Иуда

- Подумай, Икер. Подумай ещё раз, - Буффон смотрит ему прямо в глаза. В сборной Испании никто не смотрит в глаза Касильясу, даже Серхио. – Это не та ошибка, которую ты сможешь исправить. Тебя возненавидит вся Испания, если об этом узнают; будешь сидеть на лавке в Порту до конца контракта, а потом ни один клуб не захочет иметь с тобой дела. - Это было бы заслуженно, – голос Икера не дрожит, в нем не осталось ничего, кроме усталости, глухой и ноющей боли. – Но ведь никто не узнает. - Разве это не трусость? Почему ты это делаешь? Если ты сдал в последние пару лет, разве вина команды, что на воротах стоит Де Хеа? - Джанлуиджи не повышает голоса, но и не стремится смягчить своих слов; впрочем, Икера они не задевают. Икера ничто не может задеть, уже нет. - Я не думаю, что поступаю правильно, Джиджи. Но я, блять, устал поступать правильно. Мне стоило швырнуть дель Боске в лицо капитанскую повязку, когда он решил назначить меня капитаном, заранее определив, что я не проведу ни минуты на поле? – Икер отводит взгляд и встаёт с постели. Шёлковая простыня слетает на пол с его плеч и бедёр, по коже проходит холодок, ощущать своё тело влажным и разгорячённым уже совсем не так приятно. Буффон не отвечает и не пытается больше отговорить его. Им не двадцать, в происходящем нет места пронзительным речам и слепому благородству. Если израненная гордость Касильяса требует предательства, если он хочет уничтожить свою команду – Джиджи ему не откажет. Не ему ли, после всех этих лет в Ювентусе, знать, каково это – когда твоя любовь и преданность команде отравлены ядом, когда ничто не ранит больнее цветов своей формы? На четвёртом десятке ты не знаешь, что плохо, а что хорошо. Нет ни белого, ни чёрного. Только жизнь – и ты с ней, один на один. У Икера нет больше сил подставлять другую щёку, Икер хочет бить в ответ, и бить со всей дури – Буффон прекрасно всё понимает. Понял, ещё когда Касильяс позвонил и попросил о встрече. «Мне нужна твоя помощь, Джиджи» - а голос был хриплый, словно после бессонной ночи, словно после рыданий. И Буффон пришёл к нему, в этот номер. Не произнес ни слова, раздеваясь, ни о чём не спросил, раздевая Икера. Тот порывался что-то сказать, но промолчал, отложил на потом, вцепившись в сильные плечи, не отрывая взгляда от светлых глаз итальянца. Буффон не удержался от того, чтобы обвести пальцами контур губ Икера, и тот не медлил ни секунды, взяв в рот все три. Это было совсем не похоже на их первый раз, когда они, задыхаясь от переполнявших эмоций, вломились в номер Буффона, когда кусали друг друга за плечи, когда было горячо, быстро – надо было успеть, пока не вернулся Пирло, ведь это был их с Буффоном общий номер, надо было успеть, пока не выветрился алкоголь, пока в ушах ещё шумел рёв трибун, пока их соединял тот матч. А после и не было ничего. Они тепло обнимались при встрече на поле и не вспоминали друг о друге за его пределами, и обоих это устраивало. До этой ночи. До того момента, пока Икера не затопило болью так, что сил не осталось терпеть. И он не стал. Не стал терпеть. Обида и злость взрывались в его груди горячими, радостными фейерверками, пока он раздвигал ноги перед Буффоном, молчаливо умоляя, чтобы пальцы, которые он так тщательно облизывал, оказались в его заднице. Икер позволил себе забыть обо всём и наслаждаться сильным телом, вжимавшим его в постель, он задыхался, пока Буффон растягивал его, он благословлял Джиджи за то, что тот не спрашивая знал, как Икеру нужно – жёстко и сильно, и обязательно с болью. Касильясу оставалось только втягивать воздух сквозь зубы, когда Буффон брал в рот его яйца, сильно оттягивая и царапая зубами нежную кожу; только закусывать пересохшие губы, когда Джиджи оставлял на внутренней стороне бедёр ожерелье засосов и укусов, не переставая широко расставлять пальцы внутри него. И когда член Буффона оказался внутри, а губы накрыли рот Икера, тот впервые за долгое время забыл обо всём на свете, и красно-золотой флаг не трепетал перед закрытыми глазами. Но всё кончается, всё хорошее в этой блядской жизни кончается, и вот, не стерев с живота засохшие разводы спермы и всё ещё чувствуя себя влажным и раскрытым, он, полностью одетый, протягивает Джанлуиджи Буффону сложенные вчетверо, измятые листы бумаги. Никаких конвертов, никаких вензелей с гербом Испании и испанской федерации футбола. Черновики, в которых поверх распечатанной схемы синей пастой были отмечены перемещения и расстановки, сокращенные фамилии, короткие заметки на испанском, некоторые из которых Икер и сам не может прочесть – у дона Висенте ужасный почерк, но это уже проблемы Конте. Буффон не говорит больше ни слова. Берёт из рук Икера эти бумаги, провожает до двери, и вместо тридцати серебрянников позволяет себе отдать только глубокий горячий поцелуй. Он не просит Икера остаться – тот воспринял бы это, как жалость, которая осточертела ему до глубины души. Он не говорит, что Икер может на него рассчитывать – тот не мальчик уже, сам поймет, сам придёт ещё раз, если станет невмоготу. Буффон закрывает за ним дверь, и ночь заканчивается. Чуть меньше суток до матча, и Испании предстоит сполна почувствовать боль Сан-Икера. .