Illuminated - Hurts
Angels & Demons (Acoustic) - jxdn
Юнги смотрит на утонченный силуэт сквозь свет собственных окон. Теряясь секундами четкого непонимания, эта диффузия сводит глаза. От своей идеальности в полной совокупности. Попрекая и попрекая его самого. К Хосоку тянулся весь свет. Даже тот, который не мог достать, он гнул траекторию. И всё к нему. Квартира Юнги не выходила на солнечную сторону. А Мин Юнги ещё никогда не держал солнца в собственных руках. Обжигаясь, он силился получать эти раны и дальше, лишь бы только были, как доказательство принадлежности ему. Такому, который всегда вниз, когда Хосок туда. Наверх. Он как все эти иконы, на них молиться и поклоняться. Таким ничего не нужно, они блаженны и вне людских грехов. Мог ли Юнги запятнать его? Совсем немного. Ведь любовь тоже грех. Волосы Хосока всё ещё мокрые после ванны, где только о главном и обнажёно больше душой, чем телом. Святая непорочность. Безмятежная душа. Дотрагиваясь эмоциями друг до друга, всё сливалось в эпопею, где их жизни, несущие крест разных берегов, приняли одно течение. Оставляя прошлое на словах. И теперь. Считаться друг с другом своим настоящим и будущим – в прерогативе. — Я собираюсь бросить бокс. Он видит, как Чон весь подбирается, его рассеяно несет вглубь себя, а лопатки ловят мурашки, видит, как избегает этого: «Из-за тебя». Фразы, что бросалась через чур навязчиво в его адрес когда-то тогда. Ещё без Юнги. Как обвинение, как приговор, как камни под голые ступни. Тупая боль отражается на лице против воли Хосока, в болезненности черт, пусть тот и улыбается, обманчиво смиренно, как девы на картинах Ренессанса. Меланхоличная ранимость ведет Хосока волнами, обволакивая изгибы движений. Его эмоциональность тела, мимики, всегда говорит больше. Он весь точен, как камни водой. Хосоку всё ещё не нравятся такие людские убогости. Те утверждены как официальный вид спорта. А там, где Хосок - это человеческий убой. Но и этого он не говорит, тесня улыбку противоречий в блики заходящего заката. Как и Юнги не говорит теряющейся в боли Хосока, вопрошающей фразы, вместо этого: — Похоже, я заигрался, — Мин сидит на кровати, рассекречивая лучистость эмоции уже одетого Хосока, что совсем потаённый и один в этой темноте светится, — В это добровольное безумие. Ложью это не было. Этот круг порабощал, круг той жизни, которой жил, тех междометий, что менять бесполезно. Юнги от этого нужно без оглядки и на всех порах, пока светило его солнце. Потому что собственное электричество уже село и красная табличка с надписью «выход» потухла, просто, наверно, чудовищам и зверям и свет был ни к чему. Но Юнги был нужен Хосок. Пока мог найти из этого выход, Не став упущенным моментом. Сам. — Тогда, когда ты приходил на отборочные, к Чимину, я видел твоё лицо. На него и смотрел, как умалишенный. Смотрел на твое лицо. Испуганное лицо, эту реакцию на меня, — Мин не стеснялся правды, ему уже некуда, Хосок не отрицал, они это знали, — Я помню все свои дерганые повадки в твою сторону, ещё тогда пытался эгоистично вытянуть тебя на такую проблему, как я. Искреннее искупление, да? Юнги видит себя в бликах отражающихся от Хосока света. — Ты вытянул меня первее, — Кричит тихим шёпотом Юнги. Он старался показать собой все те мертвые осенние листья, оставшиеся под ногами, ногами Чон Хосока, который, кажется, даже не замечал, как оголил Юнги вперед костями. Не сгорающими в череде ломаных линий накладывающихся личных кризисов. Абсцессов воспаленного характера, больного вечной зимой и искаженного кривыми преломляющими. Его кости, как белый снег пред экспертизой. Где ещё можно определить его самого. По его костям ещё можно опознать. Хосок их и трогает, касается его отмытых ран на щеке, грея, а дотрагивается до костей. На самом-то деле. — Ты не такой, — Звучный голос Хосока гуляет весенними ветрами, ни на что непохожими, — Но как никто другой, выбрал такие рамки для себя сам. Не знаю, чем это было для тебя, но стало оно наказанием. Ты не такой, поэтому я сейчас с тобой, разве я бы смог тебя вытянуть, будь оно иначе? Хосок красив, смотрящими на него глазами, красив смягчающими скулами, детским постоянством розовых губ, изящным носом. Хосок красив, сидя подле него на корточках, меж его разведенных ног, как спустившийся до такого демона, ангел. Юнги восседает на кровати в одних черных просторных штанах, принимая чужое тепло с миниатюрных рук. Их бы выцеловывать. Вечность. У Мина внутри бураны проходят только так, но в глазах голод неимоверный. До