***
С того дня я влюбилась в Адриенн. Невозможно дать другое определение тому чувству страстной нежности, невольной, но самой желанной объединённости, какое охватывало меня при представлении её лица, улыбки, при малейшей мысли о ней. Вернее сказать, не так. Это чувство словно всегда было со мной, но только сейчас показалось на свет, чтобы я заметила и наиболее остро ощутила его. В лаборатории на опытах, в подземелье на практике, в комнате на постели я все думала о ней, и моя, видимо, ещё детская часть сердца, еще не уставшая любить и страдать, сжималась от горячей нежности и жалости. Мне нестерпимо хотелось рассказать ей всё, всё, о чем я молчала месяц, год, десятилетие… но я держалась молодцом. Шёл четвертый час дня, а я вторые сутки, страшно признаться, прогуливала обед в библиотеке. Я прочитала по диагонали почти весь первый фолиант, который задал мне Гестор. Мозг совершенно кипел и разрывался от новых терминов, понятий и просто жутких гравюрных оттисков, впечатавшихся в разум. Но Адриенн… каким-то непостижимым образом способная вытеснять все прочее, делать на своем фоне все блеклым и неважным, она всегда тихо была рядом со мной. Просто была — и этого достаточно. Я решила, что стоит дать себе отдохнуть, иначе вся усвоенная информация по-просту превратится в овсянку. А может, пора уже напрямую рассказать обо всем Гестору? Или нет… нет, пока я не знаю, можно ли ему доверять и не бояться, что он может исчезнуть или отчуждиться в самый ответственный момент. Теперь я однозначно поняла, что именно этот человек знает то, что мне нужно. Но пока для меня он ровно настолько ценен, насколько ненадежен. Хоть он и спас мне жизнь. А потому нельзя было его так быстро спугнуть на первом этапе, когда едва завоевала хоть долю его… подавлюсь, сказав доверия, поэтому… внимания. На третий день марафона я выдохлась и вернула книги Урагу. По наставлению Гестора надо было дышать свежим воздухом минимум трижды в сутки, после еды, а то я бьюсь, как чешуекрылое в банке, видя белый свет, лишь когда проношусь от библиотеки до лаборатории и обратно, да и не жру ничего. Вместо обеда Енн, как обычно, спала, поэтому я отправилась совершать недолгий полуденный моцион в одиночестве. В самом деле я питалась почти каждый день — дубовыми незрелыми фруктами и кислющими ягодами, видимо витаминов не хватает… больше ничего не хотелось. Любое мясо вызывало подозрительное отвращение… но мысль о беременности я отложила, ведь я далеко не Дева Мария, чтобы меня обрюхатил святой дух… а из грешных душ я никого тут к себе и близко не подпускала. Кроме Анкано в бане, прости господи… но его женщины, как подсказывают наблюдения, не привлекают. Я набросила плащ и поднялась на любимое медитативное место: крышу Коллегии. Пожалуй, единственное место, где, несмотря на собачий холод, я была готова провести ни один час, молча и не двигаясь. Это место почему-то было каким-то дико родным, будто я здесь родилась и выросла. На крыше? Страшно признать… Выйдя на площадку, располагающуюся прямо над главными воротами, я медленно вдохнула ледяной колючий воздух и выдохнула, проследив, как облачко пара, вышедшее из моего рта, плавно растворилось в промозглом воздухе. Я подошла к перилам, ощупав их на наличие сосулек с противоположной стороны, обнаружив одну побольше, отломала ее и принялась грызть. Взошло белое, чуть теплое, юное солнце — и я, восхищенная, поняла, что давно не видела его. И в его кротких лучах я наконец разглядела. Передо мной рассыпались, протыкая бесконечное снежное полотно, неиссякаемые пики гор, будто подпирая низкий утомленный горизонт, и посредине внизу — такой крошечный и дивный Винтерхолд — скопление пряничных домиков с сахарной крышей где-то там — за мостом. Сладковатый лед приятно похрустывал на зубах. Даже сосульки здесь вкуснее! Этот мир, он так прекрасен и огромен, и как я раньше не замечала? Я решила присесть на скамью, перебирая в пальцах ароматную еловую ветвь, что сорвала в Зимнем саду. Этот мир… красивый, монументальный, суровый мир… такой прекрасный… меня окатило ледяной волной… и такой чужой. Но где же мой? Куда он делся? Неужели правда сгинул, умер для меня, как та часть меня самой, там, в комнате Гестора, несколько ночей назад? Мне вмиг стало до жути одиноко. Дико стало все кругом и чуждо. И самое страшное, что некому рассказать, что меня так жрет, отчего даже в самый солнечный день мне так херово. Ведь даже в эту редкую солнечную пору, даже на свету, темнота снова медленно начинает ослеплять мой разум. Тёмные мысли. Тайные мысли. Тайное искусство. Меня пробудило мокрое ощущение в сильно сжатой руке. Я посмотрела на сосульку в своей ладони и с разочарованием обнаружила только лужицу. Куда ты бежишь, дура? Куда ты? С чего ты взяла, что твой мир примет обратно тебя, подлеца? Не обманывайся; ты сама себе гадка, но всем остальным гаже. Так не шанс ли это все изменить? Будто бы Бог говорит: подбирай свои сопли и уходи сочинять себе новую роль, только на этот раз, ради всех святых, не такую поганую. Не это ли ключ к возвращению? Но что, если я не вернусь до конца семестра? Нет. Я должна продержаться здесь до первых экзаменов, и это не обсуждается. Я не могу бросить все это. Не снова. Я должна разгадать, что за чертовщина здесь творится. Ведь это — ключ. И я подскочила с места, пытаясь разглядеть нечто в отдаленных синеющих верхушках скал. Прикрыла глаза. И поймала себя на мысли, что всё, что сейчас наполняет мою голову — это навязчивые слова заклинаний на древнем непонятном языке. Мои слова, которые я воспроизвела сама… я уже почти привыкла к этой жуткой обстановке, к этому полусумрачному освещению, к этому отсутствию солнца. Но к холоду, пожалуй, привыкнуть никогда не смогу. Здесь — будто затянувшееся на годы кораблекрушение с призраками-матросами, покорно примёрзшими к ледяным стенам своими не менее ледяными душами. …былая решительность часто разбивается о новое, непомерно исключительное впечатление. Вот и я, видимо, сбилась с курса. Классики говорят, стоящие на высоте как бы сами тянутся вниз, в бездну. Осталось только понять, за правильным человеком ли я следую, не является ли Финис Гестор одним из таких печально утонувших, и понять это желательно раньше, чем сама поднимусь на мост. Как иронично было думать об этом, стоя на открытой высоте над непроглядной серой пропастью. Тонущий корабль. Я понимала, что, должно быть, делаю шаг либо вниз, либо вперёд — на финишную прямую — или же сегодня вечером уже осознанно и твёрдо ступлю там, до куда прежде ползла и бежала. Но не было ни радости, ни ликования внутри. Лишь тихая тревога покорно шла тенью за мной по пятам, не оставляющая ни на минуту с тех самых пор, как я узнала о смерти не знакомой мне девушки. И с той самой ночи, как я сама чуть не убила себя. …тонущий корабль. Но разве позволю я себе сбежать в одиночку? Прервав собственный ход мыслей, я вдруг осознала, отчего ещё меня начало колотить. Нет, не от холода, к которому я никогда не привыкну. Я обернулась, поднимаясь с места, и увидела, как в узком стрельчатом окне, где-то вверху, колыхнулась темная штора, не позволяя разглядеть источник «блеска». Я провела взглядом к прямой несущей стене и приметила внушительное витражное окно с глазом и перевёрнутой звездой, что располагалось на этаже покоев Архимага. Следовательно, пару