшая потакать своим сердечным желаниям, цесаревна подалась вперёд, да в последний миг сообразила, что на каблуках слишком высока — уткнёт Мишу себе в декольте! Укрощая порыв, она накрыла ладонями плечи Михаила и чуть сжала их в подобии объятия: — Как я тебе рада! — Горд и польщён, — отозвался Москва, — токмо зря ты меня встретила, Лисавета. Негоже тебе к гостям самой бегать. К тебе с поклоном идти должны! Несмотря на назидательный тон, смотрел он тепло, и Лизетт позволила себе слегка его тряхнуть: — А что ж ты не поклонился, как полагается?! — Обласкан тобою сверх меры да избалован, — невозмутимо заявил Михаил и смешливо сощурился: — Зайдём в дом, ещё и чаю потребую. — А я тебе его дам! — решительно подхватила цесаревна, — потому как ничуть сие не сверх меры. — Тебе видней, голубушка, — не стал спорить Москва. — Я распорядилась накрыть на стол, — сообщила Лизетт. — Наверное, уж что-нибудь подали. Отобедаешь со мной? — С превеликим удовольствием, — согласился Михаил. На стол успели подать закуски. Ничего особенного — так, немного резанных яблок, хлеба да остатки балыка. Цесаревна сжала в пальцах края шали — какой недостойный стол для столь дорогого гостя! — но Москва, словно не заметив вопиющей простоты, с аппетитом прихватил со стола по куску того и этого. «Верно, встал по обыкновению до рассвета и, конечно, ни крошки во рту с того времени не имел», — подумала Лизетт, а вслух произнесла: — Погоди хвалить, вот принесут утку! Подстрелила накануне у прудов. — Диана, — с чувством выдохнул Михаил. — А я давеча поехал с Серпуховым поохотиться, да мы несолоно хлебавши повернулись. Дождь полил такой, что руки протянутой не видно было. — Ой, — поёжилась цесаревна и наполнила ему чарку. Постучавшись, вошёл с причудливым округлым инструментом музыкант: — Не угодно ль послушать бандуру, ваше высочество? — Сыграй, Алёша, — согласилась Лизетт и наклонилась над столом, шепча Мише: — Послушай, я страсть как полюбила этот инструмент. Москва обратился во внимание. Алексей играл непринуждённо — не тушуясь под взглядами, не отвлекаясь на слуг, вносящих ароматные яства. Пауз меж мелодиями он не делал, а, решивши сменить одну вещь на другую, начинал перебирать струны медленнее и тише. Когда музыка почти полностью затихала, он сменял задумчивый монотонный перебор на новый, и из воркующего треньканья выходила иная песня. Когда он устал, Москва похлопал в ладоши. Алексей почтительно склонил голову. Михаил вальяжно откинулся на спинку стула: — Как зовут? Музыкант, поднявшись, расправил плечи: — Разумовский. Алексей Григорьевич. — Славно играешь, Алексей Григорьевич, — похвалил Москва. Если Разумовский и удивился, что князь назвал его по имени-отчеству, не растерялся: — Всё, чтоб её высочество потешить. Услышав эти смелые слова, Лизетт встрепенулась — больше внутренне, чем внешне — и вскинула глаза. Они невольно сошлись с Алексеем взорами, и цесаревна ощутила, как в груди возникло странное, диковинное чувство. Словно развернулось в ней что-то тёплое, как солнечный лучик, да вместе с тем лёгкое, едва уловимое, и… будто щекотное. Как пушистый одуванчик. Последний раз нечто подобное она испытывала, глядя на своего ординарца Шубина. Тоже Алексея… Приказ о его переводе в Ревель грянул как гром среди ясного неба и до сих пор потрясал её воображение вопиющей несправедливостью. А паче того сердило, что Алёша не держал слова — обещался писать, а сам так ни строчки и не прислал! — Поди, — бросила она Разумовскому рассеянно, — да скажи дворецкому, я пожаловала тебя обедом… Он поймёт… Москва, проводив Алексея взглядом, заметил: — Красавец. Лизетт почудился в этом намёк, но она кивнула. Что отпираться, если Разумовский и правда хорош несказанно? — Где ж ты его такого взяла? — полюбопытствовал меж тем Михаил. — Полковник Вишневский взял, — поправила цесаревна, — в Малороссии. Услышал, как он пел в хоре, и определил мне в певчие. — Певчие? — вскинув бровь, переспросил Миша. — А что ж он тогда не пел? — Потерял голос, — пояснила Лизетт. Москва полуобернулся к ней и с выражением