Хосока голодающий. Безликий и затаившийся, что на душе Юнги, тишью, рассеивает всё остальное, заполняя его организм другим человеком. — Какой же я, по-твоему? Спрашивает, чтобы подтвердить собственный фоторобот, в печати, где остались лишь черные краски. Быть уверенным в том, что он осознает всё на что решается. Ведь Юнги теперь тоже больно. Он живет и он живой. И ему с Хосоком, хотелось бы дойти до вечности. Руки его целовать. Как же далеко мне до тебя, наверх? — Ты ни туда и ни сюда, недоломанный, а от этого ещё сильнее, закаленнее, потому что, чтобы сломаться, последний нажим должен сделать ты сам. Людей ломают люди, но у тебя по-другому, у тебя с личного позволения, — Хосок цепляется за реплику Юнги, не ожидая ту вспомнить, не ожидая подтвердить: — И правда добровольно. Юнги весь недоломанный, и от боли своей бежал, но навстречу и не скажет, что недоломанный был. Потому что за ним следует очередное «Из-за тебя». Из-за тебя сделал этот последний нажим. Из-за тебя, Чон Хосок, уже сломленный. Чтобы собрать себя заново, пытаясь вспомнить то, каким был. Юнги боится. Впервые боится. У него вместе – не было, не было тех, ради кого нужно прощупывать почву, к кому со своими изъянами на целый поклон. Все те вещи, что он будет делать не правильно, хватит ли у Хосока желания это терпеть и преодолевать? Захочет ли он долгих проб и ошибок? И не замечает, как поддавшись чему-то расцветающему в себе, ладони на своих скулах останавливает, Хосока руки за запястья перехватывая. Те у него косточкой под кожей проступают. Заставляя Юнги сверкать острыми зубами от облегчения. — Знаю, всё я знаю, и ты, глупая, совсем сердечная, красная шапка, всё знаешь, и всё равно идёшь ко мне, — Он его на себя дергает за тоненькие запястья и за щеку разнеженную, кусает, с чувством так, по-свойски сумасбродно, а на ухо слышит возмущенный вздох, но до чего же милый. Вот. Юнги точно спятил. И совсем не против для себя такого дня сурка. Кусать Хосока. — Ты опять кусаешься! Тот смотрит с таким ребяческим негодованием от всей ситуации, а на щеке розовой каемкой проступает слабый отблеск отпечатка зубов, что Юнги улыбки на своем лице ловит. Хосок видел в нём столько, даже в распотрошенном. Сколько Юнги в себе устал терять. У Юнги к Хосоку, кажется, преподношений намного больше, чем тот мог принять. У Юнги на языке вертятся молитвы, которых не знал никогда. Юнги ведь совсем не верующий, но хотел бы себе целого Хосока. Не меньше. — А как тебя и не кусать? — Дыхание Хосока на его голой коже, а под ней целое цветение, и яркие праздники, — Сам сказал, что я недоломанный, это мой способ раны залатать, чем живее я внутри, тем лучше снаружи. Ты помогаешь восполнять мне всё недостающее. — Будь всё так просто, я бы обрадовался, зная, что моя щека помогла тебе настолько хорошо, но нам и правда стоит обработать твои раны, и далеко не внутренние. Так они вышли на длительные гляделки. У Хосока вопросительные. У Юнги стопорящие. — Аптечка? — У меня нет её. — Ты шутишь?***
Юнги не шутил. Они молоды, глупы, безрассудны, теряющие в своих тенях муторность проблем, а на лицах пропащую юность. Их волосы от бега не развивает ветер, те повисли мокрыми сосульками после теплой ванны, совсем не высушенные. Совсем вне забот. Квартира Юнги оказалась не обжитой, и присутствие Хосока это лишь выделяло. У Юнги ни аптечки, ни фена. Ни вчерашних дней. Теперь. Потому что Хосок говорит, что в том ковыряться тяжко, это насилие и давай просто дальше и вместе. А Юнги улыбаясь с чужой легкости, отвечает, что просто его, Хосока, там не было, вот он и не ценит те дни, ведь они без него. Юнги не смешной. А Хосок смеется. И Мин Юнги этот смех как-то в объятия ловит, зажимая чудо в огромном пуховике со спины и заходя в ближайшую аптеку. Он наблюдал за точенностью ладони Хосока, что стеклянную дверь вперед толкает. Неоновые вывески магазинов горят на их лицах как в первый раз. Хосок слегка тушуется, говоря: — На нас смотрят, — А Юнги сжимает лишь крепче, для других угрожающе, прячет те острые края разбитых, усмехающихся, губ, в чужой затылок, что смешно обвязан шарфом через макушку ещё и с шапкой поверх всего этого комичного безобразия. Просто Хосок отдал шапку ему, а сам хотел обойтись собственным теплым шарфом. Но Мин поверх чужого шарфного безобразия на голове, отданную ему шапку, обратно Хосоку и натянул. У Юнги странная тяга к собственному саморазрушению, у него для самого себя ничего нет. У Хосока тепла на двоих. У Юнги на двоих трещин и разломов.