мгновений назад за мной наблюдали прямиком из кабинета Господина Советника. И я даже знаю, кто. Но вопрос состоял в другом: зачем? Может, ему лицо бедному нечем вытирать? Потерпит. Лучшим укрытием от реальности для меня сейчас была комната Адриенн — я привыкла меньше, чем за неделю. Единственное спокойное пристанище во всей Коллегии, где можно не бояться темноты, взглядов, не бояться надоесть, а тихо говорить о чём угодно или просто молча считать острые остатки клыков в пасти черепа ледяного тролля. Мы не закрывали двери, чтобы при нужде нас могли легко найти, ведь стучать, а уж тем более заглядывать к Адриенн почему-то многие побаивались. Мне, как, в некотором роде, избранной, это льстило. —…и потом Тюн-Ши молча отдал мне конверт, а печать на нём заклеивала спелую веточку снегоягодника, — слушала я рассказы о том, что пропустила за время отсутствия, — а руки у него были такие холодные… — Он ведь класса пресмыкающихся, а они все хладнокровные, — в протяжном зевке пробормотала я и задумалась. Мы лежали поперек ее кровати, я на животе, она на спине, поднявшись на локтях и запрокинув голову, с прикрытыми глазами. — А ты тоже пресмыкающееся? — Почему? — Тоже руки ледяные. — Действительно… и чего это я раньше не задумывалась, — усмехнулась я, не отрывая глаз от здоровенного черепа, располагавшегося на самом верху платяного шкафа, — а откуда он у тебя? — указала я наверх и тут же потупилась, уточнив. — Ну… троллий череп? Неужто сама вальнула? Енн распахнула глаза, уставившись куда-то в потолок. Эта секунда тянулась в моей голове часами, пока бретонка полулежала так с запрокинутой головой. Сеттинг ожил, когда она наконец откинулась на кровать так, что недлинные белоснежные пряди волос рассыпались нимбом по темно-синему покрывалу вокруг её головы. — Значит, мне не показалось. Кажется, теперь и ты знаешь мой секрет, — внезапно выдала Адриенн, заставляя меня оцепенеть. — Я почувствовала, что ты начала смотреть на меня по-другому. Три дня назад. — А… это разве секрет? — Никто из наших этим друг с другом не делится. Я чертыхнулась про себя и мгновенно захотела схватить её тонкие руки и, задыхаясь в извинениях, признаться во всём. И в том, что со мной произошло несколько недель назад, и в том, что со мной произошло три года назад, в прошлой жизни, и в том, какая же я дура… но на деле, глядя в эти страшно стеклянные глаза, я едва ли смогла выдавить: — Прости, Енн… я не хотела… — не хотела чего? И я вмиг замолчала оттого, насколько мне сделалось неприятно от этих тупых слов и никому не нужных извинений, что душа задохнулась изнывающей ненавистью ко всему жалкому человеческому существу внутри меня. Быть может, она даже не знала о существовании того черепа. — Всё в порядке. Конечно, нет, не в порядке, хоть её тон и говорит об обратном. Довольна? Вероника, какой же ты жалкий любезный диплодок… мы молчали около минуты, в течение которой Енн жутковато «смотрела» куда-то влево своими фарфоровыми глазами, не забывая моргнуть два раза. Красивыми и блестящими, как у фарфоровой куклы, но мертвыми… теперь я не могла отделаться от мысли, что Енн глядит глазами покойника. — Я слышала, что дружить с тобой опасно, — первой прервала могильную тишину я. Адриенн усмехнулась и одним как бы ненамеренным касанием нашла мою руку. — То же самое я слышала и о тебе. И здесь внезапное и великое умиротворение снизошло на мир, на Коллегию, и моего пылающего лба коснулся холодный поцелуй Массера. Я вдруг ещё острее ощутила то бешеное чувство единение, какое пришло мне на крыше, но теперь будто бы вперемешку со счастьем — безрассудным и отчаянным, какое испытывает висельник, выкуривая последнюю