DEMIAN - Cassette
Blanche - Pain
Blanche - We had
Держа в собственной ладони чужую, измеримую с невесомость – понимаешь многое. Что невесомость, скорее, в собственных мозгах. И что она даже измеряется. По шкале всей этой влюбленной глупости, которая в Юнги вросла наживую, вытаптывая заметные тропы трещин на собственных костях. Чтобы заметно. Мин не против, так не заблудишься. Его мальчик прокладывал ему путь. Своими хрустальными пальцами, влажными аккуратными губами, стирая его же кровь. Юнги учился ненавидеть. Хосок учил любить. Этот не гаснущий огонёк, который он не мог рассмотреть при первой встрече с Хосоком в своем однообразном черно-белом мире. Он почувствовал. Он тогда обжёгся. Распотрошив себя, затрагивая все те неровные края, сросшиеся кое-как за ту свою жизнь, сколько ты ходишь и дышишь – даёшь себе шанс на реабилитацию. Вырывая всё то, что давит, с болью с хрипом, ты освобождаешь место для чего-то нового. Того, что вечно терялось. Правильно говорят: Самая темная ночь перед рассветом. И рассекая эту долгую звездную ночь по чужим нежным пальцам, теплым и живым, где каждая родинка произведение искусства, а кожа цветом с рассвет. Знаешь. И за всю жизнь, чтобы так? Никогда. Никогда искренно и с доверием. Никогда с любовью. Никогда в ответ. Но всегда сам за себя – не видя нужного ответа в других. И ненавидя их за это. А потом находя. Парня, в через чур уж забавном пуховике, который больше, чем он сам. Нелепо улыбчивого, хотя торчит лишь одна макушка рассыпчатых каштановых волос, да глаза-улыбочки, что вспышки ловят, кажется, с самого космоса. Слишком горящие для этого холодного вечера. Для людей. Смена Хосока закончилась, и то, что Мин Юнги видит перед собой, внутри топит шипучку из красочной боли. Его сердце болит от тех чувств, что в нём пытаются прижиться, тех, что пускают корни ко всем органам, создавая свой вечный двигатель. Всё внутри шипит, взрывается, совершенно без предупреждения своего хозяина, Мин ловит по венам много всего разом, не понимая, что под влиянием странной химической реакции. Улыбается. Они идут к Юнги домой. Потому что он идиот. И потому что в одной школьной форме. Хосок сказал, что его целеустремленность к саморазрушению удивительна, и раз собираешь на себе ссадины да побои, то хотя бы заболевать не стоит. На самом деле Мин бы хотел. Ведь Хосок бы заботился. Парадокс. — Значит, будешь держать меня за руку, пока мы идем? — Хосок пытался понять что-то для себя, желая услышать определенные вещи, видимые только ему подтверждения и галочки. Просто ему нужно. Юнги эту нужность собой отождествляет, теплую руку в своей сжимая. Ощущает его зябкую неуверенность, и это не страх. Плетенное ломкое недоверие, связывающие некогда его запястья, фантомной болью кричит легкой дрожью в крепкой руке Юнги. — Мы тут перед твоим рестораном целовались, тут буквально первые места у витрин на наше с тобой живое выступление были, а я руки твоей стесняться должен? — А если другие?— Хосок вкладывал в слова больше, чем они получались, соединяя в себе осадок придыхания и вязкие мысли — Даже против них? — Даже против Бога. Он бы целовал ещё и ещё. Чтобы видели. Знали. Стоя тут, перед Всевышним. Ему наперекор. Дал бы клятву, раз и навсегда, сквозь множество молитв, и был бы рядом. На всю жизнь и на всю смерть. Только бы рядом. Просвет был близок, ясен и осязаем. Пробиваясь сквозь крупицы сомнений Хосока, Юнги понял всё. — Не смей допускать мыслей о том, что мне есть дело до того, что другие будут говорить и думать, — Мин смотрел на него, умиротворенного в вечерней темноте, притягательного, не имея понятия, при каких обстоятельствах не оставил бы на нем своего клейма, а тут такое, — Я тот, кто бьет, а не отбивается. Я выбью тебя у всех. Квартира Юнги отдается в Хосоке личным. Боксер обнимает со спины, утыкаясь в его затылок, сбивая старые впечатления, что тогда провожали. Кровь с ран впитывается в чужие мягкие пряди. — Нужно обработать твои боевые ранения, тебе нужно в ванну, — Чон проговаривает мягко, задевая руки Юнги на своей талии, откидывая голову на его плечо, — Я пойду с тобой. Юнги в его глаза смотрит, а там лишь непорочная тишина, и глубина, удушающая, не спасительная от слова совсем. В этом подтекста не найдешь, его нет. Есть причина быть. Причина полной откровенности. Но его ведет. От такого