крайнего интереса подпёр голову рукой: — На что тебе певчий без голоса? — На то, что он у меня бандурист! — не стерпев, выпалила цесаревна. Миша, чуть наклонив голову, спрятал смешок в пышном кружеве рукава. — И не хихикай! — припечатала Лизетт. Москва, беззастенчиво прыснув, напустил на себя покорный вид: — Как прикажешь, государыня. Цесаревна осеклась. — Не звал б ты меня «государыней», Миша, — посерьёзнев, попросила она. — Это ещё почто? — уточнил Михаил. — Нынче всюду глаза и уши, — заметила Лизетт. — Даже здесь за мною шпионят. Донесут на тебя Анне, а она гневлива и обидчива. «Сослать не сошлёт», — подумала она, — «Москва, души живой лишённая, захиреет. Но долго ли иную управу найти?» Михаил её заботы не оценил. — Я Анне присягу давал, — заметил он. — И государыней своей её назвал. На что ей обижаться? Ты на сие звание те же права имеешь. Ты ей сестра. — Кузина, — поправила Лизетт. По лицу Москвы пробежала тень. — Ты меня, Лисавета, выдуманными словами не путай, — с вкрадчивой сердитостью процедил он, — и Анну не выгораживай. «Кузня» — знаю, «кузина» — не знаю! Она сестра тебе, притом старшая! Ты ей послушна должна быть, как матери родной, а она — попечение о тебе иметь, понеже ты не замужем. А вы что? — сурово вопросил он и, не дожидаясь ответа, с красноречивой гримасой поднялся из-за стола. Цесаревна потерянным взглядом проследила, как он, играя желваками, прошёлся по комнате и с грузной резкостью опустился на низкую лавицу у стены. Сколько она себя помнила, Москва чрезвычайно редко терял самообладание — и оттого гнев его бил по сердцу плетью. Быть причиной его недовольства она не хотела. Она вообще не желала Москве никакого страдания — и без того он, перестав быть столицей, сделался несчастен и будто бы постарел. Не внешне, конечно, нет. Внешне Михаил оставался молод, даже начинал выглядеть юнее Алёши: у Шубина лицо было твёрдое, тело — статное, во всех чертах преисполненное той же мужественной плавности, что греческие статуи в Петербурге, а Миша и через двадцать лет оставался таким же, каким его однажды подвёл к ней папенька — безусым, тонко сложенным и по-юношески угловатым... Вот только прежней силы в нём уже не было. Раньше, бывало, за целый день не присядет ни разу, а нынче приляжет у неё в библиотеке на софу с книжкой да через час прикорнёт, уронивши голову на грудь. Будто не катался с нею верхом близ села, а из самой столицы без привалов ехал. В былые-то года Москва совсем другим был. Лизетт, хоть мала была, твёрдо помнила: тогда Мише всё было нипочём. Приехавши в Измайлово или Покровское, он сопровождал её, не отказывая ни в каких играх и забавах. Без устали с нею танцевал и носился, когда б нянька уж упала на лавку, стеная, что она её уморила; грёб на вёслах, когда б слуга уж давно запросил пощады, отвечал на всевозможные, даже бездельные, вопросы, когда б учитель уж заворчал, что у него язык заплетается… А вечером, когда она, набегавшись и наскакавшись, не хотела сама идти до дворца, брал её на руки и нёс ужинать. И всегда исправно врал нянькам, что вела она себя лучше ангела, даже если на деле она капризничала и топала на него ногами. За собственные выходки становилось совестно, и она, стремясь загладить перед Москвой вину, улучала момент, когда гувернантка не смотрит, и утаскивала для него со стола десерт. Миша принимал краденые конфеты и пирожные благосклонно и разрешал ей остаться с ним — пить чай из блестящего, что зеркало, самовара и перебирать Мишины сундучки и шкатулки, невозбранно примеряя на себя все перстни, галстуки и туфли, какие понравятся. Потом Миша возвращал её гувернантке и уходил к себе. Она думала, что спать, — иначе зачем б он от неё отделался! — но однажды, проснувшись от страшного сна раньше срока, узнала, что у Москвы и других занятий хватало. Будить няньку она в то утро побоялась — заругает! — а сидеть в мертвенной тишине комнат одна не смогла: уж больно пугающими казались углы и сумрак, таившийся под диванами и креслами. Набравшись храбрости, она выскользнула из спальни и таясь, как мышка, пробралась