в своей жизни сигарету. Будто мы обе на тонущем корабле, но безмерно счастливы, что именно друг с другом, а не с кем-то другим. Будто я тоже слепая и тоже брожу наощупь, пытаюсь отыскать дорогу во тьме, а вместо того нахожу что-то еще лучше — любимую вечно холодную руку. И тогда я решила раз и навсегда, что вытяну нас из этой ледяной дыры, подержу ноги, если станут вешать, спасу с этого тонущего корабля на своем горбу во что бы то ни стало, научу плавать, а если надо, и тонуть. Тонуть я умела хорошо. А если слишком буду пугаться этих ее взглядов и мертвенных глаз, то я завяжу их. Не ей, а себе. И может тогда прозрею, как она. Я ещё не знала, как, но точно уяснила себе, что теперь, после того, как она тронула мою руку и сказала ту фразу, я просто обязана это сделать. Я обязана вытащить нас отсюда. Я ведь чувствовала, как Коллегия идёт ко дну. Всего за неделю я, чужая, ощутила это. Оказалось, не я одна. Енн пустила мою руку. Мы снова молчали, и мне очень хотелось, но было страшно смотреть ей в глаза, хотя даже сейчас отчего-то чувствовалось, что она разделяет все мои ощущения. Вообще все. В психиатрии это называется примитивной защитой личности с параноидным расстройством — позитивной проекцией — идеализацией. Но сейчас мне было все равно — как можно рассуждать о своей ментальности и патологиях, когда с тобой в комнате — ангел во плоти? — Прости ещё раз, — случайно озвучила мысли я. — Ты ведь знаешь, я в порядке. Я привыкла. Тем более… это ничего не меняет, — Адриенн говорила так отрешенно и спокойно, что моё сердце замирало. — Троллий череп был тут с самого моего появления, — она подняла вверх руки, расположив ладони параллельно потолку. — Раньше я забиралась на стул, проводя пальцами по костям, представляя, как он выглядит… я никогда не видела троллей. Как никогда не видела и все остальные вещи такими, какими они являются вам. Всегда мечтала узнать, как же на самом деле выглядит мерцание звёзд… всегда хотелось ощутить это… или прищурить глаза от солнечных лучей… ощутить солнце кожей… Снова затишье и снова на полминуты. — О чем мы говорили в Арканеуме, когда нас прервали? — О свете, — ответила я. — То есть о тьме. Ты можешь продолжить? — Да, — местная луна, мерцавшая сбоку, из окна, не озарила лица Енн, только зажгла в глазах белесое свечение, — мы боимся темноты, ассоциируем ее с чем-то плохим. Я помню, как в начальной школе на уроке естествознания нам объясняли, что черный цвет — это отсутствие света, — я быстро отвлеклась на одну из моих любимых тем, — в видимом спектре белый отражает свет, и поэтому в нем присутствуют все цвета, а вот черный — поглощает свет и, значит, является отсутствием цвета. Меня это поразило: наука отрицала то, что знала моя душа, — тьма есть свет мира. Именно в ней мы находим огромную силу и благодать. Темная, сырая почва питает корни разложившимися телами. Ты понимаешь, тьма божественна!.. — Да, но скажи, почему мне тогда так страшно? — я видела только огромное, белесые и будто влажные глаза. — Ты веришь в жизнь, а мне кажется что ничего там нет… ничего хорошего. Остается только твоё тело, а душа куда-то уходит. И ты — ещё ты, но только без какой-то важной части себя. Ты теперь мясной костюм… кукла себя… навеки обречённая гнить заживо. Меня поразили слова смертельно уставшей от жизни старухи, сказанные устами юного бледного ангела. — Енн… ты чего? Енн будто без усилий тела поднялась, перпендикулярно усевшись на кровати. — Мне кажется, я была там… Ничего там нет. Ничего хорошего. Мне показалось, я задремала, вернее, меня просто выключило на четверть часа, и снились мне странные, страшные сны. Но проснувшись, я обнаружила