Хосока, что с присущей лишь ему, статной изящностью, цепляет его хладные пальцы своими теплыми, поддевая края собственной футболки, поднимает её, заводя их руки к верху и оставляя футболку в его руках. Выпутываясь из капкана, что расставил для Юнги. Возбуждая. Гоняя кровь по венам. Всё происходит естественно. Тут одежда лишняя, тут лишь лицом к лицу и телом к телу. Ванна наполняется водой. Юнги эмоциями и тяготящим наваждением. Хосок весь как китайский шелк, с заводящими ключицами, четкой и красивой линией плеч, и талией, которую он может обхватить двумя руками. Родинки по телу рассыпаны спутниками, подавая никому не понятные сигналы, за то понятные для Юнги. С призывами к поцелуям. Но он знает. Что не сейчас. Ни когда ему открываются. Искренне. Честно. Доверительно. Они погружаются в наполненную ванну, садясь напротив друг друга. Ноги Юнги по-хозяйски расправляются по бокам, а Хосок подтягивает острые коленки к себе, кладя на них подбородок и выбивая своим взглядом из Мина одну мысль за другой. Ран становится больше. — Ты всегда был таким, да? — Юнги смотрит жадно, заискивающе, осознает, что есть, что терять, у Хосока в глазах нагая ласка, и он уверен, что у него это с рождения, впиталось ещё с молока матери. Это там, на генетическом, таинственно и необъяснимо, — Как золотой мальчик, я таких никогда не видел, ни в своём окружении, ни где-либо ещё. Я сначала не понимал, а к тебе просто тянет и нет этому конца. Мне кажется, я теперь умру и я совсем не против. Убей меня своей любовью. Проводя пальцами по чужим мокрым волосам, скашивая взгляд на абсолютно открытую красоту, обнаженную перед ним, судорогой сводило дыхание. Лицо Хосока было с целую ладонь Мина, и даже это косило его разум до нервных тиков. Казалось, что даже кости его из чистого витражного стекла. И светят они калейдоскопом: хрупко, многогранно, просвечивая бледную матовую кожу. Переходя своими красками на Юнги. Сквозь кожу. Трогать страшно, его защищать то нужно и от самого себя тоже, чтобы изнутри не разбился. Обладать Хосоком, смотреть на него, чувствовать его и чувствовать к нему. Это так больно, что хорошо. Расчленяла лишь уверенность в том, что он не особенный. Юнги – нет. Хосок – да. Калейдоскоп различных красок и фигур привлекал собой. Многих. Мин знает это, подсознательно, и злосчастная ревность устраивала парад в его честь. Бросая алмазную крошку к его босым ногам вместо красной ковровой дорожки. Прочувствовать всю боль и ярость по крупицам. Идти и разрезать себя на куски благородными осколками дорогой породы. Вот, чего она жаждала. И получала. Чон тоже знает это, но молчит. Потому что и ему больно. — Если так, то ты очень смелый Мин Юнги, — Он ловит распаленный взгляд, разгоряченный им самим же, но без надобности, Хосок знает этот взгляд, таким на него смотрят переменно, — Самый смелый из всех, кто так смотрел. Ладонь Юнги замирает на мягкой щеке, омывая её стекающими с ладони каплями. На него смотрят осознанно, даже очень, с привлекательной полуулыбкой блестящих от влаги губ и рядом смиренных длинных ресниц. Значит, понял. Взгляд блондина острый, и чаще шугал остальных, чем был предметом восхищения. Просто он сам по себе пугающий, с острыми углами по всем параметрам. Но Хосок не боялся, ни тогда, ни сейчас. — И насколько было много людей, — Слова грузом вырывались сами, а прокуренный голос ожесточился в разы, — С таким взглядом? С различными намерениями. Этих ублюдков. Каштановые пряди Хосока, кончики которых потемнели от воды, двинулись россыпью по наклону, за качнувшейся в бок головой. Его глаза вглядывались в собственное отражение в наполненной ванне. Сентиментально. Их голые тела под гладью воды, их голые разговоры под хладный свет ламп. И оба сгорали в этой воде. Как свечи. — Достаточно, — Вопреки всему, Хосок улыбался, — Но ты первый кто до меня дотянулся. Первый, кто со мной. Первый в моем сердце. И тогда Хосок рассказывает ему об участи света, что постоянно манит мотыльков. Люди говорят лишь об одной стороне медали. Той, где мотыльки страдают от собственной ослепленности, от ужасающей наглости света, что их порочит и уничтожает. Всепоглащает. Поэтому Чимин был таким. Его вечный защитник. Потому что Хосок срывал предохранители у многих из. Собой. Его жеманность и наивная трогательность дотрагивалась легким