бумажное поле

— я уезжаю, — говорит ойкава одним прохладным апрельским утром. на руках у него аттестат, пятнадцать групп в фейсбуке по аргентине, миллиард амбиций и одна хрупкая любовь. хрупкая, как значок со смешной годзиллой на рюкзаке: уколоться очень легко, а потерять ещё проще (ойкава крепит под низ две булавки для страховки, чтобы не уронить его где-нибудь между сан-паулу и буэнос-айресом и уж точно не оставить в закромах токио. сюда точно возвращаться не хочется). новость эта — не сюрприз, но гром среди вековых туч. шторм после длительного затишья. иваизуми хочется ему врезать от души. ударить со всей силы, чтобы превратить смазливое личико в кровавое месиво — чтобы болело долго, как незаживающее сердце, чтобы на паспортном контроле не пропустили дальше линии регистрации, чтобы улыбаться было невыносимо той улыбкой, которой он улыбается сейчас, чтобы обиделся. замолчал. игнорировал. злился. оставался и был рядом. хаджиме выпросил бы прощение как-нибудь. — и когда? — готовится к ядерной зиме. — эм… послезавтра? — ойкава смеётся. — прости, что так поздно говорю. я просто… не смог сказать раньше. думал, что тебе будет больно. я не хотел, чтобы ты страдал, пытаясь оттянуть неизбежное. я… ну, можешь считать, что взял весь удар на себя. а сейчас нет? сейчас — это как содрать кожу с ранки. мучительно, глупо, неизбежно. сейчас — ощущается как ампутация. грозит фантомными болями, искривлением мышц и костей в попытке приспособиться к потере и изменением в жизни, которое делит её на до и после. — ты плохой человек, — произносит наконец-то иваизуми. — я знаю. я знаю, да, окей? хотел как лучше — получилось как всегда. хаджиме хочет сказать: «ты не хотел переживать расставание, поэтому просто оттянул его до самого конца». хаджиме хочет сказать: «тебя накроет всё равно, сука. накроет, когда ты будешь далеко. накроет, когда вокруг тебя будут сотни людей, но ни один из них не сможет дотронуться до тебя». хаджиме хочет сказать: «ты любишь меня? если любишь, то не поступай больше так. никогда». — поможешь мне собрать вещи? — да. — проводишь меня до самой посадки? — да. — поцелуешь на прощание? дашь клятву не терять связь? будешь со мной до последней секунды? простишь меня? не забудешь? поймёшь? будешь помнить? да. да. да. ДА. ойкава открепляет несчастный значок с рюкзака, боясь, что даже две булавки не выдержат ни времени, ни расстояния — и прячет, прячет поглубже в сумку эту хрупкую, несуразную, совсем им не нужную любовь. у тоору нет лишних нулей на карте, чтобы везти этот груз с собой, а в ручную кладь его маленькой, пока что ещё совсем крохотной жизни она и не помещается вовсе, тесня амбиции и большие мечты. — тебе будет лучше без меня, — шепчет ойкава, целуя иваизуми в лоб, и ему хочется стереть свои губы в пыль за несколько оставшихся часов. ДА. хаджиме использует это время, чтобы разлюбить тоору. отпустить его, не разбив ничего и не сломав по неосторожности и неопытности. твердит себе, как молитву, все его недостатки, уверяет, верует, прогоняет через все вены и артерии и осознаёт. всё понимает, как первый пророк. спрашивает себя: ну что, уже разлюбил? и отвечает себе: ДА. / через пятнадцать лет иваизуми находит в кармане старой спортивной сумки такой же старый, потрёпанный временем и расстоянием значок с годзиллой. крепление давно слетело, рисунок облупился и поцарапался, изменив и форму, и цвет. хаджиме проводит по шершавой поверхности большим пальцем, как будто растирает замёрзшие щёки. в буэнос-айрес приходит туманная зима — такая же, как и все зимы здесь. — сделаешь мне кофе? — ойкава сонной пташкой выглянул из-под одеяла. — и включи обогреватель. на дворе пятнадцать градусов, холодень. блин, кто вообще встаёт в пять утра и роется по вещам. если ты на пробежку, то ни за что, ни за какие коврижки. зима, понимаешь, зима. ладно, так уж и быть, я с тобой. ива-чан! земля вызывает, алё. моргни, если слышишь меня. дыши, если любишь. скажи «нет», если мы остаёмся дома и не идём на пробежку. иваизуми вздыхает: — да.