себя в той же комнате, согретой голубоватым светом Секунды, — Енн сидела на том же месте, — и тотчас вспомнила разговор и спросила: — Ты родилась такой? — Ну почти, — сразу ответила Енн, будто ждавшая продолжения наших откровений, — в детстве я ещё могла различать образы и свет. С возрастом это становилось всё тяжелее. Но потом, со временем я поняла, что это — мой дар. Что пока мерцают светлые образы за мутной пеленой на моих слепых глазах, мне не нужно нечто большее. Ведь я могу видеть то, что сокрыто от глаз зрячих… я могу сама придумать себе и звезды, и небо, и солнце… — я обернулась, когда лежащая на спине Адриенн вычерчивала пальцами в воздухе небесные тела, как вдруг резко уронила руки вниз, прижав их к еле вздымающейся груди. — Но иногда… мне становится так страшного оттого, что в глазах вдруг абсолютно темнеет. Я отчаянно начинаю искать хоть один источник света, — я вспомнила, что за четыре дня ни разу не видела спальню Енн без зажженной свечи, даже ночью, — только сейчас! — Потому что там, в темноте… — она снова скосила глаза влево, и я натурально окоченела от мурашек, не торопясь оборачиваться, — я чувствую, как оттуда на меня кто-то постоянно смотрит. С годами моё зрение все угасает и кругом становится всё тусклее и темнее. Весь мир становится темнее. И я с ужасом жду того дня, когда окажусь целиком проглоченная этой темнотой, откуда нет пути назад… и мне становится так страшно… Мороз пробежал по коже, когда я вновь взглянула в мутные, немигающие, широко распахнутые глаза, устремившие свой отчаянно пустующий взор на что-то слева, за гранью стен, неба, — за гранью этого мира. Я вмиг преодолела расстояние до Адриенн, обхватив ту за плечи обеими руками, чем вернула её на эту землю, и мы просидели так, казалось, вечность. И я почувствовала, как до жгучих слёз, до дрожи в груди хотела лишь защитить это беззащитное существо от тьмы, постепенно проникающей в её сознание. — Мы слишком похожи, и это пугает. А почему сейчас мы в темноте? Енн «посмотрела» мне в глаза. — С тобой мне не страшно. От умиления у меня затрепетало в горле и я, одиночка по природе, набралась смелости спросить: — Ты одна живешь? — Да. — А можно я с тобой? — Нет. Стало немного холодно, но я будто ожидала этого ответа и внутренне выдохнула с облегчением. Я не спросила, почему. — Потому что я брожу по ночам. — Лунатик? — Да. Не обижайся, ладно?.. Я не стала спорить и расспрашивать. Один только вопрос вертелся на языке вот уже несколько дней. — Енн. Скажи хоть ты, кто такие Исчезнувшие? Енн высвободилась из моих рук, утекла на край кровати и притихла на полминуты, не меньше. И когда я уже не ожидала ответа, она заговорила ровным, тихим голосом: — Это началось давно. Ходят легенды, что за всю историю Коллегии рано или поздно появлялись Исчезнувшие. Что-то страшное давно обитает в этих стенах и делает это с потерянными душами. Видишь ли, все, кто завязался с этим местом, после своей смерти рано или поздно возвращаются сюда. И медиумы, часто некроманты, видят или слышат их призраки. Но не Исчезнувших. Их после смерти не встречает никто и никогда. Они исчезают куда-то навеки. Это старая тайна. И точно известно лишь одно: то, что происходит с Исчезнувшими — страшнее смерти. Каменная облицовка стен еле уловимым эхом отражала голос Енн. А когда последнее слово стукнулось о потолок, настала тишина длиною в пару минут. И тут меня прорвало практически на слезы. Что же это? Что за космическая связь, что притянула нас сквозь время и пространство — и я ответила Адриенн, как магнит, как парная частица в законе квантовой запутанности, меняющая спиральность на противоположную своей паре, будучи