шлейфом, окутывала и влюбляла. Влюбляла некрасиво. Искаженно. Криво. Влюбляла парней. Руки начинали дотрагиваться нежнее. Объятия становились не дружескими. Радужка обращалась разводом бензина. И виноватым в этом каждый из них делал его. Хосок. Как спичка. Зажигалка. Костер. Свет. Поджигая этот бензин. Ведь они не могли быть неправильными. Не могли чувствовать что-то такое к парню. Послушные сыновья своих матерей, гордые сыновья своих отцов, прилежные внуки дедушек и бабушек. Такие идеальные. Такие, как они всегда с чужим одобрением. А что Хосок? Как насчет него? Он не задумывался о таких отношениях. Не хотел ничего из этого. Ни думал, ни о девушках, ни о парнях. Был рад солнцу. Был рад людям. А радость и свет – приносили боль. Хосок проникал в их души тем, что был самим собой, тем, кем он являлся. Каждый воспринимал это на свой счет. Но никакого счета и не было. Как он мог быть, когда Хосок не относился ни к кому из них больше, чем к приятелю. Так Чон Хосок научился на больных ошибках, коими были живые люди. А Пак Чимин научился оттачивать удары по живым мишеням. Было много проблем, злости, некогда друзья противоречили сами себе в желаниях и действиях. Пытались что-то получить силой и против воли, сходя с ума и метаясь по углам от собственной трусости. Требовали от Хосока то, чего тот дать не мог. Но в своих требованиях не были бойцами от начала и до конца. Чимин пережевывал таких людей в жизни своего брата от ситуации к ситуации. Подстегнутый всем гнусным сбродом на пути, собирая их стертую кожу на своих костяшках, как компенсацию за кровное и свое, родное, за Хосока. Юнги он воспринял также. В штыки. Только в его случае, уже было проложено поле для ненависти. И оно сыграло свою роль. Боксер подтянул Хосока руками за лодыжки к себе, быстрее, чем тот оторвался от ряби на воде, где некогда было его четкое отражение. Юнги смотрел на него, на его тонкие руки, зажавшие тисками колени, на манерные черты лица, ранимость в глазах, сотканную из воздушных шаров, или самых ярких крупинок блесток. И он мог понять каждого из них. Каждого из тех людей. Что влюблялись. Ненавидя то, что понимает. Осознавая, что каждого может убить. Его губы нежно касаются лба Хосока, оставляя за собой право на чужую жгучую боль, а его сильные руки сводятся за аристократичной спиной, сцепляя ладони в замок. — Глупый ты, совершенно глупый, — Мин будто закрыл его собой ото всех, — Это не любовь к тебе искаженная и неправильная, это люди. — А ты? — Для Чона это было важно. Важнее всего. — А я тоже неправильный, — Губы Юнги перешли на закрытые веки Хосока, выцеловывая разноцветные картинки под ними, — Весь такой брутальный любитель садо-мазо, как оказалось, знаешь ли. Юнги усмехнулся, ловя игристый смех в ответ. — Какая-то сомнительная рекомендация себя. — Ты меня таким сделал, пощечину залепил, меня же так никогда не били, — Юнги заиграл бровями, намекая на свое разбитое от увесистых ударов, лицо, явно несравнимых с легкими пощечинами Чона, — Подумал, надо повторить, мне же твои больше понравились. — Боюсь, лишних пощёчин твоё лицо уже не выдержит, — Он обвел глазами неприятные глазу увечья, — Что ещё важного мне нужно знать о твоей неправильности? — Что я познакомился с твоей мамой первее, чем начал встречаться с тобой? Так искал тебя, что пришёл в твой дом. Узнал от нее, где ты учишься, где работаешь, — Юнги придвинул его ещё ближе, серьёзно заглядывая в глаза, — Как живешь. Что люблю, и что плевал на остальных, — Он знал, для Хосока услышать это ценнее всего. Кто бы мог подумать. Такая бойцовская собака как он: Всегда в бою, где-то безжалостна, почти что цербер. Вечно в крови и если не своей, то чужой. Жесткий по своей натуре, существующий в лиге бойцовского мяса без намека на человечность. Зависел. А острые углы притуплялись. Даже когда Хосок гладил его против шерсти – нравилось. Даже когда бил своей мягкой ладошкой, как-то интимно, потому что попадало больше ментально – нравилось. Оказалось, церберы тоже могут быть ручными. Хосок для него весь такой не досягаемый, ведь совсем на него не похожий. Совсем другой. Силён внутри – как мужчина, и также нежен и трогателен – как женщина. В нём черты самые яркие, особенные, Юнги теперь видел, с ним он всё видел. Хосока любить очень просто, и от этого так тяжело. Но Юнги был самым смелым из всех.