в поисках защиты в Мишину комнату. И застала его против ожиданий не спящим, а полностью одетым и занятым работой — едва показались в небе первые зорьки, Москва сел под окно справлять дела. Хоть он целый день не знал отдыха, вид у него был ничуть не утомлённый, а серьёзный и вдохновенный, как у папеньки, когда тот разбирал донесения. Токмо папенька не любил, когда его отвлекают, а Михаил, заметивши её, тотчас отложил перо и опустился напротив на корточки — что, дескать, случилось? Сердце цесаревны сжалось от щемящей нежности: узнав, что ей приснился кошмар, Москва посадил её тогда себе на колени и обнял одною рукою. Прильнув к нему, она рассматривала украдкой его горницу, перебирала глазами разные вещицы, уже без страха вглядываясь в сумрачные углы, да так, под шелест бумаги и поскрипывание пера, и уснула, положивши голову Мише на плечо. Проснулась снова в своей постели; солнце стояло уже высоко, а Москва, подбоченясь, раздавал дворне с крыльца поручения сразу на день, чтоб не отнимать время у игр… Нет, не может быть, чтобы Миша — тот же самый, нисколько не изменившийся, — и сейчас бы её не простил! Чая, что сумеет задобрить Москву, Лизетт тихонько поднялась и украдкой, мелкими шажками, подобралась ближе. Михаил не обращал на неё внимания; она сочла это добрым началом и опустилась на лавицу футах в трёх от него. Воцарилась тишина. Цесаревна стрельнула в гостя глазами. Профиль Москвы уже не казался разгневанным — больше печальным. Лизетт решительно заработала ногами, сдвигаясь по гладкой поверхности сидения в его сторону. Фут, второй, ещё немного… Она ткнулась фижмами Михаилу в бедро. Миша, вздохнув, повернул к ней лицо: — Что? — Я не буду звать Анну кузиной, — пообещала Лизетт, — но ты взамен зови меня «государыней» токмо наедине. На лице Москвы промелькнуло неясное чувство — не то спорить хотел, не то удивился, — но в конце концов он сказал: — Хорошо. Помолчав, спросил как бы между прочим: — А Разумовского-то что? Алёшей звать будешь? Лизетт вспыхнула, уравниваясь цветом щёк с медно-красными корнями своих волос… и неожиданно для самой себя буркнула: — Может и буду! Михаил хмыкнул: — Неужто так хорош? — Он добрый, — потупив глаза, обронила цесаревна. — Весёлый. Кто его о чём попросит, всегда поможет. — Тю! — фыркнул Москва. — За твои деньги любой добрым будет. — Язва ты, Миша! — обиделась за Разумовского Лизетт. — Я лишь хочу, чтоб ты была осмотрительна, голубушка, — заметил Михаил. — Ты молода, зла видела мало… Он посмотрел куда-то в противоположную стену или вовсе сквозь неё, и горько добавил: — А в людях его бывает много. Так что смакуй, как твой Алёша на тебя смотрит, да сама без памяти не засматривайся. Воцарилась значительная тишина. Лизетт сие, впрочем, быстро надоело. Сочтя, что достаточно долго изображала ученическое послушание, она потеребила Мишу за рукав. — А на тебя… На тебя смотрит кто-нибудь? — Ха! — отозвался Москва. — Смотрит, конечно. Петербург вот, например. Была б его воля, насквозь б дыру прокрутил… — Ах, да ведь я не о том! — нетерпеливо перебила цесаревна. — Влюблённо на тебя смотрел кто? — Может, и смотрел, — не стал, на удивление, запираться Михаил. — Токмо я не очень-то следил. — Как? — поразилась Лизетт. Москва поглядел на неё со снисходительной лаской. — Не до того было, милая. Я земли наши собирал. А они порою собираться ой как не хотели, — усмехнулся он и, отведя взгляд, добавил: — И под ногами у меня горели, что твои уголья. Цесаревна притихла — задумалась. И убеждённо заявила: — Не может быть, чтоб на тебя ни одна не смотрела с любовью и чаяньем! Я лучше и краше тебя никого не знаю. — Ну спасибо! — слегка оторопев от нежданного комплимента, отозвался Михаил. Лизетт упёрла в него пытливый взгляд: — Коломна? — Что ты, — возразил Москва, — Настасья мне как сестра. — Тверь? — предположила цесаревна. Миша перекрестился. Лизетт закатила глаза: — Как сложно! Дай слово, что непременно сам поглядишь. А то что это такое — земли давно собрал, а сам всё один да один! — Разве ж тебе откажешь? — вздохнул Москва. — Погляжу.