даже разделённой от неё тысячами световых лет, вопреки всем законам теории относительности? Отстранившись и успокоив сердечную мышцу в глотке, я заявила тихо и вкрадчиво: — Я хотела бы сказать, что буду всегда рядом, но не могу лгать тебе, Адриенн. Без соплей. Но я обещаю, что…. Голос был твёрд, но дыхание моё вдруг перехватило, и я умолкла. А горячие слёзы задрожали в глазах. Но не успела я подумала, как же хорошо, что Енн этого не видит, как она повернулась и открыла глаза. Сколь же заметны были ей малейшие сигналы и знаки, таящиеся от зрячих. — Ну, прекрати… Вдруг Енн подсела ближе, оборачивая в мою сторону голову. Она не смотрела на меня. Она не могла. Но отчего-то я все равно чувствовала ее взгляд. А когда еще и узнала правду, чувство это обострилось. — Спасибо, — улыбнулась она, поджав губы и сторонясь показать какое-либо чувство, и в голосе её затрепетала знакомая нежная «строгость, строгость, строгость»… — не стоит плакать обо мне. Адриенн подняла мою руку с колена, облокотилась, укладывая на её место свою голову. — Поэтому я и дружу с Тюн-Ши, — вновь спокойно начала она. — Да, я не вижу зубастой пасти и шипов… но зато я вижу нечто большее глубоко внутри этой… оболочки. Я вижу то, чего не могут увидеть те, кто опасается. Енн прикрыла глаза, замолчав на пару секунд. — И пусть я не вижу тебя, Верона… но я точно знаю, что ты очень красива. Я даже вижу твой свет. Ты, наверное, не знаешь, но ты светишься. Помнишь, ты рассказывала про самую яркую вещь во вселенной? Что это? — Сверхновая… — Да. Так вот под всем слоем твоей кожи и костей я вижу свет, который ты излучаешь, это сияние… — Енн внезапно развернула голову и посмотрела прямо в мои глаза, отчего жуткий мороз пробежал по коже — как когда слепые мертвые глаза смотрят тебе прямо в душу, — ты со всем справишься, Верона, ты ведь светишь как сверхновая. Только пожалуйста, не потеряй этот свет… он отведёт тебя. И ты обязательно найдёшь себя. Я оцепенела от изумления, уставившись в опущенные веки бретонки. Она, кажется, заснула. Не знаю, сколько времени мы пробыли в таком недвижном положении. Но тут тишину нарушили хромающие шаги где-то в коридоре, и я отчего-то напряглась, устремляя взгляд к резкому источнику звука, точно зная, что ученики сторонятся нарушить тихий режим даже в выходной. В ту же секунду мимо арки стремительно прошла тёмная фигура Финиса Гестора. И ещё через мгновение, косолапо попятившись, появилась опять. Колдун бегло бросил взор на меня, на Енн, задремавшую на моих коленях, вновь на меня и заявил: — Пошли. Он кивнул в сторону лестницы и удалился в коридор. Я аккуратно приподняла голову неожиданно крепко уснувшей Адриенн, опустила на кровать и, не закрывая дверь, тихо ушла вслед за Гестором, быстро стирая с щёк остатки мокрых дорожек и странно робея. Он молча встретил меня на первом этаже, и мы направились куда-то через Зимний Сад. Я не издала и звука за всю дорогу, и Гестор был этому рад. Так, в абсолютном безмолвии мы и добрались до Зала Поддержки. Проходя по коридору второго этажа, я заметила, что общие комнаты ученых и учителей пустовали, не было слышно ни звука. Даже Древис не проводил сейчас свои ночные опыты. Лунный свет всё ещё слабо пробивался через единственное маленькое окно, и я успела порядком разглядеть скудно освещённые покои колдуна, пока тот рылся в высоком книжном стеллаже. Что примечательно, в комнате Гестора не было таких высоких крытых шкафов и комодов, какие я видела до. Все было обставлено витринами и различными полками, достойными украшать Арканеум, которые были усыпаны свитками и кристально переливающимися камнями душ всех холодных оттенков и размеров. И односпальная кровать, сиротливо стоящая в самом углу, выглядела как минимум неуместно в этой лаборатории. Заложив руки за спину и будто не замечая моего присутствия, Гестор вдруг отпрянул от шкафа и будто бы ушёл на полминуты в себя. Затем принялся методично измерять кабинет широкими шагами: четыре вперед, четыре назад. Я позволила себе слегка зевнуть и этим обратила на себя внимание. Но ещё с минуту молчал колдун, пока наконец не вернулся к стеллажу, вызволив оттуда огромный чёрный фолиант в старинном сафьяновом переплете, с непереводимой надписью и печатью во всю кожаную обложку, изображающей уже хорошо знакомый знак Колдовства. Следующие слова прозвучали в воздухе и чуть не сбросили меня со стула. — Прочтешь это до следующей недели. — От начала до конца?! — возмутилась я, разглядывая здоровенную книгу, в которой было не менее четырехсот страниц. — Ну можешь от конца до начала, — мрачно ответил маг, закрывая прозрачные дверцы стеллажа. Он развернулся, сурово глядя на меня, хлопающую глазами. — Послушай, ты какая-то странная. То упрашиваешь меня, шантажируя своей смертью, то капризничаешь. Любой адепт с моего факультета убил бы за эту рукопись. Ну? Чего встала? И тут я поняла, что настал наконец момент, когда я могу задать один важный вопрос. — Скажите, — собравшись с мыслями, я решила спросить напрямую, — зачем опечатали комнату Мелиссы? Гестор смотрел на меня с таким диким оцепенением, что я приготовилась к пинкам, гонящим взашей. — Какая тебе разница? — Просто интересно. — Интересно? Тогда иди и проверь! — откровенно послал меня колдун, повышая тон. — Шучу! Не смей туда соваться. — Это что, государственная тайна? — Нет. Но ученикам это знать не обязательно. — А членам совета? — Чего-о? — Ученым! Колдун тяжело вздохнул, осознав, что от меня ему просто так не суждено отвязаться. — Ученая, тоже мне… хоть не говори никому. Ладно. Надеюсь, у тебя хватит ума не растрепать это. Комнату Мэйер опечатали для того, чтобы посторонние, вроде тебя, не совали свой нос и не мешали вести расследование. — Расследование? Скажите мне, почему её назвали Исчезнувшей? Мне важно было услышать это из уст профессора. Но тут он стал меняться в лице. — Довольно! И так много сказал. Дуй читать! — меня буквально вытолкали из кабинета. Подхватив книгу, я направилась к выходу и обернулась у самой двери. — Один момент! Ещё вопрос. Почему вы всё-таки решили мне помочь? Постоянная посмертная маска на лице колдуна вдруг чуть сменила свой окрас, когда он посмотрел куда-то вверх, за мою спину, и он будто понял для себя нечто и утвердил, заявив: — У тебя есть сила. Просто нужно научить тебя направлять её. Иначе ты убьешь кого-нибудь или себя. А ещё потому что Адриенн заобщалась с тобой. У неё редчайший дар яснослышания. И она не водится с кем попало. Адриенн. Я обомлела посреди выхода. Яснослышание? А это ещё как понимать? Неужели Адриенн правда видела и знала всё, о чём говорила со мной? Вообще всё! Может, спрошу у неё позже. Ещё больше меня заволновало сейчас расследование. И как давно они расследуют это дело? Неважно. Их это следствие несомненно зашло в тупик. Я, не глядя, кивнула и толкнула дверь ногой.***
Через два дня в Коллегию кто-то приехал. Кто-то, кого с трудом даже впустили за главные ворота, чтобы передать вещи «погибшей». Без понятия, как замяли вопрос по поводу тела. И на этот третий вечер я, не веря своей работоспособности, окончила ознакомление с теорией и была готова двигаться дальше, навстречу своему поиску. Пол-одиннадцатого, а это значит, что отбой. А это значит, что я должна быть в комнате Гестора, что я, собственно, и реализовала. Пока колдун копошился в железном сейфе, я подошла к мутному зеркалу, что стояло в углу. Пытаясь направить нефокусирующийся от усталости взгляд в ту страшную тень, что стояла передо мной, я содрогнулась от неожиданности и ужаса. Впалые щеки, тёмные круги под глазами, создаваемые далеко не скоплением угля; волосы взъерошены и небрежно рассыпаны по плечам, и, что самое жутковатое: глаза, мои глаза, чей взор всегда был остр и холоден, как стальной клинок, сейчас были мутными и практически чёрными. И что-то мне подсказывало, что всё это не из-за полумрака, царившего в комнате. — Зачем вам зеркало, если вы никогда не зажигаете свет? — спросила я и увидела, как то, что было в отражении, тоже зашевелило бледными губами. — Свет помешает увидеть истину, — снова молитвенным голосом ответил колдун, не обернувшись, — а тьма залечит все твои раны, нанесённые светом. Но темноту любят не только живые. И иногда нужно следить, чтобы они не слишком шалили. Зеркало не простое. И оно помогает. Я с порывом отшатнулась от мутной, гладкой поверхности, боясь теперь заглядывать в неё. — Идём, — приказал хрипло голос, удалившийся к двери, и, вновь опасливо обернувшись на зеркало, я вышла из комнаты. Идём. Но куда? Я молча следовала за Гестором по коридору, ведущему куда-то через подвальный этаж Зала Поддержки, незаметно разглядывая в его руке потемневший серебряный ключ. Комендантский час давно пробил, а потому ни единая душа и дух не мешали нам, по крайней мере не попадались на глаза. Но вдруг я начала ощущать это. В первый раз я не придала этому большого значения. Мы прошли по абсолютно тёмной лестнице, когда странные чёрные силуэты начали всплывать в моём подсознании. Стоит мне моргнуть, и вот — они выглядывают снизу или свисают над головой с потолка. Затылком я чувствовала, как кто-то буквально дышит мне туда, но едва я это замечала, как он неизменно успевал скрыться за мгновение до того, как я обернусь. Я быстро отогнала эти наваждения, думая, что ужасно хочу спать, и осознала, что мы уже спустились на нужный этаж. Почти абсолютно тёмный коридор с некоторым оборудованием и стеллажами был неузнаваем. Я точно здесь ни разу не была. — Субтеррариум, — пояснил Гестор, — профессорские лаборатории. Сюда редко пускают некоторых ученых и ещё реже студентов. Это была настоящая крипта. Мы миновали неосвещённый полукруглый коридор, будто огибающий что-то, что было посередине, и остановились у самой дальней стены, подле чугунной двери. Финис, надавливая, со скрежетом отпер её, пропуская меня вперёд. Пройдя внутрь сырой комнаты, наполненной ледяным воздухом, я не увидела ничего. Лишь сплошной, беспросветный мрак и холод. Дверь за моей спиной хлопнула в сопровождении колючего эха и вновь заперлась. Загорелся свет — множество свечей по периметру и в центре, горящих мрачным пламенем, почему-то окрашенным в синеватый цвет, видимо из-за обилия углерода и свинца в помещении? Свет очертил контур темной каменной кладки, что мозаикой располагалась на противолежащей стене. И я увидела длинный прямоугольный стол, устланный рукописными бумагами, и подставки с крупными камнями душ по его углам. А в самом центре его красным начертана пентаграмма. — Что за адово место? — голос почему-то прозвучал тяжёлым шёпотом, умножающимся эхом подземелья. — Мой рабочий кабинет. Гулкое эхо продолжало низко тянуть последнее слово, сказанное колдуном. — Вы никогда и никому не рассказывали… Гестор тенью появился из-за моей спины, направившись к длинному столу. — Я много чего и кому не рассказывал. Заметки на завтра. Не забыть помыть руки после трупов. И не забыть отстучать телеграмму Фарингиту о том, в какую дыру и к каким психопатам он меня заслал.